<- предыдущая страница следующая ->

5
Когда Хольт пришел к Гундель извиниться за то, что обидел ее без всякого повода, она сделала вид, будто ничего не случилось, и сразу же принялась рассказывать про агитвечер.
— Мы уже составили программу, а вот подходящего зала найти не можем.
Хольт решил доставить Гундель удовольствие. Городской комитет молодежи организовал у них в школе различные кружки. Готескнехт был своего рода связным между комитетом и школой.
— Если нужен актовый зал, придется нам попросить Эберсбаха,— сказал Готескнехт, взяв Хольта за рукав.— Почему вы не приходите ко мне? Вы просто меня избегаете! Что с вами?
— Ничего! Только я при всем желании не справляюсь с учебой. Все начисто перезабыл.
— Поразительное малодушие,— возмутился Готескнехт.— Неужели вы думаете, что вашим товарищам легче? Тогда в чем же дело? Пожалуйста, не корчите кислую физиономию. Присылайте вашу молодежь!
Так Готескнехт познакомился с Гундель и Шнайдерайтом. Переговорив с Эберсбахом, он сообщил им:
— Можете репетировать в актовом зале. И без всякого стеснения приходите ко мне. Вдруг что-нибудь да подскажу.
Стоял уже ноябрь. В следующее воскресенье, перед тем как идти на репетицию, все собрались возле барака, который Шнайдерайт упорно называл Домом молодежи.
Шнайдерайт огляделся, ища Гундель. Нечаянно он споткнулся о костыли Гофмана. Тот сидел на обугленных досках, прямо посреди лужи.
— Подбери костыли! — буркнул Шнайдерайт.— Расселся в грязи!
— Коли тебе не нравится грязь на моих штанах, поищи компанию поблагороднее.
Шнайдерайт разозлился, но в эту минуту увидел Гундель, увидел, что она одна, и подавил гнев.
— Мы будем репетировать в школе на Грюнплац,— сообщил он.
— Скажи на милость,— Гофман подобрал костыли. — Ведь это моя школа! — Он закурил свою самокрутку.
По случаю воскресенья Гундель повязала волосы не черной, а красной лентой.
— Ну как, обжилась в новой комнате? — спросил ее Шнайдерайт.
— Послушай,— спросила она в ответ,— правда, что сон, который приснится в первую ночь на новом месте, непременно сбывается?
— Как ты можешь городить такое! — возмутился Шнайдерайт.— Это же суеверие. Марксисты не должны быть суеверными!
— Не знаешь? Жаль! — сказала Гундель.
— Почему жаль? А что тебе приснилось? — полюбопытствовал Шнайдерайт.
— Да так, ничего. Раз это суеверие и все равно не сбудется...
— Нет, скажи,— настаивал Шнайдерайт.— Видишь ли, может быть... А вдруг...
Гундель только покачала головой.
У школы их ждал сторож, чрезвычайно расстроенный тем обстоятельством, что приходится впускать сразу столько посторонних.
— Соблюдать полный порядок! Взяться за руки по двое! Стройся! — скомандовал сторож.
Гофман с трудом протиснулся в дверь и, повиснув на костылях, спросил:
— Интересно, как это я «построюсь», а? — и заковылял в вестибюль. За ним гурьбой ввалились и остальные.
Двусветный торжественный зал был обшит темной панелью. Вдоль задней стены тянулся балкон, переходивший на левой стене в галерею. Только на сцене и можно проверить, годится ли их программа.
Шнайдерайт уселся с Гундель в первом ряду и вытащил свои записи. Подняли занавес: за ним оказался второй, серебристо-серый, прозрачный. Сквозь него, как в тумане, виднелась сцена.
— Начали! — подал команду Шнайдерайт.
В эту минуту одна из дверей отворилась. В зал вошел Хольт. Он огляделся, видимо, ища кого-то, и направился прямо к Гундель и Шнайдерайту.
Час назад Хольт сидел в мансарде и, как всегда, не мог заставить себя взяться за уроки. Мысль, что в эту самую минуту Гундель опять со Шнайдерайтом, не давала ему покоя. Он выбежал из дома и пошел в школу. Сейчас увидит их рядом. Всегда и везде этот Шнайдерайт! Нет, он не отступит перед ним! Не отдаст ему Гундель! Ни за что!
Хольт увидел, что Гундель обрадовалась его приходу. Как можно непринужденнее подал он руку Шнайдерайту и, не снимая фуражки, уселся позади них во втором ряду.
Шнайдерайт сидел, закинув ногу на ногу. Настроение у него явно было мрачное.
— Второе отделение. Хор, давайте! — скомандовал он.
Гундель тоже поднялась на сцену. Хольт не спускал с нее глаз. «Называть это хором — чистое надувательство»,— подумал он. На огромной сцене стояло человек десять-двенадцать. Голоса были жиденькие и фальшивые. «Просто смешно. Неужели этот Шнайдерайт ничего не понимает?»
Лоб Шнайдерайта прорезала глубокая складка. Он поманил к себе Гундель.
— Ну-ка, послушай отсюда. Еще раз!
Гундель и Шнайдерайт обменялись взглядом. Гофман, который сперва забился в самый дальний угол, проковылял на костылях вперед.
— Правда, я был всего-навсего обер-выпивохой, но слушать это тошно!
Все окружили Шнайдерайта. Гундель повернулась к Хольту:
— Вернер, а как ты находишь?
— Никуда не годится!
Шнайдерайт так и подскочил.
— Никуда не годится! Меня бесит, когда я слышу такое.
— Извините,— сказал Хольт.— Но я думал, что у вас можно откровенно высказывать свое мнение.— И откинувшись на стуле, он саркастически добавил:— В тот вечер вы так усердно твердили о демократии!
— Господин Мюллер обещал достать нам гармонику, — поспешно сказала Гундель.— Тогда все будет звучать куда лучше.
Шнайдерайт махнул рукой, он нисколько не обольщался. Спиной он чувствовал взгляд Хольта.
— Продолжаем!
Кто-то, запинаясь, прочитал «Ткачей» Гейне. «Хоть беги!»
— Дальше!
Испанские песни. Исполнитель, разумеется, подражал Бушу, но голос у него сорвался.
— Дальше! Народный танец.
Гармоники еще не было, и танцоры сами насвистывали мелодию. Под этот аккомпанемент четыре пары вертелись на сцене. «Смешно!» — подумал Хольт.
Складка на лбу Шнайдерайта стала еще глубже. Нет, программа никуда не годилась. Это ясно.
Гундель что-то обдумывала, закусив губу. Шнайдерайт повернулся к Хольту. Он с трудом заставил себя спросить дружелюбным тоном:
— А ты... А что скажете вы?
— Прелестно, очаровательно,— отозвался Хольт.— Ведь вам хотелось услышать именно это, не правда ли?
Шнайдерайт вскочил так резко, что стул под ним опрокинулся. Хольт тоже вскочил. Прошла секунда. Шнайдерайт поднял стул, с треском поставил на место и сел. Гундель успокаивающе взяла его за руку и посмотрела на Хольта.
Хольт поднял руку, словно собираясь отереть пот со лба, но только поглубже надвинул фуражку. Ему врезалась в память эта картина: Гундель рядом со Шнайдерайтом, рука об руку. Она с ним, вся целиком с ним!
Раздвинув стулья, Хольт покинул зал. Он пересек Грюнплац. Дорожки были усыпаны пестрой листвой. Засунув руки в карманы и опустив голову, он шагал все медленнее и медленнее, пока не остановился. Он стоял, разгребая ногой шуршащие листья. Увяло, все увяло. Все, что было ему когда-то мило и дорого, он потерял, должен был потерять. Хольт видел перед собой лицо Гундель, ее улыбку, ее взгляд. Единственное, что у него еще оставалось, что было ему дорого. А теперь он теряет и ее. И Хольт пошел дальше, размышляя о людях, которые его окружали, о своей теперешней жизни, в которой он ничего не понимал.
— Поражены слепотой,— сказал он вслух. Наконец он подошел к трамвайной остановке. Вагон был переполнен. Хольт с трудом протиснулся на площадку и поехал к Готескнехту.
*
Шнайдерайт услышал, как за Хольтом захлопнулась дверь, и вздохнул с облегчением.
— Итак, продолжаем. Первое отделение.— Он заметил, что Гундель расстроена.— Теперь смотри,— попросил он ее. — О Хольте поговорим после.
Тема — единство рабочего класса. Шнайдерайт мечтал о зажигательном докладе, но Гундель решительно восстала против его намерения:
— Нет, агитвечер и доклад — это несовместимо.
Решили голосовать. К радости Гофмана, предложение Шнайдерайта не прошло.
— Хорошо,— сказал Шнайдерайт, надувшись.— Давайте придумаем что-нибудь другое. Хотите, устроим любительский спектакль?
— Согласны. А где взять пьесу?
— Взять? — переспросил Шнайдерайт.— Да мы сами сочиним!
Он просиживал теперь ночи напролет и, зажав в неуклюжих пальцах перо, писал.
И вот они начали репетировать отдельные сцены.
Стройка. Обеденный перерыв. Каменщики беседуют между собой. «Какие разрушения!..» — говорит первый. «Товарищи! Как же это могло случиться?» — спрашивает второй.
— Что вы стоите, как истуканы, черт вас подери! — заорал Шнайдерайт.
Но они решительно не знали, куда девать руки и ноги.
«Вот видите, товарищи,— продолжал первый,— если бы тогда все мы были едины...» — и тут же прочитал доклад Шнайдерайта, весь целиком.
— Хватит! — закричал Шнайдерайт.— Кончайте!
В эту минуту кто-то неслышно подкрался к ним, шаркая войлочными ботиками. Старый Эберсбах давно уже стоял у дверей, никем не замеченный, и попыхивал изогнутой трубкой. Вынув изо рта трубку, он представился: «Эвершбах».
— Ну и чудаки! — старик ткнул мундштуком Шнайдерайта в грудь.— Из крайне левых, да? А я-то думал, что коммуна — за единство рабочих.— Он показал трубкой на сцену и ухмыльнулся. — Уж лучше этого против единства рабочих ничего не придумаешь.
— Зачем вы смеетесь над нами? — воскликнула Гундель.
Эберсбах взял Гундель за подбородок и приподнял ее голову.
— Смотрите, какая красотка! Помолчи, помолчи! Слушай меня! Нет, ты и вправду премиленькая. Ну-ка, ступай на сцену, повтори все, что он тут читал. Тебе они поверят, поверят всему, что бы ты ни сказала.
Шнайдерайт отвернулся. Насмешливая улыбка бродила у него на губах. Он собрал свои заметки.
— Завтра у нас субботник. Будем опять расчищать завалы... А в среду вечером проведем репетицию в Доме молодежи.
— Да ты налакался, что ли? — спросил Эберсбах.— Чего брыкаешься! Ведь здесь вам гораздо удобнее. — Он засеменил вслед за ними к дверям, бормоча на ходу: — Люблю, когда собираются этакие чудаки.— И уже вдогонку прокричал: — Наш школьный кружок сделал бы все, может, и лучше, но, черт подери, им и в голову не придет что-либо подобное!
Шнайдерайт повел Гундель в кафе, наспех оборудованное в нижнем этаже сгоревшего дома. Они сели за круглый мраморный столик, на который падал свет керосиновой лампы, висевшей над стойкой. Кроме них посетителей не было.
— По крайней мере мы теперь знаем, что все никуда не годно. Но вечер состоится, тут и сомнений быть не может.— Шнайдерайт проговорил эти слова как-то рассеянно.
Кельнерша поставила на их столик горящую свечу. Шнайдерайт заказал пиво и грог.
— Как тебе понравился Эберсбах? — спросил он и тут же, без всякой связи, добавил:— А что имел в виду Хольт, когда сказал, что я не все о тебе знаю?
Вытерев столик, кельнерша расставила перед ними напитки и удалилась. Шнайдерайт отхлебнул пива и пристально посмотрел на Гундель.
— Хорошо. Поговорим о нашем вечере. О чем ты все время думала?
Гундель молча развязала красную ленту, прихватила ее зубами и, убрав с висков волосы, снова повязала ее.
— Я хочу понять, в чем тут дело, — сказала она. — Мне кажется, во всем, что мы придумали, нет ничего правдивого, так мы никого не убедим.— Гундель оживилась.— Я знаю, что хочу сказать, а вот выразить не умею. Мы хотим привлечь к себе молодежь, а показываем сцены, которые сами, без ее участия, поставить не можем.
— Значит, по-твоему, мы должны заявить, что нам нечего им показывать, раз они не помогают нам?
— Вовсе не так. Представь себе, что мы разыгрываем сцену — вечер самодеятельности. И вот кому-то захотелось станцевать народный танец... Но нас слишком мало и поэтому ничего не получается...
— Или кто-нибудь решил сыграть в шахматы,— подхватил Шнайдерайт,— а партнера у него нет...
— А в зале, конечно, сколько угодно шахматистов, — продолжала Гундель. — Теперь ты понял? Мы споем песню, ничего, пусть звучит фальшиво, пусть зал смеется. Но мы скажем им: зря смеетесь. Разве вы не видите, что нас мало, что некому научить нас петь? Вот вы все, кто знает слова, поднимитесь на сцену и пойте вместе с нами... Может, кто и поднимется. Песня сразу зазвучит, и все поймут, что мы не можем без них обойтись!
— А если не поднимутся? — спросил Шнайдерайт.
— А мы посадим среди зрителей участников вечера и условимся, что они должны делать. Пусть они начнут.
— Но нас слишком мало, — возразил Шнайдерайт.
— Ты слышал, что сказал господин Эберсбах? До чего он потешный! Если его школьный кружок умеет представлять лучше, пусть они нам и помогут!
Шнайдерайт молча смотрел на пламя свечи. В воображении он уже видел переполненный зал. Вот Гундель выходит к рампе, и вместе с ней в спектакле принимает участие весь зал. Шнайдерайт откинулся на спинку стула. Он долго-долго смотрел на Гундель... Постепенно лицо его утратило жесткое выражение...
— А знаешь, — сказал он, просветлев, — несколько дней назад я листал томик Гейне, искал «Силезских ткачей» и прочел еще кое-что. Я даже не подозревал, что бывают такие прекрасные стихи. Особенно одно. Я перечитал его много раз и все время думал о тебе. «Ты как цветок весенний — чиста, нежна, мила...»
Гундель склонилась к нему.
— А как дальше?
— «Любуюсь я, но на сердце скорбь камнем легла»,— проговорил он чуть слышно.
Шевеля губами, она повторила про себя стихи и попыталась улыбнуться. Но улыбка угасла под его взглядом.
— А Вернер вот что хотел, наверное, сказать,— голос Гундель пресекся. — Наверное, что мы с ним уже давно знаем друг друга, еще с того года, когда я отбывала трудовую повинность, и что я только ради Вернера и приехала к профессору... Потому что тогда я обещала ждать его, покуда он не вернется с войны... А ты всего этого не знал.
Шнайдерайт провел ладонями по лицу.
— Хорошо. Давай обдумаем еще раз программу. У нас есть время до среды. А что будет с моей пьесой?
— Хорст, я бы не хотела тебя обидеть...
— Обидеть! — проговорил он презрительно и наклонился к ней. — Обидеть, нет... — он засмеялся.— Я сделан из другого теста, чем Вернер! — И уже с трудом владея собой, добавил: — Могу только сказать — неплохой номер ты устроила. Обещала фашисту ждать его. А о своих родителях и не подумала!
Она поднялась очень бледная, постояла несколько секунд и снова села, движением головы отбросив назад волосы.
— Я не слышала этих слов, Хорст, — тихо сказала Гундель. — Иначе мне пришлось бы уйти. Ведь я знаю тебя и понимаю. — Она еле сдерживала слезы. — Ты жестоко обидел меня! Пойми это, Хорст! Ты должен понять!
Он хотел что-то сказать, но не смог и молча схватил ее за руки.
— Я понимаю, — выговорил он наконец. — Но мне так тяжело, так чертовски тяжело! В тюрьме я задыхался от ненависти, чуть не умер, так тосковал по свободе... Мне было семнадцать, потом восемнадцать... И я не хочу, не могу понять, что на воле в это время жили, смеялись, что мои ровесники гуляли и обещали друг другу ждать... Не понимаю!— закричал он. — А мы! Неужто никто о нас не думал?
Гундель высвободила наконец руки. Она гладила его сжатые кулаки, пока они не разжались. Тогда она вложила в его ладони свои пальцы, и оба долго сидели рядом, не произнося ни слова.
*
Квартиру Готескнехта разбомбило. Он жил теперь с женой в маленькой мансарде стандартного домика, в южном предместье возле самого бора. Хольт видел поросшие лесом пологие холмы, которые постепенно переходили в горы. Там был Хоэнхорст. Мельком он вспомнил о Кароле.
Готескнехт обрадовался гостю. Он был в домашней куртке, сшитой из одеяла и отделанной зеленым шнуром.
— За то, что вы навестили меня, ставлю вам «отлично». Ваш приход — огромное для меня удовольствие.
Крошечный кабинет Готескнехта был обставлен скудно: две полки, набитые книгами, допотопная кушетка, табурет и журнальный столик. Готескнехт освободил столик. Стопку тетрадей и пузырек с красными чернилами он сунул на полку между книгами. Фрау Готескнехт принесла чай. Ей можно было дать лет сорок с небольшим. Она была выше ростом и, вероятно, старше своего мужа. Работала она инспектором в городском отделе социального обеспечения. Готескнехт налил Хольту чашку «настоящего китайского чаю» из ежевики. Хольт закурил.
— Я достаточно опытный психолог,— сказал Готескнехт,— и вижу, что вас что-то угнетает.
— Угнетает? Нисколько!
— Жаль! — сказал Готескнехт. — Чертовски жаль! Но я рад вашему приходу, даже если вас ничто не угнетает. — Он достал с полки трубку и кисет. — С вами что-то неладно. Я часто спрашиваю себя, зачем вы ходите в школу? Вы же сидите и ничего не делаете. Вам надо выговориться, Хольт! Нам всем это надо! Но сперва расскажите, что было с вами после того, как мы расстались на блаженной памяти сто седьмой?
Хольт заговорил рассеянно, с неохотой. И лишь дойдя до судьбы Гомилки, оживился и стал рассказывать подробнее.
— Ну, а как же теперь?
Хольт пожал плечами. Готескнехт курил и молчал.
— Все ясно, — сказал он. — Распространенная болезнь! Человек не может освоиться в новой обстановке. Жизнь идет своим чередом. По улицам расхаживают русские, и, как ни странно, их не поражает молния с небес, и все совсем не так, как нам казалось. И мы разочарованы оттого, что земля не разверзается... а мы продолжаем жить.— Он вынул трубку изо рта.
Хольт опять молча пожал плечами.
— Есть и другое разочарование,— продолжал Готескнехт,— ведь все было напрасно, все было ложью, враги оказались добрыми парнями, а вчерашние герои — преступниками. И вы никак не можете совладать с этим. Не так ли?
Хольт откинулся на спинку скрипучей кушетки.
— С этим можно примириться, — сказал он.
— Нет, этого я слышать не желаю, — возразил Готескнехт.— Надо не мириться, а убедиться! — Он допил чай, отложил трубку и встал. — Никто лучше меня не знает, как трудно дается нам это убеждение. А действовать согласно этому убеждению еще труднее. Ибо между нами и тем, в чем мы должны убедиться, стоит очень многое: прошлое, которое нас сформировало, человеческая косность, эгоизм и, кроме того, страх. Но мы всегда должны действовать только согласно своим убеждениям. Вот наша основная задача.
— А вы, вы всегда действовали согласно своим убеждениям? — спросил Хольт, и в голосе его прозвучала насмешка.
— Слишком поздно. Совсем под конец. Я был командиром батареи, и под моим началом служили пятнадцатилетние мальчики, Хольт. Им не было даже семнадцати, как вам тогда! Батарею нашу перебросили на восток, она должна была принять участие в боях у Зееловых высот. Она-то, с ее дребезжащими пушками без оптических прицелов! Командир сказал мне по телефону: «Можно вести наводку и по стволу!» Против танков? Да ведь это смертный приговор. Нет, такой приказ я выполнить не мог. И не выполнил. За мной отрядили полевых жандармов, но тут, в последнюю минуту, нас атаковали русские, и мы без боя сдались в плен. В лагере под Кюстрином у меня нашлось наконец время подумать, кем я хотел быть и кем стал в действительности.
— Вы были порядочным человеком всегда, — перебил его Хольт.— Вы были нам отцом.
Готескнехт горько улыбнулся.
— Порядочным?.. Разве можно быть порядочным при бесчеловечной системе, если только не вести борьбу против этой системы?
Хольт вдруг почувствовал себя усталым и больным, он смотрел на Готескнехта, а думал о Мюллере, о Шнайдерайте.
— Меня самого,— сказал он,— швырнуло в войну, в жизнь, в вину. Не понимаю, как все это было возможно.
— Мы, немцы,— заметил Готескнехт,— всегда слишком много верили и слишком мало знали.
— Но ведь это не ответ. Он влечет за собой вопрос — почему?
Стемнело. Готескнехт зажег свечу и в задумчивости прислонился к полке.
— Встает старый вопрос,— сказал он, словно говоря с самим собою.— Бюхнеровский вопрос — обстоятельства, которые не зависят от нас...*
* Георг Бюхнер (1813—1837) — немецкий писатель — революционный демократ, драматург. Автор здесь и дальше несколько раз обращается к его пьесе «Войцек», в которой раскрывается трагическая судьба прусского солдата.
— Вы тоже ничего не знаете.— Хольт чувствовал, как в нем закипает ярость.— Вы старше меня на двадцать лет, но вы ничего не знаете! Вы говорите о критике идейного наследства и на уроках непрестанно употребляете слово «гуманность». Но когда я спрашиваю вас, почему я качусь вниз, да,— крикнул он,— вниз, безудержно, с самого детства, вы ничего не можете мне ответить!
— Когда рушится ложное представление о мире,— отрезал Готескнехт,— это вовсе не означает катастрофы.
И тут Хольту стало сразу ясно все. В тридцать третьем году он был еще ребенком, а ему пришлось расхлебывать эту кашу. Но заварили-то ее отцы. И теперь вместо того, чтобы ясно ответить на вопрос, они смущенно топчутся вокруг да около...
— Господин Готескнехт,— Хольт встал и широко расставил ноги. Не зная, куда деть фуражку, он нахлобучил ее на голову, засунул руки в карманы и, не спуская глаз с Готескнехта, спросил: — Вы голосовали за Гитлера?
— Да,— ответил Готескнехт. Наклонившись над столиком, он прикурил от свечи. Лицо его казалось усталым и постаревшим.— Да,— повторил он.— Сначала я голосовал за партию Центра, а потом, с тридцать второго, за Гитлера.
Хольт пристально смотрел на Готескнехта. Откровенность учителя нисколько его не тронула.
— Послушайте,— сказал Готескнехт,— я голосовал за Гитлера, но это не имеет никакого значения. Он все равно стал бы диктатором, даже без моего голоса. Но если вас действительно интересует ответ на ваше «почему», тогда будьте любезны поинтересоваться причинами! Я скажу вам, к каким выводам пришел я лично. Самым роковым оказалось то, что Веймарская демократия предоставила мне одну свободу — выбрать Гитлера.
Но Хольт уже не слушал его. Да, когда Гитлер пришел к власти, сам он был еще ребенком, ему было шесть лет. Он учился азбуке, сосал леденцы и любил слушать сказочку о спящей красавице. Не он виновен в этом ужасе. Только отцы в ответе за все. Отцы наплевали на ответственность... Они принесли нашу жизнь в жертву своей мании величия. Они довели несчастную Германию до гибели. Они позорно и постыдно сдались и совершенно сознательно выбрали войну и преступления... Эта мысль все больше завладевала Хольтом. Пусть никто не говорит, что он-де этого не хотел и не знал. Все было написано и опубликовано — все, даже то, что нужно мечом завоевать новые земли на Востоке. Значит, те, на кого была возложена ответственность за жизнь детей, за благо страны, обязаны были оглянуться, призвать на помощь свой здравый смысл. Они обязаны были заглянуть за кулисы, а не опьянять себя громкими фразами, не ковылять, как слепые, к избирательным урнам! Да, такова правда, и от нее никуда не денешься.
Вот сидит он, Готескнехт, «отец батареи». Нет, только дурак поверит еще раз этому старшему поколению. И сто крат дурак тот, кто позволит ему распоряжаться своей судьбой!
— Спасибо,— сказал Хольт,— я действительно ухожу от вас гораздо умнее, чем пришел.— И поправив на голове фуражку, вежливо добавил: — До свидания.
6
Встречаясь в школе, Готескнехт и Хольт делали вид, будто ничего не случилось. Но ноябрь был уже на исходе, и Готескнехт, отзывая Хольта в сторону, говорил иной раз с тревогой, а иной — с укоризной:
— Почему вы не занимаетесь, Хольт? Вы не окончите школу. Хольт отвечал уклончиво. Он не объяснял Готескнехту, что считает посещение школы бессмысленным, что и занятия в классе, и домашние задания с каждым днем кажутся ему все более ненужными, как и его жизнь вообще.
Только с Аренсом он иногда делился откровенно:
— То, что я хожу в школу,— это бессмысленная попытка начать с того самого места, где все оборвалось много лет назад, и еще делать вид, будто ничего не случилось.
Аренс держался в стороне от других соучеников, но с Хольтом пытался сойтись поближе.
— Вы, быть может, слишком все усложняете? — сказал Аренс.— Нужно переждать, нужно чем-то заполнить свое время. Нам не остается ничего другого, как занимать себя, чем — безразлично... Немец предполагает, а русский располагает.
Разговор происходил во время большой перемены. Хольт и Аренс прогуливались по коридору.
— Не знаю, что пришлось пережить лично вам... Скажите, вы уже разделались с прошлым? — спросил Хольт.
— А вы?
— Нет. Есть вещи, о которых я просто не могу вспоминать. Но оставим это.
Раздался звонок. Они вернулись в класс.
— Политинформация. Сегодня очередь господина Гофмана.— Аренс уселся на свое место.— Вам не кажется, что мы прекрасно могли бы обойтись без этих информаций? Высокая политика — интересная игра, но Германия в ней участвовать уже не будет.
Готескнехт сел на свободную скамью. Гофман поднялся на кафедру и без всякого разбора начал зачитывать сообщения из газет. План переселения, выработанный Контрольным советом. Образование местного городского Комитета женщин. Решение земельного самоуправления о национализации всех предприятий концерна Флика. «Разбойники» Шиллера в городском театре. Выдача новых промтоварных карточек. Убытки, понесенные Советским Союзом во время войны, достигают семисот миллиардов рублей... Обнаружены новые могилы в местах массовых расстрелов...
Хольт прислушался.
— «В Бауцене обнаружено несколько массовых могил...— слушал он, чувствуя, как на грудь ему наваливается чудовищная тяжесть...— Расстреляны эсэсовцами... как предполагается, узники концентрационных лагерей, эвакуированные в связи с наступлением советских войск... их гнали на Запад через Бауцен...»
Гофман сошел с кафедры, Готескнехт начал урок, а Хольт все еще сидел неподвижно. «Да, их гнали на Запад, через проход в противотанковом заграждении!» Воспоминания эти преследовали Хольта неотступно всю дорогу, хотя он нарочно старался идти домой как можно дольше. Из всех картин прошлого эта, казалось, забыта навсегда. Тем отчетливее встала она сейчас в его памяти. ...Туманное утро. У противотанкового заграждения сменились часовые. Среди заступивших был Петер Визе. Издалека доносились выстрелы, словно щелканье кнута. К заграждению подошла колонна. Призраки — и все-таки действительность. Живые скелеты, на которых болтались полосатые одеяния с красными треугольниками на спине...
*
Когда Хольт вернулся домой, отец уже обедал. Хольт тоже сел за стол.
— Чем болен господин Мюллер? — спросил он, помолчав.
— У него подострый септический эндокардит.
Хольт попросил разъяснить, что это означает.
— Неизлечимая болезнь сердца. Кроме того, ему в лагере отбили почку, а в другой, еще функционирующей, очаговый нефрит.
— А он знает, что с ним?
— Летом после освобождения он лег в больницу. Решил выздороветь во что бы то ни стало. Но, узнав о своем состоянии, настоял, чтобы его выписали.
— Почему? — спросил Хольт.
Профессор подошел к окну. На дворе был серый, пасмурный день.
— Почему? — переспросил он, не оборачиваясь.— Мюллер не согласен лежать в постели и ждать смертного часа, который, может быть, наступит не так уж скоро. Он хочет встретить смерть в гуще жизни. Ты ведь знаешь его. У Мюллера ясная голова, он еще чувствует в себе силы. Он хочет жить, и живет без громких слов, хотя знает, что конец близок.
*
В воротах Хольт повстречал Гундель. Он редко обедал за общим столом и поэтому видел ее не чаше, чем прежде, хотя они жили сейчас под одной крышей. Гундель, поглощенная своим агитвечером, принялась рассказывать ему о репетициях. Но Хольт почти не слушал ее. В тот день у противотанкового заграждения, стоя перед открытой могилой, он думал: «Как же я теперь посмотрю в глаза Гундель?» А сейчас он вдруг почувствовал, какая пропасть лежит между ними.
— Что с тобой?— спросила Гундель.
«Все они спрашивают: что с тобой?»
Гундель торопилась. «Вероятно, к Шнайдерайту, их-то никакая пропасть не разделяет».
— Со мной ничего.
«Шнайдерайт,— думал Хольт,— а ведь его так же швырнуло в жизнь, как и меня. Кто же распределил между нами роли? Кто разверз между нами пропасть?»
— Ты права,— сказал он.— Я тебе не пара. Слишком много грязи прилипло ко мне.
— Что это значит? — спросила Гундель, ошеломленная.
Но он кивнул ей и пошел прочь. А дома наткнулся прямо на Мюллера.
— Как поживаем, Вернер Хольт? — приветливо спросил Мюллер. На лацкане его куртки блестел треугольник. Когда-то он был нашит у него на спине. Мюллер мало знал о Хольте. Но у таких, как Мюллер, глаз острый...
Он позвал Хольта в конференц-зал. «Не противься! Признание так и рвется из тебя». Фрау Томас поставила три прибора и принесла миску с супом. Как всегда, у нее была очередная новость, но на этот раз они не стали ее слушать, и она ушла, оставив их вдвоем. Не расстегивая куртки, Мюллер сел.
— Как дела в школе? — спросил он.— Нравится вам в Мёнкебергской группе антифашистской молодежи?
— Честно говоря, нисколько не нравится,— ответил Хольт.— Меня там только терпят. Я для них чужой.
Мюллер удивленно посмотрел на него.
— Хотите, чтобы я и вам врал! — воскликнул Хольт.— Перед вами я не могу притворяться. Говорю совершенно откровенно — больше я туда не пойду!
— Да что с вами приключилось?
— Не заслуживаю я вашего дружеского тона, господин Мюллер! Права на него не имею. Вы и не подумали бы так относиться ко мне, если бы только знали!..
— Если бы знал — что?..
Признание само рвалось из Хольта.
— В газете напечатано, что в Бауцене обнаружили новые массовые могилы. Я тоже знаю одну могилу, я найду ее, там зарыто семь или восемь человек, таких, как вы, в полосатых куртках, с красным треугольником на спине. И Петер Визе тоже лежит там, их пристрелили эсэсовцы...
— А вы, Хольт? Вы? Да говорите же! — крикнул Мюллер.
— Я присутствовал при этом,— голос у Хольта сорвался.— Я стоял там с винтовкой, и смотрел, и даже пальцем не пошевелил.
— И это не давало вам покоя, правда? — спросил после долгого молчания Мюллер. Глядя мимо Хольта, он повторил: — Стоял и смотрел...— Мюллер расстегнул, наконец, куртку и размотал кашне...— Завтра утром ждите меня у ворот. Пойдете со мной и дадите официальные показания, где нужно искать эту могилу.
*
Школа стала окончательно безразлична Хольту. Он даже и не пытался включиться в учебу. Сидя на уроках, он бесконечно рылся в памяти, перебирая прошлое. Особенно часто вспоминал он Зеппа Гомилку. Адвокат, отец Зеппа, написал Гундель, что собирается в Дрезден по каким-то неотложным делам. На днях он как раз и должен быть в Дрездене. В свое время адвокат казался Хольту чуть ли не единственным человеком, который знал, каким путем надо идти. Этот путь он указал и своему сыну...
Не сказав никому ни слова, Хольт поехал в Дрезден. Он только оставил Гундель записку с просьбой сообщить об этом отцу.
Поездка была очень утомительная. Сначала Хольт ехал на подножке, потом ему удалось протолкаться в вагон. Он стоял всю дорогу, не имея возможности шевельнуться. Только тут он наконец обдумал, что ему нужно от отца Зеппа.
Однако в Дрездене он уже не застал адвоката. В Радебейле, предместье Дрездена, жена зубного врача Гомилки, дяди Зеппа, сказала Хольту, что он опоздал: адвокат уехал в Берлин. Впрочем, Хольт даже не был разочарован. Вернее, он почувствовал какое-то облегчение.
В Дрезден Хольт возвращался пешком. Очутившись у Эльбы, он спустился к воде и пошел по длинному каменному молу. Серая тусклая вода с рокотом ударялась о камни, образуя водоворот. В нем, описывая круг, вертелась пустая бутылка. Хорошо, что он не застал адвоката. Ничего, кроме латинских словечек, все равно от него не услышишь. Но куда деваться сейчас? Унестись по течению? Куда-нибудь река да впадает.
Начался дождь, тучи нависли совсем низко, стемнело. Хольт завернулся в плащ-палатку и быстро зашагал к городу.
Он остановился у освещенного подъезда какого-то бара, уплатил за вход и сел у столика. К нему подсели три девушки, совсем молоденькие. Их вечерние платья были сшиты из каких-то лоскутьев. Девушек в баре было больше, чем мужчин, и перед каждым новым танцем накрашенные девичьи мордочки с надеждой и даже вызовом оборачивались к Хольту. Но он не обращал на них внимания. Хольт докурил последнюю сигарету и пересчитал оставшиеся монеты. Кельнер принес ему какой-то напиток под названием «алколат», безбожно дорогой. Хольт выпил и заказал еще.
В переполненном зале было душно, воняло табачным дымом и потом. Растрепанные бумажные гирлянды, свисающие с потолка, бледные размалеванные лица, ритмически двигающаяся по паркету толпа — если это и есть жизнь, значит, он вообще ее не знал. И Хольт решил смешаться с этой толпой, может быть, ему удастся почувствовать наконец жизнь. Но он продолжал сидеть, не двигаясь, смотрел на лампы и курил. Девушки перестали уже обращать на него внимание.

<- предыдущая страница следующая ->