каморка папыВлада
журнал Иностранная литература 1964-08 текст-3
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 28.03.2024, 17:41

скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

*
Хольт с утра до вечера бесцельно бродил по городу. Иногда он часами стоял на мосту и глядел на маленькую речушку, на грязную, покрытую нефтью воду.
Прошло несколько дней после ссоры с отцом. Его вызвали в дирекцию.
Отец и фрейлейн Герлах были уже там. Хольт остановился в дверях и снял фуражку. Профессор сидел у окна за письменным столом.
— Ты совсем не приходишь к завтраку,— начал отец безо всяких предисловий.— Я вообще не вижу тебя. Когда ты, наконец, явишься в школу? Занятия уже идут.
Но Хольт вовсе не намеревался выслушивать приказы.
— С чего ты взял, что я собираюсь учиться в школе?— спросил он в свою очередь.
Профессора ждали на заводе. Через час он должен был ехать с Мюллером на совещание в комендатуру. Ему нужно было продиктовать еще несколько срочных писем и дождаться вызова по междугородному телефону. Он сказал:
— Аттестат зрелости — лучшее разрешение вопроса. К тому же это избавляет нас от необходимости решать сейчас трудный вопрос о выборе для тебя профессии.
На лице Хольта появилось упрямое выражение. Профессор продолжал с явным нетерпением:
— Кроме того, ты выздоровел, и тебе нужна справка с места работы для получения продовольственной карточки.
— Фрейлейн Герлах подписывает каждый месяц столько справок, что ей ничего не стоит подписать еще одну.
Профессор встал.
— Нет,— сказал он.— Нет! — повторил он сурово, видя, что Хольт намеревается возражать, и стукнул ладонью по столу.— Я не потерплю, чтобы на моем предприятии выдавали ложные справки. А теперь ступай и изволь явиться в школу.
Хольт направился к двери. Он уже взялся за ручку, но вдруг вернулся к столу, за которым сидел отец. Он был бледен и несколько секунд не мог заговорить от волнения.
— Я не пойду в школу,— сказал Хольт тихо, но внятно,— и не пытайся мною командовать. Это бесполезно! Можешь вышвырнуть меня на улицу. Сейчас же! Да, вышвырнуть меня ты можешь, но...— он весь затрясся и, перегнувшись через стол, закричал,— но командовать мной ты не смеешь! И никто больше не посмеет... Никогда!
Он долго бродил по городу. Возбуждение его улеглось, он пробовал поразмыслить. Как ему жить дальше? Неужели и впрямь усесться за парту рядом с шестнадцатилетними? Постой, кажется, он читал в газете, что открываются специальные классы для участников войны?
Хольт пошел в Мёнкеберг на Грюнплац, где ждал иногда Гундель. За каштанами — их пестрая листва уже покрыла газоны и дорожки — высилось трехэтажное здание с широким порталом, к которому вела пологая лестница. Школа нисколько не пострадала от бомбежки. Хольт постоял в раздумье и нерешительно отворил двери. Кто-то схватил его за рукав.
— Стойте! Вам куда?
Перед ним вырос сторож в синем рабочем комбинезоне, низенький, лысый, со злым лицом.
— Узнать? А по какому делу? Стой!— заорал он.
Но тяжелые двери уже захлопнулись за Хольтом.
В коридоре первого этажа стоял гул. Хольт насилу протолкался между ребятишками и подростками, которые группами прогуливались во время перемены. «Стой!» — услышал он за собой опять и, только взбежав на второй этаж, почувствовал себя в безопасности. Шум перемены лишь глухо доносился сюда с первого и с третьего этажей. Несколько девочек чинно прохаживались по коридору. Кроме них здесь никого не было. Хольт принялся читать таблички на дверях: «Секретариат директора», «Учительская», указатель: «В актовый зал»... Все — начиная от натертого до блеска пола, кончая стандартными табличками на дверях — дышало порядком и дисциплиной.
Хольт совсем оробел. В открытое окно виднелись коричнево-красные кроны каштанов. Вытащив сигарету, он закурил, потом раздавил пальцами потухшую спичку. Нет, он совершенно напрасно заставил себя принять решение. Человек, вернувшийся из хаоса, не сможет подчиниться школьной дисциплине.
За спиной у него послышался шепот и смех.
— Здесь курить воспрещается!— сказал звонкий голос.
Хольт обернулся. Вокруг него, взявшись под руки, стояли шесть или семь девочек. Щеки их так и рдели от смущения. Всем этим девочкам с короткими и длинными, светлыми и темными волосами было лет по пятнадцати, не больше. Одеты они были по-разному — и в юбки с кофтами, и в платья, и в лыжные штаны с пуловерами. Прижавшись друг к другу и поглядывая на Хольта, они перешептывались и хихикали.
Хольт озадаченно сосал сигарету. Почувствовав, что краснеет, он уставился на одну из девчонок. Совсем еще малышка, худенькая, длинноногая, с русыми волосами. Она тоже посмотрела на него своими голубыми глазами, испуганно и слишком долго. Наконец девочка опомнилась и с наигранной гордостью вскинула голову...
— Как он на тебя смотрит, Анжелика!— сказала одна из подружек, и снова все захихикали. В эту минуту из-за угла выскочил сторож.
— Посторонним лицам вход воспрещается! Что вам здесь надо?
Хольт швырнул окурок в окно, пересек коридор и вошел в секретариат. Женщина в черном халате, ссутулившись, сидела за пишущей машинкой и печатала. Раздался звонок. Конец перемены. Секретарша продолжала печатать. Не поднимая глаз, она произнесла голосом мученицы:
— Я занята!
Хольт ждал. Он ждал долго.
— Господин директор завален работой,— сказала женщина, по-прежнему не отрываясь от машинки.
Наконец она все-таки встала, прошла в соседнюю комнату и, вернувшись, объявила:
— Прошу вас!
Просторная комната. Письменный стол. За столом, плавая в табачном дыму, сидел сгорбленный человек и курил длинную изогнутую трубку. Ему можно было дать лет шестьдесят, не меньше. По обе стороны сияющей лысины торчали клочки седых волос. Старик читал газету. На нем был костюм кофейного цвета. Брюки на коленях пузырились, на локтях блестели кожаные заплаты «сердечками». На ногах у него красовались желтые фетровые ботики. Его длинное лицо, изрытое морщинами и складками, светилось необыкновенным довольством, как и карие глаза под лишенными ресниц веками. Трубка, свисавшая из большого рта, доставала до груди.
Хольт растерянно замер в дверях и представился. Старик вынул трубку изо рта, отложил газету и сказал низким голосом с чистейшим саксонским акцентом: «Эберсбах», что прозвучало как «Эвершбах». Он внимательно посмотрел на Хольта, и парень, очевидно, показался ему забавным, потому что старик подмигнул ему и сказал:
— Ну и чудак!
— Господин обер-штудиен-директор!— начал было Хольт, но Эберсбах постучал себя кончиком трубки по лбу и решительно прервал его.
— Э, нет, так у нас не пойдет. Титулы у меня вообще не в ходу, любезнейший. Я знавал когда-то вдову одного дворника. Так она величала себя: вдова обер-адъюнкта-коммунальной-службы-при-городском-самоуправлении.
Хольт не знал, смеяться ему или сердиться.
— Я вернулся с войны и хочу опять поступить в школу.
Эберсбах сунул трубку в рот, прошлепал в своих желтых ботиках к окну, посмотрел на термометр и сказал:
— Пятнадцать градусов по Цельсию. Вы тоже мерзнете?
— Я хочу поступить в школу,— упрямо повторил Хольт.
Эберсбах смерил его взглядом с головы до ног.
— Мало ли кто может сюда прийти!..
— Меня послал Мюллер,— сказал Хольт.
— Мюллер?— переспросил Эберсбах, явно заинтересовавшись.— Красный Мюллер?— Он энергично покачал головой.— Враки. Что, ему делать больше нечего?
— А вы позвоните ему!— сказал Хольт.
Старик выпустил облако дыма и вынул трубку изо рта.
— Позвонить, говорите? Хорошо, уж как-нибудь я с ним встречусь. Смотрите, если вы наврали! Фрау Линке!— крикнул он. Вошла секретарша.— В класс «В»,— распорядился Эберсбах.— С испытательным сроком.— Он уселся за стол, взял газету и сказал, обращаясь к Хольту:— А теперь убирайся. Я занят!
Очутившись в тихом коридоре, Хольт остановился. Позади отворилась дверь. Из учительской вышел человек лет сорока, плотный, среднего роста. На нем был штатский костюм, перешитый из выкрашенной военной формы, с безукоризненно отутюженными складками на брюках. Темно-русые волосы его поседели на висках, множество морщин и морщинок прорезали озабоченное лицо. Увидев Хольта, он в первый момент замер, словно не веря своим глазам, даже в каком-то испуге, и стремительно бросился к нему.
— Хольт,— проговорил он.— Вернер, мальчик мой, вы живы? Как я счастлив!
Чувство счастья захлестнуло Хольта.
— Господин вахмистр...
Готескнехт взял его за плечи.
— С вахмистром, слава богу, покончено. Я — Готескнехт. Просто и скромно. Клеменс Готескнехт.— Сняв руки с плеч Хольта, он сунул правую ладонь за борт пиджака.— А где остальные, Хольт? Гомилка, Вольцов, Фетер? Вы мне расскажете все подробно. Как со здоровьем, все в порядке?— спросил он озабоченно.— Сейчас это самое главное.— Готескнехт сиял.
3
Удивительные ученики собрались в классной комнате первого этажа. Все двенадцать — участники войны, взрослые мужчины, все старше Хольта. Одного из них он встретил с весьма сложными чувствами. Гофмана, того самого, с ампутированной ногой. Нестриженые волосы свисали Гофману на лоб. Он курил вонючую самодельную сигару.
— Я был всего-навсего обер-выпивохой,— громко заявил Гофман.— Но как уместить мои кости на этих детских скамеечках, вот это загадка.
«Лучше держаться в стороне»,— решил Хольт. «Вы» и «ты» слышалось здесь вперемежку. Гофман всем «тыкал».
— Эй, ты, франт,— крикнул он, нацелившись костылем в одного ученика.— Как тебя звать?
Молодой человек с красивой головой и холеными руками, к которому обратился Гофман, был одет гораздо лучше других: пиджачная пара, сорочка, галстук. На его тщательно выбритом лице виднелись следы пудры. Услышав слова Гофмана, он слегка скривил рот и, демонстративно поклонившись остальным, представился:
— Аренс. Эгон Аренс.
— Ишь какой барин! — опять крикнул Гофман.— Красавчик Эгон! Да он, видно, слишком нежно воспитан, чтобы пойти со мной за столами.
— Пожалуйста,— любезно согласился Аренс.— Это ведь и в моих интересах.— Вместе с Гофманом он вышел из комнаты.
У соседа Хольта по парте один глаз был закрыт черной повязкой, а лицо изрезано шрамами.
— Бук,— представился он.— Удален глаз и ранение мозга. Неопасное. Только иногда не владею собой.
Вернулся Гофман. Где-то в подвале он отыскал столы и стулья. Все немедля выбросили свои парты в коридор и отправились в подвал. Перед дверьми их комнаты столпились зрители — ученики других классов. Но тут появился сторож в синем комбинезоне и разогнал всех.
— Стой! Кто разрешил?!
Гофман, который умел устрашающе громыхать костылями, набросился на него.
— Эй ты, сыщик! — заорал он. — Ну-ка, заткни глотку. Столы как раз по нашим габаритам!
Шаркая фетровыми ботиками, к ним подошел Эберсбах с неизменной трубкой во рту. Он быстро разрешил спор.
— Ну и чудак же ты, приятель, — сказал он, обращаясь к сторожу.— Радуйся, что они делают работу за тебя.— Он потянул носом воздух, вынул трубку изо рта и повернул голову к Гофману. Тот, повиснув на костылях, сосал свою сигару.— И дрянь же вы курите!— заметил Эберсбах.
— Если моя сигара недостаточно хороша, отправляйся куда-нибудь в другое место!
Эберсбах покачал головой, потом кивнул с видимым уважением.
— Смотри только не попадись Готескнехту, — предупредил он. — Тот этого не любит. Считает, что у нас всех недостаточно прусская выправка.
Хольт уселся с одноглазым Буком. Позади сидел Аренс, к которому уже прилипла кличка Красавчик Эгон. Он разговорился с Хольтом. Глаза Аренса смотрели холодно и иронически, слова тихо и легко слетали с его губ. Он был сыном мебельного фабриканта и собирался изучать медицину — фабрика должна впоследствии перейти к его старшему брату.
— Если только все фабрики не национализируют, — добавил Аренс. — У моего старика забот сейчас хватает!
Фамилию Хольт он слышал: фабрика Аренса поставляла для лаборатории профессора столы и стеллажи.
— Значит, вы сын профессора Хольта? — в голосе Аренса прозвучало явное уважение.— Нам следует держаться вместе. Заходите ко мне как-нибудь. Это было бы, право, очень мило!
Вдруг все умолкли.
— О молодых учителях и прочем, — произнес чей-то звонкий голос.
На кафедру взобрался рыжеволосый парень лет двадцати четырех. Взяв мел, он написал на доске: «Долой новых учителей!»*
* Имеются в виду учителя, получившие педагогическое образование или закончившие курсы повышения квалификации после 1945 года.
Класс загудел. Человек маленького роста, но атлетического сложения, по фамилии Кинаст,— в свои двадцать пять лет он был уже лысым — внес поправку:
— Долой негодных новых учителей!
Первый оратор не пожелал принять поправку, но Кинаст зашипел на него:
— Мой брат тоже будет новым учителем, скотина ты этакая!
Атмосфера накалялась. Кто-то стер все с доски и написал: «Старьё-учительё, ступайте прочь!»
Одноглазый Бук, тихо и безучастно сидевший рядом с Хольтом, вдруг оживился. Он ткнул себя пальцем в грудь и спросил:
— Хотите? Хотите, я выступлю? Я умею говорить! Я умею произносить речи перед массами, покаянные проповеди, обращения к народу. У меня громадный ораторский талант. Я могу взбунтовать целую толпу. Хотите, я в три минуты взбудоражу весь этот улей? Я знаю толк в массовой истерии! Хорошо, итак — я произнесу речь против старых вонючих учителишек!
Бук вскочил на стол, вздернул, словно марионетка, руки над головой и сжал кулаки. Изрезанное шрамами лицо его исказилось. Срывающимся голосом он проорал:
— Ученики! Ученицы! Освобожденные школьные массы!
— Засохни! — рявкнул Гофман и ткнул его костылем в спину. Потом он проковылял к доске и вытер ее.
*
Дверь распахнулась. Ученики встали. Вошедший поднялся на кафедру. Готескнехт!
— Доброе утро. Садитесь, пожалуйста! — Готескнехт обвел взглядом учеников и, увидев Хольта, незаметно кивнул ему. — Я — Готескнехт, преподаватель немецкого языка и ваш классный руководитель... Говорят, что я слуга господа бога **, но если кто вздумает срывать занятия, тот, пожалуй, сразу убедится, что я слуга самого сатаны...
** «Готескнехт» в буквальном переводе — слуга бога.
Не успел Готескнехт произнести эти слова, как Хольту с такой ясностью припомнилась другая сцена, столь похожая и столь отличная от этой, что он на несколько секунд закрыл глаза. И так же, как тогда, давно, Готескнехт продолжал:
— Я не кричу. Никогда. Только ставлю отметки. От единицы до пятерки. И вам придется считаться с этими отметками, раз вы собираетесь через полтора года получить аттестат зрелости.
Заложив руки за спину, Готескнехт принялся ходить вдоль столов.
— Я надеюсь остаться в этой школе и буду руководить вами до выпускных экзаменов, хотя профиль вашего класса — математика и естествознание. Но преподаватель математики доктор Эберсбах — директор, и он не может взять на себя обязанности классного руководителя. А мне хотелось руководить особым классом, именно таким, как ваш. Я многого жду от вас. — Готескнехт повернулся лицом к ученикам и внимательно оглядел всех по очереди. — Мы все, — сказал он, — плыли в одной лодке. Мы все разделяли общие заблуждения. Мы все несем одинаковую вину. Давайте же попытаемся все вместе в оставшиеся полтора года избавиться от этих заблуждений.
Слова Готескнехта произвели впечатление не на одного Хольта. Неожиданно в наступившей тишине раздалось насмешливое покашливание. Кашлял рыжий Гейслер, который написал на доске «Долой новых учителей».
Готескнехт смерил его взглядом и продолжал:
— Я вовсе не намерен, преподавая немецкий язык, начинять вас целых полтора года сухими фактами. Во время занятий у нас на первом плане будет анализ и критика идей, доставшихся нам в наследство от прошлого. Но для этого требуется ваше активное участие. Мы, немцы, всегда слишком много верили и слишком мало знали. Я буду судить о вас не по тому, что вы зазубрили, а по вашей способности мыслить.
— Мысли свободны, — сказал кто-то. Опять Гейслер.
Готескнехт посмотрел на последнюю скамью.
— Свободны от чего? — спросил он. — Ваши мысли свободны от предубеждений? Сомневаюсь!
— До моих мыслей никому нет дела! — отрезал Гейслер.
— А как обстоит дело с вашим здоровьем? — участливо спросил Готескнехт, и Гейслер, растерявшись, ответил:
— Спасибо... Хорошо...
— В таком случае будьте любезны встать, когда разговариваете с вашим классным руководителем,— спокойно и резко произнес Готескнехт.
Гейслер поднялся со скамьи и вперил глаза в потолок.
— У нас еще будет возможность побеседовать о свободе мыслей,— сказал Готескнехт. — Я не премину в свое время поручить вам, Гейслер, доклад на эту тему.
*
Уроки кончились, но ученики не расходились. Надо было выбрать старосту, который одновременно был бы делегатом в школьном совете. Разгорелся нескончаемый спор. Гофман закурил свою вонючую сигару.
— Давай предложения!
К удивлению Хольта, Аренс предложил избрать Гейслера. Гейслер улыбнулся и, в свою очередь, выдвинул Аренса.
Гофман, который вел протокол, швырнул карандаш и схватился за костыль.
— Эту парикмахерскую куклу! — крикнул он.— Эту напомаженную обезьяну! Да какой это к черту делегат! Так я и дам ему представлять меня!
И Гофман выдвинул собственную кандидатуру.
Все настаивали на тайном голосовании. Решили написать бюллетени и раздобыть урну. Хольту надоела эта комедия. Он вышел в коридор. Нет, он не обманывал себя. Ему не место в школе. Он припомнил расписание: физика, химия, математика, иностранные языки. Нисколько ему все это не интересно. Мысль о том, что придется день за днем, зимой и летом, просиживать в этом унылом классе, угнетала его. Критика идей, доставшихся нам в наследство!.. Интересно, что разумеет под этим Готескнехт?
К Хольту подошел Аренс.
— А Гофман вульгарный тип, — сказал он. — Вы не находите? Впрочем, он социал-демократ.
По лестнице сбежала девочка, взглянула на обоих и на ходу кивнула Аренсу. Хольт узнал ее. Тяжелые входные двери распахнулись. Ветер растрепал волосы девочки.
— Кто это? — спросил Хольт.
— Баумерт, Анжелика, она живет у нас со своей бабушкой. Это избавило нас от необходимости впустить в дом переселенцев. Хорошенькая малышка, правда? Подрастет, будет красавицей!
Хольт молчал. Он думал о Гундель. Теперь он сможет доложить ей и отцу об исполнении приказа: «Хожу в школу. Зачем, понятия не имею. Но хожу».
— Вот мы опять ходим в школу,— сказал он, обращаясь к Аренсу,— а ведь никто не знает, что с нами вообще будет. Ну не абсурд ли это?
— Знаем мы или не знаем, — возразил Аренс, — это не имеет ровно никакого значения. Пусть еще двадцать раз скажут, что государство германское останется, мы обречены на гибель.
Кто-то вышел в коридор и позвал их. Все готово, можно приступать к голосованию. Каждый получил бюллетень, на котором были написаны четыре фамилии. Хольт взял карандаш, перечеркнул все фамилии толстой чертой и сунул бюллетень в щель, прорезанную в картонной коробке. «Не буду я участвовать в этой комедии»,— решил он.
Старостой выбрали Гофмана.
*
В дождливый октябрьский вечер Хольт встретился с Гундель.
— Что у тебя в школе? — спросила она.
Школа все больше тяготила Хольта. Он совсем не учился и с каждым днем все яснее понимал, как безнадежны провалы в его знаниях. Но по крайней мере отец оставил его в покое.
Гундель шла с ним рядом, в своем коричневом штапельном пальтишке, из которого выросла, и рассказывала всякую всячину. Вчера она восемь часов простояла в очереди за картофелем. Сегодня у нее совсем нет времени.
— Пойдем со мной, — попросила Гундель, — ты нам поможешь.— И она с жаром принялась рассказывать, что их группа занята подготовкой агитвечера для привлечения новых членов в организацию антифашистской молодежи.
— После того как ты тогда ушел, Хорст понял, что на одних докладах далеко не уедешь. Сегодня будут всего несколько человек. Пойдем, пожалуйста! — молящим голосом добавила Гундель.
Ему было безразлично, где провести вечер. Только бы возле Гундель, все равно где, пусть даже в этом сарае, по которому гулял ветер.
В неровном пламени парафиновых свечей Хольт увидел незнакомые лица. Слева от него сидела Гундель, справа — девушка лет двадцати, в роговых очках. Напротив вертелся бойкий паренек лет пятнадцати, белобрысый, с дерзкими глазами и в кепке, которая была ему явно велика. Возле паренька сидел Шнайдерайт. Хольт спокойно и равнодушно смотрел на окружающих. Он был сейчас мирно настроен. Острое чувство голода делало его покладистее. Гундель, кажется, не намерена расстаться с этими людьми. Ну и пусть. Только одно обстоятельство нарушало миролюбивое настроение Хольта — присутствие Шнайдерайта.
А тот сидел, склонив лицо со сросшимися бровями над блокнотом, его черные волосы падали на нахмуренный лоб. Шнайдерайт, видно, был закален. Несмотря на холодный октябрьский ветер, свистевший сквозь все щели, он снял куртку и, бросив ее на спинку стула, остался в одной тонкой фуфайке с короткими рукавами. Его обнаженные, удивительно мускулистые руки лежали на столе. Словно прикованный, смотрел Хольт на эти освещенные свечой руки с необычайно узкими запястьями и длинными пальцами. У Шнайдерайта были мозолистые потрескавшиеся ладони, а тыльная сторона покрыта сетью голубых набухших вен, отчего кисти казались нервными и одухотворенными. Правая рука водила карандашом по бумаге и так судорожно сжимала его, что кровь ушла из-под ногтей, а указательный и большой пальцы совсем побелели. Наконец Шнайдерайт отложил карандаш и развел онемевшие пальцы.
— Агитвечер, — сказал он своим густым басом. — Значит, первое отделение политическое. Единство рабочих — вот самое сейчас важное. Докладчики нам не нужны. Сами со всем справимся.
— Но ты же не станешь выступать на вечере с докладом? — заметила Гундель.— Этак у нас все разбегутся, а ведь мы хотим привлечь молодежь.— Она повернулась к Хольту.— Правильно я говорю?
Хольту не хотелось вступать в разговор, и он лишь неопределенно кивнул.
— Кто это разбежится?— спросил Шнайдерайт. — И что значит «все»? Может, и сбежит несколько паршивых обывателей. Скажите, пожалуйста! — вскричал он. — Революционные пролетарии не захотят слушать мой доклад!
— Это вечер, и никакого доклада на нем не будет! — повторила Гундель так упрямо, что Хольт с удивлением посмотрел на нее.
Но Шнайдерайт положил конец спору.
— Тогда обсудим сперва второе отделение, — решил он.
— Давайте что-нибудь повеселее, — потребовал белобрысый паренек.
— Погоди, — прервал его Шнайдерайт, — а что мы добавим?
— Пока что все убавляем, а не прибавляем, — сказала Гундель.
Шнайдерайт бросил карандаш.
— Если так будет продолжаться, мы и через пять лет не составим программы.
— Но как же ее составить, когда у нас ничего нет? — спросила девушка в очках.
— Ничего нет... Конечно, если все есть... — Шнайдерайт вспылил,— тогда всякий сумеет!
— Ну чего ты кипятишься? — остановила его Гундель.
— Поневоле вскипишь. — Шнайдерайт в сердцах отодвинул стул и принялся шагать взад и вперед по бараку. — Вечно все только ноют. Я просто заболеваю от этого. Вот мой отец порассказал бы тебе... Они-то были из другого теста. Послушала бы, как они ходили по дворам агитировать... А ведь они сидели без работы, и жратвы у них было не больше, чем у нас, а про деньги и говорить нечего. Да что там! Они даже руками размахивать не могли во время речей, потому что держали под курткой дубинки: их на каждом углу подстерегали штурмовики...
— Никто и не ноет, — сказала Гундель, — сядь, пожалуйста.
Шнайдерайт покорно сел.
Хольту опять показалось, что от Шнайдерайта исходит какая-то грубая, жестокая сила, что он ему бесконечно чужд. А что ему самому здесь надо? Чего он ищет у этих людей?
Гундель легонько толкнула его.
Ты не слушал? Ты же учился в гимназии. Может, помнишь наизусть какое-нибудь стихотворение Гейне, кроме «Ткачей»?
— Гейне?— переспросил Хольт и покачал головой.— Гейне ведь был запрещен.
Шнайдерайт поднял глаза, поглядел на Хольта и продолжал писать.
— Да,— сказал он,— верно. Гейне был запрещен!
Хольт молча откинулся на спинку стула. Он почувствовал, как кровь бросилась ему в голову.
— Нам нужно что-нибудь веселенькое!— настаивал белобрысый паренек. И вдруг предложения посыпались у него как из рога изобилия. Хольт помнил кое-что из того, что назвал паренек. Шнайдерайт недовольно постукивал карандашом по столу.— «Чикагский хор», или «Последний срок», или... «Зубная щетка бабушки заржавела», в общем, так...— начал пояснять белобрысый.
Хольт скривил губы. Он знал эти песни. Старая дребедень, которой они забавлялись на вечеринках в казарме. Однако Шнайдерайт рассмеялся. «Неужели ему это нравится?» — подумал Хольт.
— Брось, не надо,— невольно вырвалось у Хольта.— Эти песни знает всякий, кто жил в казармах.
От смущения он говорил отрывисто, словно отдавая приказ. Шнайдерайт тотчас перечеркнул все записанное и пристально посмотрел ему в глаза.
— Ты уж, извини меня, пожалуйста, но я этих песен не слыхал. Покуда ты был в своей казарме, я, понимаешь ли, сидел в тюрьме.
Гундель успокаивающе положила руку на плечо Хольту, но он резким движением сбросил ее. Через несколько минут все вышли из барака.
— До свидания!— бросил Хольт, обращаясь к Гундель.
*
По улице шел патруль — двое советских солдат с повязками на рукавах и с автоматами. У Хольта резко забилось сердце. Но солдаты не обратили на него никакого внимания. Война кончилась... Хольт остановился и пропустил их вперед.
Пробираясь среди развалин, он неожиданно увидел ярко освещенный подъезд, у которого околачивались какие-то люди. Свет из окон падал во двор, загроможденный щебнем. «Танцзал Ноймана. Играет джаз Генри Козинского. По понедельникам — бал для вдов»...
— Сигареты?— К Хольту подошел подросток, широченнейшие клеши болтались у него на ногах.— Особые. Два пятьдесят!
Хольт вошел в вестибюль. Он посмотрел на часы. Уже десять. До комендантского часа оставалось пятьдесят минут. За вход он заплатил пять марок.
Душный низкий зал был пропитан табачным дымом. Хольта сразу оглушил пронзительный вопль труб «и визг саксофонов. Толпа танцующих шаркала по паркету под раскачивающимися лампочками и пестрыми бумажными гирляндами, свисавшими с потолка.
Хольт отыскал свободное место у столика, за которым сидели три девушки. «...Черная пантера... прямо как в аду...» — подпевала одна из них в такт музыке.
— Вы не танцуете?— смеющаяся маска повернулась к нему.
Неестественно выпрямившись и слегка откинув голову, он сжал губы и уставился на лампочку, светившуюся в табачном чаду. «По понедельникам — бал для вдов». Хольт поднялся. Рядом с эстрадой, на которой играл оркестр, виднелась дверь с надписью: Бар «Вечный покой». Хольт протиснулся к стойке. Маленький стаканчик какой-то зеленой смеси стоил несколько марок. Хольт выпил и купил пяток сигарет. Шум в танцзале сразу куда-то далеко отодвинулся. Воздух стал прозрачнее. Лампы загорелись ярче. Хольт смотрел на лампочку, пока в глазах у него не замелькали пестрые круги. Не расточай свое время на горести и раздумья. Ты жив, а мог давным-давно истлеть под развалинами. Он снова протиснулся сквозь толпу и вернулся в зал. «Сколько ты упустил,— думал он, глядя на девушек.— Ведь ты еще и не жил по-настоящему! Только искал жизнь — в приключениях, на войне, в смерти. Ты еще не нашел ее!»
Незаметно Хольт пропил все деньги, которые дал ему отец. Он сильно опьянел. Последний танец кончился. Все поспешно бросились к выходу: наступал комендантский час. Людской поток вынес Хольта на улицу.
Вот он и в мансарде. Как он добрался до завода? В расстегнутом мундире, привалившись к стене, он сидел на табуретке и не расслышал стука в дверь. Засунув руки в карманы и вытянув ноги, он смотрел тусклыми глазами на Гундель. Потом попробовал встать, но тут же шлепнулся обратно.
— Ты откуда взялась? — спросил он и заплетающимся языком пояснил:— Бар «Вечный покой»...— Отяжелевшей рукой он обвел вокруг.— Такая же пустота, как здесь...— и с жалкой улыбкой добавил:— Прибежище...
— Ложись спать!— Гундель повысила голос.— Неужели тебе не совестно?
Хольт осовело посмотрел на нее.
— Готескнехт,— проговорил он, с трудом ворочая языком.— ...Я ничего не знаю, я ничем не могу вам помочь... Но... но критиковать идеи, доставшиеся нам от прошлого, это он может! Нас всех поразила слепота... А вы,— сказал он, неуверенно тыкая пальцем в Гундель,— вы в вашем бараке, вы все там одним миром мазаны...
— Ну-ка, замолчи!— прикрикнула Гундель.— Ступай спать, сию же минуту!
Хольт встал. Ему удалось стянуть с себя мундир, и он рухнул на кровать. Волна подняла его высоко-высоко и швырнула в бездну. Он заснул.


<- предыдущая страница следующая ->


Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz