<- предыдущая страница следующая ->

ДИТЕР НОЛЛЬ
ПРИКЛЮЧЕНИЯ Вернера Хольта

РОМАН
Перевод с немецкого И. ГОРКИНОЙ, Е. ЗАКС и И. МЛЕЧИНОЙ

Книга вторая
ВОЗВРАЩЕНИЕ

* Первая книга опубликована в №№ 4-7 журнала за 1962 год.

Часть первая
I
Вернер Хольт спускался по лестнице, по бетонной лестнице. Он шел меж побеленных стен, спотыкаясь, чуть не падая, все еще одетый в потрепанную серо-зеленую форму. «Кто такой Шнайдерайт?» — думал Хольт. Эта мысль подняла его с постели. «Кто такой Шнайдерайт?»
Разрозненные, пестрые картины в беспорядке толпились у него в голове. Попробуй-ка разобраться... Вчера, сегодня, люди, события, города, деревни. Акционерное общество «Шпремберг»... Химический завод, бывший завод взрывчатых веществ, серная кислота, медикаменты. Завод почти весь разбомбило. Сейчас им управляет отец и еще какой-то человек по фамилии Мюллер.
Все это Хольт узнал от Гундель. Гундель рассказала ему много всего — о здешних людях, о Мюллере, Хагене, Шнайдерайте, Бернгарде. Она рассказала еще, как доктор Гомилка уехал в Нюрнберг, а она перешла зональную границу и добралась сюда, как ждала Хольта и как все время встречалась с этим Шнайдерайтом, каждую среду и пятницу, в какой-то там организации. Гундель сама все это ему рассказала. Кто такой Шнайдерайт?
Хольт остановился передохнуть. Он прислонился к оконному косяку и, сняв парусиновую фуражку защитного цвета, медленно отер пот со лба. В этот душный сентябрьский день Хольт чувствовал себя особенно усталым и слабым. Прошло несколько недель, как он вернулся к отцу, вернулся больной, смертельно больной. И все время, пока он болел жестоким воспалением легких, Гундель сидела возле его постели и рассказывала, рассказывала. Одно и то же имя снова и снова всплывало в ее рассказах — Шнайдерайт.
Над Хольтом все еще висел кошмар воспоминаний. Он бесконечно возвращался к картинам войны, к разгрому. По ночам им все еще владел страх, а ведь он был уже у цели, был возле Гундель. Нет, она не стала ему чужой. Но кто же все-таки оказался между ними? Кто этот человек, который был здесь, рядом с ней, когда Хольт подыхал на голой земле в лагере под Крёйцнахом?
Вниз, вниз по лестнице, меж побеленных стен. Второй этаж, коридор, рабочие — водопроводчики, плиточники. Первый этаж. Двери, табличка на дверях: «Дирекция завода», еще две ступеньки — и ворота, проходная, заводской двор. Постой-ка, что это за голоса здесь, в дирекции? Все плывет перед глазами... Прояснело. Просторная комната, письменный стол, заваленный таблицами и чертежами, еще один стол у окна. В комнате несколько человек. За столом пожилая девица. Лицо густо обсыпано пудрой и накрашено, из пучка на затылке свисает крысиный хвост, кончик косы... Это фрейлейн Герлах, секретарша директора, смутно припоминает Хольт. У стола стоят трое. Четвертый сидит, погрузившись в глубокое кресло. Да, но кто же они? Вот отец. Засунув руки в карманы рабочего халата, он разглядывает что-то, не то задумчиво, не то с нетерпением... Хольт, незамеченный, прошел в смежную комнату и уселся на стул. Их тут много стояло вокруг большого овального стола.
Дверь осталась полуоткрытой. Может быть, среди этих людей находится и Шнайдерайт? Незнакомые громкие голоса. Кажется, спорят о чем-то? Отец в досаде выходит из комнаты.
— Коллега Бернгард опять встал с левой ноги! — бросает он через плечо.
«Бернгард... доктор Бернгард. Минуту. Конечно, это он. Тот, в непромокаемой куртке, тощий и лысый. Вечно брюзжит. Так говорит Гундель. Он и сейчас брюзжит...»
— Вы желаете, чтобы я восстановил этот дерьмовый трубопровод между котельной и корпусами? С меня хватит. Я вам не кули, я химик-технолог, господин Мюллер!
«Ага, значит, человек в кресле, с незажженной сигарой во рту — Мюллер». А Бернгард стоит, наклонившись к нему, и злобно шипит:
— Проживу и без вашей развалины. У меня дома крольчатник!
«Интересно, кто это рядом с ним, пониже ростом, темноволосый? Ага, правильно, доктор Хаген, инженер-химик, его сразу можно узнать по логарифмической линейке, которая торчит из нагрудного кармана его халата».
— Да не устраивайте вы скандала из-за ерундового трубопровода. Вы же специалист в этом деле,— восклицает доктор Хаген.
Бернгард поворачивается к двери, доктор Хаген бросается за ним следом, и вдруг безо всякой видимой связи Бернгард говорит:
— Прочтите, господа, соглашение, которое победители подписали в Потсдаме. Прочтите! Прочтите! Теперь нам конец! Как культурный народ мы больше не существуем. С нас сдерут последнюю рубашку.
Трах! Дверь с треском захлопнулась. «Конец,— звенело в ушах у Хольта.— Не существуем!»
*
Только Мюллер остался на месте. Хольт видел его острый желтый профиль. Мюллер продолжал работать. Страна лежит в развалинах, с людьми покончено, а этот человек работает, диктует письма, отдает распоряжения. Очевидно, он дал объявление о найме, в коридоре уже ждут трое каких-то господ...
Первым претендентом оказался высокий стройный человек лет пятидесяти. Он вошел, сняв шляпу и перекинув через руку светлый плащ.
— Доктор Риттер...
Риттер сел. Фрейлейн Герлах принялась заполнять анкету. Хольт чуть подался вперед, чтобы лучше видеть. «Доктор Риттер,— повторил он про себя...— Прямой, чопорный, очень холеный, с безупречными манерами. А Мюллер, кажется, был слесарем или токарем?»
— Да, переселенец,— сказал доктор Риттер.— Инженер-строитель.— Через дверь доносились только обрывки фраз.— До сих пор единолично... Руководил собственной фирмой... Да, монтировали установки и для химических заводов... Велика ли была моя фирма? Не очень. Скорее, небольшая... От шестидесяти до семидесяти рабочих и служащих... Когда мы вели работы за пределами рейха, приходилось, разумеется, дополнительно нанимать сезонных рабочих.
— Разумеется, дополнительно сезонных рабочих,— повторил Мюллер.
— ...Сейчас на голом месте...— послышался опять голос доктора Риттера,— все потерял — фирму, два земельных участка, все!
— Вы были членом фашистской партии? — спросил Мюллер.
«Сейчас он его поймает»,— подумал Хольт.
— Нет. Я никогда не состоял в национал-социалистской партии... всегда был либерален... И никого из моих сотрудников не принуждал вступать в партию...
— Благодарю вас,— сказал Мюллер.— Мы пришлем вам ответ по почте.
«Повезло,— решил Хольт.— Никто не был фашистом... Гундель говорит, что, оказывается, фашистов вообще не было... Хаос, миллионы мертвецов, миллионы бездомных, а вот доктор Риттер, понимаете ли, ни при чем...»
— Текст обычный,— оказал Мюллер.— И припишите: можем использовать вас в качестве подсобного рабочего на строительстве.
Хольт подскочил. «Потрясающе!» Он вспомнил: Мюллер — коммунист. Коммунист разделался с доктором Риттером...
— Следующий, входите!
Вошел человек лет шестидесяти, низенького роста. Очки в никелевой оправе, глаза чуть навыкате.
— Блом. Очень вам благодарен.
Он сел. Волосы серые, костюм серый, да и весь он какой-то серый и незаметный. Голос Блома звучал печально.
— Вы ищете начальника отдела строительства, предпочтение переселенцам? — Он несколько оживился.— Я с полной ответственностью заявляю, что вполне подхожу для этой должности.
— Разумеется, вы никогда не состояли в фашистской партии? — как бы вскользь заметил Мюллер.
«Конец»,— решил Хольт.
Блом весь съежился:
— Нет, состоял...
«Разумеется,— подумал Хольт.— Кто-то все-таки должен был в ней состоять. Хоть несколько человек. Сейчас Мюллер разделается с этим типом».
Мюллер потер подбородок.
— Но вы не были активным фашистом?
«Играет с ним как кошка с мышкой!» — решил Хольт.
— Нет, был, комендантом бомбоубежища. И ходил с кружкой, собирал пожертвования на нужды партии.
— Вас принудили вступить в нее? Это практиковалось. Не добровольно же вы стали фашистом.
«Нарочно мучает его». Хольт припомнил, что ему рассказывала Гундель: Мюллер просидел много лет в концентрационном лагере...
Блом совсем сгорбился.
— Я вступил в партию добровольно, еще в 1935 году. Я... я во все верил.
— Верили? — переспросил Мюллер.— Во что же вы верили?
— Во-первых, меня очень привлекало это... это освобождение от налогового рабства. Я думал, что этот... как его, Гитлер, сумеет многое изменить и исправить... Мир отвратителен и уродлив, и нам, маленьким людям, в нем скверно приходится! — Блом воодушевился.— Как вы думаете, почему я не получил доцентуру, хотя целых двенадцать семестров изучал математику у таких учителей, как Дедекинд и Кантор, и написал работу по теории чисел? Только потому, что в мире действует закон, согласно которому богатство ценится дороже таланта. Я чувствовал в себе призвание к математике. Я прирожденный человек чисел.
Расстегнув куртку и вытянув поудобнее ноги, Мюллер слушал Блома, не прерывая. А Блом все рассказывал — об инфляции, о сбережениях, которые превратились в ничто, о том, как испарилась его последняя надежда получить доцентуру, как пришлось начать все сначала. Он взялся изучать строительное дело, но у него не было средств, чтобы учиться. И он работал каменщиком, постепенно дошел до прораба, пока, наконец, не получил диплом архитектора...
— Архитектора? — переспросил Мюллер.— Мне показалось, что вы инженер-строитель или математик. Как же это вы стали архитектором?
Блом вынул документы. Да, он действительно инженер, специалист по строительству мостов и надземных сооружений, имеет также опыт в земляных и подземных работах. Но, кроме того, он еще архитектор и математик.
— И уж это, позвольте мне сказать, по призванию. Может быть, нужны рекомендации? В вашем городе проживает доктор Эберсбах...
— Эберсбах? Вы его знаете?..
— Лично нет.— Но что это вдруг случилось с Бломом? Незаметный, маленький человечек весь преобразился, расцвел. Выражение гордости и страсти осветило его лицо.— Лично нет. Но в 1916 году я полемизировал с Эберсбахом в «Анналах математики». Спор шел о ложном толковании теории рекурсивных функций со стороны интуиционистов, принижавших значение классического анализа. Правда, Эберсбах скоро отошел от их точки зрения...
— Достаточно! Нам надо проложить километр труб для парового и водяного отопления, от котельной до этого корпуса, здесь мы теперь вырабатываем сульфамиды. Старый трубопровод разбомбило. Сможете вы это сделать?
— Несомненно!
— Но у нас нет напорных труб,— предупредил его Мюллер.
— Значит, надо найти выход из положения,— ответил Блом.
— Такой ответ мне по душе,— воскликнул Мюллер.
И Хольт увидел, что Блом — фашист, который верил всему, который был комендантом бомбоубежища и сборщиком пожертвований, что этот Блом выплыл. Мюллер, оказывается, и не думал играть с ним в кошки-мышки. Он вовсе не собирался ни мучить его, ни мстить, ни разделываться с ним. Ничего подобного! Мюллер дал Блому возможность выкарабкаться. «Возможность»,— подумал Хольт, и его охватила надежда. Но Хольт не был ни инженером, ни архитектором, ни математиком. Он умел только стрелять, колоть да немного разбирался в морзянке. Обломок кораблекрушения, выброшенный на берег.
*
Впервые Хольт шел по заводской территории. От заводоуправления до самой речушки тянулись развалины. Скрюченные стальные остовы, покрытые ржавчиной, склонились над горами щебня, среди них высились оросительные башни разбомбленного завода. В развалинах копошились люди. Женщины в платках разгребали кирпичи. На расчищенном участке виднелись взорванные рельсы. Мужчины, раздевшись до пояса, забрасывали землей воронки. По ту сторону колеи, там, где в небо поднимался каркас сгоревшего цеха, уже шла стройка. Сощурившись, Хольт смотрел на каменщиков, которые возводили стены. Шнайдерайт был каменщиком.
Хольт присел на железную балку и уперся локтями в колени. К нему подошел какой-то человек. Мюллер. Хольт встал. Впервые он видел его так близко. Мюллеру можно было дать лет шестьдесят. Сухощавый, высокий, пожалуй, не ниже профессора Хольта, ужасающе худой. Брюки подпоясаны ремнем, под старой курткой торчат острые плечи. Казалось, с его жилистых рук содрано мясо до самых костей... Волосы седые и редкие, щеки запали, нос заострился. Хольт никак не мог оторваться от этого лица, мертвенно-бледного, несмотря на загар. Только светлые глаза и живой взгляд свидетельствовали о том, что Мюллер гораздо моложе, чем кажется. Хольт знал, что он неизлечимо болен. Этот истощенный человек решительно кого-то ему напоминал... На отвороте куртки Мюллер носил значок — красный треугольник, острием вниз... Когда Хольт видел этот значок? Когда и где?
Мюллер протянул ему руку.
— Как поживаем, Вернер Хольт? Уже на ногах, вот и хорошо! — Мюллер говорил тихим, даже ласковым голосом, слегка запинаясь.— Строите планы на будущее?
— Планы...— Хольт пожал плечами.
— Наберитесь-ка раньше сил! — посоветовал Мюллер. Он ободряюще кивнул и пошел было дальше, но Хольт сказал:
— Просто... взять да переключиться! Это не всякий умеет.
Мюллер вернулся.
— Вы долго болели. За эти недели произошло многое. Атомная бомба, Берлинская конференция, суд над Герингом и его сообщниками... Почитайте газеты. Вы должны узнать, что происходит в мире, во всем разобраться. Надо переучиваться.
Атомная бомба. Берлинская конференция. Суд над Герингом... Да, Хольт очень долго был отрезан от мира. Но земля по-прежнему вертится. Жизнь крепко держала его в своих лапах, она не отпускала его ни на шаг, она опять расставила ему силки. Узнать, разобраться, переучиваться... Нет, на этот раз Хольт перехитрит жизнь. На этот раз его уже не поймают на приманку, ни на какую, никто! Он упрямо сжал губы.
— Подождем,— сказал Хольт.— Сперва оглядимся.— Он почувствовал на себе испытующий взгляд Мюллера и сразу потерял уверенность.
— Сходите на собрание антифашистской молодежи,— сказал Мюллер все так же приветливо.— Посмотрите, что у них делается. Вас может взять с собой Гундель. А если хотите, я скажу товарищу Шнайдерайту...
*
В тот же день под вечер Хольт ждал в сквере Гундель. В ящике с песком играли дети. По мостовой со звоном неслись переполненные трамваи. Хольт, прищурившись, смотрел на солнце. Желто-красный диск медленно опускался за городом в слоистый туман. Кто-то сел рядом на скамью.
Глаза его слепило. Но Гундель он разглядел сразу. Она сидела рядом, в том же пестром, выцветшем летнем платьишке, в котором он увидел ее первый раз. Волосы у нее были каштановые, глаза — карие. Кажется, она подросла, кажется, руки у нее уже не такие худые, а плечи не такие угловатые, как раньше. Но улыбка и выражение лица те же... И все-таки разве эта обретенная вновь Гундель, сидящая вот здесь на скамье, разве она походит на ту, другую, которая жила в его воспоминаниях? Он пристально посмотрел ей в лицо. Во время болезни из вечера в вечер Хольт видел перед собой это лицо. Он выучил его наизусть. Даже закрыв глаза, он видел каждую его черточку. Крошечные веснушки на переносице, ямочки, когда она улыбается, на правой щеке большая, а на левой поменьше, завитки на висках... Но в эту минуту лицо ее казалось ему изменившимся, даже чужим.
Гундель пришла прямо после смены. Ока работала на прядильной фабрике, которая по заданию оккупационных властей выпускала хлопчатобумажную пряжу. Жила она неподалеку, в фабричном предместье Мёнкеберг, в жалкой мансарде.
— Что это ты так меня разглядываешь? — спросила Гундель, придерживая зубами черную бархатную ленту и убирая обеими руками волосы со лба. Потом повязала голову лентой и распустила волосы.— До тридцатого,— сказала она, искоса взглянув на Хольта,— все обязаны перекрасить военную форму. Об этом напечатано в газетах.
— Мне бы их заботы! — съязвил Хольт, но увидев, как она на него посмотрела, быстро добавил: — Хорошо, хорошо. Пойдем к твоей антифашистской молодежи. Ты довольна?
— Только, пожалуйста, не ради меня.
— Нет, ради тебя! Только ради тебя! Мне и в гитлерюгенде осточертело.
— Не смей так говорить! — вскричала Гундель.— Ты прекрасно знаешь, что мы совсем другие.
— Возможно,— согласился он.— Сперва направо, потом налево. Но я так быстро поворачиваться не умею. Давай пройдемся еще немного.— Он встал.— Профессор предписал мне побольше бывать на воздухе.
Она пошла рядом с ним по шоссе. Они свернули на дорогу, полого поднимавшуюся меж садов. Открылся вид на долину, на город, подернутый туманом. Внизу простиралось море домов. Море развалин. Хольт остановился. Вот так же простирались перед ним Гельзенкирхен, и Эссен, и Ваттеншейд. Одна и та же картина. Не хватало только башенных копров.
— Ты стал совсем другим,— сказала Гундель, прерывая молчание.
— Чепуха!
Дорога шла через рощу, среди сосен и кустарника. Хольт выбрал сухое место на опушке. Они сели.
— Ошибаешься,— Хольт очертил рукою круг.— Не я, мир стал другим.— Он вытянулся на траве.— Просто меня несло течением, а теперь выбросило на берег в чужой, незнакомой местности.
— Пусть так,— возразила Гундель,— пусть это даже совершенно незнакомая местность. Все равно надо встать и оглядеться!
Он привстал и обвел взглядом рощу. В кустах валялись ржавые останки сгоревшего грузовика, на опушке виднелось несколько деревянных крестов с нахлобученными на них стальными касками...
— Все, что я считал действительностью,— заговорил Хольт,— оказалось призраком, иллюзией, все лежит в развалинах. А та действительность, которая сейчас окружает меня,— до нее мне нет никакого дела.
Гундель задумчиво обрывала лепестки цветка.
— Если бы все думали, как ты, у нас в городе не было бы ни воды, ни газа, ни света. И трамваи бы не ходили, и никто бы не пек хлеба.
— Правильно,— согласился Хольт.— Но водопровод чинить я не умею, в трамваях ничего не смыслю, печь хлеб тоже не способен.— Он поднялся и отодрал репейник со штанов.— Как видишь, я просто лишний, бесполезный человек. Только и умею, что стрелять да выстукивать морзянку. Ничему другому меня за всю мою жизнь не научили.— Хольт засунул руки в карманы и посмотрел на солнечный диск, пылавший над гребнем холмов по ту сторону города.— В лагере мы боялись, что нас передадут французам. Ходил слух, что они загоняют всех в иностранный легион.
Гундель тоже приподнялась. Он подал ей руку и помог встать.
— Сапожник, знай свои колодки,— сказал он.— Иностранный легион был бы, в сущности, только логическим выводом.
Он все еще держал Гундель за руку. Она подняла голову и посмотрела на него серьезно, беспомощно, и он узнал в ней прежнюю Гундель.
— Я думал, ты забыла меня.
— Я забыла тебя?
Хольт взял ее голову обеими руками.
— Мне казалось, что ты уже не та.
Она закрыла глаза. Его губы коснулись ее губ.
— Но это ты, правда ты!
— Не говори больше... об иностранном легионе... Хорошо?
— У меня никого нет,— сказал Хольт.— У меня есть только ты.
Она обняла его.
— Возьми себя в руки, я так боюсь за тебя!
Хольт поцеловал ее в губы. Губы были все те же.
Они пошли вниз. Сумерки пеленой опускались на город в долине. Здесь, наверху, под оранжевым небом, было еще светло.
Гундель по-прежнему держала в руке сорванный цветок.
— Интересно, как растет такой вот цветок,— сказала она, отбросив стебель.
Хольт ничего не ответил и взял Гундель под руку. Казалось, он оглушен ее близостью.
— Пойдем,— сказал он.— Пойдем куда-нибудь... в кафе.
— Что ты! Мне надо на собрание. Хорст Шнайдерайт уже ждет,— и Гундель прибавила шагу.
Он шел за ней, уничтоженный. Сумерки сгустились. Похолодало. Его знобило.
*
Барак стоял среди обугленных штабелей досок и горелого мусора. Окна были забиты листами картона. При свете свечи на садовых стульях и скамейках сидели юноши и девушки. Собралось человек двадцать. Все они знали Гундель. Все пожимали ей руку. Хольт уселся в сторонке.
К нему подошел юноша лет двадцати двух — двадцати трех. Правая нога у него была ампутирована, он передвигался на больших костылях. Неправильные черты лица, длинные светло-русые волосы, падающие на лоб, маленькие, светлые, глубоко посаженные глаза, которые почти сходились на переносице, левое ухо торчком. Его потертая военная форма была уже перекрашена.
— Гофман! — представился одноногий.
Хольт, смущенный и растерянный, не двигался с места.
— Я был, правда, только обер-выпивохой, но ты можешь спокойно назвать мне свое имя! — грубым голосом добавил Гофман.
Гундель торопливо подошла к ним, за нею остальные. Молодые незнакомые лица окружили Хольта. Гофман крепче оперся на правый костыль и, подняв левый, указал им на Хольта:
— Может, мы недостаточно хороши для тебя? — сказал он все тем же грубым тоном.— Что ж, поищи себе компанию получше!
Хольт поднялся. В эту секунду дверь распахнулась. Все повернули головы.
В барак вошел молодой парень, высокий, широкоплечий. Остановившись в дверях, он вопросительным взглядом обвел присутствующих, еле освещенных пламенем свечи. Потом, не поворачиваясь, ногой затворил дверь и спросил густым басом:
— Что тут у вас происходит?
В его голосе, в огромной фигуре, во всем его облике было что-то решительное, властное, что-то, показавшееся Хольту грубым и жестоким. И прежде чем ему сказали, кто этот человек, он знал: перед ним Шнайдерайт, каменщик Шнайдерайт. Он подошел к Гундель, и Хольт услышал его голос, который стал вдруг удивительно нежным:
— Хорошо, что ты здесь. Я ждал тебя у фабрики и думал, ты уже не придешь.
— Новичок,— сказал Гофман, показывая опять костылем на Хольта.— Очень важная персона. Не желает назвать себя! — И, обратившись к остальным, добавил: — Мы, видите ли, недостаточно для него благородны.
— Ну-ка, прекрати! — оборвал его Шнайдерайт и повернулся к Хольту. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
Хорсту Шнайдерайту минуло двадцать один. Узкое, резко очерченное лицо со сросшимися на переносице бровями казалось еще смуглее от иссиня-черной щетины. Две глубокие вертикальные складки прорезали лоб. У него была манера дерзко и вызывающе вскидывать голову.
Оба сразу почувствовали: между ними нет и не будет ничего общего.
Четыре года Шнайдерайт провел за тюремной решеткой. После 22 июня 1941 года отец и сын Шнайдерайты организовали саботаж на военном заводе. Отца, рабочего-металлиста, приговорили к смерти и казнили. Сейчас Шнайдерайт жил у матери, которую Советская Армия освободила из тюрьмы.
— Это Вернер Хольт,— сказала Гундель.
Шнайдерайт молча пожал ему руку. Кольцо вокруг них разомкнулось. Хольт сел на прежнее место. Он увидел на куртке Шнайдерайта тот же значок — красный треугольник.
Шнайдерайт взял Гундель под руку, отвел ее в сторону и что-то сказал. Она утвердительно закивала и улыбнулась. Невыносимая горечь захлестнула Хольта.
В бараке стало совсем тихо. Все уселись вокруг Шнайдерайта. Он вынул несколько исписанных листков и принялся читать. Хольт слышал слова, но смысла их не понимал. «Задачи молодежных комитетов... ни один человек не должен оставаться в стороне... разъяснять молодежи грабительскую сущность фашистской войны... финансовые магнаты... губительные последствия расизма... демократия. Еще и еще раз демократия...» И потом: «Самое важное сейчас — единство рабочих».
Хольт смотрел на пламя свечи. Его душило разочарование. Он здесь чужой. С трудом он заставил себя встать и выйти из барака.
*
Рабочий день на заводе часто длился десять, а то и четырнадцать часов. После работы профессор и его сотрудники ужинали за общим столом. Хольт и Гундель, если только она бывала вечером у них, ужинали вместе со всеми.
Фрау Томас, бывшая заводская уборщица, вела хозяйство профессора. К ужину она накрывала в конференц-зале. Сегодня, как и всегда, она не пожелала сесть за стол. «Нет уж, что не полагается, то не полагается». Зато истории о взломах, убийствах и грабежах или уж на худой конец о спекулянтах и черном рынке она рассказывала с большим удовольствием.
— Стефан из котельной, вы ведь знаете его,— сообщила фрау Томас, подавая миску жареного картофеля,— так вот он отправился мешочничать, добрался до самого Ангальтского вокзала, а тут на станции у него все и отобрали.
— Да, это грустно! — заметил доктор Хаген, которого фрау Томас особенно уважала, как самого благодарного своего слушателя. Но Мюллер разозлился:
— Зато кулаки скоро не будут знать, куда им деваться со всеми простынями, радиоприемниками и швейными машинами.
Хольт сильно проголодался. Он быстро проглотил ужин и теперь с полным безразличием смотрел на окружающих. Гундель не пришла. Она осталась со своей группой в бараке. А здесь все ему чужие — отец, Мюллер, доктор Хаген и доктор Бернгард — лысый технолог с лошадиным лицом. Разве что новенький, Блом, кажется не таким чужим.
Доктор Бернгард брюзжал, как обычно.
— Вы говорите, сырье? — громко спросил он кого-то из присутствующих.— Я знаю только, что у нас нет сырья.— Он беспрерывно вмешивался в разговор, все так же громко и брюзгливо:— Да, господа, я предсказываю полнейшую разруху! Ждать нам не от кого и нечего, а уж от русских тем более! Как известно, нищий нищему не подмога!
Хольт закурил. Какие большие серые глаза у доктора Бернгарда! И как он скалит свои крепкие желтые зубы, обращаясь к Мюллеру! Однако Мюллер и не слушает его. Удобно устроившись в глубоком кресле и посасывая незажженную сигару, он беседует с доктором Хагеном.
— Меня вы не переубедите,— говорит Мюллер.— У нас здесь в горных реках уже лет тридцать не водится хариус. А в Вайсенгрунде его никогда и не было. Эта речушка — царство форелей. Я сам ловил там прекрасную форель прямо на удочку.
Хаген, смуглый, похожий на южанина, с интересом слушал своего собеседника. Но Мюллер посмотрел на часы и поспешно вышел из комнаты.
В открытое окно подул вечерний холодок. Профессор набил трубку. Как видно, им надо было еще кое-что обсудить...
Мюллер вернулся с пачкой бумаг под мышкой. Прежде чем войти, он протолкнул в дверь молоденькую девушку. Доктор Бернгард разворчался:
— Разве ты не могла позвонить мне по телефону? Теперь дожидайся!..
Девушка поздоровалась с профессором, затем с остальными и, наконец, робко подойдя к Хольту, протянула ему руку. Дочь Бернгарда, Карола. Хольт почувствовал головокружение. Не иначе, как от этой крепкой русской сигареты с золотым мундштуком, которой его угостил отец. Карола Бернгард пристально смотрела на Хольта серыми, как у ее отца, глазами. Она была, вероятно, ровесницей Хольта и, пожалуй, одного с ним роста. Зеленое узкое платье плотно облегало ее. Волосы у нее были цвета темного золота.
— Почему папа так сердится?— спросила она детским голоском.
Впрочем, это было сказано так, в пространство, она и не ждала ответа.
— Я уже слышала, что вы вернулись домой. Вы были очень больны. Но я так надеялась, что вы скоро поправитесь. Вам, наверное, пришлось пережить много тяжелого.— Она болтала, не умолкая, выразительно подчеркивая отдельные слова.— Мне так жалко всех молодых солдат, которые возвращаются сейчас домой.
Хольт молча курил.
— Я вас так хорошо понимаю,— слышал он.— Я только что прочла «Возвращение» Ремарка.
Хольт пристально глядел ей в глаза, покуривая сигарету. «Чепуха,— думал он,— пустые слова и только...»
В другом конце комнаты снова послышалось обиженное брюзжание доктора Бернгарда:
— На сегодня с меня хватит. Разрешите откланяться. Карола, едем!
Хольт проводил Каролу на улицу, где стояла тарахтящая малолитражка Бернгарда. Они попрощались. Ему страшно было возвращаться в свою неуютную комнатушку. Он долго смотрел вслед машине. Красные огни угасли в темноте.
2
По утрам Хольт регулярно встречался с отцом за завтраком в одной из мансард под крышей заводоуправления, где оборудовали и личную лабораторию профессора — здесь он обычно работал часа два перед завтраком. Профессору минуло шестьдесят три года. Широкоплечий, большой, он скорее походил на крестьянина, чем на ученого. Волосы над его высоким угловатым лбом были совсем белыми. Складки вокруг рта обозначились еще резче, чем год назад, они придавали его лицу характерное выражение.
Однажды утром профессор отложил газету, которую читал за завтраком, и повернулся к сыну. Хольт молча хлебал варево из сечки, подслащенное сахарином, заедая его черствым хлебом. Наконец он отодвинул тарелку, и профессор налил ему какой-то напиток, по виду напоминавший какао.
— Что это такое, кола?— спросил Хольт.
— Продукт, добываемый из семян Sterculiacee, семейства кола,— разъяснил профессор.— Встречается на юге Западной Африки. Семена содержат около полутора процентов алкалоидов, в основном кофеина, в виде гликозида коланин. Напиток действует возбуждающе, как кофе. Впрочем, на вкус он хуже.
Педантически подробный ответ привел Хольта в раздражение. Эта дрянь казалась ему очень невкусной. Однако он быстро притерпелся к ней.
— Дай мне, пожалуйста, закурить,— попросил Хольт.— Кстати, у меня нет ни пфеннига.
Профессор открыл ящик письменного стола и положил перед сыном несколько кредиток и две пачки сигарет.
— Много не кури!
Хольт сразу же закурил. «Обращается со мной, как с мальчишкой,— думал он.— Лучше бы мне не приезжать сюда. Но ведь я приехал к Гундель, а не к отцу. При случае обязательно скажу ему это».
Профессор вынул из кармана листок и протянул сыну. «Полная средняя школа, Грюнплац, директор д-р Эберсбах»,— прочел Хольт.
— Можешь сослаться на Мюллера,— сказал профессор.— Занятия начинаются первого октября.
Хольт вертел листок в руках.
— С чего ты взял, что я собираюсь учиться в школе?
Профессор помолчал.
— Твоя мать писала мне, что намеревается до конца войны пробыть в Гамбурге. Когда ты в последний раз имел от нее письмо?— неожиданно спросил он.
— Если бы я хотел поехать к матери, то от Крёйцнаха мне было совсем близко.
— Знаю,— сказал профессор.— И рад, что ты приехал ко мне.
— Я приехал не к тебе,— перебил его Хольт.— Я надеялся застать здесь Гундель. Вот и все.
Складки на лице профессора обозначились резче. Он устало протер глаза. Но в Хольте уже проснулась злость. Ему захотелось уязвить этого старого нелюдима, человеконенавистника.
— Что касается Гундель,— сказал Хольт,— ты, конечно, можешь опять упрекнуть меня в «тяге к простонародью».
Много лет назад он действительно слышал эти слова в родительском доме. И теперь со злорадством их повторил. Профессор не помнил, произносил ли он что-либо подобное. Возможно, когда-нибудь и произнес или по крайней мере не возразил, услыхав эти слова. Он набил трубку и спокойно сказал:
— За последние годы у меня было достаточно времени пересмотреть мои ошибочные взгляды.
— Пока ты пересматривал свои ошибочные взгляды,— Хольт вскочил,— я из-за этих взглядов рисковал своей шкурой.— И, не сказав больше ни слова, он вышел из комнаты.

<- предыдущая страница следующая ->