<- предыдущая страница следующая ->

СТЕФАН ГЕЙМ
ВОЙНА, КОТОРАЯ НЕ СОСТОЯЛАСЬ

Совершенно очевидно, что если люди могут затевать войны, то люди же могут и предотвращать их.
Обе мировые войны, которые имели место в течение жизни нашего поколения,— и та, которая началась пятьдесят лет назад, и та, которая началась двадцать пять лет назад,— могли быть предотвращены объединенными действиями рабочих основных стран. Обе эти войны были закончены рабочими России: первая — потому, что они перестали воевать, вторая — потому, что они не перестали воевать.
Это замечательный исторический пример, который дает пишу для размышлений более глубоких, чем чисто умозрительные спекуляции. Мне кажется, что этот пример несет в себе призыв, начинающийся теми же словами, что и бессмертный декрет Ленина в октябре 1917 г.: «ВСЕМ... ВСЕМ... ВСЕМ...»
Раньше было принято говорить, что крупные войны, мировые войны, приходят регулярно, подобно солнечным затмениям. Примерно каждые двадцать пять лет, гласило правило, когда дети солдат, погибших на полях прошлой войны, достигали призывного возраста, генеральным штабам казалось, что пришло время для очередной попытки доказать необходимость и целесообразность строевых занятий, а военные промышленники ощущали непреодолимое желание организовать массовую продажу своей продукции. Это приводит нас, грубо говоря, к нынешнему году, к 1964, когда урожай убран и скошенные поля жаждут, чтобы по ним прошлось пушечное колесо и гусеница танка, а города, в основном восстановленные, просят, чтобы их разрушило огнем и бомбами; когда люди, отдохнувшие от бед войны, громко требуют, чтобы их повели на бойню.
Но кажется, что-то случилось с древним правилом. Генеральные штабы колеблются, торговцев указанными металлоизделиями вроде бы одолевают сомнения; и хотя бряцание оружием продолжается, звучит оно несколько приглушенно. Что же случилось? Предотвращена ли третья мировая война, которая, по примерным подсчетам теоретиков обреченности, уже должна была обрушиться на нас? Не готовы войска, не в порядке оружие, смалодушничали генералы?
Или изменился мир?
От ответа на этот вопрос зависит жизнь и смерть, и не только ваша или моя, но Жизнь и смерть всех людей во всем мире — от переполненных улиц Шанхая до просторов Миссисипи, от тихих фиордов Норвегии до тротуаров Калькутты, устланных телами спящих, от научных центров раскрепощенного разума в Дубне до задавленных угнетением местечек Южной Африки, от обеих сторон берлинской стены до шлюзов Панамского канала. От ответа на этот вопрос зависит политика, зависит перестройка веками, нет, тысячелетиями, устанавливавшегося мышления, зависят взаимоотношения народов и отдельных людей.
Суждено ли нам, видевшим во время двух ужасных мировых войн превращенные в пепел города, нам, свидетелям того, как люди обрекались на тысячеликую смерть, гораздо более жестокую, чем во времена средневековых пыток, нам, пережившим голод и лагеря, ночи в бомбоубежищах и дни под пулями,— суждено ли нам вступить в тот век, о котором величайшие мыслители человечества могли только мечтать? Действительно ли теряет силу опыт, накопленный со времен размахивавшего палицей пещерного человека, или правы те, кто до сих пор исходит в своих поступках и решениях из убеждения, что подобно тому, как леопард не может избавиться от своих пятен, так и человек не может избавиться от привычки отвечать на определенные стимулы иначе, чем организованным массовым убийством?
Та перемена, первые признаки которой мы пытаемся проследить, не является заурядной переменой, подобной многим другим, пережитым миром с тех пор, как человек перерос каменный век. Эта перемена, которая, по крайней мере до августа 1964 г., не дала нам свалиться в пучину третьей мировой войны, видимо, носит кардинальный характер.
Вспомните прошлое. Возьмите любую границу, любую область конфликта — Суэц, Кубу, Венгрию, Берлин, Тайвань и многие другие. Возьмите любой из бесчисленных инцидентов и провокаций, которые имели место во всех этих районах за последние годы. Если бы это был 1914 или 1939 г., любого из них было бы достаточно, чтобы развязать новую мировую войну.
Более того, довольно часто перестрелка уже начиналась.
Она была прекращена. Большая война, которая при других обстоятельствах уже давно поглотила бы нас, так и не разразилась.
Кто предотвратил ее? Чья воля погасила пламя и успокоила страсти? Кто помешал самолетам сбросить свой смертоносный груз и не дал ракетам поразить давно намеченные цели?
Мои молитвы, или ваши, или, может быть, молитвы его святейшества папы римского?
Может быть, развязыванию третьей мировой войны мешает большая осторожность ведущих государственных деятелей нашего времени?
Я сомневаюсь в том, что государственные деятели, занимающие ключевые посты в крупных странах, в своем большинстве мудрее тех, кто занимал эти посты двадцать пять и пятьдесят лет назад. Многие до сих пор руководствуются вовсе не чисто гуманными побуждениями; властолюбие и жажда наживы, честолюбие и мелкое тщеславие, шовинистические предрассудки, скверные привычки да и просто старомодная коррупция — во многих государствах все это и поныне связано с министерскими креслами. Правда, средства связи значительно улучшились со времени 1914 или даже 1939 г., и главам государств теперь позволено, пренебрегая протокольными каналами, просто звонить друг другу по телефону в случае недоразумений на низших уровнях; в равной мере справедливо и то, что международное общение, ранее ограниченное личными кабинетами канцлера и посла или еще более интимными будуарами, теперь происходит на открытом форуме ООН, перед глазами заинтересованных свидетелей из стран, которые прежде были всего лишь объектом чужой политики. Однако любой человек, обладающий достаточной властью и действительным желанием начать большую войну, все же мог бы сделать это, если бы захотел и был бы готов не посчитаться с миролюбивыми призывами стран, слишком небольших или слишком слаборазвитых для того, чтобы играть какую-то роль в последующей катастрофе.
Но если не одни только государственные деятели держат в своих руках ключ к миру, тогда, может быть, это массы — организованные и неорганизованные, принадлежащие к различным партиям и движениям и не принадлежащие к ним, протестующие вслух или выражающие свой протест молчанием?
Как мы знаем, массы были не в состоянии предотвратить первую и вторую мировые войны. Политические партии, в свое время давшие присягу свергнуть свои правительства, если те начнут войну, голосовали вместо этого за военные кредиты, а массы позволили этим правительствам дать себе в руки оружие, сформировать дивизии и на первом этапе осуществить подготовленные генералами планы.
Мы не имеем основания предполагать, что в странах, которые являются потенциальными агрессорами, борющимся массам легче противостоять стремлению правительств к войне, чем 25 лет назад.
Правда, военный энтузиазм, явный в 1914 г. и отчасти в 1939 г., исчез. Провоенные настроения заменило довольно странное сочетание эмоций — от панического ужаса и мрачного отчаяния до ненависти, вдохновляющей на протест и активное мужество. Но в странах — потенциальных агрессорах одного только движения масс, как оно ни широко, все еще недостаточно, для того чтобы помешать человеку или группе, облеченным властью, если они решатся, начать мировую войну.
Но если путь войне преграждают не отдельные государственные деятели и не массы, тогда, может быть, сама война изжила себя, сделала бессмысленным собственное существование? Может быть, сам ужас автоматизированного, ракетно-атомного военного столкновения убедил поджигателей войны в ее абсурдности? Может быть, такая война, которая никому не даст возможности воспользоваться даже ограниченными плодами победы, не имеет смысла для тех, кто хочет ее начать? Может быть, стратеги и мелкие клерки кнопочной войны поняли, что радиоактивные излучения проникнут и в их подземные убежища и что на этот раз умирать придется не кому-то другому, как это было в предыдущих войнах? Появилась же эта новая штука, которую назвали «многократным убийством». Можно воевать с бумажными тиграми или с настоящими хищниками, но какой смысл начинать соперничество, в котором оба противника могут стереть друг друга с лица земли не один раз и не десять раз, а тридцать с лишним раз в том случае, если каждый целиком использует все свои возможности? У человека только одна жизнь, но мы ушли настолько далеко вперед по пути технического прогресса, что можем с уверенностью гарантировать ему смерть, даже если бы он имел тридцать жизней.
Такова правда, и с ней тяжело жить. Но мы должны смотреть ей в глаза. Как бы ни было трудно вообразить невообразимое, мы должны мысленно представлять его себе. Наше поколение, хранящее в памяти последствия двух мировых войн, несет ответственность перед всем земным шаром.
Я думаю, что ответ на вопрос о том, почему еще не началась третья мировая война и почему есть шансы избежать ее, имеет не один, а много аспектов. Некоторые, хотя и не все, государственные деятели в странах — потенциальных агрессорах кое-чему научились; массы, хотя еще и недостаточно хорошо информированные и организованные, чтобы самостоятельно преградить дорогу войне, все же информированы и ведут борьбу лучше, чем двадцать пять или пятьдесят лет тому назад; наконец, люди начинают осознавать, что означала бы новая мировая война, и поэтому ищут путей к сосуществованию. Главное, однако, в том, что призыв, который был передан в октябре 1917 г. тем единственным радиопередатчиком — ВСЕМ... ВСЕМ... ВСЕМ...— получил широкий отклик.
Число стран — потенциальных агрессоров сократилось.
Изменилось соотношение сил в мире.
В противоположность тому, что было в 1914 г. и 1939 г., силы, борющиеся за мир, по-видимому, перевешивают чашу весов в свою пользу.
Эти силы интересны и разнообразны — от организованных правительств могущественных стран до озабоченных домохозяек в заштатных городках. Взгляды их по огромному числу вопросов очень различны; они едины только в одном: надо как-то и впредь не допускать третьей мировой войны. В числе сил, выступающих за мир, есть такие, которые располагают самыми современными ракетами с водородными боеголовками, у других нет ничего в поддержку их точки зрения, кроме бдительности, нежелания воевать и спокойного, настойчивого голоса. Из тех, кто протестует, одни имеют белую кожу, другие — черную; некоторые являются высококвалифицированными учеными с мировым именем, другие еще ходят за деревянной сохой; некоторые заседают в залах ООН, терпеливо выдвигая один за другим планы смягчения застарелой напряженности, другие охраняют деревушки в джунглях, сдерживая постоянные вылазки потенциальных агрессоров; некоторые даже не сознают, что их слова или действия помогают предотвратить эту последнюю, эту воистину последнюю войну.
Взгляните на карту мира и вы увидите, как она изменилась за годы после первой мировой войны и еще больше — после второй. Карты менялись с тех самых пор, как они вообще появились: возникали и исчезали империи, расцветали и умирали королевства и республики. Однако эти новые изменения носят иной характер. Возьмите вашу карту и карандаш и посчитайте одно за другим старые и новые государства, но особенно новые, которые уже не будут поддерживать потенциального агрессора. Даже кое-кто из тех, кого агрессоры связали священными договорами и союзами, пожалуй, в критический момент предпочтут удерживать своих агрессивных «союзников».
Взгляните на свою карту: потенциальные государства-агрессоры изолированы.
Это уменьшает, но не уничтожает опасности мировой войны: она все еще может разразиться.
Психологические истоки этой опасности двояки.
Первый — недостаточная сила воображения.
Доводы приходят сразу: где доказательство того, что атомная мировая война действительно будет означать конец цивилизации и, возможно, гибель и исчезновение рода человеческого на нашей планете?.. Были Хиросима и Нагасаки — но ведь люди вновь живут в эпицентрах взрывов и поблизости от них, а тени мертвых не могут говорить. Проведено несколько сот ядерных испытаний — но вблизи их видело только сравнительно небольшое число специалистов, а на телевизионном экране грибовидные облака измеряются всего лишь несколькими десятками дюймов. Есть заявления ученых — но язык их сух, а приводимые ими факты столь непомерны, что не укладываются в сознании неспециалиста. Рядовой человек не может, не рискуя своим душевным здоровьем, постоянно жить рядом с атомной смертью, он должен забыть о ней, чтобы заниматься своими повседневными делами, любить свою жену и без дрожи смотреть на своих детей.
Инстинкт сохранения мозга, врожденная привычка защищать нежную ткань души грубыми рубцами мозолей уменьшают шансы на мир. Есть люди — все мы их знаем,— занимающие и высокие и низкие посты, которые скажут: да ну, все это будет не так уж страшно... Или, все эти страхи распространялись и тогда, когда изобрели мушкет, и танк, и самолет... Или: в конце концов, атомная бомба всего-навсего только бомба больших габаритов... Или: вам просто нужно нанести первый, сокрушающий удар... Или: войны были всегда...
Второй — своего рода «нибелунгов комплекс».
Люди, страдающие им, более или менее прямо скажут: если наш мир — это не тот мир, которого я хочу, то я не хочу никакого мира вообще. Пусть его взорвут ко всем чертям, какое мне дело.
Если бы эта древнегерманская идея ограничивалась лишь безумцами, можно было бы не беспокоиться. Но это не так. Такого мнения часто придерживаются люди, которые видят, что тот мир, в котором они хотят жить, безжалостно ломается и переиначивается социальными силами, какие они не в состоянии держать в узде. Так же считают и те, кто обнаруживает, что намеченные ими планы проваливаются, ибо реальность не соответствует их теориям. Их неуверенность, неуравновешенность, страх превращаются в агрессивность; если они еще не обладают бомбой, то громко требуют ее; их политика все время приводит их и нас на грань войны, а иногда они осмеливаются напасть на ближайшую плохо защищенную границу; они недвусмысленно намекают на то, что если все остальные боятся войны, то они-то не испытывают страха. Это — вид шантажа, основанный на предположении, что другой человек, ощущающий определенную ответственность за будущее рода людского, отступит и отдаст предмет спора, не желая, чтобы весь мир превратился в руины.
Я понимаю американцев, которые опасаются, что генералу, контролирующему атомное оружие, откажут нервы, или сержант в одном из главных центров ракетной обороны нажмет не ту кнопку, или электронная машина в каком-нибудь подземном убежище неправильно расшифрует световое пятнышко на экране радара. Верно! Это страшно! Но сочетание современной техники с людским самодовольством, властолюбием и безответственностью куда страшнее!
И все же ветры благоприятны и предзнаменования хороши; опыт последних лет позволяет надеяться, что эти опасности будут преодолены и что и мы, и грядущие поколения будут жить в условиях постоянного мира, а не постоянной войны.
Это очень непривычная ситуация. К ней надо будет приноровиться в интеллектуальном, психологическом и политическом планах. Война сопутствовала нам в течение тысячелетий; теперь вы вдруг лишаете человека одного из его наиболее важных средств самовыражения: возможности взять камень и убить брата своего Авеля. В целом большинство людей за мир, но сколько из них всерьез задумывались над теми проблемами, которые создают вечный мир — мир во всем мире?
Как известно, все современные войны носят двойственный характер: они бывают и справедливыми и несправедливыми, и прогрессивными и реакционными. Этот двойственный характер войн особенно подчеркивают мыслители-марксисты; ни в коем случае не будучи пацифистами, они видели необходимость войн, ведущихся в целях национального освобождения или свержения класса угнетателей, и поддерживали ту из сторон, которая с исторической точки зрения олицетворяла собою прогресс.
Каково же положение сейчас, когда даже самая справедливая война могла бы нести в себе возможность атомной катастрофы? Поддерживаем ли мы до сих пор подобные благородные боевые действия, даже ценой такого риска? И в каких пределах мы их поддерживаем? Можно ли запретить крестьянину в дельте Меконга стрелять в американский вертолет, на котором летят его убийцы? И даже если вы запретите это, послушается ли он вас? Можно ли, следует ли запрещать южноафриканскому негру восставать против правительства Фервур-да? Можно ли помешать превращению классовой борьбы в вооруженный конфликт, когда этого потребует обстановка?
Конечно нельзя. Это выше чьих-либо сил, да и недопустимо проповедовать политику смирения людям, закованным в цепи и умирающим с голоду. Однако, при нынешнем соотношении сил на мировой арене, можно добиться, чтобы эти «войны в зарослях», как их эвфемистически называют американцы, остались локальными, можно дать агрессору понять, что вмешательство с его стороны, любое расширение конфликта приведет к его собственному уничтожению; можно продемонстрировать даже самому ярому западногерманскому реваншисту, что он заплатит за авантюру третьей мировой войны своей собственной жизнью и жизнями своей жены и детей. При теперешнем соотношении сил в мире можно, по сути дела, избежать по крайней мере некоторых из этих «войн в зарослях». Сколько народов за последние несколько лет завоевали независимость без единого выстрела? Почему это стало возможно? Быть может, колониальные правители испытали прилив великодушия? Или они поняли, что у них не хватит сил и дальше удерживать власть?
Мы живем поистине в новые времена, разбивающие прежние шаблоны; кстати говоря, разбивающие также и догму, будто революции обязательно приходят только после войн. Современным революционерам предстоит продумать пути, изменения социальных институтов в условиях, когда вне страны царит мир; мирное сосуществование означает новые и более сложные формы борьбы, означает переоценку старой тактики, новый подход к старым проблемам.
Предотвращение третьей мировой войны — необходимость, если мы хотим выжить, и постепенное ограничение и ликвидация локальных войн переведут великую борьбу нашего времени в иные формы. Эта борьба будет не менее острой, но менее решающей. В ней победят те, кто научится лучше учитывать в своей стратегии обстановку вечного мира.
Это единственный шанс, который мы имеем через пятьдесят лет после начала первой и через двадцать пять лет после нала второй мировой войны. Лучше его не упускать.
Альтернатива — ад.

АРТУР ЛУНДКВИСТ
БУКОВЫЙ ЛЕС

Ты в Веймаре — в городе поэтов и музыкантов. На твой взгляд, он похож на ларец, наполненный отпечатками старинных воспоминаний. Современность как бы отступает перед видением этого резко очерченного и сверкающего девственной чистотой спокойствия прошлых веков.
Словно оберегая покой Культуры, бесшумно скользят грузовики, приглушенно постукивают моторы редких вечерних мотоциклов.
Ты смотришь на мощенные булыжником дворики — так и кажется, что из них только что выехали кареты. Будто доносятся нежные звуки клавесина, и царит тишина в типографиях, где набор текстов производили вручную.
Деревья стоят все там же, повзрослевшие, но без малейших признаков старости. По-прежнему сочится вода из скалы, однако эмалированная дощечка предупреждает: «Kein Trinkwasser» — «Вода не для питья». А разве это не кринолины порхнули сейчас через мостик над ручейком, течение которого задумчиво расчесывает зеленые волосы нимф?
Миновав зеленую лужайку, ты останавливаешься перед домом, где жил молодой Гете. С остроконечной крышей под вязами он похож на охотничий домик или на сторожку лесника. На скамейке в аллее ты можешь увидеть сидящую влюбленную пару — точь-в-точь как и в те времена, когда Вертер поднес пистолетное дуло к виску.
В домике ты обнаружишь покатые, как корабельная палуба, полы с выскобленными половицами, полные затаенных скрипов. Кровать, сопутствовавшая олимпийцу в его путешествиях, не шире носилок — слишком узкая и хрупкая, чтобы поделить ее с любовницей, она скорее всего напоминает походную койку полководца.
А вот и площадь Бетховена. Она поросла травой и производит впечатление запустения и заброшенности. Может быть, мальчишки иногда гоняют на ней футбольный мяч.
Дом Гете на Фрауенплане стоит как почитаемый памятник и музей, со счетами прачек и всем прочим. Небольшой городок — именно в нем Гете слыл монархом европейского литературного двора. Книги и письма отовсюду поступали сюда и уходили во все уголки мира.
Уставший от бисерного почерка, покосившихся полов и обитых красным плюшем перил, ты останавливаешься, пораженный, перед гипсовыми головами богов. Головы огромные, от пола до потолка, благородные антики, казалось, поседевшие от пыли и паутины, с пустыми глазницами, словно из них вынули драгоценные камни. Они воспринимаются не иначе, как портретные бюсты истинных предков олимпийца.
Тебе рассказывают, что Гете любил гулять в Буковом лесу, на холме за городом. Там, завернувшись в свой плащ, в мокрых от росы полусапожках, он мог следить за плывущими над тюрингской равниной мраморными глыбами облаков и за изменчивостью красок туманных далей.
Больше всего он любил сидеть под одним дубом, прозванным впоследствии гетевским. Его не срубили, как остальные деревья, когда здесь, в Буковом лесу, строили лагерь на Эттерсбергском холме. Оттуда открывался великолепный вид на окрестности. Гетевский дуб был пощажен и, отгороженный от узников колючей проволокой, остался в лагере.
Строительство началось в 1937 году. Заключенным пришлось собственными руками создавать для себя этот ад. На своих плечах они перетаскивали срубленные деревья, впрягаясь в телеги, волокли каменные глыбы. Работая, они пели веселые немецкие песни. Их называли певчими лошадьми. Не желающих петь пороли или пристреливали.
Ночами они спали на голой земле. Единственной защитой от дождя и холода был брезент. Иногда по ночам их будили и часами заставляли стоять в строю под дождем. Для освежения.
Поначалу охранники были еще не очень привычными — и для того, чтобы они убивали, приходилось их поощрять. Каждый, убивший заключенного, получал трехдневный отпуск и десять марок. Спустя некоторое время этого поощрения уже не требовалось...
Охранник срывал с узника шапку и бросал ее в кусты. Если заключенный бежал за ней, его пристреливали за попытку к бегству. Если он отказывался бежать, его пристреливали за неповиновение.
Об этом рассказывает один из заключенных. Он остался в живых и теперь показывает эти места.
Да... но сначала ты выходишь из автомашины, без труда поднявшей тебя на Эттерсберг, на расчищенное плато в Буковом лесу. Ты входишь через кованые железные ворота, на которых декоративная вязь металлической решетки образует слова «Jedem das Siene» — «Каждому свое». Их можно расценивать по-разному — как слова справедливости, или смертной угрозы, или изощренного издевательства.
Покосившаяся деревянная сторожевая вышка торчит среди остатков колючей проволоки — теперь уже не под током высокого напряжения. Бараки уничтожены огнем, уцелели лишь каменные постройки. Крематорий — низкое здание под черепичной крышей, с короткой квадратной трубой. Внешне он напоминает деревенскую сыроварню, но текло здесь не молоко.
Цементные печи с круглыми железными дверцами по фасаду. Трупы загружались в них на железных носилках, поставленных на рельсы. Обугленные, не сгоревшие дотла кости выгребали из печей и выбрасывали. Вдоль стен ряды крюков: на них, словно туши на бойне, подвешивали живых заключенных. Деревянное сооружение, напоминающее трапецию для выколачивания ковров,— виселица незначительной высоты, на ней можно было вешать одновременно трех-четырех человек. Ноги жертвы почти касались пола — это для того, чтобы продлить агонию...
Почва в лагере неровная, с остатками мостовой, с каменными обломками, разбросанными взрывами, с выступающими наружу корневищами срубленных деревьев, с хрустящим под ногами углем и ржавым железным ломом. Земля будто выметена, но не метлами узников, а взрывами, выжегшими и расплавившими все кругом.
Стоит телега, груженная камнем. Длина дышла, судя по всему, рассчитана на шесть пар заключенных. Напарников впрягали лицом друг к другу. Они тянули телегу в разные стороны. Ту шестерку, что не выдерживала и пятилась, хлестали бичами, пока она не сдвигала телегу в свою сторону. Тогда наступала очередь истязания другой шестерки... Вот так, медленно, телега двигалась то вперед, то назад.
В выстроенной из железобетона комендатуре ты видишь пистолеты, которые заключенные мастерили себе из тайком добытых частей. Каждая из этих деталей, будь она обнаружена, обошлась бы в одну или несколько жизней. Тут же находятся абажуры, размером не более двух сложенных куполом ладоней, сделанные из человеческой кожи, татуированной цветными рисунками. А вот высохшая, мумифицированная голова одного из узников, со сморщенным лицом, щетиной седой бороды и закрытыми, словно зашитыми глазами. Эта голова украшала стол коменданта.
В последние военные годы заключенные работали на оружейном заводе. Оттуда они тайком выносили оружие и организовывали отряды. Во время воздушных тревог, когда охранники прятались в укрытии, узники не упускали случая. Кругом бушевала смерть, а они разрабатывали планы своего освобождения.
11 апреля 1945 года узники Бухенвальда восстали и перебили охрану. Вокруг умолкших пулеметов — горы трупов. Мертвые тела ковром устилали землю.
Двадцать одна тысяча человек, оставшихся в живых, поклялись не знать покоя до тех пор, пока они не истребят своих палачей и не создадут свободный мир.
Но с запада шли спасители палачей. И теперь эти палачи либо сидят на государственных должностях, либо получают высокие государственные пенсии, этакие добродушные, ожиревшие субъекты; они спокойно спят по ночам и ждут времени, когда смогут возобновить свое черное дело.
Бухенвальдский обер-палач Зоммер ведет идиллический образ жизни — абсолютно ни в чем не повинный, добрый, счастливый человек, которого не терзают воспоминания.
Никто ни о чем не вспоминает. Ничего не произошло, Двадцать одна тысяча человек выжили в Бухенвальде зря! Истребленные в Бухенвальде погибли напрасно! Только одни деревья протестуют открыто — они отказались расти на Эттерсберге.
Конечно, здесь есть памятник. Дорогой, достойный, патетический. Ты сам видишь, как многие посетители со слезами на глазах в бессильном гневе сжимают кулаки.
На склоне Эттерсберга высится колокольня. Квадратная, тяжелая, из черного камня, с позолоченной балюстрадой вокруг колокола, на котором выдавлен узор — колючая проволока. Под ним в полу, под выпуклой плитой, лежит пропитанная кровью земля восемнадцати разоренных палачами стран. Вокруг барельефа, изображающего отпечатки босых ног, опутанные колючей проволокой, выгравированы названия городов и селений, подвергшихся опустошению.
Лестница, именуемая Лестницей свободы, ведет вниз, к улице Наций, вдоль нее установлены памятные плиты восемнадцати стран, увенчанные факельными чашами. Но восемнадцать стран, пережившие владычество палачей, уже давно не едины. Они разделены на радость палачам.
Ты видишь и черную скульптурную группу, отлитую из чугуна. Здесь и стойкий Борец, и Циник, кривящий в усмешке рот, и извечный Сомневающийся, и обличающий Трибун. Ты узнаешь их всех...
На барельефах, повествующих о жизни лагеря, твое внимание привлечет фигурка мальчика: четырех лет попал он в Бухенвальд и выжил — голый среди волков. Увидишь ты и волкодава, лежащего мертвым рядом с хозяином-палачом, выдрессировавшим собаку пожирать человеческое мясо.
«Jedem das Seine» — это не относится к здравствующим и поныне палачам.
Зеленеющий Буковый лес поднимается вверх по склону холма, манит пройтись, с бутербродами в кармане и томиком Гете в руках...
Бухенвальд по-прежнему остается прекрасным, полным воспоминаний Буковым лесом... Jedem das Seine?

<- предыдущая страница следующая ->