<- предыдущая страница следующая ->

ЛЕВ НИКУЛИН
НЕ МЕЧ, НО МИР
(Фотохроника второй мировой войны)

Этому ценному изданию предшествует эпиграф из стихотворения Фридриха Шиллера «Величие Германии».
В чем же состоит величие Германии?
«Не в том, чтобы побеждать,— отвечает Шиллер,— а в том, чтобы вторгаться в царство духа, уничтожать предрассудки, мужественно сражаться с безумием,— вот что достойно наших усилий».
На суперобложке книги — три солдата гитлеровского вермахта. В лицах, в поникших фигурах — бесконечная усталость и безнадежность. Они прошли долгий, мучительный путь страданий, они пока живы, а что ожидает их завтра?
Книга содержит около 1500 фотодокументов, отобранных составителем Гейнцем Бергшикером из трехсот тысяч; она называется лаконично — «Вторая мировая война» *. Фотодокументы и краткие комментарии к ним воссоздают лицо войны, развязанной Гитлером. Это издание служит делу мира, оно разоблачает преступления нацизма, предупреждает человечество против новых поджигателей войны.
* «Der zweite Weltkrieg» — Eine Chronik in Bildern von Heinz Bergschicker. Berlin, Deutscher Militarverlag.
Вступление показывает, как вооружалась нацистская Германия, как этому потворствовали капиталисты всего мира, рассчитывая, что Гитлер направит агрессию, на восток, против Советского Союза.
Деятели «Индустриального клуба» в Дюссельдорфе, покровительствующие Гитлеру, престарелый Гинденбург, вручающий власть Гитлеру и Герингу...
Горящий рейхстаг — провокационный фейерверк, возвещающий захват власти нацистами.
«Хрустальная ночь» 1938 года — начало чудовищных еврейских погромов; лицо истерзанного борца за мир, гуманиста Осецкого — жертвы нацистов.
Невиданный рост вооружений нацистской Германии, новобранцы — юноши, примеряющие стальные шлемы.
И всему этому открывает дорогу Мюнхен — предательский сговор английского и французского правительств с Гитлером. Далее следует зловещий снимок — вступление нацистов в беззащитную и преданную мюнхенцами Чехословакию.
Объектив фотоаппарата запечатлевает тончайшие детали; например, презрительный взгляд Гитлера в сторону британского премьера Чемберлена.
Так иллюстрируются первые главы — «Германия под властью Гитлера», «Путь к мировой войне». «Нападение на Польшу»... Польские солдаты, лицом к стене, с поднятыми кверху руками и их конвоиры, вернее, палачи с винтовками, направленными в спину пленным...
Рушатся дома, пылают города, девочка со спасенной кошкой в руках бежит из горящего дома. Это подробность, а затем следует трагедия Варшавы, неописуемые страдания мирных жителей, стариков, женщин, детей, ужасы варшавского гетто и так называемая «странная война», когда предатели Франции думали отсидеться за линией Мажино, не теряя надежды как-нибудь договориться с Гитлером. Но наступает час расплаты для коллаборационистов, для мюнхенцев. Нацистские бронированные орды в Бельгии. Приходит черед Франции. Десятки тысяч брошенных солдатских шлемов в Дюнкерке — «блицкриг», который завершился разгромом французской армии и эвакуацией ее остатков и английских войск через Ламанш в Англию.
Развалины городов и селений — это следы войны и поражения Франции, в котором повинны ее бездарные генералы — Петен, Гамелен и предатели Боннэ и Лаваль.
Франция капитулировала.
Унтер-офицеры, эсэсовцы пируют
в парижском кабаке. Свидание «победителей», Гитлера и Муссолини,— «дуче» в актерской позе стоит перед Гитлером; они видят себя покорителями Европы и не только Европы — война уже пылает в Африке, в Азии, на Тихом океане. Нацистские бомбардировщики громят Лондон, Ковентри. Идет ко дну английский линейный корабль, броненосный гигант «Ройал Арк».
На советской границе, на Буге, ждет сигнала командующий танковой группой Гудериан.
Сигнал дан. План «Барбаросса» в действии. Гитлеровские орды обрушились на Советский Союз. От одного фотодокумента к другому, от страницы к странице на наших глазах выразительно, динамично разворачиваются события мировой истории, раскрывается варварство нацизма: вот генерал Рундштедт в музее Лувра окидывает хозяйским взглядом шедевры античного искусства, нацистские офицеры в Афинах у Акрополя, зал ленинградского Эрмитажа после попадания снаряда.
Война идет на территории Советского Союза. Первые, тяжелые для нас, месяцы войны, советские войска оказывают яростное сопротивление.
Советские военные фотокорреспонденты — многие из них погибли, исполняя свой долг,— запечатлели этап за этапом всю историю Отечественной войны. Их снимки заняли свое место в издании «Вторая мировая война».
Видишь, как постепенно набирала силы наша страна, как от героического сопротивления наши армии перешли к сокрушительным ударам, завершившимся взятием Берлина и полным разгромом гитлеровских захватчиков. Даже фотографии, сделанные фашистскими офицерами, говорят о силе и стойкости советских людей. Один из фашистов запечатлел Зою, против своей воли он оставил нам светлый образ героини — ее лицо в последние минуты перед гибелью, олицетворение воли и неустрашимости, веры в победу.
Постепенно открываются в фотоснимках две Германии, одна варварская, империалистическая, нацистская и другая — Германия свободного духа, Германия — родина Гете и Шиллера, Маркса и Энгельса. Вот Тельман, незадолго до гибели, на прогулке в тюрьме. Вальтер Ульбрихт говорит с пленными солдатами-немцами, помогая им понять преступный характер нацизма. Раненые немецкие солдаты на перевязке у советских врачей...
Наступает возмездие. Рушится Восточный фронт, начинается долгожданная высадка союзников во Франции, наконец открывается второй фронт. Победы советских армий на Востоке спасают союзников от поражения в Арденнах.
Освобождение Парижа: тысячи людей на площади Конкорд, их лица, их переживания — все это запечатлел объектив аппарата.
Флаг нашей победы над рейхстагом в Берлине — как бы апофеоз...
Солдат гитлеровского вермахта в глубокой задумчивости на развалинах рейхстага, два человека, два немца на пороге разрушенного дома — один из них, старик, возможно участник первой мировой войны, с горестным недоумением смотрит на другого, военнопленного... Тот, с поникшей головой, угрюмо уставился в землю.
Но это не конец книги.
Одна из последних страниц изображает загородную виллу Круппа в Эссене, нового пушечного короля, так сказать престолонаследника старого Круппа. Вот возрождающийся немецкий империализм, говорит этот снимок, и как бы в подтверждение — фотографии генерала Шпейделя, командующего вооруженными силами стран Средней Европы, и немецкие солдаты на маневрах войск НАТО, расквартированные во Франции. Это — документы нашего времени.
Но есть силы, которые противостоят реваншизму, это многотысячная демонстрация трудящихся Германской Демократической Республики на площади Маркса—Энгельса в большом Берлине.
Этим замечательным снимком завершается книга фотодокументов о второй мировой войне, изданная в ГДР. Книга о войне и в то же время о мире во всем мире — поучительное издание, направленное к тому, чтобы наглядно показать, какой бедой грозят человечеству империализм, возрождение нацизма.

Дюнкерк.
Война отняла все — близких, дом, детство...
Руины Дрездена.
Так было в Днепропетровске в августе 1941 года.
Здесь гитлеровцы наступали на Волгоград.
Последняя «тотальная» мобилизация в Германии.
Советские воины принесли освобождение от фашистского гнета миллионам людей.
Все, что осталось «завоевателю»...
Люди мира, будьте зорче втрое!


ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО ЗА РУБЕЖОМ

В ГОСТЯХ У АРМАНДО ГОНСАЛЕСА

Красивы парки в Монтевидео — пальмы, платаны, розы... Один из них, парк Родб, находится поблизости от гостиницы, в которой мы жили, и там я часто искал прохладу от декабрьской жары.
И всякий раз мое внимание привлекала возвышавшаяся в одной из аллей этого парка, среди субтропических растений, скульптурная группа.
Высоко подняв голову, идет молодая женщина, рядом с ней — мальчик и девочка. Молодая женщина ведет их вперед...
Этот монумент был поставлен в честь известной уругвайской учительницы Энрикеты Компте-и-Рикет, посвятившей свою жизнь защите детей от влияния церковной системы образования. Скульптура — одна из запоминающихся среди многочисленных памятников, которые нам пришлось видеть в парках, на улицах и площадях Монтевидео, — отличалась не только выразительностью фигур и их символическим содержанием, но и страстностью, с какой художник создал столь необычное шествие к свету знания.
Вскоре я встретился с автором этого произведения — знаменитым уругвайским скульптором Армандо Гонсалесом. Он живет на окраине столицы, дорога к нему лежит вдоль многокилометрового пляжа. Широкая, окаймленная одноэтажными особняками улица, на которой редко увидишь автомашину, поразила нас провинциальной безлюдностью. Посреди этой улицы я неожиданно увидел в железном каркасе огромную, еще не законченную фигуру величественного всадника.
— Это последняя работа Гонсалеса,— сказал мой попутчик.— Мы приехали.
Маленький домик, напоминающий сарайчик,— жилье Армандо Гонсалеса. Множество лепных фигурок, статуэток и акварельных рисунков — ими художник увлечен не меньше, чем скульптурой.
Гонсалес показывает нам свои работы: он ходит между скульптурами с ловкостью гимнаста. Искусству лавирования приучила теснота.
— А где же вы живете? — спросил я.
— Тут,— ответил художник и, приоткрыв штору, показал на темный угол, где стояла широкая тахта.
Вышли на улицу. Перед сарайчиком росла слива с раскидистой кроной и зрелыми плодами. Мы уселись под ней на деревянных скамейках и с увлечением стали слушать рассказ человека, отдавшего всю жизнь борьбе за свое творчество. Он не помнит, когда у него родилось желание стать художником. Может быть, в те дни, когда, будучи ребенком, он видел, как на пляже опытные мастера лепили из гипса украшения для улиц, или в тихие вечера, когда тетка, приехавшая из Аргентины, рассказывала об истории культуры этой страны; а может быть, кто знает, мальчика соблазнили шоколадные обертки с изображением скульптурных портретов великих людей Греции. Но факт остается фактом — даже работая разносчиком у знакомого зеленщика, или раздувая мехи в соседней кузнице, или помогая отцу в его сапожном ремесле, юный художник рисовал на стенах, на тротуарах или «баловался гипсом», забытым скульпторами на пляже.
Армандо учился в художественном ремесленном училище, посещал кружок искусств. Четырнадцатилетним подростком он начал представлять на конкурсы свои работы по стенной лепке. Армандо занял первые места на нескольких конкурсах, проведенных в связи со столетием независимости Уругвая, и это стало решающим моментом в его биографии. После Гонсалес целиком отдает себя искусству скульптуры и живописи. Но происхождение Гонсалеса, его политические взгляды, его творчество вызывали протест у художников «официального направления», которые верховодили и поныне верховодят уругвайским искусством. Он боролся с ними и... не имел заказов.
В течение почти четверти века Гонсалес жил только на средства, получаемые с закрытых конкурсов, где он представлял свои скульптуры и акварели.
Под чьим влиянием он творил? Армандо на этот вопрос отвечает после паузы:
— Я восхищен Бурделем, Роденом, Майолем и русским Эрзей... Изучал древнеегипетскую скульптуру.
Наша беседа касается последних работ Гонсалеса, и скульптор кивает на незаконченную фигуру всадника, что высится посреди улицы. Это великий национальный герой Уругвая — Хосе Хервасио Артигас, двухсотлетие со дня рождения которого, по призыву Всемирного Совета Мира, ныне отмечает все человечество. Заказ на эту скульптуру был получен после победы на конкурсе.
— Освободителю не везет,— с иронией замечает Армандо Гонсалес.
В связи с развитием демократического движения в Уругвае оживились и фашистские группы. Они преследуют прогрессивных деятелей культуры, занимаются провокациями, угрожают.
Уже несколько раз, подкравшись ночью к скульптуре Артигаса, «отца уругвайской нации», фашисты бросали в нее бомбы, наполненные битумом. Черными пятнами покрывался гипсовый круп коня, грудь и лицо национального героя. Скульптуру очищали от фашистской грязи, а в следующую ночь вновь летели в нее черные бомбы. Как-то фашисты подъехали с грузовиком, развинтили каркас, зацепили тросом фигуру Артигаса, хотели сорвать и разбить скульптуру. К счастью, их поймали на месте преступления. Они бежали, как мелкие воришки, прислав на следующий день Гонсалесу письмо с угрозой убить его.
В такой обстановке работает скульптор в Монтевидео. Теперь на улице стоит столб с большой электрической лампой. Она освещает фигуру основоположника уругвайского государства. Освещает и защищает.
— Да будет свет,— улыбаясь говорит художник.
Допоздна мы вели беседу с интересным, умным человеком. Он полон творческих идей и планов.
Темнело. И когда мы собрались уходить и начали прощаться, на столбе вспыхнула лампа. Она бросила свои желтоватые лучи на фигуру Освободителя Уругвая.
М. Мержанов

Армандо Гонсалес за работой над памятником национальному герою Уругвая — Хосе Артигасу.
Рабочий момент.
Памятник учительнице Энрикете Компте-и-Рикет в Монтевидео (1956 г.).
«Исход уругвайского народа» во главе с Хосе Артигасом в 1811 году — один из эпизодов национально-освободительной борьбы. Рисунок Армандо Гонсалеса.
«Сьерра-Маэстра» — рисунок Армандо Гонсалеса, посвященный борьбе кубинского народа.
Барельеф памяти Энрике Аморима, выполненный Армандо Гонсалесом для города Сальто — родины выдающегося уругвайского писателя-коммуниста. Надпись гласит: «Сальто — Энрике Амориму. Здесь он родился. 1900—1960. Быть может, средь теней родного края однажды вечером поднимется и заговорит».
Памятная медаль в честь национального героя Уругвая — Хосе Артигаса.
«Девочка» — скульптура, удостоенная Большой премии на Национальной выставке изящных искусств (1959 г.).


КАЛЕНДАРЬ ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

К 220-летию со дня рождения Томаса Антониу Гонзаги
«СЕРДЦЕ МОЕ НЕОБЪЯТНЕЕ МИРА!»

Эти гордые слова произнес вившийся на литературной и политической сцене в одну из бурных эпох истории, когда во Франции готовился штурм Бастилии, а в Северной Америке уже отгремели бои за независимость. Он был сыном бразильца и португалки и родился в 1744 году в Порто, но вся его блистательная карьера юриста, поэта и политика развернулась в Бразилии, в стране, где так ярко сказались все сложные противоречия колониальной действительности.
Его звали Томас Антониу Гонзага, и он был одной из центральных фигур в литературном обществе «Заокеанская Аркадия», существовавшем с 1785 года в городе Вила-Рика. Группа поэтов, входивших в это общество, писала пастушеские идиллии, и сорокалетний Гонзага прославился тогда идиллическими посланиями к своей восемнадцатилетней невесте Марии Доротее ди Сейшас, воспетой под именем Марилии в его «Лирах», первая часть которых была опубликована в 1792 году под названием «Марилия ди Дирсеу» (Дирсеу — аркадский псевдоним Гонзага). Эта книга принесла ее автору громкую славу и прозвище «бразильского Петрарки». Но стихи Гонзаги были не просто пастушескими идиллиями. Неистовая жизнь страны в ее становлении, с ее контрастами, взлетами и падениями властно врывалась в его лирику. Город Вила-Рика был главным городом капитании (штата) Минас-Жераис и возник, как возникали, словно по волшебству, многие другие города Бразилии, по мере того как бразильская земля открывала людям свои богатства. После открытия золота капитания Минас-Жераис сперва резко расцвела и обогатилась, а когда в середине XVIII века золотые запасы стали иссякать, так же резко обнищала и пришла в упадок. Жадный португальский двор выжимал все соки из своей колонии, облагая население неслыханными налогами. В столкновении всех этих проблем и событий передовым людям того времени трудно было удержаться в рамках античного спокойствия, даже в поэзии. Поэтому «Аркадия» не стала еще одной «колониальной» поэтической школой, подражающей португальской поэзии, а превратилась в подлинно национальную поэтическую школу. Поэтому природа в стихах Гонзаги — это не кудрявая природа пасторалей, а буйная бразильская природа, и вместо нежных картин из пастушеской жизни он вдруг, как это случилось в знаменитой «Лире № 26», разворачивает удивительную по точности описания и богатству красок картину основных промыслов Бразилии — промывки золота черными рабами, рубки леса под плантации, сбора табака, переработки сахарного тростника.
И все-таки первая книга Гонзаги — пока еще мирная книга, и основные ее темы — любовь и мирная жизнь на лоне природы. Но уже в этой первой книге поставлены, хотя пока в философском плане, проблемы добра и зла, богатства и бедности, тирании и тираноборства. Уже здесь слышится гневное осуждение праздности и стяжательства, и им противопоставлены вечные человеческие ценности — скромный и честный труд, доброе имя...
И лучше грядущие поколенья
пусть твое имя добром вспомянут,
чем все богатства, которые тленья
равно добычею станут.
Героем быть, Марилия, не значит
сжигать империи: идут войною,
наносят людям раны
и грабят — не герои,
а подлые тираны.
А быть героем — значит жить по чести;
и так же может быть героем бедный,
как все владыки вместе.
Эхо французской революции 1789 года, передовая мысль французских энциклопедистов, с одной стороны, и крайнее обострение эксплуатации трудового народа внутри колониальной Бразилии (развитию экономики и культуры которой старалась помешать ее хозяйка — Португалия) — с другой, привели к росту революционных настроений в бразильском обществе. И когда в 1789 году в Била-Рике вспыхнуло революционное движение «Инконфиденсия Минейра», то участниками заговора оказались все главные поэты «Аркадии». В то время как Тирадентис, знаменитый революционер и национальный герой Бразилии, наиболее близкий к народным массам из всех участников «Инконфиденсии», подымал народ на восстание, Гонзага — тонкий юрист, автор трактата «О естественном праве», яростно боровшийся с насилием и произволом в своих блестящих статьях,— писал законы будущей республики Минас-Жераис, на знамени которой инконфиденты хотели начертать слова: «Libertas quae sera tamen» — «Свобода, хотя бы поздняя». Но заговор был раскрыт, и его участники арестованы.
С этого момента начинается новый этап жизни и творчества Гонзаги. В одиночной камере крепости на Илья дас Кобрас не замолкла его непокорная муза, напротив, она стала его единственным товарищем:
Кто вознесен счастливою судьбой,
тому служить не может вдохновенье,
но я, Марилия,
беседую с тобой
здесь, обреченный на мученье.
...Нет, я не должен здесь терять минут,
родиться новой мысли здесь пристало...
Здесь пишет он вторую часть своих «Лир», совсем не похожую на первую. Строки-лозунги, строки-инвективы, гневные обвинения своим обвинителям — тиранам его родной Бразилии, скорбные песни о былом счастье, описания тюремной жизни, реализма которых не смогли приглушить никакие условности поэтической школы,— вот что представляет собою эта вторая книга. Послания к Марилии из тюрьмы проникнуты верой в правду, что вела его и его товарищей к их цели:
Быть может, я дождусь сияющего дня;
но если даже нет, я все ж
благословляю
святую руку, что ведет меня,—
и надеждой на победу этой правды над всеми силами реакции:
Пусть вихри свирепы и волны обильны,
и вихри и волны бессильны
пред гордою правдой моей.
Сквозь страшные видения близкой казни узник-поэт счастлив наедине со своей, теперь уже несбыточной, любовью и со своим трагическим, но высоким жребием:
Пусть жертвою паду судеб
несправедливых,
нет счастья моего
у тысячи счастливых!
Испуганные революционной бурей во Франции, португальские власти с дикой жестокостью расправились с революцией в своей колонии — три года тянули они чудовищный процесс участников «Инконфиденсии», брошенных в сырые казематы без дневного света. В 1792 году лучшие люди Бразилии XVIII века, закованные в кандалы и железные ошейники, услышали свой смертный приговор, замененный затем пожизненной ссылкой для всех участников движения, кроме Тирадентиса. Гонзага был сослан в Африку, где замолчал, казалось, навсегда. Но после того как потерявший рассудок в далекой ссылке замечательный поэт Бразилии погиб, поэзия его не только продолжала жить в бесконечных изданиях и многочисленных переводах на другие языки, но внезапно, через много лет после его смерти, заявила о себе совсем по-новому. В 1845 году появилась в печати знаменитая бразильская политическая сатира «Чилийские письма», автор которой долгое время оставался неизвестен. Под видом описания бесчинств правителя Чили Фанфарона Минезиу в этой удивительной книге описывались бесчинства и зверства губернатора Куньи Менезеса, управлявшего капитанией Минас-Жераис в 80-х годах XVIII столетия, и вскрывались тайны эксплуататорской политики португальских властей и их бразильских наместников. Тысячи строк строгого, гневного, иногда патетического, иногда почти разговорного стиха, и каждая из них — оружие, отточенное против тирании. Чудовищные эпизоды эксплуатации народа, пыток и надругательств над человеческим достоинством, разнузданного разврата знати...
И хотя многое в этой огромной поэме представляется нам теперь уже далеким, и сложная система социальных и юридических отношений XVIII века трудно воспринимается современным читателем, но главные эпизоды «Писем» кажутся написанными сегодня и обращенными к людям нашего времени.
Таков третий и завершающий этап творчества «бразильского Петрарки», которого за «Чилийские письма» можно бы назвать еще и «бразильским Данте» — с такой силой изобразил он ад колониальной жизни.
Так после смерти Гонзаги продолжалась, его история уже в новом, XIX веке, возрождаясь всякий раз, когда в воздухе Бразилии слышалось дыхание свободы: в 1822 году, когда была объявлена независимость Бразилии, за которую боролись участники «Инконфиденсии»; в 60—70-х годах прошлого века, когда революционные романтики во главе с другим замечательным поэтом Кастру Алвесом подняли борьбу против рабства...
На одной из страниц этой истории стоит великое имя Пушкина, переведшего на русский язык одну из «лир» Гонзаги.
Эта история жива и сегодня, через 220 лет со дня рождения замечательного бразильского поэта.
Инна Тынянова


К 200-летию со дня смерти писателя
ВЕЛИКИЙ РЕАЛИСТ ЦАО СЮЭ-ЦИНЬ

Двести лет тому назад на западной окраине Пекина в нищете и безвестности умер великий китайский писатель Цао Сюэ-цинь, один из самых выдающихся представителен реализма в мировой литературе. Лишь несколько друзей проводили его до могилы.
Он родился в 1716 году в одной из аристократических китайских семей, приближенных к императорскому дому. Его прабабка была кормилицей императора Канси, дед его — сановник, стихотворец и драматург — славился своей коллекцией книг и руководил изданием знаменитого «Полного собрания танских стихов».
Богатство рода ушло вместе с должностью, которой был лишен отец Цао Сюэ-циня, и будущий писатель уже в детстве познакомился с тяжелой жизнью низших классов общества. Богатство не вернулось. Цао Сюэ-цинь содержал семью на скудные средства от продажи написанных им картин и был увлечен созданием романа, который впоследствии обессмертил его имя.
Может быть, и даже наверное, появлением этого романа мы обязаны несчастной судьбе Цао Сюэ-циня, потому что жизнь впроголодь заставила его по-иному взглянуть на окружающее, по-иному и близкому пережить сочувствие к обиженным и угнетенным и наконец понять неизбежность гибели тех, кто существовал за счет страданий других. Об этом написал он в восьмидесяти главах своей «Истории камня», которая была прервана кончиной писателя, умершего после того, как ко всем его несчастьям прибавилась безвременная смерть любимого сына.
Эти восемьдесят глав расходились в рукописях, пока Гас Э, чиновник и литератор, не взял на себя труд завершить роман, дописав недостающие главы. Роман в ста двадцати главах, уже под названием «Сон в красном тереме», был издан в 1791 и 1792 годах. Он не раз подвергался запрещениям (нетрудно было разглядеть в нем силу, подрывающую господствующий строй) и очень быстро стал самой популярной, самой любимой книгой в Китае.
О «Сне в красном тереме» в Китае написано множество исследований, а в ноябре 1963 года в нескольких залах бывшего императорского дворца, музея «Гугун», была устроена выставка, посвященная истории этого произведения и жизни творца его.
Перед посетителями этой прекрасной выставки вставали китайские города XVIII века с аристократическими владетелями, торговцами и ремесленниками, вставали деревни с крестьянами, тяжко трудившимися и большую часть урожая отдававшими за аренду помещикам и ростовщикам.
На стендах лежали рукописи друзей писателя с упоминаниями о нем. К сожалению, не сохранилось ни одного экземпляра пятикратно переписанного самим Цао Сюэ-цинем романа, но на выставке были представлены списки и издания его, а также переводы на другие языки, и в том числе на русский. России о романе впервые сказал восторженное слово выдающийся наш китаевед В. П. Васильев в вышедшем в свет в 1880 году своем «Очерке истории китайской литературы». В 1958 году роман был издан на русском языке в переводе В. А. Панасюка *.
* См. журнал «Иностранная литература» № 4, 1959 г.
Выставка показала поистине удивительное влияние этого литературного произведения на многие стороны жизни китайского общества. Поражало обилие характерных для Китая художественных изделий на сюжеты романа, скульптурных портретов самых различных героев романа, фонарей с изображением многих знаменитых в народе сцен из жизни этих героев. Фотография запечатлела великих актеров, в разные годы игравших в инсценировках «Сна в красном тереме». Наконец, несколько лет тому назад роман был экранизирован в превосходной постановке Шанхайского театра шаосинской музыкальной драмы.
«Сон в красном тереме» явился энциклопедией китайской жизни XVIII века. Можно смело утверждать, что не было ни литературного, ни исторического произведения, которое бы с такой яркостью осветило все особенности, все пороки идущего к своему концу феодального Китая.
Этот роман охватывает самые разные стороны жизни, содержит суждения на самые разные темы. Учеными-исследователями еще очень многое не затронуто в их изысканиях по поводу «Сна в красном тереме». Так, например, еще предстоит изучить интереснейшие взгляды автора на поэзию, высказанные и им самим, и через посредство героев.
Мы читаем «Сон в красном тереме». Перед нами медленно текут воды огромного потока жизни. Им управляет рука автора, убыстряющего или замедляющего его течение для того, чтобы сосредоточить наше внимание на событиях, которые составляют главную суть жизни того времени.
«Сон в красном тереме» — книга о трагической любви Цзя Бао-юя, одного из младших представителей аристократического рода Цзя, и Линь Дай-юй — бедной, осиротевшей родственницы этой семьи. Судьба Бао-юя необычна с самого начала. Автор отдал дань буддийско-даосским суевериям, в описание жизни Бао-юя привнесены мистические элементы, которые, впрочем, не могут изменить общий реалистический характер повествования. Бао-юй родился с яшмой во рту. Эта яшма (камень, оказавшийся лишним, когда мифическая Нюй-ва заделывала дыры в небосводе) — спутница юноши и то появляющиеся, то исчезающие буддийский и даосский монахи — вот, собственно, и вся возникающая от случая к случаю фантастическая канва жизнеописания Бао-юя.
Счастью молодых людей воспрепятствовала главенствующая в доме бабушка Бао-юя, решившая женить его на другой родственнице, Сюэ Бао-чай, которая больше соответствовала нравам дома и по положению, и по характеру своему. Бао-юя обманули. Сказав, что его женят на любимой им Дай-юй, в закрытый паланкин посадили Бао-чай. Дай-юй, давно уже предчувствовавшая подобную развязку, умерла во время свадьбы. Бао-юй оставил ненавистный ему богатый дом и ушел в монахи.
Автор всей своей книгой говорит нам, что счастья не могло быть даже в том случае, если бы полюбившим друг друга молодым людям удалось соединиться. Они оставались бессильными и одинокими в гибнущем мире разврата, корысти и стяжательства — мире, к которому они принадлежали по рождению.
Последние сорок глав, о чем говорилось выше, были после смерти Цао Сюэ-циня дописаны Гао Э, который, конечно, не смог подняться до высот великого своего предшественника и, больше того, сделал попытку возродить благополучие разоренного дома Цзя. Но заслуга Гао Э в том, что он довел до конца историю Бао-юя и Дай-юй. У него хватило человеческой глубины понять и выразить трагедию молодых героев романа, хотя и недостало глубины мыслителя, чтобы показать трагедию класса, как это задумано было Цао Сюэ-цинем.
Мы думаем, что гуманизм Цао Сюэ-циня особенно проявился в смелом описании ужасов бесчеловечного обращения с подневольными. Все благополучие дома Цзя построено на крови поставляющих ему продукты и выплачивающих аренду крестьян, на страданиях безропотных слуг. Долго ли может это продолжаться? Дом Цзя — символ гибнущего, изжившего себя феодального строя.
Цао Сюэ-цинь верит в государя. Не его считает автор виновником обличаемых в романе зол. Но атмосфера безнадежности (талант писателя оказался сильнее его убеждений) царит и в императорских дворцах. Ее приносит с собою прибывшая в родной дом государыня, старшая сестра Бао-юя. Спасения нет. Мы ощущаем это с ясностью, которая была неожиданной и пугающей для современников писателя.
Реализм Цао Сюэ циня способствовал появлению нового типа китайского романа. При всей стройности композиции «Троецарствия» или «Речных заводей», эти романы XIII—XIV веков представляют собою ряд глав-сюжетов, как бы нанизанных на один стержень основного сюжета. Даже «Цзинь, Пин, Мэй» — роман, намного более близкий по времени и характеру к «Сну в красном тереме»,— не вполне еще освободился от этой особенности. Роман же «Сон в красном тереме», несмотря на свою многоплановость и даже многосюжетность, производит очень цельное впечатление: все в нем подчинено описанию жизни главных героев — Бао-юя и Дай-юй.
Психологизм не в традициях китайской классической прозы. Характеры персонажей «Сна в красном тереме» даны через их поступки, но характеры эти и речь очень индивидуализированы. Для китайской художественной литературы тогда еще не пришло время индивидуализации портретов героев (автор романа ограничивается лишь трафаретным «терминологическим» описанием красоты, изящества, безобразности и т. д.), и тем больше заслуга писателя в умении наделить каждое из введенных им в действие лиц (при отсутствии детальных внешних различий) присущими ему чертами и дать ряд по-настоящему сложных характеров, проявляющихся в новых для китайской литературы обстоятельствах.
Молодые люди зачитываются такими драмами, как «Западный флигель», «Пионовая беседка». Герои этих драм, как и герои старинной народной драмы «Лян Шань-бо и Чжу Ин-тай», тоже любили друг друга, и тоже старались преодолеть феодальные установления, и тоже были несчастны. Окружающая действительность мешала их любви, и если бы свершилось невозможное и любовь их сумела победить все препятствия, то они нашли бы свое счастье в подобной прямой победе. Любовь же Бао-юя и Дай-юй отлична от этой: они не просто возлюбленные, они единомышленники, восставшие против феодальной рутины, люди, любовь которых порождена также их духовной близостью, их вызовом обществу. Конфликт заложен уже в самом существовании на свете Бао-юя и Дай-юй с их душевной организацией, с их отвращением к среде, в которой они вынуждены жить.
Бао-юй не хочет вступать на путь чиновничьей карьеры. Он дружит со слугами и негодует на свою судьбу наследника аристократического дома. Он ищет свободы. Этого нежного юношу сделал автор своеобразным выразителем протеста, зреющего в измученном поборами и притеснениями народе.
А несчастная красавица Дай-юй, гордая, независимая, ищущая во всем поэзию, устраивающая похороны опавших персиковых цветов и сама в этом мире похожая на лепесток, подхваченный ветром? Она тоже, как и Бао-юй, задыхается в доме Цзя, но ничего не может изменить. Даже любовь не придает ей силы, потому что бессилен и Бао-юй.
В противовес им писатель создает образ Бао-чай — другой красавицы, на которой женят Бао-юя и которая словно рождена для дома Цзя. Она умеет притвориться, умеет понравиться, она холодна: в ней и слезинки не вызвало самоубийство служанки Цзинь-чуань. Она стоит на страже той феодальной морали, которая подавляет Бао-юя и Дай-юй. И она любит Бао-юя, любит искренне и сильно.
Автор рисует реальные, жизненные характеры, в которых переплетаются достоинства и недостатки. Но слабости Бао-юя и Дай-юй не заслоняют от нас огромной правоты этих героев, но обаяние Бао-чай не скрадывает ее непривлекательности, ее враждебной Дай-юй и Бао-юю сущности.
Грустная, трагическая книга. Трагическая потому, что главные герои ее, недовольные существующим порядком вещей, связаны неразрывными нитями со всеми теми, против кого они идут. Здесь все обречены на поражение.
Это и показано с огромной силой автором, выступающим в роли единственного настоящего и последовательного обличителя. В Цао Сюэ-цине, сыне своего времени, живет и сочувствие уходящему. Тем более достойна восхищения та безжалостная решимость, с которой он осуждает исчезающий близкий ему класс.
«Сон в красном тереме» — замечательное реалистическое произведение. В нем запечатлено прошлое, и, как всякому великому созданию человеческой мысли, ему принадлежит будущее.
Л. Эйдлин

<- предыдущая страница следующая ->