каморка папыВлада
журнал Иностранная литература 1964-08 текст-15
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 29.03.2024, 03:59

скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

СЮСАКУ ЭНДО
МОРЕ И ЯД

ПОВЕСТЬ
Перевод с японского П. ПЕТРОВА

ПРОЛОГ
В августе, в самый разгар жары, я переехал в Нисимацубара, пригород Токио. Этот район земельная компания рекламировала для застройки коттеджами. Но пока домов здесь было мало, да и от Синдзюку* надо было добираться сюда электричкой битый час.
* Один из токийских вокзалов.
Около станции прямой лентой пролегает шоссе. Раскаленное солнце обжигает каменистую дорогу. По шоссе то и дело проносятся грузовики со щебнем. И откуда они мчатся?.. На одном сидит молодой грузчик с наброшенным на шею полотенцем и распевает модную песенку:
Матрос, улыбнись, вступая на трап.
Море сурово — оно не для баб.
Ты ведь матрос.
Не роняй в море слез...
Грузовики поднимают клубы желтой пыли, она оседает, и тогда по обе стороны дороги всплывает несколько строений. Справа аптека, мясная и табачная лавки, слева — бензоколонка и закусочная, где кормят лапшой из гречневой муки. Да, чуть не забыл! Есть тут еще и ателье. Оно одиноко торчит метрах в пятидесяти от бензоколонки. Непонятно только, почему на отшибе? От пыли, поднимаемой грузовиками, витрина ателье и выведенные на стекле масляной краской слова «Пошив элегантного платья» совсем посерели. В витрине выставлен поясной манекен телесного цвета. Это манекен европейца, какие нередко можно увидеть на выставках предметов санитарии и гигиены, вызывающих двусмысленные улыбки. Волосы на голове манекена красноватого цвета: вероятно, его хотели сделать блондином. С лица этой голубоглазой с прямым носом куклы не сходит загадочная улыбка.
Уже целый месяц тут стоит невыносимая жара без единого дождя. Земля на огороде между закусочной и бензоколонкой потрескалась, в кукурузе, поблекшей и вялой, отрывисто и сухо, словно задыхаясь, трещат кузнечики.
— Ну и жара!.. Помыться бы в бане! — сказала жена:
Но баня здесь тоже не близко. Она находится на противоположной стороне дороги, метрах в трехстах от станции.
— Баня баней, а как тут насчет врача? Мне ведь каждую неделю нужно делать поддувание.
Но уже на следующий день врача мы нашли. Жена сказала, что недалеко от бани видела вывеску с надписью: «Страховой врач Сугуро».
В прошлом году во время медицинского осмотра служащих фирмы у меня в верхушке легкого обнаружили маленькую, величиной с горошинку, каверну. К счастью, спаек не было, и дело обошлось без операции. Врач в Кэйдо, где я жил раньше, уже с полгода лечил меня пневмотораксом. Поэтому сразу же по приезде на новое место нужно было найти другого врача. Жена объяснила мне, как пройти, и я тотчас же отправился искать лечебницу Сугуро.
На окнах бани играли лучи заходящего солнца. Идя мимо, я услышал плеск воды и стук шаек: наверно, мылись окрестные крестьяне. Эти звуки почему-то навели меня на мысль о человеческом счастье. Лечебницу я нашел быстро: она находилась между баней и огородом, в котором краснели спелые помидоры. Домик, напоминающий небольшой казенный барак, не был даже огорожен, лишь выжженный солнцем бурый кустарник отделял его от огорода. Солнце еще не село, но ставни в доме почему-то все были наглухо закрыты. Во дворе валялся детский резиновый сапожок. У входа в дом стояла наспех сколоченная собачья конура, но собаки не было.
Я несколько раз нажал кнопку звонка, однако никто не отозвался. Я обошел вокруг дома — никого! Но вот одна ставня приоткрылась, в просвете показался мужчина в белом халате.
— Кто там?
— Больной.
— Что вам?
— Мне нужно сделать поддувание.
— Поддувание?
Врачу на вид было лет сорок. Он рассеянно смотрел на меня, поглаживая подбородок. Комната за приоткрытой ставней показалась мне очень темной, а скрытое в тени лицо врача каким-то серым, отекшим. Может, оттого, что я загораживал свет?
— Раньше к доктору обращались?
— Да. Мне делают поддувание уже полгода.
— Рентгеновский снимок есть?
— Я оставил его дома.
— Без снимка мне делать нечего.
С этими словами он закрыл ставню. Я постоял некоторое время, прислушиваясь, но из дома не доносилось никаких звуков.
— Странный врач,— сказал я жене, придя домой.— Очень странный!..
— По выбору, наверно, лечит.
— Возможно. И акцент какой-то чудной. Видно, недавно в Токио. Откуда-нибудь из провинции.
— Не все ли равно. Главное, тебе надо начать лечение и ехать на Кюсю. Ведь свадьба сестры на носу.
— Да, конечно.
Но и на следующий день и еще через день я к Сугуро не пошел, хотя дышать становилось все труднее. Что-то мне мешало идти к этому врачу.
Обычно при пневмотораксе в грудную клетку, в межреберье, вонзают толстую иглу, вроде сапожной, к которой присоединена резиновая трубка. По ней и накачивается воздух, сжимающий легкое. В этой процедуре мне был неприятен не сам укол, а то, что его делали в таком месте, которое обычно всегда защищено. Каждый раз, когда я с поднятой рукой ждал укола, я чувствовал знобящий холодок в груди и мной овладевало беспокойство — ведь, подняв руку, как бы открываешь уже ничем больше не защищенное место. Даже у врача, к которому привык, делать эти уколы — удовольствие не из приятных, а у нового — просто страшно. Попадется неопытный — того и гляди, проколет лёгкое. Такие случаи бывали. И когда я вспоминал серое, отечное лицо Сугуро, его мрачную комнату; у меня пропадало всякое желание идти к нему опять.
Но откладывать лечение без конца было нельзя. Через полмесяца мне надо было ехать на Кюсю, в город Ф., на свадьбу свояченицы. Жена из-за беременности поехать не могла, а кроме нас с женой, у свояченицы не было близких родственников. Но прошло уже два дня, а я все никак не мог решиться пойти к Сугуро со снимком.
В субботу я впервые отправился в здешнюю баню. Вернулся я домой со службы часа в два, с головы до ног пропыленный — мимо меня промчался грузовик, подняв облако пыли.
Час был ранний, и в бане мылся лишь один человек. Он сидел в бассейне, ухватившись за край руками и уткнувшись в них подбородком. Некоторое время он молча смотрел на меня, затем подал голос:
— Самое время мыться.
— Что?
— Самое время, говорю, мыться. Позже окрестные ребятишки испоганят воду. Ведь они прямо в бассейне мочатся. Управы на них нет!
Стараясь не привлекать к себе внимания — уж очень я был худ,— я отошел в угол и стал намыливать свои тонкие руки и впалую грудь. И тут я узнал человека, сидевшего в бассейне. Это был хозяин бензоколонки. Обычно я видел его в белом комбинезоне со шлангом в руках и поэтому не узнал сразу.
Из женского отделения послышался детский плач.
Хозяин бензоколонки шумно вылез из бассейна. В стенном зеркале отразилось его лисье лицо.
— Эх! — выдохнул он и, плюхнувшись в шайку, начал тереть мочалкой свои длинные ноги.— Ты, видно, недавно сюда перебрался?
— Да, с неделю. Прошу любить и жаловать.
— А кем работаешь?
— Служу в торговой фирме по продаже гвоздей.
— Фирма-то в Токио? Трудновато, поди, ездить отсюда.
Я украдкой оглядел своего голого собеседника. Он был, как говорят, человеком атлетического телосложения. Тщедушные люди, вроде меня, рядом с такими молодцами обычно испытывают чувство какой-то ущемленности. На правом плече у него краснел большой шрам — видно, след от ожога. Кожа в этом месте стянулась мелкой рябью, напоминая щербины на шляпке гвоздя.
— Жена твоя, кажется, скоро родить должна?
— Да.
— Видел ее на днях, к станции шла. Наверно, тяжело ей сейчас!
— Есть тут поблизости хороший врач?
Сейчас я думал уже не о себе, надо было побеспокоиться о жене.
— Тут вот рядом лечебница Сугуро.
— А что, он — хороший врач, этот Сугуро?
— Говорят, неплохой! Правда, молчаливый и со странностями.
— Да, мне тоже показалось...
— С уплатой за лечение не торопит. А совсем не заплатишь, тоже ничего не скажет.
— Был я у него недавно. Дом будто заколочен.
— А-а, наверно, хозяйка с ребенком уехала в Токио. Говорят, она прежде у него медсестрой работала.
— Давно он тут поселился?
— Кто?
— Сугуро этот.
— Как будто недавно, но раньше меня.
Из-под ног моего соседа потекла грязная вода. То и дело задевая меня локтем, он энергично растирал свое тело правой рукой. Раскрасневшаяся, распаренная кожа заблестела. Завидно! Мне показалось, что даже след от ожога на его плече разгладился и посветлел.
— Это у вас ожог?
— Что? А-а, это! Миномет! Китаезы отметку оставили в Центральном Китае. Рана доблести.
— Больно, наверно, было?
— Больно — это не то слово! Будто раскаленную кочергу приложили. А ты в солдатах был?
— В самом конце войны. Очень недолго.
— Гм... Не слышал, значит, этих мин? Здорово шипят, сволочи! Шшш... шшш...
Я вспомнил полк в Тоттори. В полумраке комнаты, где принимали новобранцев, нас встретило несколько человек с такими же лисьими лицами, как и у этого. Когда они глумились над новобранцами, казалось, их узкие глазки улыбаются. Возможно, они все теперь сделались хозяевами бензоколонок.
— А все же в Китае здорово жилось! Баб бери, сколько душе угодно! Делай, что взбредет в голову! А кто заупрямится — тут же к дереву и коли, упражняйся в штыковых приемах.
— И на женщинах?
— А что?.. Хотя больше на мужчинах, конечно.
Намылив голову, он повернулся ко мне лицом и, словно впервые увидев мои тонкие руки и узкую грудь, поднял удивленно брови.
— Ну и худ же ты! Такими руками человека не проткнуть! В солдаты не годишься. А я вот...— начал было он, но тут же осекся.— Конечно, не я один. Всем, кто был там, пришлось приколоть пару-другую китаез... Вот и портной, сосед мой. Верно, уже знаешь его? Он тоже в Нанкине покуралесил, будь здоров! Ведь жандармом был, не кем-нибудь!
По радио откуда-то доносилась модная песенка. Пел Хибари Бику *.
* Современный эстрадный певец.
В женском отделении опять заплакал ребенок. Я вытерся и сказал:
— Извините, мне пора.
В раздевалке спиной ко мне стоял какой-то человек и снимал рубашку. Часто мигая, он взглянул на меня и тут же отвернулся. Это был Сугуро. Я не понял, узнал он меня или нет. На его лицо упал солнечный луч, капельки пота на лбу заблестели.
Я пошел домой через огороды, где росли помидоры. Повсюду раздавался унылый треск кузнечиков. Он навевал тоску.
Проходя мимо ателье, я остановился. Вспомнил, что говорил о портном хозяин бензоколонки. Витрина, как всегда, была покрыта толстым слоем белой пыли, за стеклянной дверью виднелась согнувшаяся над швейной машинкой фигура человека. У него было скуластое лицо, с глубоко посаженными глазами. И такие лица в армии встречаются довольно часто: на них я насмотрелся в полку в Тоттори.
— Что вам угодно?
— Да нет... Я так... Жарко очень...— растерялся я.— Просто беда! А вы работаете!
— Какая там работа! — И портной неожиданно улыбнулся приветливо и добродушно.— Глушь тут!
На лице манекена в витрине застыла неживая загадочная улыбка, а его голубые глаза, уставившись в одну точку, как будто на что-то смотрели.
Домой я вернулся весь в поту, хотя и был только что в бане. Жена сидела на веранде, положив руки на вздувшийся живот, как бы обнимая его.
— Послушай, ты знаешь, что такое сфинкс?
— О чем это ты?
— Возле кукурузного поля есть ателье. Там в витрине стоит манекен. У него улыбка как у египетского сфинкса.
— Не болтай глупостей! Лучше сходил бы к врачу.
Жена настаивала на своем, и в сумерки, захватив рентгеновский снимок, я отправился к Сугуро. Ставни опять были плотно закрыты, во дворе валялся тот же резиновый сапожок. Собачья конура по-прежнему пустовала.
В отсутствие жены Сугуро, по-видимому, готовил сам. В кабинете, как и во всем доме, стоял странный, спертый, застоявшийся запах — не то от пациентов, не от от лекарств, уж не знаю. Светлая, выгоревшая на солнце занавеска была порвана.
Увидев маленькое пятнышко крови на халате Сугуро, я почувствовал себя нехорошо. Пока я устраивался на кушетке, Сугуро, часто мигая, рассматривал рентгеновский снимок, держа его на уровне глаз. Проникавшие сквозь занавеску лучи освещали его отечное лицо.
— Прежний врач вводил мне по четыреста кубиков.
Сугуро не ответил. Я напряженно следил, как он вынул из ящика стеклянную баночку с иглами, проверил у одной отверстие и, присоединив иглу к резиновой трубке, взял шприц. Его толстые волосатые пальцы шевелились, как гусеницы. Под ногтями чернела грязь.
— Поднимите руку,— глухо сказал он.
Его пальцы стали нащупывать углубление между ребрами — место, куда нужно вонзать иглу. От его прикосновений веяло каким-то металлическим холодом. Нет, скорее даже не холодом, а бессердечной точностью, будто перед ним был не больной, а неодушевленный предмет.
«Совсем другие пальцы, не такие, как у прежнего врача,— подумал я, и дрожь пробежала по моему телу.— У того они были теплые».
В бок мне вонзилась игла. Я явственно почувствовал, как она легко прошла сквозь плевру и остановилась. Великолепный укол!
— М-м...— натужился я.
Сугуро, не обращая на меня внимания, рассеянно смотрел на окно: обо мне он, кажется, и не думал, да и вообще похоже было, что он ни о чем не думал.
Хозяин бензоколонки отозвался о Сугуро, как о человеке молчаливом и странном. Действительно, он был странный.
— Неприветливый, именно неприветливый. Такие врачи встречаются,— сказала мне жена.
— Кто его знает! Во всяком случае, среди пригородных врачей вряд ли найдешь другого, кто бы так искусно смог ввести иглу. И почему он осел в этой дыре?
«Ввести иглу кажется пустяком, но в действительности дело это трудное,— не раз слышал я от своего прежнего врача, когда жил в Кэйдо.— Тут доверяться практиканту нельзя. Кто умеет сделать это как нужно, уже специалист по туберкулезу».
Этот врач, проработавший не один год в туберкулезном санатории, объяснил мне, что, если игла новая, боль бывает незначительной, но, чтобы быстро довести иглу до нужного места, надо уметь рассчитать силу. Случается, что прокалывают легкое, и тогда возникает спонтанный пневмоторакс. Но даже если этого и не произойдет, все же пациенту можно причинить сильную боль.
Я знал это по собственному опыту. Ведь даже старому, имевшему большую практику врачу в Кэйдо не раз приходилось вынимать иглу и начинать все заново. И порой испытываешь такую боль, словно твою грудь рассекают пополам.
Такого казуса с Сугуро не случалось ни разу. Одним плавным движением он вводил иглу в плевральную полость, и я не испытывал никакой боли. Не успевал я охнуть, как все кончалось. Если прежний мой врач был прав, то этот человек с отечным и серым лицом, должно быть, давно уже занимался лечением туберкулеза. Не понимаю только, зачем такой специалист, да еще по своей воле, забрался сюда...
И все же его искусство не могло заглушить во мне беспокойства, и, скорее, даже не беспокойства, а какой-то неприязни. Я не мог этого объяснить ни жесткостью его движений, когда он нащупывал межреберное углубление, ни тем леденящим холодом, который чувствовался, когда его руки прикасались к телу. Все это, вместе взятое, заставляло меня содрогаться. Вначале я думал, что во всем виноваты его толстые и волосатые, как гусеницы, пальцы, но, кажется, и это было не так.
После моего приезда уже прошел почти месяц. Живот жены увеличивался на глазах. Вскоре мне предстояло отправиться на Кюсю, на свадьбу свояченицы.
— Может, девочка будет. Живот-то круглый,— радостно шептала жена, прижимая к щеке распашонку.— А знаешь, стучит как! Иногда очень сильно!
Большую часть своего времени хозяин бензоколонки прохаживается в своем белом комбинезоне перед насосом. Я здороваюсь с ним, когда иду на службу. Иногда останавливаюсь поболтать. А в бане встречаюсь время от времени и с хозяином ателье.
Порой мне уже кажется, что, стоит только выздороветь, и я буду вполне счастлив. И домик свой, хоть и маленький, есть, и ребенок будет. Может быть, это счастье и невелико, но оно меня вполне устраивает.
И только один Сугуро не давал мне покоя, будоража любопытство. Ставни его дома оставались закрытыми: наверно, жена еще не вернулась. Валявшийся во дворе детский резиновый сапожок куда-то пропал; возможно, его утащила собака.
Однажды мне удалось кое-что разузнать о Сугуро.
Я пришел к нему на прием в пятый раз. Ожидая своей очереди, я случайно обнаружил среди старых журналов небольшой альбом. Это был поименный список выпускников медицинского института в городе Ф. Фамилия Сугуро редкая, и она сразу бросилась мне в глаза. Меня удивило странное совпадение: Ф., где учился Сугуро, был как раз тем городом, куда я собирался ехать на свадьбу.
— Оказывается, у него акцент жителя Ф. на Кюсю.
— Какой акцент?
— Я же тебе говорил! Когда я в первый раз был у него, он так смешно выговаривал некоторые слова!
— Уж не сбежала ли от него жена, от этого Сугуро? — как-то сказал мне в бане хозяин бензоколонки.— Все может быть! Ведь говорят, что он с ней жил, еще когда она работала у него медсестрой.
— Н-да, человек он странный.
— Ну, его-то странности нам на руку. Вот в прошлом году у меня заболел ребенок, он его вылечил, а денег до сих пор не требует.
— А скажите, жена Сугуро, что, по вашим словам, сбежала от него, как выглядит?
— Как выглядит? Баба и баба! Такая же бледная, как и он. Она почти нигде не показывается, даже к станции не выходит!
Я регулярно бывал у Сугуро, но он со мной почти не разговаривал. Порванная занавеска все больше и больше выгорала на солнце, но ее не меняли. Пациенты, в большинстве своем крестьяне, терпеливо ожидали в прихожей своей очереди, листая газеты и журналы. У Сугуро медсестры не было, и лекарства приготавливал он сам.
Как-то вечером, когда жара особенно давала о себе знать, прогуливаясь вдоль шоссе, я увидел Сугуро. Он стоял у дороги с тросточкой в руке и пристально смотрел на витрину ателье. Заметив меня, он отвернулся и зашагал прочь. Когда я поздоровался с ним, он молча кивнул мне в ответ.
Витрина, как всегда, была покрыта белой дорожной пылью. Портного не было видно, и лишь красноволосый манекен со своей обычной улыбкой смотрел сквозь стекло. Оказывается, Сугуро разглядывал «сфинкса».
В конце сентября я сел в унылый поезд и отправился на Кюсю, на свадьбу свояченицы.
Перед отъездом Сугуро сделал мне поддувание. Я не спросил его, можно ли мне ехать,— все равно не получил бы ясного ответа.
Свояченица выходила замуж по любви за клерка, с которым познакомилась в Токио, но родители жениха жили в городе Ф., поэтому свадьбу решили отпраздновать там. Свояченица, видимо, чувствовала себя неловко: из ее немногочисленной родни присутствовал только я.
Сразу же по приезде мне захотелось скорее вернуться домой. Я много слышал об этом речном крае и был очень удивлен, увидев совершенно черную, пахнущую болотом реку Накагаву, протекавшую в центре города. По ее темной мутной воде плыли то дохлые щенки, то рваные резиновые сапожки. Я сразу вспомнил затхлый запах в приемной Сугуро. Жители города говорили с таким же акцентом, как и он, и я почему-то подумал, что Сугуро тоже смотрел на эту реку и ходил когда-то по этим улицам. И мне опять стало как-то не по себе.
Свадебный ужин устроили в небольшом ресторанчике недалеко от центра. Жених свояченицы — коренастый мужчина — производил впечатление типичного клерка. Один из бесчисленных служащих, похожих на тех, которые, как и я, по утрам дожидаются электрички на станции Синдзюку. И я мысленно пожелал, чтобы у свояченицы родился ребенок, чтобы они с мужем купили дешевый участок где-нибудь в пригороде Токио, построили свой домик и наслаждались бы, подобно мне, маленьким, обыкновенным счастьем. Глядя на них, я, между прочим не в первый раз, подумал, что самое большое счастье для человека — быть обыкновенным, жить тихо, размеренно, без треволнений.
За столом моим соседом оказался двоюродный брат жениха. Он тоже был коренастый, но полный. На его визитной карточке я прочел: «Врач».
— Вы, наверно, окончили здешний медицинский институт? — спросил я так просто, от нечего делать и вспомнил альбом, который видел у Сугуро.— Кстати, вы встречали такого врача — Сугуро?
— Сугуро? — переспросил он, повернув ко мне покрасневшее от выпитого сакэ* лицо.— Дзиро Сугуро?
* Японская рисовая водка.
— Да.
— Вы его знаете?
— Да, он делает мне поддувание.
— Гм...— Мой собеседник пристально посмотрел на меня.— Так, значит, он теперь в Токио? М-да...
— А что, вы вместе учились?
— Нет. Он... Разве вы не знаете, Сугуро был замешан в этом деле...
И, понизив голос, он стал рассказывать.
Попрощавшись с гостями, молодые отправились на вокзал. Мы проводили их до станции. Начался дождь. Всем сразу стало как-то скучно. Родственники жениха предложили выпить, но я, сославшись на усталость, отказался и побрел к себе в гостиницу. Она почти пустовала. Когда горничная, постелив постель, вышла, я еще долго сидел на циновке, выкурив подряд чуть ли не полпачки сигарет, хотя давно уже бросил курить.
Наконец, раздевшись, я лег на постель, но уснуть не мог. Я думал о Сугуро, историю которого узнал сегодня. По крыше стучал дождь, где-то в конце коридора тихо смеялись горничные.
Едва задремав, я тут же просыпался. В темноте передо мной появлялось землистое, одутловатое лицо Сугуро, шевелились его волосатые, похожие на гусениц пальцы. Моя правая рука невольно вздрагивала, словно эти пальцы прикасались к ней.
Дождь, видно, зарядил надолго. После обеда я надел плащ и пошел в редакцию местной газеты.
— Я хотел бы просмотреть старые газеты. Может, вы разрешите?
Девушка, сидевшая за окошком с надписью «Администратор», посмотрела на меня подозрительно, но все же позвонила в архив.
— Газеты каких лет вас интересуют?
— Первого послевоенного года. Помните, это дело с военнопленными в институтской клинике? — ответил я.— Хотелось бы просмотреть тогдашние газеты.
— У вас есть какая-нибудь бумага?
— Нет.
Все же мне разрешили пройти в архив и познакомиться с интересовавшими меня газетами.
Вот оно передо мной, это дело. Врачи городской клиники обвинялись в умерщвлении восьми пленных американских летчиков, которых они использовали в качестве подопытных животных. Опыты должны были показать, потеря какого количества крови является для человека смертельной, в каких дозах можно вливать физиологический раствор, заменяющий кровь, и сколько времени человек может прожить после частичного удаления легких. В этих опытах принимали участие двенадцать работников институтской клиники — врачи, лаборанты, сестры. Суд начался в городе Ф., а окончился в Иокогаме. В конце списка обвиняемых значилась фамилия Сугуро. Газеты не сообщали, какую роль он играл в этих опытах. Главным обвиняемым был профессор, заведовавший хирургическим отделением. Он покончил с собой вскоре после процесса, восемь человек были приговорены к многолетнему заключению, трое получили по два года каторжных работ. Сугуро был в числе последних троих.
Из окна архива я видел низкие рыхлые тучи, нависшие над городом. По временам, отрываясь от чтения, я смотрел на это мрачное осеннее небо.
Но вот и все. Выйдя на улицу, я решил побродить по городу. Косой мелкий дождь хлестал меня по лицу. Так же шумно, как в Токио, громыхали трамваи, проносились автомашины. По мокрому тротуару шли девушки в разноцветных дождевиках: красных, зеленых... Из кафе доносилась надрывная, щекочущая нервы музыка. Со стены кинотеатра улыбалась во весь рот Тиэми Эри *.
* Известная японская киноактриса.
— Господин, купите лотерейный билет! - крикнула мне из подъезда какая-то женщина в переднике.
Я чувствовал себя вконец опустошенным. Зайдя в кафе, я выпил чашку кофе и съел пирожное. В распахнутую дверь входили родители с детьми, парни со своими подругами. У одних были острые, лисьи лица, как у хозяина бензоколонки, у других - широкоскулые, крестьянские, с квадратными подбородками, как у портного. Сейчас, наверно, хозяин бензоколонки, в белом комбинезоне, накачивает бензин в грузовик, а портной нажимает на педаль своей швейной машины за пыльной витриной. Эти двое, если поразмыслить, тоже имели известный опыт уничтожения людей. Только в одном Нисимацубара, куда я не так давно переселился, я знал уже двух, кто преспокойно убивал людей. Теперь к ним прибавился Сугуро.
Я растерялся. Как же до сих пор я не задумывался над этим? И вон тот человек, что вошел сейчас а кафе с ребенком, верно, убил одного-двух, а может, и больше... Но разве его лицо — как спокойно он пьет кофе и, кажется, выговаривает за шалости сынишке! — лицо убийцы? Да, лица людей покрывает непроницаемый слой, словно витрины — пыль.
Я вышел из кафе и сел в трамвай. Институтская клиника находилась на конечной остановке. Дождь все лил на поредевшие кроны деревьев.
Я сразу нашел хирургический корпус, где анатомировали живых людей. Сделав вид, что иду навестить больного, я поднялся на третий этаж. По коридорам из общих палат несся резкий запах дезинфекции, смешанный с затхлостью. Пахло точно так же, как в приемной Сугуро.
В операционной было пусто. У окна стояли два кожаных дивана. Я присел. Что, собственно, привело меня сюда? Несколько лет назад над одним из столов здесь склонялось землистое, отечное лицо Сугуро... У меня вдруг появилось острое желание увидеть его.
Внезапно разболелась голова, и я поднялся на плоскую крышу. Внизу, как огромный серый зверь, притаился город. А за ним начиналось море. Очень далекое, пронзительно синее...
Когда я вернулся в Токио, здесь уже чувствовалась глубокая осень. Жене, разумеется, я ничего не рассказал, но сразу же по приезде отправился к Сугуро.
Когда он вставил иглу в резиновую трубку, я безучастно бросил:
— Я только что из города Ф.
На мгновение глаза Сугуро загорелись и впились в мое лицо, но тут же погасли. Пальцы его начали привычно ощупывать мои ребра. На его белом халате алело маленькое пятнышко крови.
— Сделайте, пожалуйста, замораживание.
Обычно таким больным, как я, анестезию не делают. У меня вырвалось это потому, что я испугался прикосновения холодных пальцев Сугуро и пятнышка крови на его халате. Только потом я сообразил, что о том же самом, верно, молили его пленные перед «операцией».
В кабинете, казалось, с каждой минутой становилось все темнее, то ли оттого, что занавески были задернуты, то ли потому, что зашло солнце. В баллоне гудел воздух, нагнетаемый в мои легкие. На лбу у меня выступил пот.
Когда игла была вынута, я с облегчением подумал: «Кажется, пронесло!» Сугуро, стоя ко мне спиной, записывал что-то в карточку. Но вот он обернулся и, часто замигав глазами, пробормотал каким-то не своим, надтреснутым голосом:
— Ничего нельзя было поделать. Вот что... И на будущее не зарекаюсь. Окажись снова такая ситуация, может, опять так же поступлю... Так же...
Я вышел из лечебницы и медленно побрел по шоссе. Прямое и длинное, оно казалось бесконечным. Навстречу мне, подымая клубы пыли, мчался грузовик. Я прислонился к витрине ателье, выжидая, пока он пронесется. Манекен, уставившись голубыми глазами в одну точку, окаменело улыбался.
Интересно, буду ли я еще ходить к Сугуро?


<- предыдущая страница следующая ->


Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz