<- предыдущая страница следующая ->

I
— На который час перенесли обход?
— На половину четвертого.
— Что, опять совещание?
— Угу.
— Ну и смешон же этот мир! Почему все рвутся в деканы?
За разбитым оконным стеклом шумел февральский ветер. Бумажная наклейка, предохранявшая стекло от взрывной волны, слегка отстала и шуршала. Третья лаборатория помещалась в северном крыле больницы. Здесь даже днем было холодно и сумрачно.
Расстелив на столе газету, Тода скальпелем скреб на ней кусок сухой глюкозы, измельчая в порошок. Время от времени он собирал крупинки белого порошка на палец и с удовольствием слизывал их. В палатах стояла тишина. Был «мертвый час».
Размазав на стеклянной пластинке платиновой иглой комок желтой мокроты, Сугуро подсушил ее над голубым пламенем газа. Противный запах ударил в нос.
— Вот, черт, опять не хватает раствора Габетта *...
* Окрашивающий раствор.
— Чего?
— Раствора Габетта.
Сугуро всегда говорил с Тода на кансайском наречии. Эта привычка родилась еще в студенческие годы и сблизила их.
— Чья мокрота-то?
— Бабушки,— ответил Сугуро и покраснел.
Тода иронически усмехнулся белыми от глюкозы губами.
— Опять ты за свое.— Он укоризненно покачал головой.— Неужели не лень возиться с этой безнадежной старухой?
— Да я не вожусь, просто...
— Она же обречена. Только зря тратишь раствор.
Но Сугуро, часто мигая толстыми веками, начал окрашивать мокроту. Зажатая двумя стеклянными пластинками, она стала коричневой, как край яичницы. Сугуро вдруг представил себе такие же коричневые, тонкие, как палочки, морщинистые руки старушки. Тода прав: она не протянет и года. Заходя каждое утро в вонючую от спертого воздуха общую палату, он видел, как у старухи, укутанной в грязное одеяло, глаза тускнеют все больше и больше.
Когда родной город старухи, Модзи, сгорел от бомбежки, она решила приехать в Ф. к сестре, но та вместе с семьей пропала где-то без вести. Полиция определила старуху в клинику, как больную, которая нуждается в постоянном уходе. С тех пор она и лежит в общей палате третьего корпуса. От ее легких остались одни ошметки, так что помочь ей ничем нельзя. Шеф — профессор Хасимото — давно уже махнул на старуху рукой.
— А вдруг возьмет, да и поправится...
— Еще чего! — фыркнул Тода.— Брось ты эти нелепые сентименты. Все палаты забиты такими же безнадежными, а ты, неизвестно почему, носишься с одной этой старухой!
— Да не ношусь я совсем...
— Может, она напоминает тебе мамашу?
— Не говори глупостей...
— Ну и хлюпик ты! Прямо барышня из старинного романа. Сугуро густо покраснел, словно кто-то подглядел его тайну, и бросил стеклянные пластинки в дальний угол полки.
Он не знал, как объяснить Тода свое отношение к старухе. Ему было стыдно сказать: «Эту больную я считаю своим первым пациентом. Мне нестерпимо больно видеть каждое утро в общей палате ее седую голову, я не могу смотреть на ее руки, тонкие, как куриные лапки...» Признайся он в этом, Тода засмеет его. Скажет, что с такими взглядами медику в современном мире не прожить.
— Такое уж сейчас время, все мрут,— сказал Тода, убирая глюкозу в ящик стола.— Одни мрут в больнице, другие мрут под бомбами. Сердобольность к старухе делу не поможет. Лучше разрабатывать новые методы, полностью излечивающие легочный туберкулез.
Тода снял со стены халат, просунул руки в рукава и с назидательной улыбкой старшего вышел из лаборатории.
Три часа. Послышалась торопливая беготня медсестер по коридорам. Больные потянулись на кухню с чайниками. К хирургическому корпусу подкатил бежевый автомобиль. В него уселся маленький толстый человек в униформе и военврач. Дверца с шумом захлопнулась, и машина плавно покатила по отливающему свинцом асфальту. Казалось, эти два импозантных человека принадлежат к совершенно иному миру, бесконечно далекому от сумрачных лабораторий и вонючих палат, забитых больными.
В машине сидели профессор Кэндо и его ассистент Кобори. Видимо, совещание закончилось. Сугуро совсем приуныл. Дай бог, чтобы оно на этот раз прошло удачно, не то шеф опять будет ходить мрачнее тучи!
В институте месяц назад скончался от инсульта декан лечебного факультета Осуги. Случилось это во время совещания, на котором присутствовали командующий Западным военным округом, военврачи и чиновники из министерства просвещения. Неожиданно старик поднялся и, шатаясь, пошел в уборную. Когда, услышав глухой звук падающего тела, туда прибежали люди, он хрипел, вцепившись в цепочку смывного бачка.
Через неделю в институтском дворе состоялись похороны. День был пасмурный, холодный. Ветер, дувший с моря, крутил по двору черную пыль и клочья газет. Под парусиновым тентом, положив руки в белых перчатках на эфесы сабель, сидели, широко расставив ноги, высшие чины Западного военного округа. Тощие профессора в униформе, с усталыми лицами рядом с ними имели жалкий вид. Один из офицеров, прочитав длинную речь перед портретом покойного, призвал присутствующих деятельно проявлять верноподданнические чувства.
Даже Сугуро. всего лишь скромный практикант клиники, мог догадаться о тех страстях, которые разгорелись между профессорами из-за кресла декана лечебного факультета. Недовольное лицо профессора Хасимото говорило об этом достаточно красноречиво. Последние дни шеф во время обхода все чаще придирался по пустякам к персоналу, выговаривал больным.
Тода считал, что большинство профессоров были просто «окручены» заведующим вторым хирургическим отделением Кэндо. Несмотря на то, что преимущества — возраст, стаж — были, казалось, на стороне Хасимото, шефа Сугуро и Тода, он не имел всех шансов на успех. Группа Кэндо заблаговременно укрепила свои позиции, установив тесный контакт с командованием Западного военного округа. Тода утверждал, что профессор Кэндо негласно пообещал командованию, в случае его избрания деканом, целиком предоставить раненым второй корпус клиники. Постоянная связь между Кэндо и командованием поддерживалась, по словам Тода, при посредничестве бывшего доцента второго хирургического факультета, а ныне военврача Кобори.
Молодому практиканту Сугуро все эти хитроумные интриги казались темным лесом. К тому же они никак не могли повлиять на его будущее. «Я не чета Асаи или Тода, разве мне удержаться в клинике! — рассуждал он.— С меня хватит, если устроюсь фтизиатром в какой-нибудь горный санаторий. А потом эта действительная служба — все равно скоро придется распрощаться с институтом».
С наступлением сумерек у парадного подъезда второго хирургического факультета все чаще останавливаются машины защитного цвета. Неуклюже стуча саблями о сапоги, дверцы открывают военврачи — практиканты с зелеными петлицами. Толстый профессор Кэндо величественно садится в машину. Опять шеф будет ко всем придираться. Да, последние дни он не в духе.
В половине четвертого — это время обхода — Сугуро вместе с Асаи и Тода ждали профессора у его кабинета.
— Ну, как там совещание? — часто моргая, шепотом спросил он у Асаи, который перебирал карточки больных.
— Не знаю.
И Асаи многозначительно посмотрел на Сугуро: какое, мол, тебе, несчастному лаборантишке, до этого дело!
— Вы бы лучше... Где, кстати, анализ желудочного сока Мицу Абэ? На всякий случай, вдруг его шеф потребует.
Этот Асаи, в недавнем прошлом военврач, изо всех сил старался закрепиться в хирургическом отделении. Ассистентов не хватало, вся молодежь была призвана в армию на краткосрочную службу, и Асаи не терял времени зря. По слухам, он обручился с племянницей шефа.
Сугуро, заикаясь, пытался что-то сказать, но Асаи отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и снова углубился в картотеку.
В четыре часа зимнее солнце скрылось за тучами. Стало быстро темнеть. Наконец-то из кабинета вышел шеф в сопровождении старшей сестры Оба, которая была также и его секретарем. Они казались очень уставшими.
Зеленый галстук шефа съехал набок. Всегда аккуратно причесанные серебряные волосы прядями спадали сейчас на потный лоб. Таким его еще никогда не видели.
Со студенческих лет Сугуро, наблюдая издали за профессором Хасимото, лучшим хирургом лечебного факультета, испытывал какой-то непонятный страх и вместе с тем восхищение. Точеное, скульптурное лицо профессора, несомненно красивое в молодости, с годами приобрело высокомерное выражение. Вспомнив почему-то жену шефа, белокурую немку, с которой тот познакомился, когда учился за границей, Сугуро с тоской подумал, что ему, деревенщине, нечего мечтать о такой судьбе.
— Быть сегодня буре,— шепнул, подойдя, Тода.— Ты что, действительно не взял сок у этой Мицу?
— Я пытался,— нехотя ответил Сугуро, отводя глаза,— но бедняжка никак не могла проглотить трубку. Она так измучилась, и я ее пожалел.
Среди больных туберкулезом встречаются люди, которые упрямо утверждают, что у них нет мокроты. Мицу Абэ именно такая. Мокрота у Абэ, конечно, была, только она проглатывала ее со слюной, и поэтому мокроту у нее приходилось извлекать с желудочным соком. Но сколько Сугуро ни пытался заставить женщину проглотить резиновую трубку, она, давясь слезами, выталкивала ее.
— Ну что с тобой делать! — подняв плечи, воскликнул Тода.— Если уж старик поинтересуется, скажи, что результат положительный.
Обход начался с общей палаты. Короткий февральский день ушел, оставив бледный свет только у окон. Когда профессор Хасимото, ассистент Асаи, старшая сестра Оба, Тода и Сугуро впятером появились в палате, сиделка поспешила зажечь лампочки, затененные маскировочными колпачками. Несколько больных торопливо уселись на койках, высунув руки из-под одеял.
Воздух в палате был тяжелый. С каждым днем становилось все больше больных, готовящих себе пищу прямо в палатах, едкий запах древесины, перемешанный с запахом пота и нечистот, заполнял коридоры клиники.
И Сугуро, хотя это повторялось изо дня в день, снова заметил, как переменились больные, когда в палату вошел профессор. Да, на него, Сугуро, они смотрели совсем иначе. Когда он по утрам приходил в палату, они, свесившись с коек, с хитрой улыбкой умоляли его:
— Сугуро-сан, дайте что-нибудь от кашля, замучил, проклятый!
— Доктор, вы мне обещали кальций...
Сугуро отлично знал, что больные просят лекарства не для себя. Они обменивали порошки и таблетки на соевые бобы или жалкий паек батата. Были и такие, что жевали лекарства от голода.
Но когда раз в неделю в палату приходил профессор в сопровождении ассистентов, больные сразу делались смиренными. Когда Асаи протягивал профессору температурный листок, висевший у изголовья больного, тот, словно в ожидании приговора, преисполненный сознания собственного ничтожества, смотрел тусклыми глазами на «больших людей» и всеми силами пытался скрыть жар и душивший его кашель. Больные сидели сгорбившись, безвольно опустив руки на колени, и думали только об одном — как бы скорее освободиться от томительного допроса докторов.
— Снимите халат,— подойдя к одному из больных, приказал Асаи.— Повернитесь спиной. Да, сыпь побледнела, но из ушей по-прежнему выделения.
Профессор, держа в руках температурный листок, думал о чем-то своем. В темной палате без очков он, конечно, не мог разглядеть цифры.
— А температура? — рассеянно спросил он.
— Как начались боли в ушах, все время больше тридцати восьми,— сказал Асаи.
— Теперь уже совсем не болят,— чуть не плача, поспешно пролепетал больной с впалой грудью, проглядывавшей из залатанного халата.— Совсем уже не болят.
У него были явные признаки ушного туберкулеза. Под правым ухом распухли лимфатические железы, образовав маленькие шишки. Когда длинные белые пальцы профессора, с зажатой между ними сигаретой, с силой надавили на опухоль, больной, закусив губы, еле сдержался, чтобы не закричать.
— Да ничего особенного, сэнсэй *.
* Учитель.
— Не говори глупостей!
— Сэнсэй, я поправлюсь?
Профессор молча направился к соседней койке. Шагая за старшей сестрой и Тода, Сугуро услышал, как Асаи, склонившись над температурным листом, слащаво шепнул больному:
— Не волнуйся, папаша. Боль успокою.
Против ожидания сегодня шеф был не так раздражителен. Видимо, его целиком поглотили собственные мысли. Он даже не замечал, как на одеяла больных сыплется пепел от его сигареты, зажатой между красивыми пальцами. Встав у следующей койки, он только молча кивал на слова Асаи и, не давая никаких указаний, переходил к следующей. Сугуро облегченно вздохнул, решив, что сегодня, пожалуй, ему не попадет из-за злосчастного анализа.
Окна начал затягивать молочно-белый вечерний туман. Из собачьих конур послышался лай подопытных собак, требующих кормежки. Лампочки тускло светили из-под темных колпачков. Далеко, под покровом тумана, чернело море.
Прошедшие осмотр больные по-прежнему сидели на койках, настороженно посматривая на врачей. Каждый раз, когда лампочки покачивались, их жалкие, сгорбленные тени колыхались на стене. Женщина, лежавшая в углу, не выдержала и, закрыв рукой рот, зашлась в кашле.
— Пожалуй, хватит на сегодня.— Профессор вяло отстранил очередную карточку, протянутую Асаи.— Кажется, резкого ухудшения нет ни у кого.
— Да, вы правы, конечно, хватит, вы очень утомлены...
Заглядывая профессору в лицо, Асаи подобострастно улыбался.
Тода стоял молча, засунув руки в карманы халата.
— Еще минуту, с вашего позволения.— Асаи повернул голову в сторону Сугуро.— Только два слова о пациентке, порученной Сугуро.
— О ком это?
— О старухе, которая поступила на бесплатное лечение, помните?
Услышав, что говорят о ней, старуха приподнялась на своей койке, стоявшей у самого выхода, и укуталась в рваное одеяло.
— Лежите, лежите! — подойдя к ней, сказал Асаи и носком ботинка тихонько задвинул под койку зеленый тазик.
— Она знает, что обречена, надо бы ее оперировать.
— Гм...
Шеф рассеянно посмотрел на больную. Его лицо продолжало оставаться безучастным.
— Редкий случай. На левом легком две каверны, на правом очаг. Удобно для одновременной операции обоих легких.
Старуха испуганно посмотрела на застывшее лицо Сугуро и, как бы защищая грудь, натянула одеяло повыше. Свет лампочки не доходил до ее койки. И она, словно желая спрятаться в темный угол, сжалась в комок. Но поняв, что важные доктора говорят о ней, она несколько раз виновато поклонилась.
— Доцент Сибата просит разрешить оперировать ему.
— Так. Пусть Сугуро сделает все анализы, а потом — как вы решите...
Асаи обернулся к Сугуро.
— Приготовишь анализы.
Словно ища спасения, Сугуро посмотрел на старшую сестру Оба и на Тода, но лицо сестры было непроницаемым, а Тода отвернулся к стене.
— Надеюсь, Сугуро, все будет в порядке?
— Постараюсь,— чуть слышно ответил Сугуро.
Когда профессор, тяжело ступая, вышел в коридор, Сугуро, прислонившись к двери, тяжело вздохнул. А старуха из своего уголка продолжала смотреть на него. Словно пристыженный, он опустил глаза: только бы не увидеть этого взгляда загнанного зверька! Если ее вообще оперировать, пятьдесят шансов из ста — верная смерть. Если же оперировать сразу оба легких, что делалось здесь всего лишь дважды,— это значит просто убить ее. Но ведь все равно старухе не протянуть и шести месяцев — она так истощена.
«Сейчас такое время — все мрут: одни мрут в больнице, другие гибнут под бомбами»,— вспомнил Сугуро слова Тода.
После обхода палата наполнилась надрывным кашлем, больные то забивались под одеяла, словно летучие мыши, то вновь сползали с коек. И Сугуро рассеянно подумал, что если у смерти есть запах, то он именно такой, как в этой вонючей палате.

II
Тода говорил правду — люди умирали. Одни умирали в больнице, другие — во время бомбежек.
Институтская клиника находилась в восьми километрах от города, и пока ей везло — вражеские самолеты ее не замечали. Но бомбы можно было ожидать каждую ночь. Старые деревянные корпуса клиники не стали маскировать, но главное здание и железобетонный корпус факультета патологии покрыли черной краской.
С крыши главного корпуса можно было видеть, как с каждым днем уменьшается город Ф. А коричневая пустыня, возникающая на месте сгоревших домов, наоборот, все разрастается. Белые столбы пыли кружились над этой пустошью и в ветреные дни и в тихие, заволакивая густой пеленой здание универмага «Счастье», когда-то приводившего в восторг деревенского паренька Сугуро,— теперь от универмага остался лишь обгоревший черный остов.
Кажется, больше уже не завывали сигналы воздушной тревоги, но в низких свинцовых облаках все время что-то тупо гудело, и иногда, словно наверстывая упущенное, оттуда раздавалось короткое, сухое стрекотание. До прошлой зимы и студенты и больные оживленно обсуждали каждый налет, как горел тот или иной район города, теперь же это никого не удивляло, люди молчали. Чужая смерть больше не волновала. Многие студенты были отправлены на заводские медпункты, на пункты первой помощи, беспорядочно рассыпанные по городу. Скоро и его, практиканта Сугуро, пошлют в армию, куда-нибудь к черту на кулички, для краткосрочного прохождения действительной службы.
К западу от города темнело море. Каждый раз, забираясь на крышу, Сугуро видел его то сверкающим и до удивления синим, то затянутым серой пеленой тумана. Всматриваясь в море, он иногда вдруг забывал и войну, и общую палату, и постоянное недоедание. Ласковая синева далеких волн навевала мечтательность. Он фантазировал: вот кончится война, и он, подобно шефу, поедет учиться в Германию и полюбит там девушку. Или думал о более реальном — как будет работать в небольшой больнице какого-нибудь захолустного городка и лечить его жителей. Может, удастся жениться на дочери влиятельного человека; тогда еще лучше — он поддержит своих стариков, которые сейчас живут в Итодзима. И Сугуро снова приходил к выводу, что обычное, скромное счастье — самое большое счастье.
В отличие от Тода, Сугуро ничего не смыслил в литературе, особенно в поэзии. Он помнил одно-единственное стихотворение, которое как-то прочел ему Тода. И когда море ослепляло своею синевой, всякий раз, как ни странно, ему вспоминались эти стихи:
Когда плывут барашки облаков,
Когда клубится легкий пар на небе,
Ты, небо, тихо сыплешь хлопья белой ваты,
Тихо сыплешь хлопья белой ваты...
И Сугуро чувствовал, как к его горлу подступает комок. Особенно это бывало в последние дни, когда он начал готовить свою «бабушку» к операции. Эти строки всплывали в памяти, стоило ему только подняться на крышу и взглянуть на лежавшее внизу море.
Он начал делать старухе предоперационные анализы. Почти ежедневно он таскал ее из палаты в лабораторию, чтобы сделать электрокардиограмму или взять кровь из ее сухой, превратившейся в палку руки. Каждый раз, когда он вводил ей в вену иглу, она вздрагивала всем телом. Пока еще кровь горлом у нее не шла, но как только началась подготовка к операции, у старухи поднялась температура, чего раньше не было. Она старательно исполняла все, что приказывал ей Сугуро, в надежде выздороветь, а он не мог смотреть ей в глаза.
— Скажи, почему ты согласилась на операцию? — спросил он у нее как-то.
Старуха пробормотала что-то невнятное. Она и сама, видимо, толком не знала.
— Почему, спрашиваю, согласилась?
— Да вот Сибата-сэнсэй сказал: «Иначе умрешь, лучше соглашайся».
Примерно через неделю все анализы были получены. Емкость легких старухи против ожидания оказалась большой, но лейкоцитов было мало, а сердце — очень слабое. Сугуро был почти уверен, что старуха обречена на верную смерть.
— Сэнсэй, а после операции я выздоровлю?
Когда она спрашивала Сугуро вот так, напрямик, он уклонялся от ответа; но и Сибата он тоже понимал — ведь все равно она не протянет и шести месяцев. И все же толкать несчастную на мучительную операцию было жестоко.
— Сердце у нее очень слабое,— сказал он, входя к Асаи, который вместе с доцентом Сибата тайком пили больничный спирт.— Вряд ли операция сойдет благополучно.
— Чего ты боишься? — ответил багровый от спирта доцент, небрежно листая анализы, принесенные Сугуро.— Ведь резать-то буду я. Нашел о ком беспокоиться! Старуха, нищенка...
— Это его пациентка, вот он и беспокоится,— как всегда, слащаво улыбнувшись, проговорил Асаи.- Я тоже когда-то был таким.
— На этой старухе я хочу кое-что попробовать.— Сибата подошел, шатаясь, к грифельной доске и вытащил из кармана халата огрызок мела.— Оперировать по методу Шмидта я не буду. Ты работу Коллироса читал?
— Да.
— Так вот, я хочу пойти дальше. Коллирос делал широкий разрез под верхним ребром, затем срезал четвертое, второе, третье и первое ребро. А я попробую — в соответствии с формой каверн и расположением бронхов...
Сугуро откланялся и вышел из комнаты. Несколько минут он постоял в коридоре, прислонившись лицом к холодному оконному стеклу. Неожиданно он почувствовал страшную усталость. На него будто навалилась гранитная глыба. Старик сторож что-то копал во дворе. Над ним качались голые ветки акаций. Землю он отбрасывал лопатой в сторону. Размеренные, однообразные движения... Во двор въехал грузовик. Поднимая клубы пыли, он пронесся мимо институтского корпуса. В кузове сидели люди в серо-зеленых комбинезонах.
Когда машина остановилась у второго хирургического отделения, из кабины выскочили два солдата с револьверами на поясе, подтянутые, энергичные. Люди же в комбинезонах еле вылезли из кузова и скрылись в подъезде. Рядом с солдатами-японцами они казались очень рослыми и широкоплечими. Сугуро сразу понял: американские военнопленные.
— К нам пленных привезли,— сказал он, войдя в лабораторию.
— Ну и что? — равнодушно протянул Тода, не подымая лица от стола.— На днях их тоже привозили. Делали прививку против тифа.
Шумно хлопая ящиками стола, что означало: «Мне некогда интересоваться подобной ерундой», Тода спросил:
— Ты не видел моего стетоскопа? Как на беду, пропал куда-то! Дай-ка мне твой на минутку...
— А что случилось?
— Да одну больную готовят к операции. Нам с Асаи поручили обследование. Что?.. Да нет, успокойся, не твою старуху.
Тода загадочно улыбнулся.
— Угадай кого?
— Откуда мне знать,— хмуро ответил Сугуро.
— Госпожу Табэ из отдельной палаты. Говорят, она родственница покойного Осуги. Ты же ее знаешь.
Еще бы! Кто в клинике не знал эту молодую, красивую женщину. Начиная обход с общей палаты, профессор Хасимото заходил в отдельные под конец. Там он задерживался куда дольше, сам выслушивал больных и расспрашивал их о самочувствии. А к госпоже Табэ он был особенно внимателен. Сугуро видел на ее карточке надпись, сделанную Асаи: «Родственница декана лечебного факультета Осуги».
Заболела эта женщина недавно. В верхушке правого легкого у нее была обнаружена каверна величиной с горошину и несколько крохотных очагов. Но у нее образовалась спайка, поэтому делать поддувание было нельзя. Больная обычно спокойно лежала на спине, разметав на белой подушке длинные, густые волосы. Она, по-видимому, любила читать — под большим светлым окном стояло на полочке много романов, большинство которых Сугуро даже не знал.
Какая у нее была кожа! Белая, нежная, будто атласная. Казалось невероятным, что эта женщина больна туберкулезом. У нее были маленькие тугие груди с розовыми сосками. Говорили, что муж госпожи Табэ — морской офицер и служит где-то очень далеко. Раз в день ей приносили из дому еду, мать или прислуга госпожа Табэ во всем отличалась от пациентов общей палаты.
— Скоро поправитесь, мадам,— неизменно подбадривал ее профессор Хасимото.— Я обязательно вас вылечу. Это будет моей благодарностью господину Осуги за все, что он сделал для меня.
Ее собирались оперировать осенью, и Сугуро не понимал, почему операцию вдруг перенесли на февраль. Во время последнего обхода старик об этом ни словом не обмолвился, правда, выглядел он озабоченным.
— Почему вдруг решили оперировать ее сейчас?
— А ты не догадываешься? Разве не заметил, как старик рассеян последнее время? Эта операция...
Тода поднялся со стула и выглянул из окна. Возле второго хирургического отделения, как звери в клетке, ходили взад-вперед солдаты, скрестив руки за спиной, а у акаций старик сторож по-прежнему орудовал лопатой.
— Каждому ясно, что эта операция имеет прямое отношение к выборам декана.
Снова усевшись, Тода вырвал лист из потрепанного немецко-японского словаря, взял щепотку табаку из жестянки на столе и скрутил папиросу.
— Я уверен, что старик не хочет упустить случая заполучить лишний шанс Ведь в апреле выборы, а пациентка — родственница Осуги. Болезнь не запущена, да и организм больной не ослаблен. Вот он и спешит с операцией. В случае успеха привлечет на свою сторону коллег покойного Осуги, и группа Кэндо останется с носом.
Тода произнес все это многозначительным тоном и с довольной ухмылкой выпустил струю дыма.
Тода вырос в семье состоятельного врача и еще в студенческие годы охотно посвящал Сугуро в сложные интриги врачебного мира. «Медику сентименты противопоказаны,— любил повторять он и, высокомерно поглядывая на растерянного однокашника, добавлял: — Ведь врачи не святые. И карьеру хочется сделать, и профессором стать. На одних собаках и обезьянах далеко не уедешь. Чтобы совершить переворот в науке, надо быть безжалостным. Так что, брат, смотри и учись».
— Значит, поэтому тебе и поручили подготовку к операции? — медленно проговорил Сугуро и закрыл глаза. Усталость, которую он почувствовал только что в коридоре, снова навалилась на него.— Одного вот в толк не возьму...
— Чего?
— Что же получается: моя «бабушка» — подопытная свинка для доцента Сибаты, а госпожа Табэ — трамплин для карьеры старика?
— Именно! А что тут плохого? И чего далась тебе твоя «бабушка»? — Тода издевательски улыбнулся.
— Вряд ли я сумею тебе объяснить...
— Зачем делать из всего трагедию? Таков уж наш мир. Без подобных экспериментов медицина застряла бы на мертвой точке. Твое нытье особенно комично сейчас, когда, что ни день, под бомбами гибнут сотни людей. Теперь человеческая смерть никого уже не удивляет, и гораздо больше смысла погубить старуху на операционном столе, чем позволить ей умереть от бомбы.
— Какой же все-таки в этом смысл? — глухо спросил Сугуро.
— Понятно какой. Погибни старуха от бомбежки — ее останки выбросят в Накагаву. А если она умрет во время операции, то послужит науке. Я уверен: знай она, что умирает ради спасения многих других таких же больных, сама охотно легла бы под нож.
— Ты, Тода, не человек, а камень.— Сугуро тяжело вздохнул.— Твои доводы убедительны, но я не могу быть таким, не могу...
— Не будешь камнем, не проживешь! — Тода истерично захохотал.— Ты, Сугуро, тюфяк. Разве сейчас можно жить иначе?
— По-твоему, нет?
— Я даже не задумываюсь над этим. Дай-ка мне лучше твой стетоскоп.
— Он в моем пакете первой помощи.
Сугуро вышел во двор. Старик сторож все копался в земле.
— Бомбоубежище роешь?
— Да нет. Велят акации валить. Вон они как разрослись! Начальство срубить приказало, но зачем, не понимаю...
Солдат перед хирургическим отделением уже не было. Грузовик, доставивший военнопленных, куда-то исчез. Сугуро стал подниматься на крышу, его ботинки гулко стучали по ступеням лестницы.
Внизу притаились больничные корпуса. Справа виднелась лаборатория инфекционных заболеваний и терапевтическое отделение. В центре чернели библиотека и покрытый дегтем железобетонный корпус факультета патологии. Из трубы дезинфекционной камеры подымался серый дым. «Сколько сотен больных, сколько врачей и медсестер сосредоточено здесь!» — подумал Сугуро. И ему показалось, что между этими зданиями вращаются невидимые шестерни гигантского механизма. Но лучше не думать. Все равно это ни к чему не приведет.
Море почернело и будто сжалось. Желтая пыль вздымалась над городом, застилая ватные облака и тусклое зимнее солнце. Сугуро внезапно почувствовал, что ему абсолютно все равно, победит Япония в этой войне или проиграет ее. Думать еще и об этом у него не хватало сил.

<- предыдущая страница следующая ->