<- предыдущая страница следующая ->

ЯН ВОЛКЕРС (ГОЛЛАНДИЯ)
ЧЕРНЫЙ СОЧЕЛЬНИК

Молодой голландский писатель Ян Волкерс (родился в 1928 г.) вызвал всеобщий интерес, внезапно ворвавшись в литературу (если можно так выразиться) из мира скульптуры. Он стал писать новеллы и небольшие романы, которые получили широкий отклик, как положительный, так и отрицательный. Подлинный сын своего жестокого века и своего жестокого общества, Ян Волкерс написал несколько рассказов, которые потрясли читателя своей грубой, беспощадной правдой. В то же время молодой автор полон сочувствия к людям, и это часто проявляется у него самым неожиданным образом.
Именно поэтому — хотя в творчестве Яна Волкерса немало такого, что можно назвать сомнительным,— я и решился представить один из его рассказов, напечатанных в 1963 г., как образец современной прозы младшего поколения голландских писателей.
Тойн де Фрис

Никогда еще голод не был связан с такими звучными именами — Красный император, Персиковый цвет, Роза Копланд, Епископ *. Я почувствовал запах луковиц еще прежде, чем увидел их в передней, где они лежали в серых мешках с крупными синими надписями, оповещавшими о сорте. Я остановился на пороге и вдохнул этот запах, который не смог бы описать, но он вызвал в моей памяти картины праздника, который был давно, еще до войны. Я сидел тогда на солнце между корзинами с луковицами тюльпанов и сдирал с них твердую рыжеватую кожицу, лишь на миг задерживая их в руке,— прежде чем положить очередную луковицу в корзину, я бросал быстрый взгляд на ее блестящую коричневую поверхность, сквозь которую тут и там проглядывала сочная, желтовато-белая мякоть. За этим занятием я так загорел, что один из рабочих сказал мне:
* В последнюю зиму второй мировой войны в оккупированной Голландии люди вынуждены были есть луковицы тюльпанов.
— Когда ты помрешь, тебя похоронят на негритянском кладбище.
Как только двустворчатая дверь позади меня со стуком захлопнулась, тотчас открылась дверь кухни в противоположном конце коридора, и появился мой отец.
Настороженное выражение исчезло с его лица, он как-то неопределенно, мягко улыбнулся и, покачивая головой, сказал:
— А, блудный сын.
Но он по-отечески не обнял меня, как будто на руках у него, словно многопудовые гири, висели две тысячи лет христианства и не давали ему пальцем шевельнуть. Он продолжал стоять в привычном свете кухни, который вместе с запахами капусты и газовой горелки лился мимо него в коридор и падал на меня.
Потом отец взял один из мешков, открыл его и показал мне несколько луковиц.
— Итак, вот до чего дошли люди. Приходится есть растения, которые вовсе не предназначены для еды.
Он пожал плечами, бросил луковицы обратно в мешок и понес его на кухню.
— Это на сегодня,— сказал он.— Да, это тебе не страна изобилия.
Бледное подобие улыбки появилось на его морщинистом лице, и, заметив это, я чуть не обнял его за плечи, когда мы входили в столовую. Мать сидела за столом и вырезала из продуктовых карточек маленькие пронумерованные квадратные талончики, а затем прикрепляла их скрепкой к соответствующему листку в книжке заказов бакалейщику. Она подняла на меня глаза, и я увидел, что лицо у нее красное и распухшее, как будто она долго шла под проливным дождем.
— Вернулся,— сказала она и долго смотрела на меня, дольше обычного. Потом опустила голову и снова принялась вырезать талончики.
Я подошел к ней и поцеловал ее в щеку. Она еще ниже склонилась над карточками, и я видел, как она подавила желание положить ножницы и вытереть влажное пятно на щеке. Я похлопал ее по спине и сказал:
— Вот и мы, милая мамочка.
— Одного сына потеряли — другой вернулся,— сказал отец.
— Хорошо хоть, что рождество будешь с нами,— сказала мать.
Она сложила продуктовые карточки и спрятала их в конверт.
— Сейчас по этим карточкам ничего не получишь, кроме зеленого горошка,— сказала она.
— Это самый черный сочельник в моей жизни,— сказал отец.— Ни елки, ни свечей... Одни только луковицы тюльпанов, свекла и горох. Мы идем к катастрофе. Я пробовал достать какую-нибудь мелкую дичь, но ничего не вышло.
Он посмотрел на меня, и лицо его немного прояснилось.
— Теперь вся семья опять в сборе,— сказал он.
Вдруг мысль о смерти моего брата резанула его как ножом. Он долго с горечью смотрел в сад, барабаня пальцами по крышке стола. Потом со вздохом посмотрел на отвернувшуюся мать.
Я поплелся на кухню, бросил пальто на стул и вышел.
Крыльцо было скользким. Казалось, что кусты в саду увешаны салфетками и причудливыми вышивками из наследства моей бабушки. Туман начал подниматься, обнажились заиндевевшие яблони. На лужайке отчетливо вырисовывалась каждая травинка. От сада веяло такой первозданной чистотой, словно то был рисунок ребенка, и деревья, трава и кусты нарисованы на школьной доске хрупким кусочком мела.
Я подошел к деревянным козлам, где лежал большой ствол дерева. Мне показалось, что я узнал ольху — я взбирался на нее в детстве, чтобы залезть на крышу сарая. Я взглянул на сарай. Ольха исчезла, а сарай стал совсем другим; у него не было почти ничего общего с прежним сараем. Я взял пилу, оставленную в недопиленном стволе, и стал пилить дальше. На землю посыпались оранжевые опилки.
«Я распиливаю на куски свою память,— думал я.— С прошлым покончено. Пусть от него ничего не останется, никому оно не нужно».
Я взглянул через плечо на дом. Отец смотрел на меня из окна застекленной веранды. Губы его двигались. Он разговаривал с матерью. Я решил, что он говорит обо мне, но, может быть, я ошибался. Казалось, он улыбался мне, но это мог быть и обман зрения, вызванный туманом и немного рябившим оконным стеклом. Я помахал ему рукой. Он несколько раз кивнул мне. Потом отошел от окна.
Отпилив от ствола несколько поленьев, я взял большой топор и ударил по одному из них. Топор глубоко вонзился в дерево. Тогда я поднял его вместе с поленом над головой и изо всей силы ударил им о колоду. Куски дерева полетели во все стороны. Одна щепка впилась мне в ногу. Острая боль, как огонь, пронзила все мое тело, и мне стало жарко — такое же ощущение испытывал я в детстве, когда день рождения или какое-нибудь другое торжество кончалось для меня благополучно, без наказаний. В таких случаях, подходя вечером к родителям, чтобы поцеловать их на ночь, я, бывало, говорил:
— Какой это был чудесный день!
Выйдя из комнаты, я останавливался, прислушиваясь, и если кто-нибудь из семьи говорил: «Какой благодарный ребенок», я стремглав бросался наверх в свою комнату, и где-то в груди у меня вспыхивал огонь, с быстротой пожара охватывая всего меня. Прибежав к себе, я прыгал и дурачился до тех пор, пока не сваливался в изнеможении прямо на одеяло и, не раздеваясь, засыпал.
И я рассмеялся, вспомнив, каким был чудным и странным мальчишкой. Я оперся на топорище, поднял глаза. Туман исчез, и сквозь покрытые инеем ветки проглядывала голубизна неба — казалось, смотришь в калейдоскоп: только тряхни его, и оба рисунка совпадут.
В тот вечер, после ужина из луковиц и капусты, отец читал нам притчу о блудном сыне, не понимая, что тем самым лишь подчеркивает, почему он так сдержанно встретил меня днем.
— «И когда сын был еще далеко от него,— читал он,— отец почувствовал его приближение и, охваченный милосердием, подошел к нему, обнял и расцеловал».
Не кончив чтения, он захлопнул Библию. Посмотрел на меня, потом по очереди окинул взглядом моих братьев и сестер и заключил по памяти:
— «Ибо этот ваш брат был мертв и вновь возрожден. Он был потерян и найден вновь».
*
Я уже не мог чувствовать себя дома свободно — слишком долго я отсутствовал. Я бесцельно бродил по комнатам, то поднимался к себе в мансарду, откуда холод вскоре прогонял меня, то опять спускался вниз. В сарае я поджарил луковицу на маленькой керосинке. Осторожно отрезал кусочек от пропеченной до черноты луковицы, попробовал — вкус оказался отвратительный. Луковицы можно есть только в вареном виде. Я выкинул жареную луковицу в сад — а вдруг весной из нее вырастет черный тюльпан. Иногда я колол дрова, а то часами стоял в гостиной за потрепанными занавесками и глядел на улицу. Между камнями мостовой пробивалась желтоватая травка. Редкие прохожие тащили грубо сшитые мешки, в которых, судя по форме, была свекла. Все соседи были настолько изнурены, что я с трудом их узнавал. Словно отсутствовал целых десять лет, и за это время вся улица с ее обитателями постарела и выцвела. В отчаянии смотрел я вокруг, но деваться было некуда: я знал, что должен жить здесь. Передо мной, на противоположной стороне улицы,— заклеенные крестами витрины. А позади, если обернуться,— бледные, худые липа братьев и сестер. Теперь я был самым старшим и чувствовал, что на моих плечах лежит большая ответственность,— надо что-то предпринять. Но что? Я зажмурился и стал думать. Мне чудились всевозможные преступления, которые я мог бы совершить, чтобы достать еды для семьи. Вдруг в сознании моем всплыл противный крик индюка — я слышал его, когда шел домой мимо большого поместья. Я незаметно вынул из комода бинокль — одну из немногих вещей, еще не обмененных на еду,— и пошел наверх.
Поднимаясь по лестнице, я думал о том, что на свете нет более мрачных и недоброжелательных существ, чем индюки, и настроение-то у них всегда похоронное. Даже перьев и то у них нет, а как бы кусочки жженой бумаги, в которых они разгуливают, показывая всему свету отвратительное декольте, отдающее болезнью и несчастьем, нечто среднее между раком и геморроем.
Войдя в комнату, я открыл окно. От холода у меня захватило дыхание. Я поднес бинокль к глазам и поверх крыш домов попытался рассмотреть поместье, но увидел лишь сплошной серый занавес ивняка — даже отдельных деревьев не различишь. Закрыв окно, я обнаружил, что стекла бинокля запотели, и протер их изнанкой свитера, но не предпринял новых попыток разглядеть поместье. Я вынул из чулана старую подушку и, привязав к одному из ее углов длинную бечевку, другой конец перекинул через конек островерхой крыши. Затем я вздернул подушку в воздух и наступил на конец бечевки ногой, вынул из кармана перочинный нож и раскрыл его. Согнувшись, словно хищный зверь, я угрожающе занес нож. И отпустил ногой веревку. Прежде чем подушка успела упасть, я бросился на нее и всадил нож по самую рукоятку. Я повторял это снова и снова — из дыр в подушке полезли перья, так что это было очень похоже на настоящую охоту.
Тут я услышал в саду звук пилы и подошел к окну. Только теперь, глядя вниз, я заметил, как поседел отец. Он словно был покрыт инеем, как и кусты вокруг. Маленькой ручной пилой он пытался распилить толстенное дерево. Я сбежал вниз, взял из сарая двуручную пилу и подошел к нему. Он одобрительно взглянул на меня и взялся за ручку. Я пилил, закрыв глаза, и не заметил, как мы перепилили дерево, а когда чушка отвалилась, ткнулся носом вперед. Бешеная боль ударила мне в пах. Я уперся руками в поясницу и несколько раз согнулся и разогнулся. Отец смотрел на мое искаженное болью лицо со смешным выражением сочувствия и раздражения моей неуклюжестью. Потом он вдруг перевел взгляд ниже и с неописуемым изумлением спросил:
— Боже мой, что ты делал?
Я посмотрел на себя. Мой свитер и брюки были сплошь усеяны маленькими белыми пушистыми перышками.
— У тебя такой вид, точно ты сражался с ангелом,— сказал он.
*
В этот вечер я рано лег спать. Сделав петлю из бумажной веревки и положив ее на стол рядом с раскрытым ножом, я, не раздеваясь, прилег в ожидании комендантского часа. Другого случая у меня уже не будет, потому что послезавтра рождество. Я решил добыть индюка живьем и запереть в сарае, а отец на следующий день пусть отрубит ему голову и ощиплет. Я скажу, что индюка мне дал ночью один из друзей, потому что, если только отец узнает о том, как я его достал, он может отослать меня с ним обратно.
Когда в голову мне приходила мысль о том, что это будет противозаконный поступок, я представлял себе бледные лица своих братьев и сестер и твердил:
— Нужда не знает законов.
Но может ли нужда стереть из моей памяти плакат, который висел когда-то в нашей школе, у лестницы, и на котором между двумя стилизованными цаплями было написано: «БУДЬ ДОБР К ЖИВОТНЫМ. НЕ УБИВАЙ ПТИЦ»? Я тогда с легкой душой, гордо подняв голову, проходил мимо, потому что это была одна из немногих заповедей, которых я никогда не нарушал. Одноклассники даже презрительно называли меня «пичужкиным богом» за то, что я фанатично и настойчиво оберегал птичьи гнезда в окрестностях нашей школы. Ради этого я отправлялся в школу раньше всех и садился за парту последним. Однажды днем, проверяя птичьи гнезда, я наткнулся в лесу на умирающего кота. Я опустился подле него на колени и подложил ему руку под голову, хотя страдающее от боли животное все время пыталось укусить меня. Изо рта его текла какая-то слизь, но я не отходил от него и плакал, пока он не умер. Тогда я накрыл кота листьями, решив на следующий день вернуться и похоронить его. Я вытер руки о мох и пошел из леса. На опушке я увидел своего одноклассника, который сидел на мостике и внимательно смотрел в воду. Взглянув поверх его плеча, я увидел в воде маленьких, еще не оперившихся птенчиков черного дрозда из того гнезда, что было рядом с падубом. Я без колебаний прыгнул в канаву и схватил птичек, но в руках у меня были лишь безжизненные комочки мяса. Я положил их на мостик и посмотрел в упор на мальчишку. Он продолжал лежать, развалившись, и искоса поглядывал на меня с тревогой и восхищением, потому что я слепо бросился в воду, но в то же время и с насмешкой, потому что я стоял по колено в грязи. Тогда я схватил его за шею и так сильно ударил кулаком по голове, что, казалось, у него треснул череп. Я прижал его голову к земле и расцарапал все лицо. На лбу и щеках у него проступили белые полосы, быстро наполнявшиеся кровью. Шлепая по воде к берегу, я чувствовал, как все мое тело напряглось в ожидании драки. Мальчишка этот несколько раз оставался на второй год. Он был выше меня на целую голову. Но когда я шагнул к нему, он повернулся и бросился бежать. На другой день он не пришел в школу, не пришел он и через день. И вообще больше не пришел. Через несколько недель учитель сказал нам, что он умер от менингита. Я знал, что я в этом виноват, что это я убил его. Я все время смотрел на его пустующее место за партой. В конце концов я не мог больше этого выдержать и сознался во всем учителю, рассказав о том, как были утоплены птички и как я со всей силы ударил его по голове. Но учитель рассмеялся, ободряюще похлопал меня по плечу и сказал, что удар по голове не может вызвать менингита, потому что это заразная болезнь. Но я все никак не мог успокоиться. Я был уверен, что, когда ударил его по голове, в нем что-то оборвалось.
Я встал с постели и подтянулся на балке. Потом сделал еще несколько упражнений, чтобы физически подготовить себя к предстоящей авантюре. Затем подошел к окну и прислушался. До меня донесся удаляющийся шум велосипедных колес, подпрыгивающих по булыжнику. Это удивило меня: как мог ехать велосипедист, когда на расстоянии вытянутой руки ничего не видно — туман был такой густой, что стекло в окне казалось матовым. Я выждал, пока звук не замер в отдалении и не воцарилась полная тишина. Тогда я переобулся в теннисные туфли и сунул в карман, лезвием вниз, раскрытый перочинный нож. Веревки я не взял. Одна мысль о том, что я мог бы воспользоваться ею, наполняла меня ужасом.
*
Туман был такой густой, что мне пришлось идти ощупью вдоль садовых оград, чтобы не сойти с тротуара или не наткнуться на фонарный столб. Еще издали я услышал звук шагов приближающегося немца. Стук его кованых сапог глухо отдавался на улице, как будто солдат шел в стеклянном колпаке. Убедившись, что он прошел мимо, по другой стороне улицы, я двинулся дальше.
В лесу мне пришлось идти только по слуху. Когда у меня под ногами начинали трещать сучья и сухие листья, я понимал, что сбился с тропинки. Внезапно из темноты у самого моего лица появлялись ветки, поэтому идти приходилось очень медленно. Но по тропинке я шел совершенно беззвучно. Боялся я только одного: как бы не наткнуться на кого-нибудь. Это было бы очень страшно — ведь мы увидели бы друг друга, только когда столкнулись бы нос к носу. Один из нас мог бы помереть со страху.
Посреди мостика, ведущего на островок, где в загончиках содержалась дичь, стоял забор, по обе стороны которого выступали доски, опутанные колючей проволокой, уходившей под воду. Тщетно пытался я перелезть через них. Я задыхался, дрожа от возбуждения. Вдруг над самой моей головой, на заборе, я различил очертания двух птиц. Не знаю, сколько времени простоял я, застыв в неподвижности, прежде чем сделал этот прыжок вверх. Но как только я, забыв обо всем на свете, прыгнул, как только мои худые дрожащие руки потянулись к теплоте, к жизни, бившейся в этих птицах, все вокруг сразу огласилось неуклюжим хлопаньем крыльев. Затем послышался всплеск, отчаянное барахтанье и жалобный крик, перешедший в тихое бульканье,— как будто плывущую по воде бутылку захлестнуло волной, и она ушла под воду. Мне почудилось, будто ледяная вода канавы, в которую погружалось тело птицы, охватывает и меня, подступая к горлу. Я перегнулся через перила, и мне показалось, что я различаю на воде крупные круги, расходившиеся с легким шипением уже проигранной пластинки.
И тут я увидел вторую птицу, которая, должно быть парализованная ужасом, свалилась с высокого забора и лежала, прижимаясь к мосту. Я бросился на нее, схватил ее голову и крепко зажал клюв, чтобы она не закричала. Голова была маленькая, и я подумал, что это, наверно, индейка. Мне стало и радостно, и грустно. Радостно потому, что рука моя сжимала не уродливую, неправильной формы, серо-голубую голову индюка, усыпанную бородавками и сережками. А грустно потому, что индейка не столь уж безобразна, чтобы заслужить такой конец. Я поднял птицу и крепко прижал ее к себе. Всю дорогу домой птица согревала мне грудь, и это вызвало у меня чувство вины — ведь я повинен буду в том, что тепло скоро уйдет из ее тела.
Осторожно закрыв за собой дверь сарая, я присел возле верстака и отпустил индейку. Она перевернулась, стукнувшись головой о верстак. Я ощупал птицу - она неподвижно лежала на боку. Подойдя к стене, я зажег коптилку. Перед мной, словно сине-зеленое проклятье, лежал павлин с покрытым кровью клювом. Он был мертв. Я слишком сильно сдавил ему голову. Хвост его отпал — осталось только несколько длинных перьев с глазками на них. Я вырвал их и отложил в сторону. Венчик на голове сломался. Я попытался расправить его, но он по-прежнему походил на увядший букетик. Глаза птицы были широко раскрыты и из-за окружавших их желто-белых пятнышек казались совсем темными. Я вздрогнул при мысли о том, что птица, умирая, возможно, не смогла закрыть глаза из-за того, что веки были прижаты моими пальцами. Подцепив двумя ногтями веко, я закрыл павлину глаза, один за другим, и только после этого увидел птицу по-настоящему мертвой. Я подумал, что мне придется ощипать ее прямо сейчас, самому, ибо если оставить ее лежать так, потом никто не захочет ее есть. Поставив лампу на пол, я расстелил около птицы рогожный мешок и принялся ее ощипывать. Когда павлин был наполовину ощипан, я увидел на животе его мелких вшей, которые торопливо ползли туда, где еще были перья. Ползли они и по моим ладоням. Я стряхнул их и засучил рукава.
Твари спешат покинуть остывающее тело небожителя, подумал я. Мои пальцы, сдирающие перья, для них — всадники Апокалипса.
Когда вся птица была ощипана, я положил ее на верстак и, отвернувшись, отрубил топором голову. Потом отрубил лапы и бросил их в лежавшие на полу перья — они утонули в них, как в хорошо взбитой мыльной пене. Сложив вместе края мешка, я поднял его и вынес на задворки, где и закопал перья. Затем вернулся в сарай, взял голову павлина и перья от хвоста и проскользнул в дом. Я постоял на кухне, прислушиваясь, но в доме царила мертвая тишина. Тогда я прошел в гостиную и вставил перья в вазу на камине, где уже было немало таких же перьев. Потом я поднялся по лесенке на чердак и зажег спичку. Разыскав маленький стеклянный колокольчик, я сдул с него пыль и положил под него павлинью голову. Даже при свете догорающей спички видно было, что голова кишит насекомыми. Их было столько, что они сплошной пеленой покрыли веки, и от их движения шевелились перья. Поставив стеклянный колокольчик на место, я спустился по лестнице и прошел к себе. Смертельно усталый, я свалился на кровать и уснул, не раздеваясь, прямо на одеяле.
У рождественского стола был праздничный вид. Золотисто-коричневая жареная индейка ничем не выдавала своего происхождения. Сестра даже обернула ее лапы красивыми бумажными салфеточками и обложила блюдо веточками падуба. Мать приготовила салат из протертой свеклы, остатков уксуса и яблока, которое ей дала подруга. Луковицы тюльпанов выглядели как подрумяненные орехи, и, глядя на подливку, вы бы не сказали, что птица зажарена на смеси вазелина и прогорклых говяжьих шкварок. Отец, сложив руки, приготовился прочесть молитву. Я не закрыл глаза, а смотрел на стол, на жаркое. Потом взгляд мой упал на камин. Между старыми выцветшими перьями резко выделялись своей вызывающей свежестью и сине-зеленым бархатным блеском темных глазков те, что я недавно добавил в вазу. Отец на мгновение запнулся, и я краем глаза посмотрел на него. Он проследил за моим взглядом, и в глазах его зажегся темный огонь. Глядя на меня, он прочел:
— И не введи нас в искушение, и избави нас от лукавого. Ибо приидет царствие твое, и воля, и слава. И ныне, и присно, и во веки веков.

Перевод с английского Г. ШВЕДОВА

<- предыдущая страница следующая ->