<- предыдущая страница следующая ->

ВЛАДИМИР СИХАРУЛИДЗЕ
ДЕСЯТЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

РАССКАЗ
С ГРУЗИНСКОГО.
Авторизованный перевод Э. ДЖАЛИАШВИЛИ

******** **********. ***** *****. (груз.).

Пошатываясь, словно пьяный, Джанико брел по пыльному проселку. В его нечесанных всклокоченных волосах пестрели соломинки, усы и борода были запущены, а по припухшему сальному лицу извивались грязные струйки пота. Под длинной просторной буркой Джанико глухо позвякивал металл. Лохматый путник недоброй улыбкой провожал встречных односельчан, с обидой бормоча что-то вслед.
Стоял знойный день позднего лета.
Над большим селением, раскидавшим дома по отлогому скату, запрокинутой стеной торчала высоченная гора, поросшая дремучим лесом. Тесные проулочки ручьями скатывались к низине и утыкались в берег широкой сонной реки. Через реку, нелепо раскорячась, переступал дряхлый обомшелый мост, а за ним, на заречной стороне, до самых дальних хребтов простирались поля, сады и виноградники, кормившие и поившие селение.
Над линялой, иссушенной зеленью садов, лесов и пастбищ, надо всем оцепеневшим от зноя миром раскаленным куполом нависало сверкающее полуденное небо.
Джанико с утра плутал по проулкам, насупленный, угрюмо шаря мутными глазами и зло поругиваясь. От своего дома он всякий раз держал путь к лесу на горе, но потом, словно его тянул невидимый поводырь, сворачивал в проулки и, исходив их, снова упирался в ворота своей запущенной усадебки. При виде убогого дощатого домишки Джанико захлестывала ярость. Он испускал проклятья, как сварливая баба, и опять брел к лесу, и опять кружил по селу с бранью и угрозами.
Плодородным полям и сочным пастбищам обязано было село своим названием Сабалахо 1. Обитатели его, оторванные от внешнего мира, жили покойной безмятежной жизнью. Заскорузлые мужицкие руки прилежно выхаживали кукурузные поля и виноградники, а тучная земля щедро угощала и одаряла за это крестьян. В каждом доме был достаток, любой мог справить стол для нежданного гостя, однако гостя здесь не очень жаловали — по примеру своего главы сабалаховцы жаждали богатства и старательно избегали зряшних трат. А выпить любили — унылую скуку бесцветной жизни глушили вином,— опивались и объедались до одури.
1 «Сабалахо» образовано от слова «балахи» — трава. Сабалахо — пастбище.
Поразмять свои затекшие мозги обитатели села отправлялись на базарную площадь у подножья громоздившейся над селом горы. Там они слушали мудрые и занятные речи своего господина. Сабалахо от века никому не принадлежало и тем не менее имело своего владыку — считало им Савле,— самого состоятельного жителя деревни. В молодости Савле нашатался по свету, нахватался того-сего, а когда остепенился, осел в родной деревне. Он говорил ладно и складно, знал слова на каких-то неведомых односельчанам языках, и это окружало его в их глазах ореолом величия. С течением времени Савле утвердил влияние на село и держал его под своей властью. Он изволил судить и рядить, советы давать и тяжбы решать. Крестьяне же почитали своим долгом послужить некоронованному властелину — задаром обработать по несколько кцеви 2 земли в его обширных угодьях. Сабалахо жило по законам, установленным Савле...
2 Мера земли.
Окатываясь потом под толстой буркой, Джанико брел по проселку, а сознание его мутилось от горьких мыслей. Почему это для него, простецкого, безобидного, ровно овечка, слова доброго не находят, на привет и то скупятся?! Почему к нему такое равнодушие?! Потому что зла ни на кого не держит, худого слова никому не скажет! Месяц не брился, не стригся, обшерстился весь, и хоть бы один встречный спросил, что с ним, может, помер у него кто — чего щетину отпустил? С утра с полсотни людей повстречалось на пути и будто не заметили его, двое-трое снизошли — выдавили словцо. Да остановись же, добрый человек, спроси Джанико, чего он в бурке парится? Может, расхворался? Люди от жары задыхаются, а он в бурке, толще одеяла из овечьей шерсти, да еще оружием обвесился, побрякивает нарочно... Ну хоть про то спроси, почему забросил он и поле, и сад, и виноградник?! Разве запустит мужик хозяйство, ежели не обрушится на него беда? Значит, не хотите знать, что со мной! Значит, все равно вам?! Ладно, пускай будет так! Джанико не букашка, не мурашка и не тля беспомощная! Погодите, увидите еще!
Джанико миновал заколоченную, заброшенную церквушку и свернул к базарной площади. Взмокшая на спине бурка оттягивала плечи. Солнце палило нещадно.
Джанико был из крестьян средней руки. Близкой родни не имел, а с дальней не знался. Был он робковатый, малость с ленцой и не очень расторопный и, когда остался без родителей, поначалу еле справлялся с хозяйством. Но прошло время, и приучился он кое-как к нелегкому мужицкому труду. Потом женился, высватали ему невесту, костлявую, неприглядную да к тому же сварливую. Обзавелся Джанико семьей, и больше забот легло на плечи — дольше гнул он теперь спину в поле, от зари до зари ковырял мотыгой землю, возился на винограднике и по доброте душевной водружал соседям чучела отпугивать настырных птиц. В тяжких трудах раздались у него плечи, удлинились руки, а сам будто в землю ушел и стал ниже ростом. Жизнь катилась ровной колеей, и все бы шло ничего, только детей не было и муж с женой частенько ворчали, сетуя на судьбу.
Праздное время Джанико коротал дома, посиживал за стаканчиком вина, попивал его не спеша. Изредка и он шел на площадь послушать умные речи главы Сабалахо. Савле и его заносчивая дочь красавица Цируния вызывали у Джанико непонятное чувство, схожее с болью. При виде избранной пары душа его почему-то переполнялась горечью, а перед глазами вставали жалкий скособоченный домишко, безликая физиономия жены и торчащие в садах нелепые пугала. И накатывала такая безысходная тоска, что хотелось напиться до беспамятства. Вот почему не по душе ему был Савле, хотя заодно с другими крестьянами и он лил пот на его полях.
Так текла жизнь Джанико — без особых радостей и горестей; он ел, пил, голову ничем не забивал и на долю свою не очень роптал.
Внезапно замутилась душа у тихого, смирного человека, нежданно выбило, вышвырнуло его из ровной колеи.
И началось-то все с пустячной, смехотворной истории.
Сошлись как-то вечером сельчане на площади потолковать о том о сем. Савле в этот раз не изволил пожаловать туда. Молодым быстро прискучила степенная, рассудительная беседа и словом завладели ветреные головы, посыпались соленые шуточки, задорные прибауточки. Неутомимый зубоскал Тедо просто так обозвал кривоносого Шоту лопоухим. Уши у того были как уши, и в другой раз насмешка Тедо осталась бы без последствий, но тут, как на грех, стоял брат невесты Шота, и поэтому, поколебавшись немного, жених решил оскорбиться и напустился на обидчика. Крестьяне кое-как разняли распетушившихся парней, и был заключен временный мир. Брат невесты пересчитал свидетелей ссоры и посоветовал драчунам обратиться к Савле, пускай-де определит, кто из них виноват. Парни согласились.
Свидетелей оказалось десять.
Несколькими днями позже Савле выбрал время и милостиво пожаловал на площадь у низа горы рассудить спорщиков. Призвали свидетелей. Их явилось только девять. Савле, не скрывая недовольства, велел тотчас привести десятого свидетеля. Люди, однако, не двинулись с места, виновато уставившись в небо, тщетно ворошили память, припоминая, кто же был десятым! Савле разгневался и отложил разбор дела.
Неделю спустя истцы и свидетели снова стояли перед Савле и опять смущенно глазели в небо, копошась в памяти.
— Не пойму, вы — олухи беспамятные или тот, десятый? — поразился Савле.— А может, вас девять было?
— Я десять насчитал,— сказал будущий свояк Шота.— Три раза пересчитывал.
— И я столько,— признался Тедо.
Савле хотел было опять рассердиться, но вдруг закатился смехом и послал своего соседа Шакро согнать на площадь всех мужчин Сабалахо.
Не прошло и часа, как пред очи Савле предстала вся мужская половина села. Куценький глава их воссел на складной стул, вывезенный им из Европы, и весело обратился к недоумевающим людям.
— Где я только не бывал, чего не перевидал, а о таком потешном случае и слыхом не слыхал! На глазах человек пропал! Исчез, будто никогда и не был! По неразумению молодости уважаемый Шота повздорил с не менее уважаемым Тедо. Свидетелей ссоры, как уверяют, было десять. Пытался я рассудить их неделю назад, хотел разобрать дело сегодня, но оба раза явилось только девять свидетелей! Никто не сумел назвать десятого, никто не припомнит этого жалкого человека!.. А ведь он сейчас тут, на площади, среди вас и, разумеется, за человека себя почитает, уверен — и он числится среди людей!— Савле прыснул и продолжал:— Ну, скажи на милость, чего ты стоишь, ежели девять односельчан три дня спустя не припомнят, был ты рядом с ними или нет?! Посуди сам, какова после этого цена твоей жизни?.. И как ты вылупился эдаким выродком, безликим, неприметным?! К чему тебе, букашке ничтожной, семья, соседи. К чему есть, пить? Заберись-ка уж лучше на обрыв повыше да кидайся вниз головой. Все равно не заметим,— Савле пакостно хихикнул.— Да мы и смерти твоей не заметим! Вот потешил меня, дай бог тебе радости! Давненько так не веселился!
Сабалаховцы подхватили смех владыки и дружно загоготали. Кое-кто не уразумел, правда, что тут было смешного, но, следуя примеру Савле, давился смехом.
А десятый, никем не установленный свидетель Джанико, в самом деле стоял в толпе и, когда Савле умолк, он, приниженный, прибитый, незаметно улизнул с площади.
Веселый, довольный собой глава Сабалахо помирил Шота с Тедо, отпустил всех и, опираясь на руку Шакро, направился домой.
Вот эта история и замутила душу Джанико, вывела из равновесия тихого, незлобивого человека. Ускользнув с площади, он воротился домой и, ничего не говоря жене, сам накрыл себе низенький столик и пил чачу 1, пока не захмелел... Утром Джанико принялся было за привычные дела — убрал двор, накормил птицу, выгнал корову на проселок к пастуху Кации. После этого надо было идти в виноградник, но от тоски и горечи, разъедавших душу, у человека ко всему пропала охота. Молча вынес он во двор циновку, швырнул под шелковицу и повалился в жиденькой тени, словно лишился последних сил. До самого заката пролежал Джанико голодный, обуреваемый горькими мыслями, а к вечеру снова взялся за чачу. В следующие дни повторялось то же самое: днем валялся в тени шелковицы, а вечером присаживался к столику и пил, пока не валился с ног.
1 Виноградная водка.
Сад и виноградник Джанико быстро захирели без ухода, между лозами разгуливали соседские свиньи, а с пугал птицы по клочкам растаскали тряпье для своих гнезд.
Супруга Джанико некоторое время с удивлением взирала на дурацкое поведение мужа, потом попыталась согнать его с циновки, но, увы, без успеха. И без того вздорная женщина совсем ошалела. Она неистово кляла и бранила мужа, а тот невозмутимо лежал под деревом, точно не мог вылежаться, как тяжелобольной, и ни во что не ставил бушевание жены. Разъяренная женщина исцарапала упрямцу щеки, расколотила об его голову чашки и плошки, но так и не вернула к действительности затянутого в трясину душевных мук Джанико. Отчаявшись и потеряв всякую надежду образумить мужа, она в конце концов смирилась с судьбой — забрала приданое и вернулась под отчий кров.
Джанико продолжал целыми днями лежать под деревом, мысленно переходя от дома к дому и так и эдак представляя свои отношения с односельчанами. Досконально припомнив все и поразмыслив, он пришел к убеждению, что во всем огромном селении едва ли найдется человек, который искренне посочувствует ему в горе и порадуется его радости. Да, едва ли найдется, потому что в глазах других он ничего не значит, потому что ничтожнее его человека не видят. От этого открытия тлевшая в душе головешка обиды располыхалась жгучим пламенем.
Джанико месяц ждал возвращения жены, но она так и не появилась. Угнетаемый обидой, куда более горькой, чем ее уход, он недолго переживал потерю своей уродливой половины. Погоревал дня два и махнул рукой, предавшись сладостному обдумыванию планов мщения односельчанам.
Нудная, однообразная жизнь сабалаховцев оживлялась раз в год, когда весной из долины в деревню поднимался длинный караван тяжелых фургонов. Фургоны привозили из далекого города сборщиков податей, стражников, торговцев и актеров. Приезжие располагались на базарной площади. Сборщики податей и стражники обходили крестьянские дворы, а у подножия горы шла бойкая торговля. Вечером же при лунном свете актеры давали представления... Через неделю приезжие покидали селение. Сабалаховцы следовали за ними до самой окраины и долго еще провожали взглядом, пока за изгибами хаотично наваленных гор не скрывался последний фургон. Эти наезды из города были единственной их связью с внешним миром, кратким, но отрадным временем в жизни Сабалахо.
Фургоны из города прибыли и в этот год. Шумный веселый говор, звуки шарманки, весь гул и гомон базарной сутолоки коснулись и слуха Джанико, однако в плену своих черных дум он ничего не слышал и ничем не интересовался, на спектакль и то не пошел. Сборщики податей с каждого двора взыскали положенное, но — так уж случилось — упустили Джанико. Проглядели его в списках! Эта небрежность представителей власти показалась терзаемому подозрениями человеку дурным знаком...
Солнце прижигало затылок, и Джанико пригибало к земле, словно шею его отягощало раскаленное ожерелье. Покорный невидимому поводырю, Джанико невесть в который раз очутился перед своим домом. Беспутное кружение взбесило человека, он круто повернул от ворот и, чертыхаясь, зашагал вверх по проулку к площади. 3 проулке было безлюдно, только раскормленные надутые индюки с пренебрежением разглядывали чудака в бурке. Внезапно Джанико остановился — место явно было знакомым. Он заглянул через плетень во двор. В глубине двора на каменных подпорках стоял домик, и оттуда неслось пение. Джанико узнал голос жены, лицо его искривилось, как от кислятины во рту, он отпрянул от плетня и пошел дальше.
На довольно просторной базарной площади в тени между лавкой мясника и ветхой цирюльней молчаливой толпой стояли люди. Мясник Миха, грудью навалившись на прилавок, с интересом созерцал крестьян. В цирюльне клевал носом Габо. Человек в бурке раздумчиво остановился с краю площади, утер рукавом пот со лба и тяжело протопал к лавке. Звеня оружием, он прислонился к стене и с упрямой решимостью беззастенчиво уставился на Савле, пророком вещавшего что-то со своего заморского стула.
— ...Нагляднее всего это проявляется в беде, в несчастье,— говорил он.— Одна и та же напасть по-разному скажется на каждом из нас... Чем менее развит человек и ниже по положению, тем легче переносит он беду, но это вовсе не признак его силы. Объяснение тут совсем другое — простое и ясное. Человек ограниченного ума не воспринимает несчастья во всей остроте и глубине, он переживает лишь в некоторой мере в силу своей неразвитости и, попросту говоря, тупости, а со стороны кажется, будто он стойко выдерживает невзгоды. Возьмем, к примеру, долгую болезнь... Избави бог, конечно, но допустим, что недуг прикует к постели меня. И та же болезнь сразит другого человека, простого мужика... ну, скажем, вон того в бурке!.. Что-то не припомню, кто ты?..— глава Сабалахо брезгливо поморщился и с неприязнью повел глазами по лицу Джанико. Он еще раньше перехватил его бесцеремонный взгляд и, задетый дерзким непочтением, решил проучить обнаглевшего мужика.
— Я возле реки живу,— запинаясь, сказал Джанико и почему-то забряцал укрытым под буркой оружием.
— А-а, Джанико, здравствуй, братец! Где пропадаешь? — радостно окликнул его мясник.
Единственным добрым человеком во всем селении Джанико считал мясника. Так заключил он после горестных раздумий, донимавших его целых два месяца. Рябой Миха иногда безо всякой корысти отвешивал ему хорошие куски мяса, а брал дешевле цены. Джанико бывал признателен ему, только очень смущался этим.
Люди зашикали на мясника, и Савле продолжал разглагольствовать:
— Так вот, захворавшему Джанико лекарь запретит много есть... Не придется бедняге вкушать сочный шашлык с горячих углей! Немножко поесть сможет, понятно, но всласть, до отвала, как привык, нет уж, не придется! — Савле злорадно хохотнул.— Это будет первым лишением, вызванным болезнью... Будет и другая, не меньшая беда. Не сможет хворый Джанико обнимать и целовать свою женушку! Представляете каково — иметь законное право втащить бабу под одеяло и только издали любоваться ее округлостями!
Крестьяне понимающе осклабились, а Савле продолжал:
— Трудно мужику без бабы!.. Джанико придется вытерпеть и другие лишения, но запрет на эти два желания будет для него самым тягостным... А теперь посмотрим, что приятного таится в болезни для такого, как он. Родные и сердобольные соседи окружат уважаемого Джанико всяческим вниманием, жена, как говорится, сотню рук отрастит себе, но вовремя накормит и напоит мужа, а словоохотливый сосед не даст заскучать, присядет у постели и потешит, как малого, веселыми байками... И будет больной полеживать, ничего не делая, ни о чем не думая, и еще удовольствие получать. Какое удовольствие, скажешь, в болезни? — спросил вдруг Савле мясника и сам же ответил: — Ничегонеделание! То, что ничего не надо делать! А у этих, вроде Джанико, лень в жилах течет, лень — свойство их натуры! — Савле даже не взглянул в сторону человека в бурке, будто и не было его тут. Ехидно ухмыляясь, он обращался к крестьянам.
Джанико часто, тяжело задышал и подобрался весь, сжался.
— А сейчас вообразите себе, что к ложу прикован я, Савле,— он прищурился и понизил голос.— Вообразите домочадцев на цыпочках, их сдержанный говор и обеспокоенное моей болезнью село!
И крестьяне живо представили: седой глава Сабалахо распростерт на высокой белоснежной постели посреди огромной комнаты, вокруг него примолкшие домочадцы и убитая горем аппетитная Цируния. Представили они себе это воочию и в самом деле встревожились.
— Огорчения, которые принесет болезнь мне, будут совсем иного рода,— чванливо продолжал Савле.— То, что мучило бы вон того, в бурке, нисколько не опечалит меня. Я буду страдать от другого, более сложного и значительного, я сказал бы, более возвышенного... Я не вынесу, задохнусь, не ощущая простора, не услаждая взора красотой деревьев, усыпанных солнечными плодами. Сама жизнь мне опостылет, если не смогу пожариться иной раз на солнышке или насладиться сверканием звезд. Мне не обойтись без этих бесед с вами, без сладостного утомления, к которому ведет работа мысли, размышление. Да, трудно мне будет перенести болезнь, очень трудно!— Савле развел руками, подобно актеру на сцене, и высокомерно прищурясь, просверлил жестким взглядом человека в бурке.
Джанико смешался, потерянно оглядел задуренных речью Савле людей и робко пробормотал:
— При луне рыбки в реке, будто кинжалы, поблескивают...
Савле пренебрежительно фыркнул и самодовольно обвел глазами толпу — она взирала на него с благоговейным восхищением, угодливо улыбаясь.
Джанико хотел подойти к Михе, но непонятная сила удерживала на месте, не давала отвести от Савле прикованных к нему глаз. А тот как ни в чем не бывало уже повествовал историю об охотнике, колдовскую силу которого звери чуяли, оказывается, еще издали.
Джанико вскинул глаза на солнце, перевел взгляд на высокую гору, смотрел на нее некоторое время и грузно зашагал к лесу, бряцая оружием. Он вразвалку подымался по склону, напоминая издали обгорелый толстый кряж.

К вечеру духота усилилась, и несметные полчища комаров накинулись на селение. В проулках было тихо — ни живого голоса. На лавке мясника и на цирюльне висели здоровенные замки. По базарной площади за облезлой сукой молча гонялась пестрая свора взмыленных псов. Мужики, примостившись на чурбаках по своим дворам, охлаждались, погрузив ноги в таз с водой, и вяло отмахивались веточками от назойливых комаров. Однотонно, надоедно верещали сверчки. Время от времени верещание их перекрывалось ревом осла или мычанием коровы.
Ближе к ночи потянул свежий ветерок, и селение провалилось в сон.
Подступал уже рассвет, когда несколько выстрелов раскололи покой летней ночи. Сабалаховцы повыскакивали на свои открытые веранды и впились глазами в высокую гору, перекошенной стеной торчавшую над селом,— на крутом ее склоне один за другим с треском разлетались огненные шарики. Внезапно выстрелы прекратились и на Сабалахо навалилась оглушительная тишина. Тишину прорвал раздраженный крик из какого-то дома.
— Что еще там за леший объявился?!
— Джанико я, Джанико! — откликнулась гора.
И снова навалилась тишина.
— Какой Джанико? — раздался дрожащий голос из другого дома.
— А тот, с низины! Возле реки мой дом!
На верандах громко зашушукались — вспоминали, какой такой Джанико живет у реки, а потом загалдели все разом, перекрикивая друг друга:
— Чего стреляешь среди ночи, болван!
— Как смеешь людей будить!
— Что ты там потерял, окаянный!
— Как мурашку, раздавлю тебя, дурень!
— Хочу и стреляю!.. Что хочу, то и делаю! Спрашивать вас не собираюсь! — громко, уверенно отозвался с горы Джанико, заставив селение примолкнуть на миг.
— Слезешь оттуда — размозжу твою дурацкую башку! — Пообещал Савле.
Гора не дрогнула и дерзко ответила:
— Спускаться не думаю, а кто кому башку раскроит, еще увидим!
В домах стали держать совет, а Джанико обратился к мяснику.
— Как ты там, братец Миха?
— Чего туда забрался, друг, рехнулся что ли? Поди не маленький! — добродушно пожурил его мясник.
— Хороший ты человек, Миха, против тебя ничего не имею, брат!
— Слезай поскорее... Не напал бы на тебя зверь! — заботливо посоветовал Миха.
— Зверь меня стороной обежит, ежели хоть малость разумеет!.. Любого зверя голыми руками разорву! — в голосе Джанико звенел металл.
— Да что у него жены нет, у дурня?!— перекинулось удивленно от дома к дому.
— Была да сбежала! Через дурь свою потерял ее!
Жена Джанико стояла на веранде родительского дома и молчала.
— Верно, сам бросил, к медведице потянуло! Потащился в лес за невестой! — сострил кто-то.
— За такого полоумного и медведица не пойдет! — отозвался другой.— Разве что старая, дряхлая польстится — берлогу прибирать!
— Здорово, медвежья невеста! — прогремел, издеваясь, Савле.
Деревня разразилась одобрительным хохотом. Грубая брань, колкие насмешки и жестокие угрозы ураганом обрушились на гору. Однако новые выстрелы смяли, погасили злобное веселье, и еще раз пронесся над Сабалахо голос Джанико:
— Бывай здоров, Миха! Я пошел дальше, вверх!
Гора умолкла, но взбудораженное селение так и не сомкнуло глаз до света. Разохотились, разошлись сабалаховцы и, не в силах уняться, дружно костили новоиспеченного разбойника.
С горы не доносилось ни звука.

Имя Джанико довольно долго не сходило с уст обитателей Сабалахо. Чаще обычного собирались они теперь на площади, у подножья горы, с жаром обсуждая необычайное событие. Подавшегося в лес человека выставляли шутом полоумным и месяца два потешались, глумясь и измываясь над ним.
Потом пришла страдная пора урожая, загрузила каждого делом и имя Джанико постепенно предалось забвению.
На исходе осени наступили холода.
Плоды в садах были сняты, в глубоких чури 1 бродило молодое вино, а на полях высились стога сена.
1 Вино в Грузии хранилось в больших врытых в землю глиняных кувшинах, которые называются чури и квеври. Чури находятся в специальном помещении — марани, где хранятся и припасы на зиму.
Лес на склоне горы обезлистел, поредел и тоскливо глядел на Сабалахо. Зарядили дожди, расслякотили проулочки меж изгородями и посеревшие оголенные дворы. Мужчины пристроились у пылающих очагов и, вялые от безделья, целыми днями лениво перекидывались с женщинами прибаутками и то и дело наведывались в марани испробовать молодого вина.
Свадьбы в Сабалахо играли осенью.
И в этом году справили несколько свадеб, устроили несколько крестин, после чего сабалаховцы, лениво потягиваясь и позевывая, предались дремотной скуке.
В тихую, неоглашаемую застольным весельем полночь жителей селенья всполошил истошный вопль вышедшего по нужде человека. Прямо в исподнем выскочили мужики во двор и пристыли к месту — вершина крутосклонной махины полыхала огнем! Гигантский костер обливал окрестности рыжим заревом. Завороженные невиданным зрелищем, люди думали спросонок, что это видится им во сне. Но тут ветер подул с горы и пламя жарким огненным драконом поползло вниз. На дома светлячками налетели большущие искры. Сабалаховцы очухались и, хлопнув себя по лбу, ошалело забегали. Мужчины полезли на крыши, прихватив мокрые бурки, а женщины гонялись за опасными светлячками по двору и, настигнув их, заливали водой из медных кувшинчиков. Ветер усиливался, усиливался и огонь. Не спеша, широченной полосой надвигался он на Сабалахо, накрывая его густым дымом. В лесу завыли звери, запах гари и дыма взбудоражил скот — заскрипели, заходили шаткие двери загонов и хлевов! Мужчины на крышах ловко накидывали на искры бурки, отбивались от огня и женщины, и, казалось, уже отвратили нежданную беду, как вдруг на село с ревом ринулись медведи! Не помня себя от ужаса, люди метнулись в дома, надежно замкнулись и припали к щелям, испуганно тараща глаза. В отблесках пожара по проулкам носились звери. Скотина в хлеву совсем обезумела, учуяв медвежий дух. Под безудержным напором отлетели двери, и, вырвавшись на волю, быки с резвостью быстроногих скакунов понеслись к дальним хребтам. Дым все плотнее окутывал село, полыхающая масса огня подступала все ближе, грозя слизнуть Сабалахо, а обитатели его глядели через щели, как бушует пожар. И тут судьба сжалилась над потерявшими головы людьми — хлынул тяжелый осенний ливень. Гора зашипела. Пламя судорожно затрепыхалось и обессиленно сникло. Все вокруг потонуло в непроглядной тьме.
Утром гора над Сабалахо походила на клейменого Голиафа — на боку ее от верха до самого низа чернела широкая обугленная метина. Дворы и проулки засыпаны были пеплом.
Разгневалось селение, с новой силой обрушило на гору проклятья. В пожаре, разумеется, винили Джанико. Не сомневаясь, что и медведей напустил он. Опасливо озираясь, женщины передавали друг дружке, что окаянный разбойник приручил зверей и заставил их пригнать к себе весь скот, а две старушки божились, что своими глазами видели, как медведи хворостиной угоняли скотину в лес. Сельчане с ног сбились, обегав окрестности, даже в подзорную трубу обозрели склоны, но скотины и след простыл. Во всем Сабалахо только у Савле остались осел да мул, которые в ночь пожара провалялись в хлеву хворые и не сумели удрать из села.
Целую неделю сходились сабалаховцы на площадь и, уставившись на обгорелый бок горы, не жалея глоток, поносили Джанико. Особенно злобствовал глава деревни, всеми карами устрашая дурного разбойника. А разбойник молчал, не подавал признаков жизни. В конце концов сабалаховцы отвели душу и постепенно угомонились.
Селение было крепкое, и потеря скота не принесла очень уж заметных лишений. Многие еще до пожара успели засолить мясо на зиму, да и Миха в это бедственное время проявил расторопность — всю зиму рыскал по каким-то местам, раздобывая односельчанам свежее мясо. Ни в чем другом они нужды не имели и довольно легко скоротали снежную зиму. Хватало пищи и для досужих разговоров. Греясь у жарких очагов, все толковали о событиях страшной ночи, а к весне, когда солнце набрало силу и под ногами зачавкал талый снег, сошлись на том, что пожар был, видно, от молнии, угодившей в вершину горы. Почему сбежала скотина, уразуметь, правда, не сумели, но со временем позабыли обо всем этом, как забывают о счастливо перенесенной тяжелой болезни. Весеннее тепло и ожившая природа окончательно стерли память о жуткой ночи. Вокруг раскурчавился лес, взбурлила, раздалась вширь река и покатила вырванные с корнем деревья. Стая за стаей возвращались ласточки. Истомившиеся от безделья крестьяне высыпали на поля — в охотку почесать брюшко разомлевшей под солнцем земле. Савле участил свои выходы на базарную площадь — вразумлять и наставлять сельчан. Владыку Сабалахо тенью сопровождал его сосед, косноязычный, узколобый здоровяк Шакро.
И в эту весну, как всегда, в Сабалахо въехали фургоны, запряженные грузными лошадьми. Савле вышел навстречу и первым поведал об удивительных событиях, пережитых селением. Чванные служители власти выслушали его, сокрушенно качая головами, с явным сожалением оглядели пустые загоны, долго взирали на черную прогалину на склоне и обещали крестьянам еще до нового года пригнать для продажи племенной скот. И в тот же день на площади перед лавкой мясника состоялся суд, который заочно приговорил укрывшегося в лесу Джанико к вечной каторге.
В течение недели у низа скособоченной горы шла бойкая торговля, давались представления, а потом приезжие нагрузили фургоны скупленным добром, податями и длинный караван потянулся обратно, извиваясь между изгибами гор.
За обильными весенними дождями сразу наступила жара, и селение снова погрузилось в дремотную скуку однообразных дней. Крестьяне дотемна гнули спину в поле, и днем по безлюдным проулкам разгуливал только Савле в сопровождении Шакро. Бездельник Шакро давно присоединил свою землишку к угодьям главы Сабалахо, за что тот выделял ему малую толику из своего урожая. Шакро кормился подле господина, не желая ковыряться в земле, и всюду хвостом таскался за ним, волоча складной стул. Почитая Савле, крестьяне отличали и дюжего Шакро.
В прекрасный летний вечер усталые сабалаховцы, как обычно, сошлись к подножью горы для духовного общения со своим выдающимся односельчанином. Солнце закатилось, но было еще светло. Посредине площади на заморском стуле горделиво восседал Савле и не спеша пересказывал своим подвластным книгу о чьих-то опасных приключениях и героических деяниях. За его спиной телохранителем стоял плечистый Шакро.
Увлеченные историей, люди не сводили с рассказчика глаз. Вдруг лицо Савле приняло крысиный цвет, а слово непрожеванным куском застряло в горле. Все дружно проследили за его взглядом и остолбенели — по обгорелой борозде на склоне горы прямо на них неслась огромная каменная глыба! Внизу круглую, как арбуз, глыбу подбросило, она перекинулась через головы онемевших людей и устремилась дальше, перескакивая через дома, пока, наконец, не бухнулась в реку, хлестнув по мосту водяным букетом.
Несколько минут площадь была во власти мертвой тишины. Окаменевшие крестьяне незряче пялились на черную прогалину... Первым очнулся Савле, громко ругнул гору и понесся домой с завидной для его лет прытью. Следом за некоронованным властелином всей оравой припустились и остальные. Савле вихрем промчался по проулкам, точно скинул бремя плоти, ланью взвился над изгородью своей усадьбы и ни жив ни мертв ворвался в дом. Сельчане тоже бежали резво, ни на шаг не отставая от шустрого главы, и просторный двор Савле вмиг заполнился ошалелой толпой. На веранде появилась красавица Цируния и недоуменно воззрилась на крестьян.
Дома Савле пришел в себя. Покрутился перед зеркалом, оправил сбившуюся одежду, смочил и старательно прилизал волосы. Приосанившись и приняв свой обычный надменный вид, он тоже вышел на веранду и величаво стал рядом с дочерью.
Сабалахо погружалось в ночную темь.
— В чем дело? — строго вопросил Савле. Возбужденно галдевшие люди притихли.
— Струхнули! Улепетнули с площади?!— Савле выждал и повысил голос:— Жалкие людишки! Увидел бы кто, за зайцев принял, заячьи вы души!
Сельчане пристыженно потупились.
— Один камешек нагнал такого страху?!— негодовал Савле.— Живо марш назад! Обругайте разбойника, обругайте этого выродка безродного! Выбейте у него дурь из башки! Шакро, ну-ка, погони этих гусей на площадь! Смелей, живей, заячьи души! — подгонял Савле.— Не бойтесь, завтра я сам займусь разбойником!
Подбодренные сабалаховцы вернулись на площадь и до полуночи честили Джанико, обзывая его последними словами. Гора молчала.
Не терял времени и Савле. Пока мужики поносили Джанико, он перерыл в подвале весь хлам, выудил из груды старья пушечные ядра и перетащил во двор. Потом смочил в керосине тряпку и на совесть прочистил старинную пушку.
Изъездив целый свет, Савле, кажется, со всех уголков земли привез что-нибудь на память. Корабль, на котором он плавал в бытность моряком, застрял однажды на ремонте в далеком порту со звучным названием Сингапур. Порт этот был настоящей крепостью — на бастионах щерились пушки, которые каждые четыре года заменяли новыми. Вынужденное пребывание Савле в Сингапуре удачно совпало с этой процедурой — он выменял у какого-то офицера-пьянчуги бутылку спирта на списанную пушку да еще ядра отхватил в придачу и, поскольку занимал важный пост (был личным коком капитана и его ближайшим советником), легко нашел на корабле местечко для своей добычи. Так попала сингапурская пушка в село Сабалахо.
Ранним утром следующего дня ворота самой видной усадьбы Сабалахо широко распахнулись, туго поскрипывая, и верхом на муле выехал глава селения. Мул тащил еще тележку с довольно крупными ядрами. За тележкой шагал осел, он тянул грозную пушку. С саблей наголо, замыкая шествие, топал Шакро. Процессия двинулась к площади. По дороге за ней увязались довольные сабалаховцы.
На площади Савле спешился, повелел укрыть животных, а сам с помощью Шакро привел пушку в боевую готовность. Сельчане, притаившись за деревьями, с опаской следили за действиями бывалого моряка. Долго старательно прицеливаясь, Савле за какой-нибудь час раз десять долбанул гору вдоль по обгорелому боку. Все вокруг окуталось пылью и дымом. Мужики довольно скалились, заткнув уши пальцами.
— Вот я каков! — грозно изрек Савле. — Отныне пушка будет находиться здесь!
Пушку установили посреди площади, словно памятник, а по бокам ее разложили ядра. Савле не ограничился этим — в присутствии всего народа всучил смущенному Шакро длинную подзорную трубу и определил стоять на страже. С этого часа Шакро обязан был с крыши самого высокого дома зорко наблюдать за горой. Не покидал площади и сам глава Сабалахо — с утра до вечера расхаживал он возле пушки, вызывающе поглядывая на гору Джанико.
Жители Сабалахо доверились Савле и немного успокоились.

<- предыдущая страница следующая ->