<- предыдущая страница следующая ->

ЕМИЛИАН БУКОВ
ЧЕТЫРЕ ВСТРЕЧИ С САМЕДОМ

Главы из поэмы «Самед»
С МОЛДАВСКОГО.
Перевод ВЛАДИМИРА ЛЕВАНСКОГО

Кремль. 1949

В моих ладонях шар земной,
как глобус голубой.
И можно, если захочу,
увидеть год любой.
И снова вижу я тебя
через провалы лет,
душа моя, тоска моя,
мой милый друг Самед!
Идет сорок девятый год,
идет пушистый снег.
И мы на сессии,
в Кремле,
и не забыть вовек
то время.
И пожар войны
уже отбушевал,
но пахли порохом еще
и камень, и металл.
И перемешана земля
с печалью пополам.
Вздымает стройки,
но сыра
от слез
земля страны.
И те, кто живы,
видят сны
и плачут по ночам
о двадцати мильонах тех,
кто не пришел с войны.
Какими станут сыновья
погибших тех солдат?
Строга ответственность твоя,
товарищ депутат.
Строга ответственность твоя —
страна в твоих руках...
Мы в кулуарах говорим
на разных языках.
Фадеев, Рыльский, и Вургун
и Колас, и Гулям.
Мы крона дерева мечты,
а корни наши там —
там,
в первозданной глубине,
реальной и земной,
в сплетенье наций,
что зовем
Советскою страной.
Шуми же, дерево мечты,
начало всех начал,
чья крона —
многоцветных слов
Интернационал!

Веселые похороны

По улице Горького
вместе с Самедом
иду после сессии
тихо, устало.
А он улыбается:
— Стыдно поэтам
сдаваться усталости!
Время настало
такое,
что камни запели бы арии,
услышав,
что начал настраивать лиру я.
Гляди! —
Засмеялись глаза темно-карие,
и друг мой
рукою взмахнул
дирижируя.
И тут,
к удивлению люда московского,
фанфарные звуки
взлетели орлами
и площадь
Владимира Маяковского,
внезапно застыв,
перестала горланить.
Гляжу —
колесница ползет погребальная.
За трактором красным
вся в золоте солнечном.
За нею — процессия.
Но не печальная,
а в хохоте,
радостном
и неумолчном.
Гогочет толстяк,
озорной и румяный.
Идут поварихи
и бьют в барабаны.
Заполнив проспекты,
бульвары и улочки,
ударились в пляс
караваи и булочки.
Бросают мальчишки
и ловят девчушки
коврижки и пышки,
блины и пампушки.
Сейчас мы и сами
от смеха застонем.
Кого ж мы хороним,
хороним, хороним?
И музыка, музыка!
Что-то родное.
Сначала на сазе 1,
потом на чимпое 2.
— Ты слышишь? —
Самед улыбнулся легонько.
— Мы тоже с тобой
провожаем покойника!
И плещут деревья
ладонями-листьями.
Раскаты и россыпи
хохота громкого.
Асфальтовым телом
вздымаясь над липами,
в усы ухмыляется
улица Горького.
Дома же
в едином порыве души
на головы ставят
еще этажи,
чтоб видеть получше.
И ветер зеленый
стоит и дивится
на смех похоронный.
— Пойдем-ка, Самед,
и веселье догоним!
Но что же случилось,
кого мы хороним?
И слышу, влезая
в пляску и качку:
— Сегодня
хороним
хлебную
карточку!

1 Азербайджанский музыкальный инструмент.
2 Молдавский музыкальный инструмент.

Самед и море

Задремал маяк —
и море
пробудилось.
Так и тянет.
И в моторке на просторе
я, Самед, Джафар нефтяник.
И нежны сегодня воды,
и они рассвету рады.
В море все полно свободы,
и пускай проходят годы —
у медуз все время моды
на прозрачные наряды.
И Джафар мотору вторит:
балагурит, тараторит...
Ври, братишка, веселей!
Ты сегодня пьян от счастья.
У тебя невеста Настя
всех румяней и белей.
Завтра свадьба...
— Эй, Джафар!
Хочешь двойню?
— Как сказать.
Я совсем еще не стар.
Если надо, будет пять.
Я для них, пяти мальчишек,
подниму пяточек вышек,
чтобы каждому — своя!..
Хохот, пенная струя
за кормой,
И рев мотора.
— Гей, Вургун!
Достанем скоро
дно —
вонзится, завизжав,
в брюхо дьявола бурав.
— Нефть давай! —
И в бога мать!
И фонтан ударит — ах, ты! —
гей, Вургун!
А после вахты
то-то станем пировать!..
Смех и брызги, синий свет.
И Самед ему в ответ:
— Выдашь нефть —
на эту тему
подарю тебе поэму.
Говорю тебе недаром!
И любуется Джафаром.
Видно, рад за земляка,
что на дно материка
рвется весело и грубо
и горит огнем Колумба...
Ах, Самед!
Поем страну мы.
Те же звезды,
те же думы.
Мой ли дом Азербайджан
или ты из молдаван,
я порой решить не в силах.
Кровь одна бушует в жилах.
И любовь, и боль одна...
За кормой бежит волна.
Выключаем свой мотор мы
у подножия платформы.
Вот она —
из глуби вод
на больших столбах встает.
Вот и вглубь пошел бурав.
Прав Джафар или не прав?
Будет, будет или нет
нефть?
Сыплет шутками бригада,
но волнуются ребята.
Долго Каспий не сдается.
Глубоко в пласты земные
прячет Каспий пряди солнца,
пряди черно-голубые.
И Самед со мною рядом,
закурил
и острым взглядом
дно пронзает ледяное.
Ждем и ждем на лютом зное.
Вот и полдень.
Смотрим в оба.
Ничего, друзья, терпенье...
Вдруг
взрывается мгновенье!
Нефтяная рвется бомба!
В черном, радостном напоре
все орут!
Восторга вспышка!
— Море, браво!
Браво, море!
Ай да вышка!
Ну и вышка!
— Эй, Самед!
А где же ода?
Удержать не в силах страсть я.
Эта горечь слаще меда,
и целует, будто Настя!
— Это чудо!
Это клад!
Лучше рая
этот ад!
В брызгах нефти,
нефти,
нефти,
скачут черти,
черти,
черти.
Спотыкаются,
снуют.
Обнимаются,
поют.
Прыгают,
руками машут
и друг дружку нефтью мажут.
По рубахам нефть течет.
Залила одежду, кожу.
— Эй, Джафар, смоленый черт!
Погляди на эту рожу! —
хохоча, кричит Самед.
Каспий зыблется великий.
На платформе танец дикий,
и ему названья нет!

•

Море, море! Под тобою,
подо всей корой земною
пламя мечется во тьме.
Алые потоки лавы,
где пород глубинных сплавы,
свет, багряный и кровавый,
в черной запертый тюрьме.
Море, море! Бури, шквалы —
это только отзвук малый,
только отблеск голубой
ада, огненной геенны,
где пылает пламень пленный,
шторм, безумный, вдохновенный,
полыхает под тобой.
Тот же ад в груди поэта.
И мучения Самеда помню —
так рождался стих.
Словно пламени потоки,
меж собою бились строки,
и решал их бой жестокий,
кто останется в живых.
Звон мечей! Пощады нету!
Вьются грозные знамена.
И кому отдать победу —
вот загадка Соломона.
Кто достоин выйти к свету
вихрем пламени и звона?
Все сражались непреклонно.
Тяжело решать Самеду...
Память этих встреч жива.
Вот и строфы зазвучали.
Входят светлые слова,
но на них налет печали.
Сквозь пласты непониманья
долго Слово пробивалось.
Хрипнет стих, и есть усталость
в глубине его дыханья.
Но когда черна тоска,
словно дуло у виска,
снова вижу:
предо мной
вьется волос смоляной,
чуть пробитый белизной,—
так вскипают волны моря,
с налетевшим ветром споря.
Повидал немало горя
взор твой карий, озорной.
Снова слышу говор струн
вечно юный, изумленный.
Это ты, Самед Вургун 1.
Это ты, Самед Влюбленный.
Снова песнь твоя чиста,
как приморский воздух синий,
и духовные пустыни
наполняет красота.

1 Псевдоним Самеда Юсуф-Оглы Векилова. «Вургун» — по-азербайджански означает «влюбленный».

Низами

В те дни оживший Низами бродил средь улиц и аллей
и вдохновенно повторял его газеллы юбилей.
Залив зеленый засиял, как бы лавровый ореол.
У города над головой — венок торжественный морей.
И шли мы городским шоссе, как будто древнею тропой,
Самед и я, и с нами в лад шагал Володя Луговской.
У Ширваншахского дворца — недобрый взор, угрюмый взгляд.
А рядом, в десяти шагах — сияет город молодой.
И каждый шаг — как будто век, и, завершая долгий путь,
на площади Азнефти мы решили сесть и отдохнуть.
Тиха вечерняя заря, а тени — три богатыря.
И ветер с моря начал дуть, и свежестью дышала грудь.
— Когда-нибудь мы обелиск поставим здесь,— сказал Самед.—
Не просто мрамор и гранит, о, нет, не просто бронзу, нет.
Соткавшись из тоски самой, из слез, из боли вековой,
здесь встанет Дружбы обелиск, кристалл огня, граненый свет.
— Так пусть заговорят стихи,— сказал Володя Луговской.—
Пусть ваши строки затрубят в одном ряду с моей строкой!
И вот не спим, терзаем лист, и ночь в отеле «Интурист»
читает триединый стих, рожденный дружбою мужской.
«Кто сказал, что разные наречья 2
Разделяют нас? Неверно, нет!
Мы сильны одной могучей речью,
Нам один в веках сияет свет.
За одну великую надежду
Будем мы бороться до конца,
И у нас под разною одеждой
Бьются одинаково сердца».
И вот еще одна строфа. Самед, ты помнишь, дорогой,
как в ней внезапно обнялись твоя строка с моей строкой:
«Где б ни расстилался путь поэта,
Дойны тут иль чикастэ 1 звенят,
Я повсюду в стороне Советов
Принят как единокровный брат».
Пускай как знамя вьется стих над обелиском из огня!
И каждый сделал перевод, дыханье друга сохраня.
И нас Володя перевел, Самеда — я, а он — меня,
и полетел Володин стих, на наших языках звеня.
Так под руками мастеров меняет мрамор облик свой.
Но если плоть его бела, она и будет таковой.
Пускай звучит другой язык, звенят другие имена,
но так же дерево поет зеленой, чистою листвой.
Самед, ты помнишь, мы втроем бродили долго под луной
по тем местам, где прорастал незримо памятник родной,
где ныне статуя видна твоя, Самеда Вургуна,
где ныне море говорит твоими песнями со мной.
В те дни оживший Низами бродил средь улиц и аллей
и вдохновенно повторял его газеллы юбилей.
В те дни и летняя жара была, как юная весна,
а может, просто сам я был свежей, моложе, веселей...

2 Здесь приводится перевод трех строф, сделанный Владимиром Луговским.
1 Жанр национальных азербайджанских песен.

Бине аць венит 2

Ах, если, если, если
по зову этой песни
в Молдавию приедет
гостить Азербайджан!
Тогда бы, ах, тогда бы
Молдова принесла бы
к столу и горы фруктов,
и винный океан!
Ах, мы бы, мы бы, мы бы
уставили столы бы
цветущими садами,
где звезды на ветвях.
Страна бы заблистала,
как зал во время бала,
чтоб музыка играла
в домах и на полях!
Пускай вино польется
и солнце засмеется,
по скатерти цветастой
катаясь колобком.
Взлетая над ветвями,
засвищут соловьями
язык азербайджанский
с молдавским языком.
Любовь засветит ярче,
и речи станут жарче,
и, всыпав беспощадно
чинушам и врунам,
придумав план счастливый,
обсудим директивы,
и песен переливы
помогут в этом нам!
Характер наш народный —
веселый и свободный,
и мир глядит с восторгом
на танцы молдаван.
И то ли будет, если
по зову этой песни
в Молдавию приедет
гостить Азербайджан!

2 Добро пожаловать (молдав.).

Над городом

Я помню тот день.
По гранитному трапу
Самед поднимался.
Я двинулся следом
и вижу, летит
в вышине над Самедом
стремительный памятник
русскому брату.
Взлетает, как молния,
Киров на цоколе.
Как молния,
в памяти Азербайджана.
Взлетают ступени,
как Песня о Соколе,
над миром,
над морем,
над прахом тирана.
Ты вспыхнула, молния,
лишь на мгновенье.
Но след опаленный
на камне забрезжил.
И лучше сгореть,
оплавляя ступени,
чем сгинуть бесследно,
как будто и не жил.
И вот
над редеющим сумраком города
мы вместе стоим
под лучами рассвета.
И мне почему-то
особенно дорого,
что Киров
любимый партиец Самеда.
И Каспий ревет,
задевая в волненье
те струны на лире,
которых не трогали.
Взлетают ступени,
как Песня о Соколе...
...У лестницы жизни —
крутые ступени.

Больница

Больница...
Мне снится хрустальный дворец чистоты,
где сплошь золотые кровати,
где пол, словно луг, покрывают цветы
и в их аромате
искусство врачей,
как напев скрипачей,
таится.
Но лучше в отряде здоровых людей
томиться
в промозглой землянке во время дождей,
где ржавые нары
и пол из гвоздей...
Больница!
...Есть небо в окне.
И взираю в тоске
на черную землю в цветочном горшке.
Есть фауна —
белый медведь на картинке.
А в баночке — флора:
четыре кувшинки.
На койке больничной
закутанный в плед —
Самед.
И все же Самед не сдается,
смеется.
Так держатся в штормы и грозы
утесы.
Сверкает пронзительный разум
алмазом.
Я знаю, иначе и быть не могло.
Я знаю, Самеду дышать тяжело.
Но в мрак, в безысходность, в потерю
не верю.
И взвешено Слово
и точно отмерено.
Он шепчет с трудом,
с передышками,
медленно:
— Мне кажется,
будто я жил не старея.
Во мне грохотало и строилось время.
И чувствую нынче:
чуть слышно звеня,
оно вырывается из меня
и с этим звоном печальным
сливается с безначальным,
сливается с бесконечным,
бездонным космосом вечным —
и вот оно
вне меня звенит,
как свет,
помноженный на зенит.
Уходит иной —
пустота за спиной.
Будь все мы такими,
скончалось бы Время.
Так спросим у совести,
памяти,
зренья:
где наши следы
на дороге земной?
Но все-таки, все-таки,
что это — Время?
Быть может,
следы вдохновенной работы.
Быть может,
сгорают летящие годы,
чтоб нашей Галактики
круговороты
несли нам любви и весны повторенья,
чтоб созданы были
в потоке горенья
планеты и звезды,
заводы и соты.
Быть может,
оно отрицанье покоя,
кровавое солнце
у неба на знамени
и в музыке будничной
голос незнаемый —
быть может,
вот что это такое!
О, если б его
распознать,
разглядеть!
Раскрасить его первородные атомы,
чтоб тайны глубинные
сделать понятными,
чтоб юными стать,
победившими смерть!
Самед умолкает и дышит с трудом.
Бушует Москва за больничным окном,
цветы раскрываются у изголовья,
и буйствует жизнь, и кричит об одном:
— Здоровья Самеду! Здоровья! Здоровья!
Здоровья Самеду!
А время молчком
вращает планету
гигантским волчком.
Врачи о болезни мне все рассказали.
И трудно мне с другом
встречаться глазами,
с таким побледневшим,
таким дорогим.
Прощаясь,
неловко склоняюсь над ним.
А он улыбнулся светло и печально:
— Пришло расставанье —
и это не тайна.
Прощай же.
И скоро мне будет не больно.
Ну что ты...
Спокойно, дружище, спокойно...
Иду из больницы —
и сам как больной.
И время —
убийца! —
встает надо мной.
Пощады не знает оно никакой.
И вижу с тоской,
как багровой рукой
за горло хватает оно небосвод,
и небо орет!
Но теснее тиски —
и солнце
расколото на куски,
и гаснет оно,
догорает...
На помощь!
Самед умирает!
Соединяйтесь,
врачи всех стран!
На помощь,
небо, земля, океан!
Кричал я:
— Будда, Христос, Магомет!
Спасите его!
Умирает Самед!
Хоть знал я,
как знаю ныне:
напрасно кричать в пустыне.

Статуя Самеда

Баку! Над головой твоей
залива ореол зеленый.
Ты снишься мне, и все теплей
воспоминаний воздух сонный.
И полуночный мрак одел
твои дома. Но что же это?
Не вижу статуи Самеда.
Гранитный цоколь опустел.
Безлюдье. В трех шагах ни зги.
И чьи-то тихие шаги
у берега, у парапета.
Бегу туда и вижу — он.
Печален, в думы погружен.
Рокочет море перед ним,
и тьма клубится, словно дым,
над тенью бронзовой Самеда.
И закричал я:
— Здравствуй, брат!
Зачем же ты сошел с гранита?
И обернулся он сердито,
узнал меня,
и вижу, рад.
— Здорово, брат!
Представь себе,
я вижу всех,
а сам прозрачен.
А сам я виден лишь тебе.
Ты спросишь:
отчего я мрачен?
Стою и не считаю дней.
Теперь их у меня довольно.
Слежу, как широко и вольно
течет толпа в тени моей.
Трепещет над листвой жара,
и ветер, на фонтаны дуя,
колеблет радуг веера.
У ног играет детвора.
И юность, над холстом колдуя,
на взрывы красок так щедра!
И жизнь смеется, торжествуя,
и горько мне, что не живу я.
О, мне хотя бы до утра
ожить для кисти и пера!
Я заново бы написал
всю эту жизнь, что так желанна.
А по ночам и в час тумана
я покидаю пьедестал
и слушаю, как море бьется,
и с грустью вспоминаю вас.
Скажи мне, милый, как Парнас?
Кто создает, кто издается?
А может, радоваться мне,
что не читаю ерунды я?
— Да нет! Явились молодые.
Литература на коне!
Пегас легко берет холмы.
— Увы, мой друг, холмы не горы.
А жизнь сама — Казбек, который
еще не одолели мы.
Теперь-то мне понятно это.
И бронза на лице Самеда
темнеет.
И тяжелый свет
в глазах.
И говорит Самед:
— Теперь не тайна для меня,
что я и четверти не сделал.
Терзают нас на свете белом
и немота, и болтовня.
Святыня — белая тетрадь.
И невозможно оправдать
того, кто пишет неопрятно.
Конечно, и на солнце пятна.
Но появляются они
на солнце
в тех местах,
в которых
всего сильней ревут огни,
бушуя в бесконечных спорах.
А ярость спорящих мудра
великой жаждою добра.
Я нес в себе такую жажду,
что от нее и ныне стражду.
Я знаю, сушит сердце злость.
Но добрым быть —
себе дороже.
А я не становился строже,
и горечи хлебнуть пришлось.
Но жизнь моя была ясна
назло доносам, наговорам.
Мне стыдно за людей, которым
помог в былые времена.
Ты знаешь эти имена.
Но строк пронзительная нить
смогла сердца соединить,
и часто жизнь моя была
и за слова, и за дела
народной ласкою согрета.
А им не снилась радость эта,
и ничего, что у поэта
виски, как слитки серебра,
ведь так и платят мастера
за стих, исполненный свободы,
где дышат звезды, плещут воды,
где жизнь...
Прощай! Пришла пора,
крепчает холодок рассвета.
А я и нынче, как вчера,
перефразирую Хикмета:
— Так будь колючим, неудобным.
Стоять за правду тяжело.
Но если я не буду добрым,
и если ты не будешь добрым,
и если он не будет добрым,
то кто тогда прогонит зло?
Я столько не допел, поверь!
И тяжко мне стоять теперь
громадой бронзы и гранита.
Большая честь, что знаменито
торчу, уставясь в синеву.
Но лучше жить одно мгновенье,
чем вечное оцепененье.
Окаменело вдохновенье,
и горько мне, что не живу.

Финал

И нету забвенья,
и слышу кругом:
не молкнет
стихов торжествующий гром,
и Юность бушует
на шаре земном,
и в ней не погаснет
твой взор темно-карий.
Так солнце заходит
в одном полушарье,
чтоб тут же взойти
в полушарье другом.
И музыку слыша,
и скрежет металла,
ты снова идешь
по стране небывалой,
по тропам и травам
родимой земли.
И мужество сеешь,
не зная привала,
и добрую жатву
провидишь вдали.
И зори, и воды стекают по коже.
И стал ты сильнее,
смелей и моложе,
и смерть от тебя
отступила навек.
Не сверхчеловек
и не ангел,
но все же
не стану твердить,
что простой человек.
Мы — новые люди,
а это не просто.
И в бурях эпохи
постигнуть пора,
что в нас перемешаны
горе и звезды,
сиянье трагедий
и жажда добра.
И если ты вырос
над нами над всеми,
как памятник братству
народов и рас,
то лишь потому,
что в тебе, как в поэме,
в борениях
вызрело Красное Время
упрямей и раньше,
чем в многих из нас.
Взрывая и строя,
смеясь,
запевая,
ты с нами,
и воля твоя огневая
пространство и время
пронзает насквозь.
И ржавую ось
из Земли вырывая,
из братства
куешь ты
надежную
ось.

<- предыдущая страница следующая ->