Меню сайта |
|
|
|
Поиск |
|
|
|
Статистика |
|
|
|
|
скачать журнал
<- предыдущая страница следующая -> 2 В день приезда я знакомился с учреждением, в котором мне предстояло работать, а также с его сотрудниками. Я расспрашивал, кто чем занимается, а заодно выяснял и то, что буду делать сам, потому что никакого понятия об этом у меня пока что не было. Из разговоров я узнал, что председатель Ельнинской ЧК — Сергей Степанович Филиппов, тот самый, что возглавляет и уком партии, и уисполком. Он, конечно, хорошо осведомлен, что делается в ЧК, тщательно следит за ее работой, но бывает здесь редко из-за невероятно большой занятости. Обычно работники ЧК в нужных случаях либо сами идут к нему, либо он вызывает их. Повседневной работой ЧК руководит заместитель председателя. Кроме того, в комиссии есть секретарь, письмоводитель, машинистка... Ну, и, конечно, сторож, который живет в деревянном флигеле, во дворе... И тут мне внезапно вспомнилось, что дом этот, куда я пришел прямо с вокзала,— мой старый знакомый. До революции в нем помещалась землеустроительная комиссия. И это сюда привели меня осенним вечером тринадцатого года к Михаилу Ивановичу Погодину, который собирался свезти меня в Смоленск, чтобы показать глазному врачу. Это здесь Михаил Иванович сидел за письменным столом, уютно освещенным керосиновой лампой с зеленым абажуром. Это здесь он разговаривал со мной... И, наконец, это здесь в нижнем этаже деревянного флигелька дважды ночевал я у сторожа землеустроительной комиссии: один раз перед тем, как уехать в Смоленск, другой — после приезда оттуда... Эти воспоминания скрасили день моего приезда. А то, признаться, я побаивался очутиться среди «чужих людей» да еще в незнакомом месте. Оказалось, что и место знакомое, и люди совсем-совсем не чужие.
Однако же, несмотря на это, вечером того дня, когда я переступил порог бывшей землеустроительной комиссии, получилось, что деваться мне некуда: никакого пристанища в Ельне не предвиделось. Днем забыл поговорить об этом, вернее, не забыл, а постеснялся начинать именно с этого личного вопроса... А потом все разошлись, и я в полном одиночестве блуждал по всем пяти комнатам здания ЧК, не зная, как же в конце концов поступить... Вывел меня из затруднительного положения не кто иной, как Сергей Новиков. Как, откуда и почему появился он в тот вечер в здании ЧК, не помню. Допускаю, что он все же был сотрудником ЧК, но странно, что после я ни разу там его не видел. Сергей предложил: — Пойдем ночевать ко мне. Я живу один. Никакого неудобства от твоего присутствия не будет. Мне очень не хотелось идти к этому человеку, но куда денешься? Жил Новиков где-то на окраине города. Двор его квартирного хозяина одной стороной примыкал к городской улице, а противоположная сторона выходила прямо в открытое поле. Ходить по Ельне темными осенними вечерами было в то время совсем не просто. На безлюдных улицах — ни фонаря. Всюду непролазная грязь. Ельнинские дощатые тротуары пришли в упадок: многие доски сгнили и поломались. То тут, то там зияли провалы и выбоины, невидимые вечером. И тот, кто по незнанию или неосторожности попадал в них, легко мог искалечить ноги. Но в общем-то мы благополучно добрались до нужного дома. И хотя в своей жизни я видел много всякого, комната Новикова произвела на меня удручающее впечатление. Это было узкое — вроде коридора — длинное помещение, отделенное от хозяйских «владений» тонкой тесовой перегородкой, не доходившей до потолка. Так что хозяин мог слышать не только каждый твой чих, но даже каждый твой вздох. Пол в комнате грязный, заплеванный и, конечно, давно не видевший веника. Когда-то комната была оклеена обоями, но от них остались жалкие обрывки, свисавшие со стен и потолка. Меблировка также соответственная: убогая койка, неряшливо накрытая одеялом неопределенного цвета, на которой спал Новиков, два чуть живых венских стула и маленький треугольный столик у окна. У стены стоял диван, спать на котором предстояло мне. Но лучше бы где-нибудь на земляном полу, чем на этом диване: весь грязный, засаленный и, вне всякого сомнения, обильно клопяной; обивка во многих местах порвалась, и сквозь дыры проглядывало то, что когда-то называлось пружинами. В комнате было невероятно сыро и холодно; дурно пахло гнилым, каким-то особенно затхлым деревом. Я переночевал у Новикова раза два или три. А потом он решил меня «облагодетельствовать», сказав однажды: — Комнату в Ельне найти невозможно. Так что ты оставайся здесь, а я нашел себе другое жилье и ухожу отсюда... Не помню, переехал ли Новиков на другую квартиру или уехал из Ельни вообще. Но после я никогда не встречался с этим весьма неприятным человеком.
Я остался в комнате Новикова. Но жить там мне, к счастью, довелось недолго. Мои товарищи в шутку говорили иногда: «Ну, брат, ты теперь стал большим начальником»... Говорили, а того и не подозревали, как этот «большой начальник» боялся своего квартирного хозяина, как ему не хотелось встречаться с ним, как все это было противно. Я возвращался домой не то чтобы поздно, но всегда вечером, в потемках. Чтобы попасть к себе в комнату, приходилось долго-долго стучаться в калитку. И хотя хозяин и не думал ложиться спать, он все равно делал вид, что не слышит стука. И я подолгу ждал у закрытой калитки под дождем, на холодном осеннем ветру. Только спустя минут двадцать, ворча и ругаясь, что ему не дают покоя, хозяин не спеша выходил во двор, открывал калитку и сопровождал меня по двору, оберегая от собаки, которую на ночь спускали с цепи... И я был чрезвычайно рад, когда наконец покинул этот проклятый дом, найдя себе жилье в другом месте.
3 Ельнинский уезд был относительно спокойным и тихим уездом Смоленской губернии. В нем не было сколько-нибудь сильной и организованной контрреволюции. Поэтому уездная ЧК занималась делами не столь уж большими. Во всяком случае за время моей работы в ЧК (правда, работал я там недолго: немногим больше трех месяцев) мне не приходилось сталкиваться с каким-либо крупным делом, которое бы требовало принятия именно чрезвычайных мер. Много сил и времени отдавали мы борьбе со спекуляцией, с самогоноварением. Самогон в то время варили почти в каждой деревне. На него тратилось огромное количество хлеба. А именно в хлебе острей всего нуждалось население страны, в том числе и население самого Ельнинского уезда. Поэтому борьба с самогоноварением в тех условиях была борьбой за хлеб, борьбой за жизнь людей и в конечном счете — борьбой за победу революции. И ее, эту борьбу — можно сказать, не хвалясь — довольно успешно вела Ельнинская ЧК в содружестве с милицией. Главную тяжесть борьбы со спекуляцией взяли на себя уполномоченные ЧК на железной дороге. Но время от времени спекулянтов ловили и в городе. Я, например, хорошо помню такой случай: у одного из спекулянтов при обыске работники ЧК обнаружили целых полтора мешка кускового сахару. Конечно, сейчас это количество может показаться не очень уж значительным и во всяком случае не стоящим большого внимания. Но в ту пору, когда редко у кого можно было найти кусок сахару, когда нечего было дать даже больному ребенку,— тогда полтора мешка значили совсем немало... Тщательно собирала Ельнинская ЧК оружие, попавшее в деревню после первой мировой войны и на всякий случай припрятанное некоторыми хозяйственными мужиками либо даже горожанами. Повседневно вела она борьбу с дезертирством. Не щадила, конечно, и бандитов, если те появлялись на территории уезда.
Помнится мне один несколько необычный случай. Работникам ЧК стало известно, что в одном из складов бывшего ельнинского богатея и воротилы Кочановского спрятаны какие-то вещи, привезенные туда тайком в полночь. ЧК поручила трем сотрудникам, в числе которых был и я, проверить этот таинственный склад. Ключи от склада Кочановский отдал сразу же, без всякого сопротивления, но, конечно, и без всякого удовольствия. Склад находился во дворе и представлял собой большой сарай, вымощенный досками. В нем мы обнаружили огромное количество всевозможных домашних вещей: ковров, занавесок, штор, драпри, подушек, одеял, простынь, перин, наволочек, покрывал, скатертей, и прочее, и тому подобное. Всего так много, что, вероятно, хватило бы на целый госпиталь. Еще больше оказалось различных тарелок: глубоких, мелких, больших, средних, малых, а также ножей, вилок, половников и — просто всего не перечтешь. Кроме столовой посуды была еще и чайная, и всякая прочая. Мы спросили у Кочановского: кому принадлежат вещи? Он ответил, что привезли их его знакомые помещики. — А где эти помещики сейчас? — Уехали. А куда, не знаю,— ответил Кочановский. Было решено: имущество, обнаруженное на складе, конфисковать как брошенное, безхозяйственное (теперь бы сказали: бесхозное) и передать учреждениям, где оно может быть использовано: детским домам, которые тогда уже кое-где появились, столовым, больницам и тому подобное. Все это сделали и ничего необычного в сделанном я не видел. Необычное для меня заключалось в другом. Наряду с тарелками и вилками, наряду с чашками и блюдцами, мы обнаружили на складе посуду иного рода: поистине бессчетное количество самых разных рюмок, бокалов, фужеров, стопок, графинов... Все это привело меня в полное недоумение. Я никак не мог понять, для чего заводить такую уйму посуды. По своей чисто деревенской наивности я полагал, что богачи, если бы даже они ежедневно пили вино и водку, могли обойтись несколькими стаканами или там бокалами. А тут такая тьма всего этого!.. Надо также принять в расчет, в какое время мы жили. А время было такое тяжкое, такое горькое, такое голодное и холодное, что казалось, эти рюмки и фужеры (тогда я и названия такого не знал), эти стопки и бокалы никому не нужны. До них ли теперь? А если и понадобятся они когда-нибудь, то это будет так не скоро, что об этом и думать не стоит. Словом, мы начисто отвергли эту самую посуду из-за полной ее ненужности ни теперь, ни в ближайшем будущем. Так и осталась она в сарае — не переписанная, не учтенная, брошенная на произвол судьбы. В сарае мы обращались с ней не очень почтительно: если по неосторожности у кого-либо из нас что-то разбивалось, то мы не сожалели о потере. Стоит ли огорчаться из-за того, что никому не нужно? А между тем посуда, к которой мы отнеслись столь небрежно, стоила немало: то был как мне теперь представляется, настоящий хрусталь. Рассказывать об этом даже сейчас не очень удобно. И, конечно, я мог бы промолчать либо рассказать по-иному, выставив себя в совсем другом свете. Но это, по-моему, было бы еще хуже: нелепо задним числом делать из себя такого, каким я не был в те далекие годы. Пусть лучше будет так, как было.
4 Я, кажется, где-то уже говорил, о ельнинском зале пожарного общества. Находился он на втором этаже двухэтажного кирпичного здания в самом центре города. В нем — единственном на всю Ельню — до революции устраивались балы и танцевальные вечера, а после революции проводились митинги, собрания, конференции. В самом начале девятнадцатого года там проходил уездный съезд Советов. В один из вечеров, когда заседание съезда закончилось и делегаты уже разошлись, вниз по лестнице спускался почему-то несколько запоздавший Василий Чубров — заместитель председателя Ельнинского уисполкома. Едва он успел открыть дверь и выйти на заснеженную улицу, как раздался выстрел, Чубров с криком упал на снег. Выстрел этот всколыхнул всю Ельню. И, может быть, тяжелее всех переживал его ранение я. Потому что Василий Чубров был моим земляком: как и я, родился он и вырос в Осельской волости. До революции Василий Чубров несколько лет жил в Питере, работал на заводе. Потом вернулся в родные края и вскоре стал одним из самых видных руководителей уезда. Так же, как и Филиппова, Чуброва знали всюду. На следующий после ранения день я пошел навестить Чуброва в больнице. Лежал он на постели бледный, слабый, дышал с трудом: ранение оказалось тяжелым, пуля попала в легкое. Мне, помимо прочего, поручили узнать, считает ли сам Чубров покушение на его жизнь делом контрреволюции или кто-то лично хотел отомстить за что-нибудь. Не помню уж, почему, но такое предположение возникало. Чубров настаивал на первом, хотя не исключал и второго. — Время нынче суровое и трудное,— говорил он,— и было немало обстоятельств, которые иногда вынуждали обращаться с людьми не очень-то ласково. И, конечно, мог найтись такой, кто решил припомнить все это. Мало ли негодяев на свете... Чубров сильно опасался, о чем он сказал и мне, что раз его не убили сразу, то могут добить в больнице: придут и добьют. Здесь даже легче сделать это, чем в городе. Это действительно надо было иметь в виду: ельнинская больница никем не охранялась, а находилась она, в сущности за городом. По этой причине больницу пришлось взять под охрану. Сразу же началось и следствие. В нем участвовало несколько человек, в том числе работники уездной следственной комиссии. Тщательно обследовали место преступления, опросили буквально всех, кто в момент выстрела находился неподалеку от здания пожарного общества, Все показывали одно и то же: — Шел по улице, вдруг услышал выстрел и крик, побежал на тот крик, вижу, лежит человек... А потом стали подбегать другие... В подобных показаниях нельзя было обнаружить ни малейшего намека на то, кто же все-таки стрелял. Как раз напротив пожарного общества, на другой стороне улицы стоял длинный деревянный баракообразный дом. До революции в нем помещалась чайная, а в ту пору, о которой идет речь, там был расквартирован красноармейский отряд ЧК. В нем находилось несколько красноармейцев родом из Осельской волости, хорошо знавших Чуброва и по Ельне, и до приезда его туда. И мне поручили самым тщательным образом проверить, где находились красноармейцы из отряда (каждый в отдельности), кто и что делал в тот вечер и в тот час, когда раздался выстрел. Однако и это ни к чему не привело. Красноармейцы, за исключением тех, кто нес караульную службу, никуда не выходили. Это подтвердил и командир отряда Иван Фотющенков, который жил там же, где и его бойцы. Чем закончилось следствие по делу о покушении на Василия Чуброва я, к сожалению, не знаю, так как из уездной ЧК вскоре ушел, а выздоровевший Чубров из Ельни уехал. Но пулю, пущенную в него, я долго не мог забыть. В те суровые годы она всегда напоминала мне, как много у нас врагов и как мы должны быть осторожны и бдительны.
5 В ту пору я, как и многие другие, искренне верил, что пролетарская революция скоро произойдет во всем мире и со дня на день (без преувеличения!) ждал известий, что она уже начинается. Помню, какую радость испытал я, как был взволнован, когда узнал, что в Германии произошел переворот, что там создаются Советы. Это было в ноябре восемнадцатого года. Я ехал в командировку в Смоленск. И несмотря на позднее время, ни один человек в вагоне не спал: все были взбудоражены, возбуждены. И разговор у всех только один — о революции в Германии. Люди чувствовали себя так, будто наступил долгожданный праздник. Столь же знаменательным и радостным для меня было известие о том, что Бавария объявлена Советской республикой. А затем с каким вниманием, с какой надеждой следил я за борьбой Венгерской советской республики с войсками интервентов и с внутренней контрреволюцией! Но надежды мои то и дело рушились. Была задушена революция в Германий, пала Баварская советская республика, не так уж долго просуществовала советская власть и в Венгрии. Все это я переносил как большое личное горе. Особенно тяжко и скорбно переживал гибель Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Когда в Ельне узнали об их трагической смерти, в зале пожарного общества собрался городской митинг. На подобном митинге — и траурном, и в то же время боевом — я присутствовал первый раз в жизни. И первый раз слышал речи, в которых была и скорбь потерь, и клятва — рано или поздно отомстить за кровь погибших революционеров. Когда же в заключение запели «Интернационал», как это было принято тогда на всех собраниях, когда все как один встали, подхватив могучую, проникающую в самое сердце мелодию пролетарского гимна, в груди — и я думаю, что не у меня одного — поднялось что-то такое, что вот-вот из глаз брызнут слезы. Я тоже выступал на этом памятном митинге. Говорить речей я не умел (не научился и до сих пор) и вместо этого прочел только что написанные стихи, посвященные трагически погибшим борцам за дело революции. Вряд ли стоит цитировать эти стихи: с поэтической точки зрения — они слабые. Но могу сказать, что писал я их с искренней любовью к тем, кто пал жертвой контрреволюции и с твердой верой в то, что, несмотря на потери, несмотря на поражения, несмотря ни на что, мы победим. Мировая революция восторжествует.
6 В последних числах января девятнадцатого года я отправился в Минск, в город, где ни разу не бывал и знал только по названию. И ехал я туда не просто так, не сам по себе, а как делегат Первого Всебелорусского съезда Советов. Практически я еще не знал, что это значит — быть делегатом съезда. Тем не менее, гордился, что послали именно меня. Впрочем, ехал я не один: нас было трое. Кроме меня работник уездного продовольственного комитета Радкевич и Карначев. Где работал последний, я сейчас уже не помню. Вместе с нами в Минск отправился секретарь Ельнинской ЧК — малорослый, но зато раздавшийся вширь человек, татарин с необычной фамилией — Мухо. Он ехал навестить своих родственников, которые жили в Минске и работали на железнодорожном узле. В семье Мухо (если не ошибаюсь, звали его Ахмедом) мы и устроили первый свой «привал» по приезде в Минск, благо семья эта жила у самого вокзала. А уж потом пошли в город, и нас троих после регистрации поселили в гостинице. Самый съезд я помню лишь в общих чертах. Проходил он в большом, переполненном народом зале, скорее всего, в театре. Зал был освещен так ярко, так щедро, что это казалось чудом по сравнению с тусклыми, мигающими лампочками в Ельне. Выступлений было много, и я с большим вниманием и интересом слушал каждого оратора. Съезд явился для меня своего рода школой, ибо я никогда еще не участвовал в таком большом, представительном и полномочном собрании, где не просто люди говорили с трибуны, а где решалась судьба целой страны, целого народа. Фамилии выступавших на съезде я, конечно, запамятовал. Но хорошо помню, что там выступали Я. М. Свердлов и А. Ф. Мясников — крупный партийный работник и советский деятель того времени. Я уже многое слышал об этих людях и не мог не гордиться тем, что нахожусь вместе с ними на съезде. И не только нахожусь, но и решаю (хотя бы лишь голосованием) важнейшие государственные вопросы вновь создаваемой Белорусской Советской Социалистической Республики. А вопросы решались действительно важные: съезд принял первую белорусскую конституцию, утвердил состав правительства, вынес решение о том, чтобы для успешной борьбы с наседавшими со всех сторон врагами создать из Белорусской и Литовской советских республик одну объединенную республику1. 1 Литовско-Белорусская советская социалистическая республика — сокращенно Лит-Бел — через некоторое время действительно была создана, но просуществовала очень недолго. Со съезда я вернулся как бы повзрослевшим, внутренне обогащенным. Еще внимательней я стал следить за всем, что делается в нашей стране и за ее пределами. Я начинал чувствовать как бы личную ответственность за судьбу родины, за судьбу революции. Это чувство ответственности не избавляло меня, однако, от того, что по молодости лет, по неопытности, по недостатку знаний я мог допустить в работе ту или иную ошибку или промах, сделать какую-либо несуразность или просто очутиться в смешном положении. Все это иногда случалось со мной. И не только со мной. Да, наверное, в моем положении и не могло быть иначе.
РЕДАКТОР УЕЗДНОЙ ГАЗЕТЫ 1 Во второй день после возвращения из Минска меня пригласил к себе Сергей Степанович Филиппов. И когда я пришел, он сразу же, без всяких предисловий объяснил, зачем я ему понадобился: — Уком и уисполком,— начал Сергей Степанович,— решили издавать свою газету. Она должна выходить пока раз в неделю под названием «Известия». Мы также обсудили вопрос о редакторе и решили редактором назначить вас. Вы, кажется, знакомы с газетой? — Не совсем так,— начал было я. Но Филиппов не обратил на это внимания и продолжал: — Я слышал, что вы уже печатались в газетах. Значит, вам и книги в руки... О Филиппове рассказывали, что человек он умный, понимающий, очень справедливый и вообще хороший, но отнюдь не мягкий. Лицо его всегда было сурово и озабоченно. Признаться, я побаивался суровости Филиппова, и мне было не легко возразить ему. Но все же я попытался: — Знаете, Сергей Степанович, вы переоцениваете мои познания относительно газеты. Боюсь, что не справлюсь с ней... — Ну, вот еще «боюсь»,— прервал меня Филиппов.— Вы же человек грамотный. И если чего не знаете, не понимаете, то получитесь, попрактикуетесь.— И, помолчав немного, продолжал: — А вы, что же, думаете, мы все знаем и понимаем? Нет, многого, очень многого мы не знаем. А вот работаем. Работаем, потому что надо, потому что иначе нельзя... Вот так и вы...
2 Я уже рассказывал, как незначительны были мои познания в газетном деле: я напечатал в газете несколько мелких заметок и два-три стихотворения, был в ельнинской типографии, видел гранки набора, трогал руками печатную машину и запомнил, как пахнет типографская краска. Вот и все. И тем не менее С. С. Филиппов уговорил меня, и я стал редактором ельнинской уездной газеты. Было мне тогда девятнадцать лет. А если точнее, то девятнадцать лет плюс девятнадцать дней 1. 1 Автобиографические страницы «На Ельнинской земле» на этом не кончаются. Но их продолжение, написанное гораздо раньше глав, опубликованных в журнале под названием «Два года в Ельне», уже было напечатано в моем четырехтомном Собрании сочинений (том 4, М., Изд-во «Художественная литература», 1969). Поэтому печатать его в журнале нет никакого смысла.
<- предыдущая страница следующая ->
|