<- предыдущая страница следующая ->

СУДЬБА ФИЛИМОНА И ХРИСТИНЫ
1
С Филимоном, с которым я расстался в Ростове в апреле восемнадцатого года, мы снова встретились только в двадцатом, летом.
Я жил и работал тогда в Ельне, но пользовался всякой возможностью побывать в своей деревне хотя бы только день, хотя бы даже полдня: так сильно тянуло меня туда.
Однажды, уже возвращаясь из деревни обратно в Ельню, я пришел в Павлиново, чтобы уехать с ночным поездом. Но пришел я засветло, солнце только-только скрылось за горизонтом. И я собрался зайти в Павлиновский волисполком, чтобы провести там оставшиеся до поезда часы. Волисполком помещался в доме бывшего павлиновского помещика Розанова. Бродя по парку возле волисполкома, я вдруг — совершенно неожиданно — увидел Филимона. Он был в той же матросской форме: бушлат, брюки-клеш и ботинки, а на голове бескозырка. Но в этом матросе трудно было узнать прежнего Филимона: он весь как-то осунулся, померк, потускнел, и глаза его глядели грустно-грустно. Ходил Филимон очень тихо, да и то с помощью палочки.
Я обрадовался этой встрече. Филимон, как мне показалось, тоже. Мы уселись на скамье в парке и стали рассказывать друг другу, что произошло с каждым из нас после того, как мы распрощались в Ростове.
Конечно, кое-что я слышал о Филимоне. Но мне хотелось, чтобы он сам рассказал о себе, притом со всеми подробностями.
И он начал рассказывать.
Та баржа с зерном (тридцать пять тысяч пудов), о которой еще при мне говорили, что она должна прибыть в Ростов через три дня, не пришла туда и через три недели. Но потом все-таки пришла. Зерно срочно погрузили в вагоны. Однако к этому времени все наиболее близкие, наиболее удобные пути, ведущие из Ростова к центру России, были отрезаны либо иностранными интервентами, либо внутренней контрреволюцией. «Хлебный поезд», как, впрочем, и другие поезда, мог быть отправлен из Ростова только кружным путем: сначала на юг от Ростова до станции Кавказская, и только здесь, на этой станции, он мог повернуть на север, взяв курс на Царицын. По этому кружному пути и пошел поезд с хлебом. Его сопровождали не только ходоки-уполномоченные разных деревень Смоленской губернии, но и специальный отряд красноармейцев.
Поезд продвигался невероятно медленно. Большую часть времени он простаивал на станциях и полустанках: то не было паровоза, чтобы прицепить к нему, то нужно пропустить более срочные — воинские эшелоны, то в поезде что-либо портилось и, прежде чем двигаться дальше, надо было устранить порчу. Простаивал поезд и потому, что не хватало топлива.
— Но и это не все,— продолжал рассказ Филимон.— На состав часто нападали белобандиты. В таких случаях приходилось брать в руки винтовку и вступать в бой. Бывало и так, что белые захватят какую-нибудь станцию и ходу дальше нет. Опять-таки с оружием в руках нужно было идти на них... А уж о том, чем питались, и говорить нечего. Я до сих пор удивляюсь, как удалось мне остаться в живых...
— Ну, а хлеб-то все-таки дошел по назначению? — задал я вопрос Филимону.
— Дошел-то он дошел,— ответил тот,— да здесь многое изменилось. Мне говорили, будто в Царицыне хлеб переадресовали: отправили не в нашу Смоленскую губернию, а в Москву, в Наркомпрод. Ты же лучше моего знаешь и понимаешь, какое невыносимо трудное положение с хлебом у нас в стране. В Москве, в Петрограде и в других крупных городах рабочие получали в день по четверти фунта, а то и по осьмушке хлеба. Случалось и так, что не получали вовсе ничего. В таком случае — я это хорошо сознаю — нельзя было целый вагон хлеба отдавать деревне, иногда деревне очень небольшой, а городу — ничего. Вот поэтому-то, как я слышал, и направили наш «хлебный поезд» по другому адресу.
— Значит, что же,— продолжал я выспрашивать у Филимона,— те уполномоченные, что оплатили в Ростове записанные на них вагоны, не получили ничего.
— Слышал, что не получили,— объяснял Филимон.— Дали им — кому сто пудов, кому пятьдесят: в зависимости, наверно, от того, какая деревня... Ну, а деньги, конечно, вернули.
Вначале я не понимал, почему Филимон говорит обо всем так неопределенно, неточно. Ведь он же сам ехал с тем поездом, о котором я его расспрашивал, и должен был все видеть и все знать.
— Видишь ли,— как-то уж очень грустно заговорил Филимон.— В Царицын мы кое-как прорвались, но там я заболел тифом, слег. И уже не знал, а то и не понимал, что делается вокруг. Единственно, что я мог, это упросил одного товарища, чтобы тот выделил для моей семьи хоть пять-шесть пудов, если, конечно, он сам получит что-либо для своей деревни. И товарищ этот не обманул: хлеб моя семья получила. А вот сам я тогда домой не доехал. Когда стало особенно худо, меня сняли с поезда и отправили в больницу...
Филимон назвал и ту станцию, на которой его сняли, но я позабыл ее название. Помню лишь, что это было не очень уж далеко от родных мест.
— Болел я тяжело,— продолжал рассказывать Филимон,— и плох был до такой степени, что ни я сам, ни те, кто лечил меня, не надеялись на благополучный исход. Все же каким-то чудом остался жив. Вот видишь сам: это же я, а не тень с того света,— пошутил он и, немного помолчав, заговорил снова: — Осенью кое-как добрался до дому. Тебя уже не было в Глотовке, поэтому и не встретились мы. А дома увидел, что приходить было незачем: я мог стать только лишней обузой для отца, а у того и без меня обузы столько, что на десятерых хватит. Помочь ему я ничем не мог: болезнь дала какие-то зловредные осложнения. Я и на ногах держался едва-едва, ходить не мог, только шкандыбал кое-как. С руками то же самое. Плохо они слушались меня. Словом, пришел я домой полным инвалидом... Как тут быть? Что делать?.. Надумал я,— продолжал Филимон,— куда-нибудь уехать. А куда — и сам не знал... С трудом добрался до Павлинова. Сижу и думаю: куда податься-то?.. Признаться, даже такие мысли приходили: может, лучше под поезд броситься?.. Не знаю, что было бы со мной,— Филимон помолчал с минуту,— если бы случайно не познакомился я в Павлинове с одной женщиной, вдовой: муж-то ее, красноармеец, погиб на фронте. Вот эта женщина и взяла меня к себе, кормила, лечила, как могла, выхаживала. И смотри, какой я теперь стал: и делать кое-что могу, и ходить, хоть и с палочкой, А скоро совсем поправлюсь. И все это она — моя жена...
Я в свою очередь рассказал, что случилось со мной после того, как простились мы с ним в Ростове...
Стало уж совсем темно, и Филимон заторопился:
— Надо поскорее домой. А то жена будет беспокоиться: уходил на короткое время, а просидел с тобой вон сколько!..
Я немного проводил Филимона, и мы с ним расстались в надежде, что скоро встретимся снова, и притом встретимся не один раз.
Но надежды наши не оправдались: вскоре до меня дошла весть, что Филимон умер. Последствия заболевания тифом были, очевидно, настолько серьезны, что их не выдержал даже могучий организм балтийского моряка.

2
На краю деревни Высокое стояла самая обыкновенная крестьянская хата. Рядом с ней небольшой амбар и дальше, кажется, сарай или ещё что-то. К постройкам примыкал довольно обширный сад и огород. Все эти «владения» были обнесены тыном. Принадлежали они двум братьям Платовым. Их имена я позабыл.
Кто такие Платовы, откуда они появились в Высоком, на какие средства жили и чем занимались — об этом мне ничего неизвестно. Однако я помню, что одевались Платовы по-городскому, выписывали газеты и журналы и, несомненно, соотносили себя к категории людей интеллигентных.
Жили Платовы холостяками. И только тогда, когда младший Платов то ли уехал куда, то ли умер — установить это я сейчас не в состоянии,— старший решил найти себе подругу жизни.
Было ему тогда не менее пятидесяти лет. Густые черные волосы кое-где уже начинали седеть. То же самое происходило и с его большими черными усами, за которыми он тщательно ухаживал. Не очень высокого роста, коренастый, как бы раздавшийся в ширину, с постоянно красным лицом, старший Платов производил впечатление человека в некотором роде ожиревшего. Может, даже не совсем здорового.
Взять себе в жены он надумал Христину, о чем поведал и ей, и ее братьям, а также отцу и мачехе. Это первое сватовство, как мне рассказывали, состоялось в самом начале восемнадцатого года. Тогда Христина наотрез отказала Платову.
— Да как же я пойду за него,— возмущалась она,— если он старше меня если не в три раза, то в два с половиной уж обязательно?
Христину поддержали братья и в первую очередь — Филимон. Ей удалось избавиться от притязаний Платова, хотя мачеха очень хотела поскорее «сбыть с рук» свою падчерицу.
Дело этим, однако, не кончилось. После злополучной поездки за хлебом, осенью, когда Филимон вернулся домой чуть живым, а потом сразу же ушел из отцовского дома, Платов снова «закинул удочку» относительно Христины. И тут уже оборонять ее было некому: Филимон ушел, а слово старшего брата Александра для мачехи ничего не значило. Ведь Александр — инвалид, и разве мачеха послушается его? А отцу, может быть, и жаль было Христину, но перечить жене он не смел.
Положение осложнялось и тем, что семья лесника готовилась и вот-вот должна была уехать на родину, в Белоруссию. Брать с собой Христину мачеха не собиралась. И той просто некуда было деться.
Так в конце концов и принудили Христину выйти замуж за Платова. Осенью восемнадцатого года Лесная Царевна навсегда покинула свое лесное царство и поселилась в деревне Высокое.

3
Летом двадцать второго года я опять приехал в Глотовку. Узнал, что муж Христины умер, и мне сильно захотелось увидеть ее: ведь мы не встречались уже несколько лет и я ничего не знал о ней.
Пошел в Высокое, без труда отыскал хату, в которой когда-то жили братья Платовы.
Не знаю, обрадовалась ли Христина моему приходу, или, наоборот, про себя ругала меня, что я отважился прийти к ней, но предложила сесть на лавку возле обеденного стола, а сама села на скамью напротив.
Из нашего разговора вначале ничего не получалось: мы либо перекидывались короткими, ничего не значащими фразами, либо даже молчали, не зная, о чем говорить, с чего начать.
Но постепенно разговорились, и Христина, ничего уже не скрывая, рассказывала о себе:
— У меня не было другого выхода, хотя я и знала, на что иду, знала, что будет плохо. Только все же не предвидела тогда всего. «Плохо», вы знаете сами, бывает разное. А на мою долю выпало такое «плохо», что плоше уже и придумать нельзя... Сразу же после свадьбы — и года еще не прошло — родился ребенок. А через год — другой. Но это еще ничего: такая уж наша женская доля. Самое тяжкое началось потом. Не успел появиться второй ребенок, как моего (Христина так называла своего мужа) разбил паралич. Отнялась правая нога и рука. Да и говорить не мог — только мычал, бывало, мычал так, что аж страшно становилось. Вот тут я уж намучилась, так намучилась... Надо бы в больницу отвезти, да ведь далеко до Ельни-то. К тому же и везти некому и не на чем. Сама не могу: на руках двое крошечных детей, а одного еще и от груди не отняла... Могли бы соседи, да что ж им! Чужая беда не в тягость. Так никто мне и не помог. Правда, кое-что делали, но все это так, больше для приличия... А всю тяжесть для меня непомерную, я несла на своих плечах одна, совсем одна...
— Я уж не говорю о детях,— продолжала Христина,— хотя и они выматывали так, что порой и с места сдвинуться не могла. А вы возьмите его: ведь он грузный, тяжелый, у меня не хватало сил даже повернуть его на другой бок, не говоря ни о чем другом. А между тем я делала, обязана была делать для него все-все... И еды у нас не было никакой. Доставать приходилось опять же мне. А где достанешь? Кто ее приготовил для нас?..
— Промучилась я с ним,— досказывала Христина,— целых два месяца. Может, это грех, но рада была, что наконец он умер. Руки мои опростал... Теперь вон о них надо заботиться,— указала Христина на самодельную деревянную кровать, поперек которой лежали и безмятежно спали два малыша.— Ну, с ними-то я как-нибудь управлюсь...

Этот наш разговор с Христиной, эта моя встреча с ней — еще совсем молодой, но уже овдовевшей женщиной — были последними.
Некоторое время спустя я узнал, что Христина умерла. Смерть наступила от туберкулеза или, как тогда называли, от чахотки.
Христину, таким образом, постигла та же участь, что и Аришу и Аксинью, о которых в этих записках я говорил несколько раньше. Вспоминать об этом мне всегда и горько, и больно: уж слишком много молодых жизней приносилось в жертву всему тому, что мы теперь называем проклятым прошлым. И хорошо, что это проклятое прошлое действительно теперь только прошлое и никаким другим уже никогда не станет.

4
В тридцать пятом году я задумал обработать некоторые старинные народные песни. При этом отлично понимал, что обрабатывать песни следует с величайшей осторожностью и бережностью, так, чтобы обработка как бы и вовсе не была заметна. И по содержанию, и по всем своим изобразительным средствам, словом, по всей своей сути песня должна остаться прежней. Но все же ее словесная ткань, по моим соображениям, должна стать более четкой, более совершенной и чтобы она как можно больше походила на стихи, написанные классическим размером.
Было у меня два или три случая, когда я брал народную песню и на ее основе писал новые стихи. Но писал я их тоже довольно своеобразно. Я использовал лишь все то, что уже было в песне: те же слова и выражения, те же образы и сравнения, ничего или почти ничего не прибавляя, если не считать, что это «все» я располагал в некотором роде по собственному усмотрению, стараясь, впрочем, быть как можно ближе к оригиналу.
Вот одна из таких, написанных мною, песен:
Не ходи ты, ветер,
В нашу сторону,
Не качай, студеный,
Зелену сосну;
Под горой, под горкой
Не волнуй реку,
Ретивое сердце
Не вгоняй в тоску.
Без того — иду я,
А тоска — за мной:
На меня прогневался
Батюшка родной:
Позабыть велел он
Милого дружка,
Дочку за седого
Выдал старика;
С горькою судьбиной
Навсегда связал,
Целый век печалиться
Дочке приказал.
Когда я писал все это, мне казалось, что пишу я о Христине. Она, как живая, стояла передо мной, хотя в живых ее уже давно не было.

ЭКЗАМЕН НА ЗВАНИЕ УЧИТЕЛЯ
1
После возвращения из своей злополучной поездки за хлебом для обитателей деревни Глотовки я первые дни ничего не делал: лодырничал, отлеживался, отъедался, хотя отъедаться как раз было нечем. Но тут уж моя мать использовала буквально все, что возможно, вплоть до только что появившегося щавеля.
Вскоре, однако, я получил от ельнинской земской управы 1 письмо. Мне предлагали приехать в Ельню держать экзамены на звание учителя начальной школы.
1 Земские управы, ведавшие народным образованием и здравоохранением, некоторое время существовали и после Октябрьской революции.
Очень раздосадовало меня это письмо. Я не понимал, почему экзамены, если я уже назначен учителем? Кто-то стал объяснять, что преподавать в сельской школе я не имею права, поскольку нет у меня законченного среднего образования; поэтому-то меня и назначили, как было сказано в моем удостоверении, «вр. учителем», то есть временным учителем. Я возненавидел это самое «вр.», но поехать все же пришлось.
В Ельне узнал, что я должен буду в присутствии двух или трех опытных учителей дать два урока ученикам третьего класса, которых специально вызвали туда из ближайших сельских школ. Опытные учителя посмотрят, послушают, как я даю уроки, и решат, соответствую я своему назначению или нет. Ну а какие уроки придется давать, зависит от билета, который я вытащу.
В Ельню вызвали, конечно, не одного меня. Нашлось немало и других учителей, у которых тоже не было законченного среднего образования.

Билет на мою долю достался такой: я должен был дать урок по арифметике и затем рассказать ученикам про атмосферные осадки — дождь, снег, туман, иней, ну и все прочее, объяснить, как и при каких обстоятельствах они образуются.
Арифметику я знал хорошо еще с тех пор, когда сам учился в сельской школе, и потому этот мой урок прошел удачно. А вот атмосферные осадки здорово-таки подвели меня. Собственно, подвели не они, потому что я знал все, что касается их. Подвело неуменье спокойно, логично, последовательно вести рассказ. Я часто забегал вперед, отходил в сторону, забывал сказать о чем-то существенном. Короче, начинал сбиваться, путаться... К тому же меня сильно смущали две учительницы, следившие за моим уроком,— учительницы, в тогдашнем моем понимании, весьма и весьма пожилые: им обеим было лет девяносто, а то и целых сто. Люди такого возраста всегда казались мне необычайно строгими, и я думал, что угодить им при любых обстоятельствах почти невозможно.
Словом, вы уже догадались, что на экзаменах я провалился.
Это было горько. И еще горше оттого, что погорел я на том, что знал довольно хорошо. А ведь они, две старые учительницы, от которых зависела моя судьба, наверно, думали, так, мол, ему и надо, коль он ничего как следует не знает. И оценили мой урок отрицательно.

2
Горести, переполнившей мое сердце после того, как были объявлены результаты экзаменов, хватило, однако, ненадолго. Скоро я успокоился и начал смотреть на происшедшее совсем по-другому. Да и как могло быть иначе в восемнадцать лет? Все у меня только еще начиналось. О чем же тут горевать? Одно не получилось, получится другое.
Возвратясь из Ельни, я пошел в свой волисполком узнать, нет ли там какой-либо работы для меня. Работа сразу нашлась, и я был зачислен в штат помощником секретаря. А потом — недели через две — уже секретарем волисполкома. Но и на этом дело не кончилось: в конце лета я уже подписывал бумаги как заведующий лесным подотделом, созданным в системе волостного земельного отдела. Словом, парень пошел в гору. И неизвестно, как высоко поднялся бы я, если бы не одна, совсем неожиданная, перемена в моей жизни, о которой я расскажу после.

ЧЛЕН РКП(б)
1
Во время своей поездки я не только многое перенес и претерпел, но очень многое увидел и понял. Мне стало до боли ясно, в каком бедственном положении очутилась наша родина — молодая Советская Россия, как много у нее врагов, готовых без всякого сожаления задушить ее, растерзать, растоптать.
И я не раз думал, что мы сначала можем остановить своих врагов, а потом и разгромить их только в том случае, если объединимся вокруг партии, вокруг Ленина, если все как один встанем на защиту советской власти. Другого пути быть не могло.
И еще весной у меня появилось желание подать заявление с просьбой, чтобы меня приняли в коммунистическую партию.
Такое заявление я написал, однако, не сразу. Волостной партийной организации у нас не было, предстояло обращаться прямо в уездный комитет партии. А в этом случае нужно было набраться смелости: все-таки уезд, инстанция довольно высокая. Да там и не знает меня никто... Вот я и продолжал раздумывать. Если бы существовал тогда комсомол, я не ждал бы ни дня, сразу вступил в него. Но комсомола в ту пору еще не было.
В конце концов я все-таки отважился и написал в уком партии о своем желании. Произошло это, по-видимому, в конце июля. А в августе я уже получил партийный билет, специально приехав за ним в Ельню.
Я думаю, что каждому, кто вступает в коммунистическую партию, момент получения партийного билета запоминается если не навсегда, то во всяком случае на очень долгий срок. А когда получал свой билет я, выдача его, в силу особых обстоятельств того времени, запомнилась мне настолько ярко, что кажется, будто это было совсем-совсем недавно. И я помню все до мельчайших подробностей.

Председателем Ельнинского укома партии, а также председателем уисполкома был в то время очень известный в здешних местах большевик, бывший учитель Сергей Степанович Филиппов, сыгравший крупную роль в становлении и укреплении советской власти в нашем Ельнинском уезде. Секретарем же укома партии был человек, по фамилии Меркин. Имя его я, к сожалению, позабыл. Вот к нему-то меня и направили для получения партийного билета.
Меркин работал в небольшой, продолговатой и довольно темной комнате с одним окном. Когда я вошел к нему, он сидел за столом лицом к двери и спиной к окну. На нем была черная кожаная куртка, хотя день стоял на редкость теплый. Я открыл дверь и прямо-таки ахнул от удивления, не понимая, куда попал. Весь стол, стулья, подоконник и вообще все, что имело плоский верх, все было завалено большими пачками денег. Тут были и царские бумажные деньги всех достоинств — от одного рубля до катеринки, то есть до ста рублей, и керенки — сорокарублевые и двадцатирублевые, затем шли какие-то облигации, купоны и прочие ценные бумаги. Такого количества самых разнообразных, разноцветных денег, собранных в одном месте, я не мог себе даже представить.
Заметив мой недоуменный взгляд, Меркин сказал:
— Не удивляйтесь! Это мы, по разрешению уисполкома, обложили всех буржуев чрезвычайным налогом 1. Вот и идут все деньги сюда. Я их должен принять, пересчитать, записать, сдать в казначейство... Уже несколько дней вожусь с этим делом... А вы ко мне?
1 В 1918 году в некоторых уездах Смоленской губернии, по решению исполкомов и ревкомов, местная буржуазия облагалась чрезвычайным налогом. Налог этот был единовременным, одноразовым. Органы Советской власти вынуждены были прибегнуть к этой мере по той причине, что в их распоряжении не оказалось денежных средств, приток их почти прекратился, банки и казначейства опустели. В то же время большие, если не сказать огромные,- суммы денег скопились на руках у буржуазии.
— Да, я к вам. Мне сказали, что вы должны выписать мне партийный билет...
— Хорошо,— ответил Меркин,— это мы сейчас сделаем... Ах, черт! Даже посадить вас некуда... Ну, да ладно: дело-то не длинное.
Он спросил мою фамилию, вынул из ящика стола какие-то бумаги, что-то проверил по ним, затем прямо на денежной пачке заполнил бланк партийного билета, подписал его, поставил печать и, вручая мне, сказал:
— Ну, вот, получайте! Подпись Филиппова уже есть. Так что все как следует.
И уже отдав мне билет, продолжал:
— Вы из Осельской волости. Это кстати. Во всех волостях местные богатеи тоже обложены чрезвычайным налогом. В Осельской волости собрать этот налог мы поручили Сергею Новикову. Возможно, ему понадобится помощь. Свяжитесь с ним и помогите, если потребуется. Хорошо?..

Двухэтажный каменный дом, в котором помещались уком партии и уисполком, стоял как раз против городского сада. Выйдя от Меркина и перейдя улицу, я и пошел туда. Мне надо было обязательно побыть одному, а в эти часы в городском саду обычно редко кто бывает. Достал из кармана записную книжку и вынул вложенный в нее партийный билет. Я бережно держал его то в правой, то в левой руке; с какой-то особой радостью, а может, даже с восторгом читал вписанные в него свои имя, отчество и фамилию; несколько раз прочел печатный текст билета, любуясь формой шрифтов и симметричностью их расположения.
Словом, я был и удовлетворен, и счастлив, что наконец-то держу в руках собственный партийный билет, что отныне я член Российской Коммунистической партии большевиков.
— Вот видишь! — сказал я самому себе, причем сказал вслух.— Теперь, брат, держись!.. «Да, теперь в самом деле надо держаться как следует»,— добавил я уже мысленно, снова вкладывая билет в записную книжку.
Налюбовавшись им в полной мере, я уже не мог сидеть спокойно: меня словно подмывало. И, подождав минуты две-три, я поднялся со скамейки и зашагал по направлению к вокзалу, хотя до поезда было еще далеко.

2
Вернувшись из Ельни, я разыскал Сергея Новикова. И когда увидел его, то был несказанно удивлен.
Оказывается, Сергея Новикова я знал еще мальчишкой. Это был сын кулака, жившего в деревне Захарьевское; его, то есть Сергея, у нас больше знали не по фамилии, а по-прозвищу — Сергей Хромой: одна нога у него была повреждена, и он ходил на деревяшке.
Меня удивило, каким образом этот мой старый знакомый оказался в партии и почему именно ему поручили столь важное дело, как сбор чрезвычайного налога.
Сразу же вспомнилось, как еще летом тринадцатого года, когда я только что закончил сельскую школу, мне пришлось впервые столкнуться с Сергеем Хромым. Некий неизвестный мне промышленник в весьма больших количествах выжигал в нашей местности древесный уголь и отправлял куда-то по железной дороге. Всеми работами полновластно руководил Сергей Хромой, который уж очень сильно эксплуатировал всех, кому только приходилось работать у него. Он, вероятно, по совету своего хозяина, не держал постоянных рабочих — им ведь надо было платить постоянную заработную плату. Поэтому всё вывозили на себе поденщики, которых Сергей Хромой заставлял работать по двенадцать—четырнадцать часов в сутки. Поденщиков шло к нему много: и взрослые мужчины, и парни, и девушки, и подростки,— ведь деваться-то было некуда, других работ поблизости не предвиделось. Но принимал на работу Сергей Хромой далеко не всех: отбирал самых здоровых, самых выносливых и безотказных. А иных хоть и брал, но только после того, как поиздевается над ними, покуражится. Особенно это относилось к новичкам, к тем, что пришли впервые.
Что касается платы за работу, и тут царил полнейший произвол: сколько назначит Хромой, столько и получай.
Я сам бывал на поденке у Сергея Хромого и не только видел, но и самолично испытал все ее прелести. Хоть работа (пусть даже самая трудная) начиналась с восходом солнца и продолжалась до полной темноты, Сергей Хромой платил некоторым поденщикам, в особенности подросткам, лишь по двадцать (подчеркиваю — по двадцать) копеек! Другие, к которым он был более милостив, получали дороже — по двадцать пять или даже по тридцать копеек, а в редких случаях и по пятьдесят...
И вот этому человеку я должен был помогать! Все это как-то не вязалось с моими представлениями о правде, о справедливости. Однако, что я мог сделать? Сергей Новиков уже работал в Ельне, ему даны были большие полномочия от укома и уисполкома. А я кто такой? Я даже и не думал тогда, что могу что-либо сделать с Новиковым.
Держал себя Новиков как большой и важный начальник. Ссылаясь на то, что ходить ему трудно, он забрал в волисполкоме единственную лошадь и рессорный экипаж, конфискованный у какого-то помещика, и ездил по волости — и по делу, и без дела, картинно восседая на мягком сиденье: знай, мол, наших! Одевался он «по-комиссарски»: длинное кожаное черное пальто с широким поясом и черная — тоже кожаная — фуражка.
Когда я завел разговор о том, что уком поручил мне помогать ему в работе по сбору чрезвычайного налога, Новиков ответил:
— Опоздал твой уком. Я уже всюду побывал и у всех взял что только было можно. Вот не был только у вашего осельского попа да в Сухом Починке у мельника. Если хочешь, поедем...— Я согласился.
К нашему осельскому попу Евгению Глухареву, собственно, можно было дойти и пешком,— жил он совсем рядом. Но ради форса Новиков решил и к поповскому дому подкатить на лошади, в рессорном волисполкомовском экипаже — так будет солидней, авторитетней.
Но тут мне сделалось как-то очень неловко. Я попросил Новикова:
— Идите вы к попу один, без меня. Он меня хорошо знает, я вырос у него на глазах. Для него я просто мальчишка. Право же, вам одному лучше будет.
Новиков согласился.
Минут через тридцать он вернулся.
— Ну, как? — поинтересовался я.
— Да что, как? Вот дал пятнадцать серебряных копеек (и он показал мне старый, стертый пятиалтынный) и сказал, что больше нет ничего, хоть всю душу выпотрошите...
Я думаю, что это была правда. Наш осельский церковный приход был крайне бедным. А семья у попа большая. Попадья, правда, давно умерла, но оставила несколько дочек. Они уже выросли и перевыросли, замуж не вышли, делать ничего не умели и сидели на отцовской шее. А попу в то время было уже под семьдесят...
Словом, невеселое и небогатое житье было у нашего осельского попа Евгения Глухарева, и вряд ли с него нужно было требовать уплаты чрезвычайного налога. И уж совсем нелепо было брать у него пятиалтынный.
После попа мы поехали в деревню Сухой Починок к мельнику. Я его немножко знал и прошлым летом — еще при Временном правительстве — напечатал в ельнинской «Народной газете» заметку о том, что он отказывается молоть крестьянам хлеб за деньги, а требует натуральной оплаты. Если же и соглашается смолоть зерно за деньги, то установленную таксу самовольно повышает в два или даже три раза.
Однако и у мельника нам «не повезло».
В восемнадцатом году, как это довольно часто случалось и раньше, в наших краях был неурожай и почти все мельницы стояли. Не работала мельница и в Сухом Починке. Давно уже не запускался дизель, кое-где он даже стал покрываться ржавчиной.
Мы провели с мельником часа два, но он твердил одно и то же:
— Сами видите, никакой работы у меня нет. И уже нет давно. Откуда могут взяться деньги?.. Уж если на то пошло, берите дизель — все равно мне теперь он не нужен.
Но взять дизель Новиков, конечно, не мог. Таких полномочий, чтобы вместо денег брать машины, у него не было.
Так мы и уехали ни с чем.
— Ну, а теперь в Ельню,— сказал Новиков.— Поеду отчитываться и свезу все, что собрал.
И он уехал в Ельню, а я остался работать в волисполкоме.

НА РАБОТУ — В ЕЛЬНЮ
1
Во второй половине октября я получил от Ельнинского уисполкома письмо, написанное на машинке и подписанное С. Филипповым.
В нем сообщалось, что я назначен членом коллегии Ельнинской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности и мне необходимо немедленно приехать в Ельню и приступить к исполнению своих обязанностей.
Я был, прямо скажем, удивлен, что мне предлагают такую боевую должность, удивлен, в частности, потому, что был еще молод и неопытен, а потом — опять же! — меня сильно смущало мое зрение: видел я плохо, на улице часто не узнавал хорошо знакомых людей. А в ЧК, по моим представлениям, человек должен был видеть на три версты вперед и в переносном, и в буквальном смысле.
Однако же надо было собираться.
Перед моим отъездом пришел ко мне знакомый парень из деревни Оселье.
— Знаешь,— сказал он,— валяется у нас несколько лет револьвер. Откуда взялся, и сам не знаю. Только нам он не нужен. Возьми, пожалуйста, и сдай, куда следует. А то еще попадет за него...
И он передал мне небольшой, совершенно запущенный револьвер. По внешнему виду, он напоминал наган, но был гораздо меньше, и к тому же верх его был никелирован. Впрочем, во многих местах никелировка стерлась, и револьвер казался более ржавым, чем никелированным.
Можно из него стрелять или нет, я так и не узнал: в барабане был всего один патрон. Израсходовать этот единственный патрон, чтобы узнать, стреляет ли револьвер, мне было жалко: ведь тогда уже совсем ничего не останется.
— Хорошо,— сказал я пришедшему.— Как раз я завтра еду в Ельню. Сдам твой револьвер куда следует. Не беспокойся...
И вот с этим револьвером и уисполкомовской бумагой я и пошел вечером на станцию.
Поезд на Ельню — а до нее по железной дороге сорок верст — должен был отойти в два часа ночи. Но он опаздывал. Поэтому я не уехал ни в два часа, ни даже тогда, когда наступило утро. Но утром начальник станции обнадежил: мол, теперь уж ждать совсем недолго...
Томясь ожиданием, я то выходил на платформу, то подходил к еще закрытой билетной кассе, то сидел на деревянном диване в зале ожидания. И где бы я ни был, всегда неподалеку от меня оказывался здоровый матрос, вооруженный с ног до головы. Грудь его крест-накрест перехватывали ленты, набитые патронами, на правом боку — кобура, из которой выглядывала рукоятка нагана, слева тоже болтались какие-то «штучки», наверно, гранаты.
Я спросил у кого-то: что за матрос такой?
— Да это из ЧК... За порядком тут смотрит...
Ну, раз из ЧК, то бояться нечего, тем более мне...
Спокойно сидя на диване, я стал вынимать из кармана записную книжку — мне понадобилось что-то записать. Но достать книжку мешал тот самый револьверчик, который я вез в Ельню. Я вынул его, затем, достав записную книжку, снова сунул в карман. Едва я успел это сделать, как передо мной уже стоял матрос.
— Гражданин, за мной! — грозно скомандовал он.
Я пошел за ним.
Матрос завел меня в совершенно пустой коридор, через который пассажиры обычно выходили к поезду, прижал к стене и наставил прямо в грудь — увы! — совсем не пустой наган.
— Гражданин, сию же секунду сдайте оружие и предъявите документы!
Я был спокоен и серьезен, но внутренне меня разбирал смех. Чувствовал, что сейчас произойдет отнюдь не то, чего ожидал мой грозный матрос.
Очень медленно я достал из кармана свернутую вчетверо исполкомовскую бумагу и подал матросу. Тот стал внимательно читать ее, следя в то же время одним глазом за мной, потом моментально убрал наган от моей груди и уже совсем другим голосом сказал:
— Извините... Я ведь не знал... Вы бы сказали... А то как-то нехорошо вышло...
— Да нет, все хорошо,— ответил я, улыбаясь.— Ничего не случилось. Так ведь и должно было быть...
Мы вышли на платформу и долго ходили взад и вперед. Разговаривали, рассказывали друг другу разные случаи. А когда пришел поезд, расстались почти что друзьями.
Так на станции Павлиново состоялось мое «посвящение» в члены коллегии Ельнинской уездной ЧК.

<- предыдущая страница следующая ->