<- предыдущая страница следующая ->

17
Настала очередь и мне, «добру молодцу», на допрос идти. Только тут я вспомнил, что в моем мешке анархистские брошюрки, которые мне и Филимону еще в Курске дала хозяйка гостиничного номера и что эта так называемая литература таит в себе большую опасность для меня. На все лады я мысленно ругал себя за то, что не выбросил все это «добро» в помойку еще в Ростове. Мог оставить его и в соломе, когда ночевали на хуторе. Но и там я сплоховал. Просто забыл, что у меня в мешке. Нелепей всего было то, что я не прочел ни строчки из анархистских брошюрок: не до того было. А вот отвечать за эту дрянь придется. Ну да ладно, расскажу все, как было, может, поймут: люди они все-таки, должны понимать...

Допрос производился в довольно большой комнате с двумя окнами. Посреди стоял продолговатый стол, покрытый какой-то материей. За столом сидели двое: один допрашивал, другой вел запись допроса. Третий, тот, что привел меня, стоял несколько в стороне и не спускал с меня глаз.
Мне приказали выложить абсолютно все, что есть у меня. И я вынул из мешка вышитое материнское полотенце, кусок уже зачерствевшего хлеба и те самые брошюрки, о которых только что говорил. Из кармана пальто достал и тоже положил на стол записную книжку, карандаш и весь свой наличный капитал в сумме шестидесяти пяти рублей. Больше ничего не было, даже носового платка.
Далее мне приказали раздеться догола, и человек, приведший меня из арестантского помещения, обшарил все мои карманы, обыскал всю одежду — не осталось ли еще чего-нибудь. И когда он сказал, что больше ничего не обнаружил, мне милостиво дозволили одеться, после чего начался допрос.
Допрашивающий сидел, а я отвечал на его вопросы стоя. Называл он меня на ты.
— Вот у тебя тут,— начал он,— анархистские книжечки. Ты что же, анархист?
Я ответил, что никакой не анархист, и рассказал, каким образом попали в мой мешок эти писания.
Мой допросчик, конечно, не поверил:
— Если не анархист, зачем брал все это и таскал столько времени с собою?
— Знаете,— говорю в оправдание,— я же все-таки сельский учитель и должен многое знать. А кто такие анархисты и чего они добиваются, я совсем не знаю. Ну, вот мне и хотелось прочесть об этом.
— Об анархистах хотел прочесть?! — почти закричал на меня допрашивающий.— Да ведь для этого нужен был всего один экземпляр. А у тебя две брошюры и каждая в двух экземплярах. Ясно, что все это для пропаганды. Так что не ври!
Я пытался объяснить, что в Курске нас было двое. Поэтому и брошюрки в двух экземплярах.
— Врешь ты опять! — оборвал меня допрашивающий.— Только стараешься напрасно: все это мы пошлем в Новочеркасск, там разберутся, что ты за птица...
Нелепое обвинение в том, что я будто пропагандирую анархизм, было, однако, не единственным. Мой следователь назвал меня еще и грабителем — правда, пока потенциальным,— когда прочел в моей записной книжке уже приводившуюся здесь запись о том, что мы приехали в Ростов, что хлеб есть, но денег нет, и я не знаю, как быть.
— Как же это так — за хлебом ехал без денег? — иронизируя начал следователь. И уже почти с криком:— Ты, что же, кассу какую-нибудь хотел ограбить? Так, что ли?!.
Никаких моих возражений и объяснений он и слушать не хотел. Продолжая твердить свое, сказал записывающему показания:
— Отметь, что, наверно, собирался ограбить какой-нибудь магазин или кассу, так как сам сознался, что приехал без денег.
Но в моей книжке были и другие записи, сугубо личные, никого не касающиеся. Например, такая: «Сегодня весь день болит голова и очень хочется есть». Однако записи эти были сделаны не на русском языке, а на эсперанто.
— Это что же ты по-иностранному пишешь? — говорил мой допытчик.— Наверно, по-русски стыдно написать, так ты по-иностранному... А может, ты шпион? — спросил он внезапно.— Ну, что ж, так и запишем.
Я пытался объяснить, что записи сделаны не на иностранном языке, а на языке эсперанто. Даже хотел рассказать, что представляет собой эсперанто. Но в ответ услышал только одно:
— Брось врать! Знаем мы ваши эсперанты!..
Впрочем, он все же заставил меня перевести все, что было написано по-эсперантски, хотя явно не верил в правильность перевода. В конце концов он заключил:
— Ладно! Мы и эту книжку твою пошлем в Новочеркасск. Там разберутся, чей ты шпион.
У меня отобрали и учительское мое удостоверение. Оно было напечатано на небольшом листке бумаги, по старой орфографии, то есть с буквой ять, с твердым знаком и тому подобное. В подлинности этого документа даже мой следователь, кажется, не сомневался. Во всяком случае, прочитав его, он ничего не сказал, но тем не менее положил к тем бумагам, которые предназначались для отправки в Новочеркасск.
Когда допрос был закончен, следователь сказал:
— Свой мешок и хлеб можешь взять с собой. Нам это ни к чему.
— А деньги? — робко спросил я.
— Деньги мы конфискуем. Расписку ты получишь в Новочеркасске. Впрочем, вот тебе пять рублей,— помолчав немного, сказал он. Взял из моих денег, лежавших на столе, пятирублевый казначейский билет и протянул мне.
Пять рублей — деньги совершенно ничтожные и то, что мне вернули их, было чем-то вроде злой насмешки.
Когда допрос кончился, я повернул было в ту сторону, где находилось арестантское помещение, но вдруг услышал:
— Не туда! Тебе еще надо держать ответ перед казачеством.— И меня ввели в небольшой полутемный зал, заполненный молодыми и старыми казаками. Они сидели на скамейках, некоторые из-за отсутствия места стояли у стен. Вероятно, это было нечто вроде станичной рады, и я понял, что именно этих казаков собрал поп тревожным колокольным звоном. И еще я понял, что моим показаниям никто не поверил. Поэтому меня и заставили «держать ответ» перед собравшимися в этом зале. Ни одного мужика из нашей группы не приводили сюда, только меня одного. Значит, самым преступным, самым зловредным считался я.

Я стоял на трибуне и пытался говорить, но вряд ли кто понимал меня: из-за шума и гама ничего нельзя было разобрать. Из зала доносились отдельные выкрики: «Всех вас расстреливать надо!», «Ограбили наш Дон!», «Прочь отсюда!». Эти выкрики сопровождались самыми злобными и даже непристойными ругательствами.
Только когда зал немного притих, я смог сказать слова, которые казались мне главными.
— Граждане казаки! — начал я, хорошо понимая, что употреблять здесь слово «товарищи» никак нельзя.— За кого бы вы ни принимали меня, я всего лишь сельский учитель. Я обучаю детей грамоте. Если кто сомневается, пусть посмотрит мое учительское удостоверение, выданное уездной земской управой. Его у меня отобрали при допросе, но вы-то можете его посмотреть, если захотите. Местность, в которой находится моя школа,— продолжал я,— очень бедная, голодная. Хлеба ни у кого нет совершенно. И люди мрут от голода, мрут не только взрослые, но и дети, мои ученики. Вот я и решил поехать в ваш край, чтобы достать хоть сколько-нибудь хлеба для голодающих. В этом нет и не может быть никакого преступления. Почему же вы арестовали меня и тех, кто был со мной? Почему грозитесь уничтожить нас? Что плохого мы сделали вам?..
Когда я сошел с трибуны и меня повели в арестантскую, зал молчал. До многих, очевидно, все-таки дошли мои слова, и не только дошли, но и возымели некоторое действие.
Какое решение приняли казаки, собравшиеся в зале, никто из нас не знал. Но человек, вскоре пришедший в арестантскую, объявил, что нас под конвоем отправят в Новочеркасск, где и будет окончательно решена наша судьба. По его приказу и под надзором часового мы вышли на улицу.

18
Было уже около четырех часов дня. Мы стояли тесной группой и ждали: получилась какая-то заминка с конвоирами. Нас опять окружили казаки. Как они вели себя по отношению к нам, я уже говорил. Новым оказалось только то, что некоторые из них во всеуслышание заявляли:
— Если бы нас послали конвоировать этих оборванцев, мы всех бы перестреляли в дороге... Перестреляли, и все!
Признаюсь, что слышать все это было не особенно приятно. Неприятно, тем более что намерения эти конвойные могли осуществить совершенно безнаказанно. Поэтому, чтобы не навлечь на себя лишнего гнева, мы стояли молча, стараясь даже не шевелиться и делали вид, что разговор идет вовсе не о нас.
Два конника, наши конвойные, все же не застрелили нас. Однако в пути делали все, чтобы создать впечатление, будто стреляют действительно в нас, и если не сейчас, то через несколько минут любой может пасть замертво. Они то намного отставали от нашей группы и открывали огонь сзади, то разъезжались — один влево, другой вправо — и начинали бешено палить из винтовок.
Нам пришлось проходить через кой-какие населенные пункты, и многие там спрашивали:
— Кого гоните?
— Красноармейцев,— неизменно отвечали конвойные.
— Да какие мы красноармейцы? — протестовали некоторые уже пожилые люди.— Мы и ружье-то держать не умеем. Зачем говорите неправду?
Мужикам было, конечно, невыгодно, чтобы их считали красноармейцами. Они понимали, что с тех спрос гораздо больше, чем с мужиков, приехавших за хлебом.
Но конвойные не обращали внимания на «поправки», вносимые моими земляками, и на всякий новый вопрос «Кого гоните?» опять же отвечали:
— Красноармейцев.
Ради точности я должен сказать, что к нашей группе еще в станице в самом деле присоединили одного красноармейца, которого, как и нас, казаки задержали где-то в степи. Тот и не отрицал, что красноармеец, тем более его красноармейская форма красноречиво говорила, кто он такой. Но, не отрицая своей принадлежности к Красной Армии, он, явно прикидываясь, говорил каким-то дурашливым голосом, что в армии он недавно — всего три недели. К тому же он только кашевар и ничего, кроме походной кухни, не знает.
С нами же на легкой тележке ехала целая семья. Глава семьи — он мог быть либо учителем, либо врачом — правил лошадью, а позади в тележке сидела жена и ребенок лет трех.
Мы пытались выяснить, кто они такие и за что их арестовали, но узнать так ничего не удалось. Глава семьи ответил только, что ехал он с женой и ребенком по своим делам и в степи их задержали.

Примерно на полпути от станицы до Новочеркасска у нас, оказывается, должен был смениться конвой. И пока снаряжали новых конвоиров, возле собралась толпа. Подзуживаемая нашими прежними конвоирами, она так разъярилась, что готова была любого из нас разорвать на части. И, возможно, самосуд свершился бы, если б не подъехали новые конвоиры — их тоже было двое — и не скомандовали:
— А ну, пошли!..
Мы облегченно вздохнули.
День уже клонился к вечеру и нас поторапливали. Эти не издевались над нами, не пугали выстрелами. Ехали молча.
Ночью мы, совершенно обезножевшие и чуть живые от голода, достигли Новочеркасска.
Подводу, на которой ехали муж, жена и ребенок, конвоиры оставили где-то в другом месте, а нас, что шли на своих двоих, в том числе и красноармейца, погнали на городскую гауптвахту.
Почему на гауптвахту, а не в тюрьму, об этом мы узнали позже. Белоказаки арестовали в Новочеркасске и его окрестностях столько людей, что сажать их было некуда. Тюрьма и все другие подобные места забиты до предела. Вот тогда-то и решено было использовать городскую гауптвахту в качестве дополнительной тюрьмы.
Впрочем, нам было все равно. Мы так утомились, так смертельно устали, что, кажется, уже ни на что не обращали внимания.

19
На гауптвахте моих земляков, а с ними и меня, поместили в общей камере, а точнее, не поместили, а втолкнули в эту камеру, затем захлопнули дверь и закрыли снаружи на засов.
Как и в арестантском помещении станицы, в камере не было ни топчанов для спанья, ни скамеек, ни табуреток. Заключенные — а их, не считая нас, было человек около двадцати — либо стояли, либо сидели на грязном цементном полу.
Мы нашли себе место у одной из стен и тоже сели на пол. Это место оказалось свободным, очевидно, потому что рядом, в углу, стояла параша, от которой несло таким зловонием, что трудно себе представить. Надо еще сказать, что к параше то и дело подходили люди и пополняли ее содержимое.
Но мы, совершенно разбитые и голодные, словно не замечали этого. Я доедал последний кусок хлеба, совсем не думая о том, что буду есть завтра. То же самое делали мои спутники.

Была уже глубокая ночь, но часть заключенных, человек десять или пятнадцать, вела себя безобразно. Не давая никому покоя, они кричали, орали во все горло, ругались, стучали руками и ногами в дверь, требовали надзирателя, и, когда тот пришел, заявили, что их арестовали по ошибке и должны выпустить. А раз так, то зачем они будут ждать понапрасну целую ночь?
Надзиратель ответил, что завтра начальство во всем разберется и всех, кто попал сюда случайно, отпустят. А сегодня ничего сделать нельзя, закончил он и ушел.
Кто-то рядом с нами шепотом рассказывал:
— Это все уголовники... Хватали всех подряд — и виноватых, и правых. Ну и уголовников кое-каких прихватили. Вот и буянят, знают, что ничего им не будет.
Между тем «концерт» не утихал. Наоборот, даже возобновился с большей силой. Надзирателю пришлось прийти и второй, и третий раз. Когда он пришел в третий раз, к нему обратились и мы, ходоки-смоляне, попросили перевести нас в другую камеру, ссылаясь на то, что еле живы, а здесь не только заснуть, но и подремать невозможно.
Надзиратель ответил, что свободных камер нет... но к завтрашнему дню они могут освободиться, вот тогда и можно будет говорить о переводе.
Я не понял тогда зловещего смысла слов «могут освободиться», не подумал, каким образом и почему могли освобождаться тюремные камеры в тогдашнем Новочеркасске, если количество арестованных все время увеличивалось. Все это я понял после.

20
На следующее утро всех смолян действительно перевели в другую камеру, но при этом сказали:
— Камера одиночная, а вас вон сколько!.. Тесно будет.
— Ничего... Как-нибудь поместимся...
И поместились, хотя с большим трудом. В камере было нечто похожее на верхнюю спальную полку в вагоне. На ней уселись трое или четверо. Остальные внизу, на полу. Здесь было спокойней, даже «уютней», чем в общей камере.
Но сидеть и ждать невероятно нудно, тем более что и ждали-то мы неизвестно чего. Спрашивали у надзирателя:
— Почему не вызывают ни на допрос, ни на суд, ни куда-либо там еще? Не можем же мы сидеть без конца, нам даже есть нечего.
— Когда надо будет, тогда и вызовут,— равнодушно ответил надзиратель.
Мужики повесили головы. Всем стало ясно, что история, в которую мы попали, так легкомысленно уйдя из Ростова, «чтобы обойти Новочеркасск стороной», может кончиться весьма печально. Сидели молча, лишь изредка перекидывались короткими фразами.

В глазок нашей двери мы могли видеть часть длинного коридора, в который выходили двери многих камер, двери тоже с глазками, закрытыми снаружи небольшими железными решетками. Видели мы и часовых, стоявших в коридоре.
Во второй половине дня заприметили, что на гауптвахте происходит нечто непонятное: часовые и прочая стража, словом, все тюремщики внезапно исчезли. Можно было бы свободно выйти из камер и вообще уйти, если только открыть засовы, которыми снаружи закрывались двери. Потом часовые появились и снова стали на свои места. Но вскоре опять исчезли. Повторялось это раза три. А перед самым заходом солнца они больше уже не появились.
Мы были в недоумении: в чем дело, что происходит? И вдруг все стало ясно: до нашего слуха донеслись орудийные залпы, татаканье пулемета и даже винтовочные выстрелы.
— Да это же наши идут! — едва не закричал я.— Это они ведут бой за город и, наверно, скоро будут здесь!
Обрадовались и мои спутники, повеселели:
— Наконец-то!..
Все же нашелся один скептик:
— Чего радуетесь? — укоризненно произнес он.— Нам все равно лучше не будет: если это в город входят наши, то казаки при отступлении могут расстрелять всех арестованных. И нас тоже. Чего им жалеть? Если наши не смогут взять города, казаки опять-таки могут расстрелять нас, хотя бы в отместку за потери в бою... Так что радоваться заранее нечего.
— А что ж, и это может случиться,— поддержал кто-то. И все опять замолкли, еще настороженней прислушиваясь к стрельбе, то совсем близкой, то удаляющейся, то снова приближающейся.
И вдруг в сумерки мы услышали, как с шумом стали открываться двери и ворвавшийся в здание гауптвахты отряд красноармейцев приветствовал тех, кого он освобождал.
— Здравствуйте, товарищи! Выходите! Вы свободны.
Это «Здравствуйте, товарищи!», прозвучавшее столь радостно и неожиданно, запомнилось мне навсегда.
Освобождая заключенных, красноармейцы спрашивали:
— Нет ли среди вас товарища Сильченко? — и поясняли:— Это наш комиссар. Попал в плен к белоказакам и те, наверно, уничтожили его. Но, может, чудом он и спасся. Вот мы и разыскиваем его по всему городу.
Товарища Сильченко среди освобожденных, к сожалению, не оказалось. И всем нам было искренне жаль его.
Сразу же переменился красноармеец, которого гнали в Новочеркасск с нашей группой. Он уже не прикидывался дурачком-кашеваром, а, подойдя к командиру отряда, твердо и уверенно сказал:
— Я хочу быть с вами. Возьмите меня в свой отряд и дайте винтовку.
И тут же он перешел к бойцам, столпившимся в вестибюле здания гауптвахты.

Многие из освобожденных, главным образом, жители Новочеркасска, уже ушли: им было куда идти. А куда пойдем мы ночью, в чужом городе, где еще не отгремели выстрелы?
И мы смоляне, а также и другие, которым некуда было податься, обратились к командиру отряда красноармейцев с просьбой:
— А нельзя ли переночевать нам здесь, в этой тюрьме?
— Почему же нельзя? — весело отозвался тот.— Ночуйте! Мы ведь и сами пока останемся здесь. И охрану свою выставим, так что не бойтесь ничего.
И мы остались ночевать в тюрьме, но уже не в качестве узников, а как свободные граждане. Все это я переживал с большим и радостным волнением.

21
Утром вновь назначенный комендант гауптвахты выдал мне, как и многим другим, удостоверение, написанное от руки на небольшом листке бумаги. В нем значилось (воспроизвожу по памяти, поэтому, может, не совсем точно):
«Удостоверение
Дано настоящее удостоверение тов. М. В. Исаковскому в том, что, будучи приговорен к расстрелу, он находился под арестом на городской гауптвахте города Новочеркасска. Освобожден из-под ареста при занятии Новочеркасска Советскими войсками.
Комендант (подпись)».
Удостоверение было скреплено круглой печатью.
Получая его, я спросил коменданта:
— Как же это так? Тут написано, что я приговорен к расстрелу. Но ведь меня же не судили, даже не допрашивали здесь.
Комендант ответил:
— А они никого не судили. Просто заносили в списки, кого надо расстрелять. Ночью вывозили за город и расстреливали без всякого суда и следствия. И если из ваших никого не расстреляли, то только потому, что не успели, очередь не подошла. А в списки-то вас занесли.
Стоит ли говорить, до какой степени я был счастлив, что Красная Армия успела прийти вовремя, иначе ни меня, ни многих других уже не было бы в живых и никто даже не знал бы, где мы запропали, что с нами случилось...
Я долгие годы тщательно хранил то уникальное удостоверение, которое получил от советского коменданта городской гауптвахты города Новочеркасска весной 1918 года. Но сейчас его у меня, к сожалению, нет.
Когда началась война с фашистской Германией, Союз писателей эвакуировал меня и мою семью в Татарию — в город Чистополь. Чтобы не обременять себя большим багажом по пути следования в Чистополь (а путь этот был в то время невероятно трудным), я не взял с собой своего личного архива, ограничившись самыми необходимыми бумагами.
В наше отсутствие домоуправление поселило в моей квартире неизвестную мне женщину с двумя малолетними детьми. Дома тогда не отапливались — и потому моя квартирантка поставила в одной из комнат «буржуйку». Если не было дров (а их не было почти никогда), она топила «буржуйку» сначала стульями и табуретками, а потом перешла на бумаги и книги. Вот в это время и погиб мой архив в московской квартире — многие рукописи, заметки, записи, письма, документы и прочие бумаги, не говоря уже о книгах. Погибло, конечно, и то редкостное удостоверение, которое хранилось более двадцати лет!
Комендант гауптвахты сказал мне и всем другим получившим от него такие удостоверения:
— По предъявлении этого всем вам в городской комендатуре дадут бесплатно по буханке хлеба и по банке консервов. Это вам на дорогу.
Действительно, мы получили и хлеб, и консервы. Довольные, можно сказать, опьяневшие от того, что все так хорошо кончилось, отправились прямо на вокзал, чтобы как можно скорей уехать домой.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
1
Оказалось, однако, что сразу, немедленно уехать из Новочеркасска нельзя: белоказаки хотя и были выбиты из города, но находились недалеко от вокзала, а в иных местах занимали позиции непосредственно у железнодорожной линии. Надо было ждать, пока Красная Армия не разгромит или — в крайнем случае — не отбросит их на достаточно далекое расстояние.
В здании вокзала, куда мы пришли, народу собралось столько, что нечего было и думать найти где-либо свободное местечко. Мы вышли на платформу и забрались в стоявший на путях товарный вагон, двери которого с обеих сторон были открыты настежь. В нем и расположились прямо на полу. Было нас человек пять. Остальные мои земляки отделились от нас и пошли кто куда: все они, когда увидели, что опасность миновала, перестали держаться вместе, действовать сообща. Каждый поступал, как ему хотелось.
Мы раздобыли чайник, достали кипятку и, сидя на полу, жадно поедали хлеб, только что полученный в комендатуре, и консервы. Я был так голоден, что через несколько минут банки консервов и полбуханки хлеба будто и не бывало. Но и на этом я не остановился: вскоре съел и вторую половину буханки.

Части Красной Армии пошли в наступление на белоказаков еще утром. Но так как бои происходили не в непосредственной близости от вокзала, мы, естественно, не могли их наблюдать. О них только говорили, причем, разговоры были самые разноречивые, поскольку толком никто ничего не знал.
Впрочем, кто-то нам сказал, что белоказаки засели и в том небольшом поселке, который находился в двух или полутора верстах от вокзала и был расположен — если идти по прямой линии — как раз против нашего вагона-теплушки. По словам говорившего, красноармейцы должны наступать и на этот поселок.
Услышав такое, мы столпились у открытой двери теплушки, чтобы собственными глазами увидеть происходящее. И действительно, спутники мои уверяли, что видят цепи идущих вперед красноармейцев, слышат стрельбу и даже крики «ура!».
Я искренне верил, хотя сам в том месте, где предполагался поселок, видел на фоне голубого неба лишь церковь с колокольней да еще вершину очень высокого дерева, по-видимому, росшего в поселке. Слышал я и выстрелы, но мне трудно было определить, в какой стороне стреляли.
Впрочем, смотреть нам пришлось недолго. Совершенно неожиданно вражеская артиллерия начала обстреливать вокзал и даже, собственно, не вокзал, а как нам тогда казалось, нашу теплушку: первый снаряд разорвался слева от нее, второй — справа, а третий — как раз перед самой теплушкой. Не случись недолета, снаряд угодил бы прямо в открытую дверь вагона.
Тут мы заторопились: быстро задвинули дверь, обращенную в сторону поселка, и немедленно покинули гостеприимную, но, оказывается, совсем небезопасную теплушку.

Только перед заходом солнца к перрону новочеркасского вокзала был подан поезд, на котором я и мои земляки могли уехать домой. Поезд как поезд — весь из вагонов третьего класса. От подобных себе он отличался все же тем, что многие окна были выбиты или полностью, или частично.
Говорили, что поезд этот должен был отправиться в Москву еще неделю назад. Однако контрреволюционеры, только захватившие тогда власть в городе, не выпустили его со станции. И вот он идет только теперь.
Мне это как-то особенно запомнилось: поезд опоздал на целую неделю! Я знал всякие опоздания: на пять часов, на двенадцать, на сутки, но ни разу не слышал о поезде, который опоздал бы на целую неделю. Оказывается, были и такие опоздания...
В вокзальной сутолоке и суматохе я каким-то образом отбился от своих земляков и остался совершенно один. Искать их было бесполезно: я все равно никого не нашел бы, да к тому же и поезд мог двинуться в любую минуту. Поэтому я решил ехать один, полагая, что в пути, во время больших остановок, обязательно столкнусь с кем-либо из них, а там узнаю и о других.
Я взялся уже за поручни, чтобы войти в вагон, как вдруг ко мне подошел незнакомый человек.
— Слушай, парень,— сразу начал он,— я вижу у тебя мешок есть.
— Есть,— подтвердил я.
— И он тебе, наверно, не очень нужен? — продолжал незнакомец.
— Да, конечно,— не понимая, в чем дело, ответил я.— Он пустой и класть в него пока нечего.
— Тогда давай поменяемся,— предложил незнакомец.— Ты мне мешок, а я тебе вот эту корзинку.
В левой руке у него действительно была корзинка, которую он держал за железную ручку на крышке. Корзинка, сплетенная из белых прутьев, выглядела весьма красиво. И размер ее в самый раз: и не громоздка и не слишком мала.
— Согласен! — ответил я на предложение.
— Ну, вот и хорошо!
Но прежде, чем передать мне корзинку, незнакомец вынул из кармана ключик и отомкнул замочек, висевший на корзинке. Затем открыл крышку. Внутри ничего не было.
— Ну, что ж, давайте,— повторил я, и обмен состоялся.
В вагон я вошел уже с этим своим приобретением. Вот теперь, думал я, будет что брать в дорогу. А то ведь дома нет ни сундучка, ни тем более чемодана. Я только не понимал, почему незнакомец отдал мне такую хорошую вещь за старый грязный мешок. Для чего он ему непременно был нужен?
В вагоне я смог занять лишь сидячее место на боковой скамейке. Но был рад и этому.
Поезд отправился тогда, когда стало совсем темно. Отправился без единого огонька, как и потом, в годы Великой Отечественной войны. Пассажиров предупредили, что в нескольких верстах от Новочеркасска поезд могут обстрелять. И если начнется обстрел, лучше всего лечь на пол и уж во всяком случае не выглядывать в окна.
Предупреждение это оказалось не напрасным. Белоказаки действительно открыли огонь, но, к счастью, от обстрела никто не пострадал.
После того, как мы миновали зону обстрела, я поставил корзинку на колени, склонил на нее голову и впервые за несколько последних дней заснул безмятежным сном.

2
Утром поезд очень долго стоял на какой-то станции, стоял столько, что пассажиры успели по несколько раз сходить на привокзальный базар. Сходил туда и я. Базар по тому времени показался мне богатым. Но что из того, если моя наличность составляла лишь пять рублей? Все же я каким-то образом ухитрился купить за эти деньги связку баранок-сушек — всего двенадцать штук. Придя в вагон, две сушки я съел, запивая горячей кипяченой водой из жестяной консервной банки. Остальные спрятал в корзинку, под замок.
Две сушки в день и ни крошки больше — такую жесткую норму установил я для себя. Это потому, что поезд шел чересчур медленно, по различным причинам подолгу задерживался на больших и малых станциях. А иногда останавливался прямо в поле и простаивал там по часу, по два, а то и по три. При таком положении я, по моим расчетам, мог добраться до дому лишь дней через шесть. Стало быть, и сушки следовало расходовать так, чтобы их хватило на все эти шесть дней, на всю дорогу.

Вечером я почувствовал, что заболел. Меня знобило, сильно болела голова, ощущалась ломота во всем теле. Наверно, простудился, думал я: прошлая ночь была довольно холодной, а сквозняки из-за того, что стекла во многих окнах выбиты, беспрепятственно гуляли по вагону.
Простуды я не боялся, полагая, что пройдет дня два-три и все придет в норму. Но к следующему вечеру мне стало совсем худо. Трудно было даже встать с места. И я решил, что у меня тиф, который свирепствовал тогда. Хотелось только одного: доехать до Воронежа. Там я сошел бы с поезда и как-нибудь добрался до больницы...
Иногда начинало казаться, что и до Воронежа я не доеду, не успею, так плохо было мне.
Все сложилось, однако, иначе. Я не только доехал до Воронежа, а поехал и дальше, чувствуя, что начинаю выздоравливать. Появилась уверенность, что теперь как-нибудь доеду и до Павлинова, а там доберусь и до Глотовки.
Помню, что во время стоянки поезда в Воронеже я съел две последние сушки...

3
Поезд пришел в Козлов (теперешний Мичуринск) перед вечером. Здесь предстояла пересадка на Смоленск.
На платформе я отошел в сторонку и ждал, не подойдет ли кто из земляков, ехавших со мной в одном поезде. Сам я из-за своей большой близорукости не отважился искать их в толпе пассажиров.
Ко мне подошли трое, стали расспрашивать, как ехал, рассказывали о себе. Теперь мы уже вчетвером поджидали, не появятся ли остальные. Но никто не объявился: наверно, они, сойдя с поезда, сразу ушли в город.
— Давайте и мы пойдем туда же, может, найдем чайную или столовую,— предложил самый старший из нас — мужик с большой Окладистой бородой. На нем был бобриковый рыжеватого цвета пиджак, доходивший почти до колен, на ногах сапоги, а на голове шапка из бараньего меха.
— Пойти-то можно,— ответил я,— да ведь денег нет ни копейки.
— И у меня один бумажный рубль. Что на него купишь? — отозвался второй.
— Да уж ладно,— хитро улыбнулся бородач,— как-нибудь уладим дело.
И мы пошли.

Я до того ни разу не был в Козлове. Но, и попав в него, ничего Толком не рассмотрел и не запомнил. Это, вероятно, потому, что все внимание мое было сосредоточено на вывесках. Я зорко следил за ними, чтобы не пропустить какую-либо чайную или столовую. Некоторые вывески я помню до сих пор. Встречались, например, такие: «Чайная «Северный полюс». Мы готовы были воспользоваться чайной даже с таким «холодным» названием, но, к сожалению, она оказалась закрытой. Потом попалась вывеска несколько иного характера: мастерская гробов «Вечность». Соприкасаться с Вечностью нам пока не хотелось, и мы, не оглядываясь, пошли дальше.
В конце концов удалось-таки найти чайную. Она так и называлась: «Чайная». И все. В ней, кроме суррогатного чая, нашлась и кое-какая еда: пряники, испеченные неизвестно из чего, и еще что-то. Словом, если мне и моим товарищам и не удалось наесться вдоволь, то чувство голода мы все-таки смягчили.
За всех расплачивался бородач.
Я не без удивления спросил, откуда у него деньги? Ведь их отобрали у всех еще в станице. Лукаво улыбаясь, мужик ответил:
— Вот тут у меня в этом месте,— он при этом приподнял ногу,— чуть-чуть отстала подметка. И когда я услышал, что деньги отбирают, то незаметно от часового да и от всех вас тоже свернул две сорокарублевые керенки да и засунул под подметку. При обыске никто даже не посмотрел на мои подметки. Так деньги и остались у меня.
— Ну, и хитер ты, брат,— сказал кто-то из нас.
— А что ж, и хитрым станешь, коль к стенке припрут,— довольный собой заключил бородач.

Когда начало темнеть, я пошел к дежурному по станции. Показал ему удостоверение, выданное в Новочеркасске комендантом городской гауптвахты, и спросил:
— Как мне быть? Денег на билет нет, а ехать надо до станции Павлиново. Начиная с Новочеркасска, контролеры не требовали проездного билета, стоило лишь показать это удостоверение. А как быть здесь?
— Ну, что ж,— разглядывая меня, ответил дежурный,— поезжайте и у нас без билета. Никто вас с поезда не ссадит.— При этом участливо добавил:— Поезд отправляется в одиннадцать вечера. Но состав уже готов и стоит на запасном пути. Если хотите, идите туда, выбирайте любое место и отдыхайте.
Я так и сделал: забрался в вагон, занял верхнюю полку и заснул.
Проснулся только на следующее утро. Но лучше бы спать мне и дольше: уж очень хотелось есть, а до Павлинова предстояло ехать более суток, да от Павлинова идти в Глотовку минимум часа четыре, а то и целых пять.
Чувство голода усилилось еще больше, когда я почуял, именно сначала почуял, а потом и увидел, как завтракал один из пассажиров — по внешности крестьянин. Он сидел на нижней скамейке у самого окна, разложив перед собой на столике колбасу и хлеб. Перочинным ножом отрезал кружки колбасы и вместе с отщипанной порцией хлеба отправлял в рот. Я невольно свесил с верхней полки голову вниз и долго глядел на него. Глядел, наверно, с таким вожделением, что сердце моего соседа по купе дрогнуло.
— Что, небось есть хочешь? — спросил он, подняв на меня глаза.
— Хочу,— очень тихо и робко ответил я.
Пассажир не спеша отрезал три тонких кружка колбасы и подал мне:
— Ну, вот на, поешь!..
— Спасибо!— не сказал, а скорее, прошептал я. И повернувшись лицом к стенке, моментально проглотил всё три кружка. «Теперь уж как-нибудь доеду,— думал я,— стараясь снова заснуть либо хоть задремать».

Я сошел с поезда на своей станции Павлиново во второй половине дня. Никуда не заходя, отправился домой, неся в правой руке свой единственный «трофей» — дорожную корзинку.
День стоял теплый и безоблачный. На полях густо зеленели озимые, луга также покрылись первой весенней травкой. Деревья распустились еще не полностью, но все же стояли зеленые, нарядные, особенно березы.
И мне радостно было шагать по родной земле, радостно было сознавать, что я снова дома — живой и невредимый. Иногда радость эта переходила в какую-то шаловливость, что ли: то поднимая вверх, то опуская вниз корзинку, я делал ею круги перед собой и уже не шел, а бежал бегом.
Потом мне вдруг стало очень уж горько и обидно. Вспомнил все те мытарства, через которые пришлось пройти, вспомнил, что я мог потерять и жизнь, а в результате что? Да ничего. Только вот эта случайно попавшая в руки корзинка. Право же, слишком дорого обошлась она мне...
Вопреки моим представлениям и в Глотовке, и в Оселье давно уже знали, куда и зачем я поехал. Так что секрета не получилось. И когда я вернулся домой, то опять-таки, вопреки моим предположениям, никто не посмеялся надо мной. Наоборот, жалели, что мне пришлось перенести столько лишений и невзгод.
Школа уже не работала. Официально она не была еще закрыта на летние каникулы, но ученики перестали ходить в нее: начались полевые работы и дети, как обычно, должны были помогать взрослым, и тут уже не до школы. Так что мне не пришлось возобновлять свои учительские занятия.

<- предыдущая страница следующая ->