<- предыдущая страница следующая ->

11
Сколько раз мы ни мерили разбитое булыжное шоссе, ведущее от вокзала в город, сколько раз ни разговаривали с работниками курского губпродкома, результат был всегда один и тот же: нам отвечали — нет и нет!
Казалось, все ясно. Тем не менее мы продолжали ходить в губпродком, серьезно думая, что каждый раз попадаем не к тем людям, к которым следовало бы, что, наверно, в губпродкоме есть другие работники, которые непременно помогут. В поисках этих других мы и продолжали свои хождения. Наконец попали к самому главному — председателю губпродкома. И тот сказал решительно и твердо.
— Ребята, ходите вы совершенно напрасно: нет у нас никакого хлеба. А если и появится, все равно мы не дадим вам ни пуда. Весь хлеб мы обязаны отправлять в центр: в городах люди голодают гораздо больше, чем в вашей деревне. Поймите, что выделить для вас губпродком ничего не может ни сейчас, ни после...
И мы на этот раз поняли: из Курска надо уезжать. Но куда? Возвращаться домой стыдно. Мы хоть и не обещали, что привезем хлеб, все же не избежать нам самых ядовитых насмешек и даже издевательств, если вернемся ни с чем. Поэтому мы с Филимоном и надумали податься в какую-либо другую губернию. А вот в какую именно, пока не договорились.
Мы так измотались, так измучились и от бесприютности, и от недоедания, и от недосыпания, что, выйдя из губпродкома, прямо на улице сели на что пришлось, не в силах добраться даже до своей «резиденции», до вокзала. Долго сидели молча. Потом я как более знающий — так не раз называл меня Филимон — сказал:
— Прежде чем ехать в другой город, надо обязательно отдохнуть, выспаться. Иначе не выдержим...— Сделав такое предварение, я продолжал: — В каждом губернском городе — и в Курске, конечно — есть гостиницы. Давай попробуем снять номер на одни сутки — это нас не разорит.
Филимон нашел мое предложение разумным, и мы пошли по гостиницам. Обошли все до одной (в Курске их было три или четыре) и всюду — решительный, обескураживающий отказ:
— Ни одного свободного номера...
Из последней гостиницы мы вышли чуть не плача. От усталости ноги отказывались держать нас в буквальном смысле слова. И в полном изнеможении мы уселись прямо у входа в гостиницу на невысоком каменном крыльце.
До захода солнца оставалось не более часа. Немного отдохнув, мы встали с крыльца: хочешь не хочешь, а надо идти на вокзал, больше некуда. Но тут Филимон заметил объявление, висевшее на стене справа от входных дверей гостиницы.
— Посмотри-ка, сказал он с некоторой загадочностью.
Я подошел ближе и на большом белом листе бумаги прочел: «Здесь, в комнате номер восемнадцать помещается группа анархистов. Всех, интересующихся анархизмом, просим заходить».
— Ну, и что? — обернулся я к Филимону.
— Как что? — отозвался тот.— Можно зайти к ним.
— А зачем заходить-то? Надеешься, что анархисты помогут тебе, как Андрею Босяку. Это напрасно. Ничем они нам не помогут. Да и Андрею помогли не они, не анархисты. Андрей что-то спутал, чего-то не понял.
— Ну, а все-таки, давай зайдем,— настаивал Филимон.
— Зачем же, зачем?
— Ну, просто так... Посмотрим, поинтересуемся,— не отставал мой спутник.— Сделай ради меня...
— Черт с тобой! — рассердился я.— Зайдем, коль уж так понадобилось...
И мы вернулись в гостиницу.

12
Номер, который занимала «группа анархистов», был заурядным номером провинциальной гостиницы. Меблировка его — самая непритязательная: узкая железная кровать, наполовину загороженная ширмой; небольшой диванчик с точеными ножками; возле него овальной формы стол и у стола несколько венских стульев; на стене у самой двери рукомойник, а под ним — табуретка со стоящим на ней эмалированным тазом.
Прежде всего мне бросился в глаза довольно большой продолговатый стол, поставленный наискось в углу комнаты. На столе были разложены какие-то книжечки, брошюрки, листовки. За ним стояла молодая, лет тридцати, женщина, в обязанность которой входило, по-видимому, продавать эту не очень-то привлекательную литературу. Я почему-то сразу же решил, что это и есть хозяйка комнаты.
Возле стола собралась небольшая группа людей — человека четыре или пять. Они брали в руки книжечки и брошюрки, стоя перелистывали их и потом клали обратно. А покупать ничего не покупали.
Войдя в восемнадцатый номер и поздоровавшись со всеми общим поклоном, мы с Филимоном тоже направились к столу с литературой, стали перебирать книжечки и брошюрки, делая вид, что интересуемся...
Обращаясь ко всем присутствующим, женщина неожиданно сказала:
— Товарищи, на сегодня уже хватит: день кончается и я прошу вас покинуть эту комнату... Надо же и мне отдохнуть.
Стоявшие у стола один за другим направились к выходу. В комнате осталась только хозяйка и с ней мужчина примерно ее возраста. Остались и мы с Филимоном.
Мужчина с некоторым удивлением взглянул на нас и, указывая на женщину, начал объяснять:
— Это моя жена. И я, и она живем здесь. А вы почему не ушли со всеми? Вам что-нибудь нужно?
Филимон подошел к нему вплотную и быстро-быстро стал рассказывать, кто мы такие, зачем приехали в Курск и какая постигла нас неудача.
Я стоял в некотором отдалении от говоривших и старался ни на кого не глядеть. Мне было мучительно стыдно... Выслушав Филимона, мужчина сказал:
— Но причем же здесь мы? Помочь вам ничем не можем...
— Я знаю, что не можете,— снова начал Филимон.— Разрешите хотя бы только переночевать у вас.— На слове «переночевать» Филимон почему-то заикнулся и едва выговорил его.
Наступило неловкое молчание. Муж и жена переглянулись. Они словно спрашивали друг друга, как поступить. И жена сказала:
— Ну, что ж, переночевать, пожалуй, можно... Но где же вы ляжете? Кровать у нас одна, на ней спим мы с мужем. А на этом диванчике вряд ли вы поместитесь.
— Ничего, поместимся как-нибудь,— перебил ее Филимон.— Стулья подставим, если надо. А то просто на полу ляжем. Это все-таки во много раз лучше, чем на вокзале.
Наступили уже сумерки. Подвешенная под потолком, вспыхнула тусклая электрическая лампочка. Мы сидели с Филимоном на «своем» диване. Говорить с хозяевами было не о чем. Перекидывались отдельными, ничего не значащими фразами и словами, с нетерпением ожидая момента, когда можно будет лечь спать.
Но перед тем как ложиться, хозяева пригласили нас поужинать с ними. Ужин был крайне бедный: каждый получил кусок хлеба, отрезанный хозяйкой, и стакан кипятку, подслащенного таблеткой сахарина. Однако мы были благодарны и за это, потому что у нас с Филимоном в этот вечер не предполагалось даже такого ужина.

Филимон был ниже меня ростом и потому он улегся на диване. Для меня диван был чересчур коротким, и я поместился на стульях, придвинутых к нему. Под голову положил свой неизменный мешок, свернутый в трубку.
Через минуту Филимон уже спал. А я, несмотря на крайнюю усталость, заснуть никак не мог. Все думал и передумывал, куда направиться завтра.
В кармане моего пальто лежала записная книжка-календарь. В книжку была вклеена карта России. Этой многоцветной картой я пользовался много раз и знал всю почти наизусть. Я очень ясно представлял ее и теперь, когда лежал, растянувшись на четырех стульях, видел, где расположена та или иная губерния и в какой окраске дана она на карте. Я видел и черные кружочки губернских городов, помнил названия этих городов. Так куда же все-таки податься, в какие места поехать?
Прежде всего я подумал об Украине: она совсем рядом, до нее рукой подать. Но Украиной в то время управляла так называемая Центральная рада, не признававшая советской власти и относившаяся к ней крайне враждебно. Кроме того, многие районы были оккупированы немецкими войсками. Значит, ехать на Украину никак нельзя.
Другим хлебным местом, куда можно было ехать, я считал Область войска Донского, центром которой на моей карте значился город Новочеркасск. Мне кто-то рассказывал об этой области, что земля там на редкость урожайная и что хлеба девать некуда. Это меня и соблазнило больше всего. Про себя я решил: поедем в Новочеркасск, только в Новочеркасск, и никуда больше!
Если бы у меня тогда было хоть сколько-нибудь правильное представление о событиях, происшедших там совсем недавно, я наверняка отказался бы от поездки в Новочеркасск. Но я ничего как следует не знал. Не знал даже о том, что города Ростов-на-Дону, Новочеркасск и другие Красная Армия освободила около месяца тому назад и что до этого они находились в руках генерала Каледина и верных ему белоказачьих воинских частей.
Впрочем, нет. О Каледине я что-то читал в газетах, но не придал этому большого значения. Главным и решающим для меня был тот факт, что раз в Новочеркасске советская власть, стало быть все в порядке и туда вполне можно ехать без всяких опасений.

Утром, когда мы собирались уходить, хозяйка, указывая на уже знакомый стол с литературой, сказала:
— Может, возьмете что-нибудь?.. Право же, возьмите, почитаете в дороге...
Отказаться было никак нельзя, неудобно.
Я выбрал две брошюрки. Одна, кажется, называлась «Кто такие анархисты», в другой что-то рассказывалось о Бакунине. Филимон тоже взял для себя такие же две брошюрки, как и я. Все это стоило буквально копейки, и наш бюджет вряд ли пострадал от покупки. Всю эту печатную бумагу я положил в свой мешок, и мы, поблагодарив хозяев за ночлег, отправились на вокзал.
По дороге я подробно рассказал Филимону то, что надумал относительно дальнейшего нашего путешествия. Он согласился со мной.
— Ну, что ж, поедем в Новочеркасск,— сказал он.
На этот раз нам здорово повезло. Мы легко купили билеты и легко сели на поезд: не было обычной в то время давки и тесноты. Ехали мы через Воронеж и утром на третьи сутки были уже в Новочеркасске.

13
Оказалось, что я, хотя Филимон и считал меня более знающим, в данном случае не знал ровным счетом ничего. И в Новочеркасск мы поэтому приехали совершенно зря. Здесь, как нам объяснили, продовольственного комитета нет, как равно нет и других подобных учреждений. Все это теперь в Ростове, который стал столицей недавно созданной Донской советской республики.
— Вот туда вам и следует обратиться,— посоветовал один из жителей Новочеркасска.
Мне было стыдно, что я так опростоволосился. Ведь мы могли доехать до Ростова тем же поездом, с которого только что сошли здесь. А теперь, попусту теряя время, приходится ждать другого поезда на Ростов. Когда будет этот другой поезд, сказать никто не мог.
Мы пошли бродить по Новочеркасску. Город показался мне тихим, мирным и малолюдным. Прохожие встречались не часто, а едущих по улице я, кажется, и совсем не видел. Трудно было поверить, что именно здесь, притом совсем недавно, Красная Армия вела жестокие бои с калединцами...
Очень запомнилось, как на деревянном крылечке своего дома сидел парень, по всей видимости, мой ровесник и играл на мандолине вальс «Над волнами». Этот вальс я хорошо знал и любил его. Его часто — и тоже на мандолине — играла учительница Глотовской школы Наталья Сергеевна. Наверно, поэтому мне стало невероятно грустно и даже больно, когда я услышал «Над волнами» в Новочеркасске — в городе чужом и незнакомом. Вот он сидит, думал я о парне с мандолиной да вальсы играет. И ничего ему не надо. Он дома, и все у него есть... А я, как проклятый, скитаюсь по чужим краям, бесприютный, голодный и никому здесь не нужный...
До слез жалко мне стало и себя самого, и Филимона.
На какой-то улице мы зашли в чайную. К большому нашему удивлению, нам подали не только самый настоящий чай с самым настоящим сахаром, но еще и белый хлеб и даже колбасу — по полфунта на брата. Мы жадно набросились и на еду, и на чай, словно боясь, что все это могут отобрать, что все это не реальность, а какое-то сновидение, которое вот-вот исчезнет. Но все оказалось всамделишным, реальным. И я подумал: «Нет, кажется, не зря мы приехали в этот край. Тут, видать, действительно хлеба много».
Уехать из Новочеркасска в Ростов мы смогли только утром следующего дня: отправлялся целый состав порожняка, и мы с Филимоном забрались в один из товарных вагонов, двери которого с одной и с другой стороны были открыты настежь. Совсем уже рассвело, хотя солнце взойти еще не успело.
Мы сели в углу прямо на пол. Кроме нас, в вагоне никого не было. И это казалось необыкновенным: неужели мы одни займем целый вагон? Вот это здорово!..
Но когда поезд тронулся и стал набирать скорость, в вагон один за другим вскочили три человека. Одетые во что попало, они никак не походили на военных, будь то белые или красные. Между тем все они были вооружены: двое — винтовками, причем одна с примкнутым штыком, третий держал в руке наган. Все трое — пьяны до омерзения. И ругались так, что непонятно было, почему под ними пол не провалится: от такой ругани он должен был провалиться.
Бандиты (а это скорее всего были именно бандиты) сразу же стали приставать к нам, недвусмысленно грозя застрелить нас, заколоть штыком и выбросить под откос на ходу... Они целились в нас из винтовок и нагана, пускали в ход штык, который почти прикасался то к моей груди, то к шее Филимона.
Мы не могли сопротивляться, поскольку никакого оружия не имели. Лишь пытались уговорить их: мол, что вы, ребята, пристаете к нам? Едем куда нам надо и не мешаем вам...
Однако бандиты не унимались. Тогда мы сказали:
— Ну, что ж, если не хотите, чтобы мы ехали в одном вагоне, на следующей остановке мы перейдем в другой.
— Э, нет, так вашу растак!— закричали они.— Так мы и дали пересесть вам в другой вагон! Только попробуйте, сразу пулю в лоб получите!
И, встав у дверей вагона, они снова брали нас на прицел.
Иногда бандиты оставляли нас на несколько минут в покое. Это тогда, когда они принимались за самогон, который принесли с собой. Но после самогона опять брались за свое.
Это продолжалось всю дорогу — в течение трех или четырех часов. И я, и Филимон серьезно опасались, что живыми до Ростова не доедем. Действительно, они могли уничтожить нас любым способом, совершение безнаказанно. И мы думали только об одном: «Скорее бы Ростов! Скорее бы Ростов!»
С каким облегчением вздохнули мы, когда поезд подходил к Ростову и наши спутники один за другим на ходу спрыгивали из вагона. Это была такая радость, словно мы воскресли из мертвых.

14
В Ростове мы попали в Московский продовольственный комитет. Не знаю, почему он назывался московским. Может быть, потому, что был он здесь специальным представителем нашей столицы по продовольственным делам.
В коридорах комитета встретились с другими ходоками, уполномоченными, которые так же приехали за хлебом, как и мы с Филимоном. И все из деревень нашей Смоленской губернии. Иные приехали вдвоем, иные втроем.
Член продовольственного комитета, с которым нам удалось поговорить, и обнадежил нас, и в то же время озадачил. Он сказал, что в Ростов по реке Дон идет баржа с хлебом — всего там тридцать пять тысяч пудов. Прибудет этот хлеб дня через три, и весь предназначен к отправке в Смоленскую губернию.
— Так что,— продолжал член продовольственного комитета,— внесите в нашу кассу десять тысяч рублей, и мы один вагон запишем на ваше имя, для вашей деревни.
Мы, естественно, спросили, нельзя ли отправить «наш» вагон без денег — наложенным платежом, поскольку денег у нас сейчас нет и съездить за ними за три дня мы никак не успеем.
— Отправить наложенным платежом? — переспросил член комитета.— Что ж, это, пожалуй, возможно. Но возможно только в том случае, если будет что отправлять. Вы, наверно, видели, сколько людей приехало к нам из вашей губернии. И все за хлебом. За пять или шесть вагонов деньги уже внесены. А в последующие дни могут приехать другие уполномоченные — тоже с деньгами. Они тоже оплатят отправляемый хлеб. И на вашу долю таким образом ничего не останется. Тем более,— продолжал член комитета,— что для отдельных деревень мы можем дать не более десяти вагонов. Остальные же двадцать пять пойдут в адрес Смоленского губпродкома.
После этого разговора я с грустью записал в свою записную книжку: «Мы в Ростове. Хлеб есть, а денег нет. Как тут быть?..»
Вначале мы с Филимоном пытались занять десять тысяч рублей. Дело в том, что иные уполномоченные рассчитывали, что можно получить не один вагон, а два, и денег они привезли много. Но больше одного вагона в одни руки не давали. Поэтому деньги оказались неиспользованными. Вот их-то мы и хотели взять в долг. Но нам никто не одолжил не только десяти тысяч, но, вероятно, не одолжил бы и десяти рублей. Оставалось одно: ждать и надеяться, что и на нашу долю вагон как-нибудь все же останется. Тем более, и ждать-то недолго — всего три дня.
И мы ждали. Поселились, как и в Курске, на вокзале. Питались хлебом, который иногда можно было купить с рук на базаре. Каждое утро наведывались в продовольственный комитет:
— Не пришла ли баржа?
Но баржа не пришла ни на третий, ни на четвертый, ни на пятый день. Не пришла и через неделю.
— Должна прийти,— уверяли в продовольственном комитете.— Где-то задержалась. Но придет, обязательно придет. Так что ждите...
Но ждать вдвоем мы уже никак не могли: денег оставалось мало, мы хорошо понимали, что их хватит ненадолго, если один из нас не уедет, и притом как можно скорей.
Решили, что ехать должен я. Все же я был учителем и меня ждали ученики. Наталья Сергеевна согласилась заниматься с ними дней десять, а прошло уже почти двадцать. Да на обратную дорогу еще дней пять, а то и все семь. Нет, надо уезжать сейчас же — тогда я успею хоть к закрытию школы на летние каникулы.
Надо сказать, что к подобному выводу пришли и другие группы ходоков-уполномоченных: оставляли в Ростове одного представителя, остальные должны были уезжать, чтобы, как они сами говорили, «не проедаться понапрасну».
Всего нас, собравшихся уезжать, было человек десять-одиннадцать. Но когда мы сошлись на вокзале, нас словно обухом по голове ударили, объявили, что обратный путь отрезан, в Новочеркасске советская власть свергнута, и город в руках белоказаков.
— А как же все-таки уехать? — расспрашивали мы железнодорожников.
Те отвечали:
— Для вас остался только один путь: из Ростова на юг — до узловой станции Кавказская. А оттуда есть дорога на Царицын, вот по ней и отправитесь...
Все это нам показалось диким и неприемлемым. Как это так: чтобы попасть домой, надо, оказывается, уехать от дома еще дальше! Да нет, не может этого быть! Наверно, есть какой-либо другой выход...
Станция Кавказская пугала нас еще и потому, что мы хорошо знали, как невероятно трудно было тогда ездить на поездах. И казалось, что если заедешь куда-то дальше Ростова, то оттуда уже и совсем не выберешься.
— Вот что, ребята,— неожиданно сказал один из собравшихся ехать по фамилии, кажется, Смирнов. Он за свою жизнь побывал, видимо, во многих местах и знал такое, чего другие не знали.— Я предлагаю сейчас же пойти на пристань: если нельзя на поезде, уедем на пароходе или на барже какой. Доплывем куда следует, а там и на поезд пересядем. Ведь пароходы-то по реке Дон ходят, сам это видел...
Я усомнился в возможности такой поездки.
— Ведь река Дон,— сказал я,— проходит совсем недалеко от Новочеркасска, а там нас могут задержать и не пустить дальше.
— Задержать? — с некоторой иронией переспросил Смирнов.— Да на что же мы им, этим казакам? Мы — мужики, приезжали за хлебом, а теперь возвращаемся домой. Кому какое дело до этого, зачем нас задерживать? А река Дон,— добавил Смирнов уже как бы специально для меня,— далеко от Новочеркасска... Да вот пойдем на пристань, там все и выясним.
День был воскресный, в продовольственном комитете все закрыто, идти туда незачем. Поэтому на пристани собрались все — и те, что уезжали, и те, что оставались.
Пробыли мы на пристани почти до захода солнца. Сменяя друг друга, стояли в длинной очереди, ждали, когда откроется билетная касса. И все, кого мы ни спрашивали, уверяли, что пароходы вверх по Дону ходят, что и сегодня пароход должен пойти обязательно. Ну, а если его не будет, то пустят баржу, доплывем на ней не все ли равно?
Но час проходил за часом, а касса не открывалась. И никто не мог объяснить, почему: то ли потому, что сегодня нет парохода, то ли потому, что сообщение пароходное вообще прекратилось.
Народ, однако, продолжал ждать. И только к вечеру люди мало-помалу стали расходиться.
Наш Смирнов, который стал уже как бы вожаком всей группы, сказал:
— Я вот что предлагаю, ребята: давайте пойдем пешком. А пароход — черт его знает, когда он будет! Мы и так много времени потеряли зря. Надо идти. До Новочеркасска всего верст пятьдесят. Это мы одолеем быстро. Обойдем город стороной,— ведь фронта же никакого нет! А там и к своим выйдем. Поедем уже на поезде.
Мужики почти сразу согласились. Согласились, несомненно, они потому, что хотелось всем как можно скорее попасть домой и вовсе не хотелось думать, что могут быть какие-то препятствия, которые помешают возвращению в родные места. Надо еще прибавить, что никто из нас не представлял себе сколько-нибудь реально той сложной обстановки, которая сложилась и складывалась на Дону. Конечно, наши представления о гражданской войне были весьма поверхностны и наивны.
Мне тоже ничего не оставалось другого, как отправиться вместе со всеми. Ибо один, думалось мне, я просто пропаду, пропаду ни за что, ни про что...
Остающиеся в Ростове ждать прибытия хлебной баржи проводили нас, уезжающих, а вернее, уходящих пешком, до трамвайной остановки. Смирнов уже знал, каким номером трамвая следует воспользоваться, чтобы выехать за город к тому месту, откуда идет дорога в сторону Новочеркасска.
Я распрощался с Филимоном, со всеми остающимися и вошел в трамвай. Другие сделали то же самое.

15
Трамвай привез нас туда, где городская улица кончалась и сразу же начиналась степь. Не медля ни минуты, даже не оглянувшись на город, мы двинулись вперед по широкой, тихой и совершенно безлюдной степи. Солнце уже садилось, и Смирнов торопил:
— Прибавьте шагу, ребята, путь-то все-таки не близкий, и пройти его надо поскорее.
И мы убыстрили шаг.
Скоро стало темнеть, а потом и вовсе стемнело. Мы продолжали идти и за все время не встретили ни одного человека — ни пешего, ни конного. Но все чаще и чаще стали попадаться костры, горевшие в стороне от нашей дороги — то справа от нее, то слева.
— Сеять выехали,— объяснял Смирнов.— Теперь небось ужин варят. Поедят и спать... А завтра с раннего утра за работу... Вот и у нас скоро сев начнется,— добавил он, помолчав.— Поскорее бы домой попасть...
Тихая безмолвная степь, вечерние костры в степи, вокруг которых расположились невидимые нам пахари и сеятели, луна, низко нависшая над горизонтом,— от всего этого исходило какое-то особое успокоение. И никак не верилось, что где-то здесь, недалеко отсюда может идти война, могут греметь выстрелы, может литься кровь...
Мы уже порядочно устали, и надо бы отдохнуть, но Смирнов говорил:
— Рано, рано отдыхать. Хотя бы полдороги пройдем, тогда и отдохнем.
И действительно мы отмахали верст двадцать пять, когда увидели перед собой какое-то селение. То были, наверно, выселки, по-тамошнему — хутор из тридцати — сорока дворов.
— Вот тут попробуем и отдохнуть,— сказал Смирнов,— время, наверно, уже за полночь перевалило. Пора...
На хуторе, конечно, все давным-давно спали. Нигде ни огонька. Мы остановились у одного из домов, и Смирнов легонько постучал в окно. Через минуту окно открылось, выглянул, скорее всего, сам хозяин.
— Что вам надо? — недовольно спросил он, оглядев нашу «ватагу».
Все тот же Смирнов попросил:
— Если можно, дайте напиться. А потом посоветуйте, где мы смогли бы переночевать.— При этом он объяснил, кто мы и куда идем.
Хозяин отошел от окна и вскоре вернулся с ведром воды и ковшиком.
— Вот пейте,— сказал он, подавая ведро и ковшик Смирнову.
И ковшик заходил по рукам.
Когда все напились и Смирнов вернул ведро и ковшик хозяину, тот сказал:
— Ну, а насчет ночлега не знаю. Во-он вас сколько! Такую ораву ночевать никто не пустит... Там,— он указал куда-то рукой,— лежит прошлогодняя солома. Забирайтесь в нее и ночуйте. Не замерзнете...— И он закрыл окно.
В соломе я сделал продолговатое углубление и лег в него, укрывшись тоже соломой. Незакрытым осталось только лицо. Вероятно, то же самое сделали и другие участники нашего похода. Спать было тепло, уютно, хорошо. Жаль только, что спали мы очень мало. Едва над горизонтом показалось солнце, Смирнов стал торопить:
— А ну, ребята, вставать пора! Отправляться дальше. Теперь и пройти осталось не так уж много...
Вылезать из теплой соломы никому не хотелось. Но пришлось. Я, вылезши, попрыгал малость, стряхивая с себя прилипшие к одежде соломины, и вместе с другими — в путь.

Мы, пожалуй, не успели отойти от хутора и на версту, как вдруг увидели отряд конников — человек пятнадцать или двадцать, который шел слева прямо на нас. Все это было так неожиданно, что мы невольно остановились.
Подскакав к нам и еще не успев осадить коня, по-видимому, старшой казачьего разъезда закричал:
— Руки вверх!
Мы побросали на землю жалкие пожитки — кто узелок, кто кошель, сплетенный из лыка, а я свой мешок, свернутый в трубку,— и подняли руки. Казаки уже успели окружить нас со всех сторон, и старшой, пересыпая речь бранью, начал допрашивать:
— Кто такие? Почему шляетесь здесь?
Кто-то из мужиков стал было объяснять, как очутились мы в этих местах, но старшой не захотел слушать.
— Оружие есть? — оборвал он говорившего.
— Да какое у нас оружие? Мы за хлебом ехали, а не воевать...
— Молчать! — снова заорал старшой.— Вы арестованы!.. Всех вас я под конвоем отправлю в станицу, а там уж знают, что с такими делать.— И, быстро назначив конвоира, он вместе с отрядом умчался в степь.
А мы, подняв свои пожитки, пошли туда, куда указал конвоир. Гнал он нас почему-то не по дороге, а прямиком, по степи. Нам это показалось подозрительным, и кто-то спросил у конвоира, почему гонит он нас не по дороге. Тот ответил, что так будет ближе и мы скорее дойдем до станицы.
Конвоир оказался словоохотливым и даже вроде доброжелательным. Он пытался успокоить нас и представить наше положение не таким уж трудным, каким казалось нам.

Пройдя верст пятнадцать, мы наконец вышли на дорогу, которая очень скоро привела нас в станицу. Сейчас я не помню названия ее, но помню, что показалась она бесконечно длинной. И мы прошли ее всю от начала до конца под пытливыми, а порой даже насмешливыми, но отнюдь не враждебными взглядами жителей станицы, многие из которых стояли возле своих домов.
Помню такой эпизод. Один из нас попросил конвоира остановиться.
— Очень пить хочу.
Конвоир согласился. И просивший обратился к стоящим на улице людям:
— Дайте, пожалуйста, воды, если можно.
Какая-то казачка быстро вошла в свой дом и столь же быстро вернулась, неся в одной руке ведро с водой, а в другой то ли кружку, то ли ковшик. Она поставила ведро на землю, вплотную подошла к нам.
— Пейте, сколько хотите. Воды хватит,— добродушно сказала женщина.
Еще один из нас, видя такую отзывчивость, спросил, обращаясь сразу ко всем, кто стоял недалеко от дороги:
— А нельзя ли купить молока? Голодный я, ничего не ел почти два дня...
— А почему же нельзя? — ответила другая казачка. И в один момент вынесла кринку молока.
Изголодавшийся мужик отдал ей деньги и тут же выпил всю кринку до дна.
Этот эпизод как бы подтвердил то, что говорил нам в дороге конвоир:
— Да чего вы боитесь? Ничего с вами не сделают. Просто проверят документы, расспросят, кто такие, и отпустят на все четыре стороны... Зачем вас держать в станице? Только обуза лишняя...
Надеясь, что нам «ничего не сделают», мы и продолжали свой путь по станице.
Конвоир пригнал нас к станичному управлению, находившемуся на самом краю села. Рядом со станичным управлением стояло наглухо закрытое здание, похожее на большой амбар. А за ним угадывался глубокий, но с пологими склонами овраг.
Вот здесь между амбаром и станичным управлением конвоир и остановил нас. Вооруженные казаки сразу окружили нашу группу. И мы тотчас поняли, что попали в лагерь самых злобных врагов своих.
— Зачем ты привел их сюда? — кричали они конвоиру.— Зачем они здесь? Гнал бы прямо в овраг, и мы быстро прикончили бы этих голодранцев!
Казаки глядели злобно, целились в нас из винтовок и револьверов, взмахивали шашками, словно собираясь рубить нам головы.
Особенно яростно нападал на нас попик, одетый в длинную темную рясу, который тоже находился почему-то среди казаков. Он неистово кричал:
— Мошенники! Христопродавцы! Иудино племя! Вас не расстреливать надо, а жечь на костре!..
Высказавшись таким образом, попик как бы внезапно вспомнил о чем-то и, быстро подобрав полы рясы, почти бегом пустился по станице.
«Звонить побежал,— подумал я.— Наверно, хочет собрать народ, чтобы учинить расправу».
Действительно, когда мы уже сидели в арестантском помещении, я услышал размеренный, но какой-то невероятно тревожный колокольный звон.

16
Арестантское помещение, в котором мы очутились, представляло собой небольшую, около десяти квадратных метров комнату с цементным полом и окном, зарешеченным толстыми железными прутьями. Никакой мебели не было. Поэтому мы уселись прямо на полу, заняв всю площадь комнаты.
Чтобы никто из нас не убежал, хотя бежать нам было некуда, у дверей стоял часовой. Но стоял он не снаружи арестантского помещения, как это обычно бывает, а внутри его. Это, как я понял, для того, чтобы видеть все, что мы делаем, слышать все, что мы говорим.
Начался допрос.
Так как нас не занесли еще ни в какие списки, на допрос вызывали не по фамилиям, а в порядке живой очереди, начиная с тех, кто сидел у самой двери, почти касаясь грязных сапог часового.
Когда с допроса привели первого, все взоры безмолвно устремились на него. Эти безмолвные взоры как бы вопрошали: ну, что там? как там?
Однако приведенный угрюмо молчал. И только спустя несколько минут, заняв прежнее место на полу и ни к кому, собственно, не обращаясь, уныло заговорил:
— Раздевают догола... Все отнимают... Отобрали десять тысяч крестьянских денег. Я их вез обратно, чтобы вернуть тем, с кого собраны. А их отняли... Как теперь быть, не знаю... Горе какое! — закончил он.
Я увидел, как один из крестьян, что сидел посреди арестантской, вдруг засуетился. Раскрыл свой кошель и торопливо стал в нем что-то перекладывать, перемещать.
Это, конечно, не ускользнуло от всевидящих глаз часового. Он громко спросил:
— Что, у тебя тоже деньги? Все равно отберут. Перекладывай не перекладывай, а отберут...
— Как же быть-то? — взмолился мужик.— Деньги-то не мои. Голову оторвут, если не верну.
— А уж как хочешь, так и будь. Твое дело,— равнодушно отозвался часовой.
Однако через минуту уже более мягким, участливым голосом он сказал:
— Ну, а если хочешь, помогу тебе. Когда поведут на допрос, оставь деньги у меня. А вернешься с допроса, отдам их полностью. Ну, конечно, дашь мне за это рублей пятьсот. Все же деньги целы будут.
— А не обманешь? Не убежишь? — уже веселее спросил арестованный.
— Да куда же мне бежать? Поставили здесь, чтобы стеречь вас. Права не имею уйти с поста.
Дело кончилось тем, что арестант отдал часовому большую пачку денег. Когда его, крестьянского ходока, увели на допрос, часовой приоткрыл дверь и, просунув в щель голову, тихо позвал кого-то. Этот «кто-то» и остался на месте часового. А тот сказал, что отлучится на малое время по нужде и сейчас же вернется.
Но он не вернулся. И деньги, отданные ему «на сохранение», лопнули. Стали спрашивать нового часового, куда первый делся, а он грубо отрезал:
— Куда ему надо, туда и делся. Свой срок отстоял и все. Теперь ищи ветра в поле!..
Ради точности следует сказать, что еще один мужик отдал деньги часовому. Но то была сумма в общем небольшая, и обманутый огорчался не столь уж сильно.

<- предыдущая страница следующая ->