<- предыдущая страница следующая ->

2
Журнальная новеллистика, если можно так сказать, самая оперативная отрасль «малой прозы». Она призвана не только быстро схватывать новые жизненные явления и процессы, но и определять направление литературного творчества, открывать новые проблемы и характеры.
Однако в журнальной практике преобладает некий стихийный поток: встречаешь здесь и интересные вещи, и недозрелые, и даже такие, которые вообще находятся за пределами художественной литературы. Причем последних больше, чем первых. Почему так получается? Или журналам просто нечего печатать, или редакторам не хватает чувства ответственности и хорошего вкуса?.. Во всяком случае, закон отбора почти не проявляет себя в действии.
Обратимся к фактам.
На несколько сотен этюдов, новелл, рассказов, опубликованных между двумя последними съездами писателей Украины, приходится не больше двадцати произведений, которые их авторы — речь идет не о графоманах — могли бы включить в книгу своих избранных произведений.
В этих вещах есть и глубокие характеры наших современников, есть их повседневный труд, борьба за торжество коммунистических идеалов в нашей жизни, есть в них и волнующий рассказ о величии подвига советского человека в минувшей войне. Назовем некоторые из этих новелл: «Кресафт», «На косе» О. Гончара («Вiтчизна» № 11, 1966). «Жито, мама, жито» В. Близнеца («Вiтчизна № 6, 1968), «Вспышка» Д. Прилюка («Днiпро № 11, 1967), «Суровые акварели» А. Мацевича («Днiпро» № 6, 1969), «Интеллигент» М. Рубашова («Днiпро» № 8, 1969), «Привязали коней сивых... Л. Залаты («Прапор» № 2, 1970), «Бель паризьен» Е. Гуцало («Вiтчизна» № 4, 1966), «Дед Иван» М. Гудкова («Вiтчизна» № 5, 1966) и другие.
Взволнованные романтические интонации, напоминающие строй торжественной баллады в прозе, отличают новеллу «Вспышка» Дмитра Прилюка.
Положив в основу фабулы реальное событие, происшедшее на Макеевском металлургическом заводе, автор создал убедительный образ комсомольца Владимира Грибиниченко, который без колебаний пошел сквозь дождь расплавленной стали, чтобы спасти человека. И спас, а сам погиб. Но для тех, кто его знал, он остался бессмертным.
Интересны рассказы «Интеллигент» М. Рубашова и «Дед Иван» М. Гудкова. В первой вещи мастерски показана характерная судьба сельского механизатора Евдокима Тенчака, который сменил фронтовой танк на колхозный трактор. И на фронте, и в мирные дни это человек высокой требовательности к себе и подлинного благородства. Он во всем ищет правду и красоту. Это настоящий народный интеллигент новой формации. Такой механизатор — реалист и романтик одновременно — опора современного села.
В новелле М. Гудкова тоже рассказано о бывшем фронтовике Иване Бритве. Он справедлив и отзывчив. Живет в городе, работает в горкомхозе на должности инженера, не имея диплома. После войны сразу пошел работать, чтоб дать возможность учиться другим. Женился на вдове, у которой был ребенок. Прошло 15 лет, и перед Иваном, который успел стать дедом, возникли новые проблемы: нужно учиться, потому что одного жизненного опыта недостаточно; нужно — хотя, может, уже и поздно — направить на путь истинный приемную дочку, которой все слишком легко давалось в жизни, которая росла чересчур спокойно и беззаботно Поведение дочери, рассуждения молодого зятя приводят бывшего фронтовика Ивана к выводу, что «если жизненный опыт человека ограничивается только его личным опытом, если, кроме того, человеку жилось легко и он никогда ни за что не отвечал, то не дано ему понять, например, что под танк можно броситься не только с отчаяния, но и руководствуясь совсем другими мотивами... И Бритва подумал: не надо, чтоб молодым людям жилось слишком легко... чтоб они ни за что не отвечали... И молодым (здесь речь идет о его детях.— В. Ф.) теперь придется отвечать и за себя, и за своего ребенка. И ты не жалей их, Бритва, не жалей,— ибо жалость преступление». Может быть, кое-кто из читателей не согласится с выводами Ивана, но все же надо признать, что проблемы, поднятые в рассказе М. Гудкова, очень жизненны и актуальны.
Среди лучших рассказов о «войне и мире» нельзя не отметить «Привязали коней сивых... Л. Залаты. Эта вещь посвящена людям новой формации, тем, кто пожертвовал всем самым дорогим во имя защиты советской власти. Писатель создал глубокий, истинно народный характер матроса Илька Шевчука. В произведении пересекаются два временных пласта — прошлое и настоящее, что позволяет просто и естественно показать сложную судьбу человека, который в лихую годину войны, оставшись раненым и беспомощным, не смирился с обстоятельствами, сумел побороть чувство обреченности. «Терзала обида на судьбу-мачеху. Чего ей стоило обойтись с ним по совести: бушлат на плечи, винтовку в руки и — в гущу просоленной морскими ветрами братвы, тогда — полундра! А оно, видишь, как обернулось: теперь он отрезанный ломоть... Но Илько Шевчук по натуре своей человек активный, и он вместе с женой Ганей начинает партизанить, ищет связи с подпольем. Он посылает Ганю в село. Ее схватили немцы и изнасиловали. «Видели, как она потом бежала к реке, растерзанная, простоволосая. Взяла камень, обняла его руками, как дитя малое, ступила босыми ногами в воду. Шаг за шагом, прямо в глубь Самары, пока волны не сомкнулись над ее головой». Шевчук перебил тех немцев, но и сам снова под вражью пулю попал. Спасли его люди, которые, как могли, боролись с фашистами. После войны Илько работает егерем в родных местах, мысленно беседует со своей Ганей и все корит себя за то, что послал ее тогда в разведку, и одновременно советуется с нею, как будто жива она, советуется, «как пристало людям, которые знают друг друга не первый год,— не насчет каких-либо там высоких материй, а о самом простом, обычном, из чего и складывается повседневная жизнь». Все в этом рассказе имеет свою мотивировку, нет здесь ни капли фальши, все естественно и значительно.
В данном обзоре можно было бы рассмотреть и еще несколько интересных новелл. Но дело не в этом. Важнее попытаться определить ведущие тенденции журнальной новеллистики.
Нельзя сказать, что эта отрасль «малой прозы» не интересуется жизнью нашего современника. И все же невозможно не отметить, что активных, деятельных характеров, особенно характеров людей труда в новеллистике очень мало. Например, в «Прапоре» за 1967—1970 годы напечатаны лишь два невыразительных этюда о колхозниках («Венок из ржаных колосьев» и «Свидание» И. Маценко) и два — о современных рабочих («Степанович» М. Товстокорого и «Кирпичик» М. Заики). В 1971 году там же мы находим один рассказ о колхознике («Играли трубы на селе» В. Галюка) и два — о рабочих («Белый налив» Л. Веркигоры и «Мальчишка-мальчишка» М. Заики). Немногим больше подобных рассказов в журналах «Днiпро» и «Вiтчизна». Но, во-первых, в сравнении с рассказами на другие темы произведений о людях труда все равно мало, а во-вторых, далеко не все они отличаются заметными художественными достоинствами. Ведь совсем недостаточно наделить героя высокими стремлениями или способностью самоотверженно трудиться. Нужно раскрыть эти его стремления, его творческое горение, кипение мыслей и чувств. Или наоборот — обнажить внутреннюю пустоту и духовное убожество. Если, например, агроном работает как заведенная машина, за повседневными хлопотами забывает принести внуку обещанный «хлеб от зайца», более того, забывает, что у него сегодня день рождения, то совсем не хочется восхищаться таким сельским тружеником (чего, разумеется, ожидает от читателя автор), потому что перед нами какой-то суетящийся и скучный человек, которому фактически давно уже все надоело («Хлеб от зайца» П. Запаренко, «Вiтчизна» № 7, 1970).
Во всех украинских литературно-художественных журналах преобладают рассказы о школьниках, студентах, журналистах, художниках, учителях, о пенсионного возраста дедушках и бабушках. А также о людях, которые отдыхают или охотятся. В этом, конечно, нет ничего плохого и предосудительного. Но все же «школьно-пенсионный» типаж героев свидетельствует об ограниченности жизненного кругозора подавляющего большинства авторов, которые часто подражают друг другу вместо того, чтобы углубиться в сложные проблемы, связанные с трудовыми, общественными и моральными отношениями. Настоящего села с его новыми заботами, настоящего завода с его конфликтами и характерами современных рабочих в журнальной новеллистике за немногими исключениями просто не найдешь. Легче, конечно, писать об охоте. Тут дорожка проторена. Тем более, что сам ездишь или ходишь в степь, в лес, думаешь о том, о сем...
Очень мало в журнальной новеллистике образов коммунистов, даже в произведениях, посвященных войне. Понятно, что образ коммуниста требует от автора высокой ответственности. Писать, например, о парторге цеха так, как написал в «Кирпичике» М. Заика, просто нельзя. Это наивно и архаично: парторг выступает тут только в роли внимательного слушателя, а работница повествует ему о том, как она порвала с мещанской семьей своего мужа. Мы не видим здесь парторга в подлинном деле, среди забот и проблем целого коллектива. Из-под пера новеллиста вышло не художественное произведение, а беллетризованная информационная заметка.
Если подробно проанализировать социальный типаж героев журнальных новелл, нельзя не заметить интереса ряда авторов к тем людям, которые противостоят социалистической морали, чужды психологии коллективизма. Таких произведений немало: «Не то сейчас время» П. Близнюка («Прапор» № 9, 1970), «Икона» И. Кошевого («Днiпро» № 8, 1967), «Ветер колышет тени» П. Кукуленко («Днiпро» № 9, 1967), «Гора» Р. Иванычука («Днiпро» № 3, 1968), «История одной любви» О. Авраменко («Днiпро» № 4, 1968), «Тетка Горпина» Ю. Коваля («Вiтчизна» № 4, 1967) и другие. Понятно, что мелочные приобретатели, спекулянты, церковники в нашей жизни встречаются. И хорошо, что их психология выставляется напоказ и подвергается осмеянию. Но как много в этих произведениях уже давно известного (студенты, которые не пишут матерям; жены, которые видят смысл жизни в безделье). А бывает и так, что автор тратит время, журнал печатную площадь на опус, в котором скучно рассказывается, как люди, неверующие в бога, бежали из концлагеря, а Омелько попал в газовую камеру, поскольку понадеялся на божью помощь («Ветер колышет тени» П. Кукуленко). Ю. Коваль в новелле «Тетка Горпина» подробно описал быт и нравы сельской перекупщицы. Но под конец рассказа автор вдруг решил, что Горпина должна «перековаться» и пожалеть о впустую прошедшей жизни. Оказывается, перевоспитание наступило после того, как героиня случайно попала на... выступление австрийского балета на льду! Это странное прозрение совсем не убеждает, хотя и спекулянтские вояжи Горпины Ю. Коваль стремится объяснить довольно оригинально: «...какая стихия носит по свету эту темную женщину? Жадность? Желание видеть, как от добра сундуки ломятся? Но у них с дядькой Федором и так всего по горло. Страх перед трудной работой, поиски легкого хлеба? Вряд ли... Может, гонит ее с насиженного места жажда новых впечатлений?.. А может, это неосознанная потребность убежать от самой себя, от собственной души, исполосованной многими шрамами, с которой страшно оставаться наедине... Вот так, романтически-наивно объясняются махинации спекулянтки, которая Одессу считает городом проходимцев, а в Москве за полдня на перепродаже кур может заработать сорок рублей. Раздумья автора, претендующие на философичность, очень далеки от реальной жизни.
Отсутствие жизненных впечатлений легче всего возместить пустопорожним мудрствованием. И тогда, если сумеешь преодолеть барьер из многозначительных фраз, можно узнать, например, что море сердится не на хороших, а, конечно же, на плохих людей, как это «доказано» в этюде Н. Овчаренко «Почему шумит море» («Днiпро» № 6, 1967).
Многие произведения журнальной новеллистики имеют нулевую общественную, идейную ценность. Они часто возникают лишь для того, чтобы повторить какую-либо давно известную и даже банальную истину и тут же кануть в небытие. Но подобные творения все же не исчезают бесследно: они порождают у читателя недоверие к возможностям «малой прозы». Поэтому ни журналы, ни авторы не имеют права занижать идейно-художественные критерии. Конечно, писатель должен писать каждый день, но это вовсе не значит, что все, написанное им, надо печатать. Недозрелые опусы должны оставаться в письменном столе новеллиста. Если объявится в том потребность, историки литературы их в свое время разыщут. На суд читателя надо выносить лишь вещи значительные и интересные. Новое содержание, открытие неведомого мира — вот что должно быть в каждом заслуживающем внимания произведении, в том числе в рассказе и новелле.
Особого внимания требуют рассказы про любовь. Во-первых, как показывает статистика, их очень много. Во-вторых, они быстрее других исчезают, сходят с читательской орбиты. В каждом журнале, как правило, ежегодно половина (а то и больше) всех новелл, этюдов и рассказов посвящена интимным чувствам, зарождению первой любви или семейным недоразумениям. При этом лишь немногие вещи можно прочитать, не жалея потом о потерянном времени. Это «Белый камень» С. Тельнюка («Прапор» № 5, 1968), «Долгое дождливое лето» М. Петренко («Вiтчизна» № 3, 1970), «Однолюб» Ф. Лисового («Днiпро» № 2, 1967). Хотя при внимательном ознакомлении и здесь найдешь немало неточностей и просчетов в психологических мотивировках.
Целым косяком идут произведения о «школьной» или «школьно-учительской» любви. В этих новеллах, иногда сделанных в стиле «умеренного модерна», не найдешь ни свежей мысли, ни тем более глубокой концепции жизни.
Странно, что автор может вполне серьезно и с вымученным восторгом писать о том, например, что девочка подарила мальчику помидор (мальчик влюбился), а затем его раздавила — мальчик страдает («Маленькое солнце». Л. Романюк). Или о том, как ученик влюбился в учительницу и буйствовал в припадке ревности, а вместе с ним взбунтовалась и природа («Синее пламя снегов». Н. Околитенко). Склонность к подержанным красивостям, которые призваны завуалировать интеллектуально-эмоциональную беспомощность автора, вялость мысли, только номинальное присутствие характеров — таковы главные особенности сочинений «про школьную любовь». Но зато почти каждая фраза здесь претендует на то, чтобы «сиять» или «голубеть», потому что новеллисты — опытные и начинающие — пребывают в плену псевдоромантических представлений и условностей. Новичок в новеллистике, Т. Зубко назвала свой этюд «Голубой дождь», и, видимо, заглавие автору очень понравилось. Но чем тут восхищаться? Снова школьница, которая влюбляется в учителя, ревнует, не слушается его, не идет в палатку, назло ему упрямо стоит под дождем. И снова природа «что-то» символизирует... Как бы то ни было, а ситуация почти та же, что и в «Синем пламени снегов» Н. Околитенко. Только вместо снега — дождь, вместо синего — голубое, вместо школьника — ученица и, кроме всего прочего, загадочный эпиграф: «Голубой идет не долго, его долго ждут» (заимствованный из одной претенциозной эстрадной песенки).
Взаимоотношения учителей и учеников, зарождение первой любви, формирование идеалов добра и красоты, элементарная азбука нравственного воспитания, трудность постижения такой «сверхнауки» человеческого общения, как этика,— вот сложнейшие и реальнейшие проблемы, касающиеся так называемого переходного возраста. Но если автор не знает жизни, не успел еще углубиться в таинственную во многом до сих пор даже для ученых область человеческой психологии (и, кроме того, не владеет пером, не нашел своей творческой концепции и собственного стиля), то произведение остается просто «голубым» пустячком, не дающим пищи ни уму, ни сердцу.
Не лучше обстоит дело в украинской новеллистике и с изображением «взрослой» любви. Здесь тоже господствует туманная псевдоромантика, богатая чудесными совпадениями и пышно-кудрявыми красивостями. Литературная мода на такие вещи настолько сильна, что даже опытные писатели подпадают под ее влияние. Например, «Баллада синего вечера» Л. Кулиша. Девушка случайно знакомится с мужчиной на берегу моря. Начинают возвышенно рассуждать о том, что такое степь и что такое море. Он декламирует стихи. Вдруг оказывается, что ОН как раз и есть тот поэт, с которым ОНА давно переписывается. Они падают друг другу в объятия. А море волнуется, вздыхает так томно... Лицо девушки словно сошло с иллюстрации к романтической сказке: ...бледное словно вырезанное из мрамора... и на нем два серебристых василька. Резьба по мрамору и васильковые отблески были искусно окутаны длинными белокурыми волосами, и Наташа ему показалась морской сиреною, а не земной девушкой...» («Прапор» № 7, 1970). Абсолютно все в этой «синей» балладе неземное, а ведь важнейшие проблемы нашей жизни пока существуют на нашей грешной земле, по которой мы с вами каждый день ходим...
Новеллы, рассказы, этюды, миниатюры изобилуют роковыми встречами и разлуками, загадочными недоразумениями, всплесками минорно-слащавого настроения. Такие «творения» нескончаемым потоком плывут со страниц журнальной прессы. И нет им ни краю, ни конца. Потому что они ни к чему вроде не обязывают, это «легкое чтение» с претензией на так называемый современный стиль, который при ближайшем рассмотрении оказывается искусственным, неорганичным для нашей литературы. Просто кто-то где-то что-то прочитал и решил: «Я тоже так умею!» А дальше что? А дальше иногда получается вот так...
В рассказе «Зачарованная» («Вiтчизна» № 3, 1970) Н. Околитенко стремится «модерново» передать психологическое состояние женщины, которая тяжелым трудом добыла себе звание кандидата наук и потом приехала в родное село. Она идет к домику, где семнадцать лет тому назад увидела незнакомого юношу, равнодушного к девичьим прелестям. «На его щеки легла тень от ресниц; луч света, который шел из окна, упирался в пол, как весло». У героини рассказа, кандидата наук, «спортивная походка», «мышцы ее ног упругие, красивые», «на всем лежит отпечаток явно выраженной индивидуальности». Поэтому мужчины отрываются от кружек с пивом, когда героиня рассказа идет по улице, и «смотрят издали... испуганные», а дремлющие на лавочках у домов старухи «содрогаются и, хлопая глазами, встают со своих мест». Подумать только, какой переполох вызвала в тихой деревне «современная женщина, которой уходящие годы идут лишь на пользу». А когда-то ее здесь считали неприметной дурнушкой, и она до сих пор не может этого забыть. Героиня идет, попирая ногами «расслабленное в истоме тело улицы», потом ощущает «нервное тело» речки, любуется «серпантином облаков»... Женщина эта до сих пор не обрела личного счастья. Она, как утверждает автор, «рано научилась вглядываться в людей, раскрывать их души, словно стручки фасоли», поэтому, возможно, и осталась одна. И все мужчины для нее неинтересны, кроме единственного, того самого, который запомнился с юности, загадочного хлопца с длинными ресницами. Презирая всех вокруг и тайно жалея себя, эта женщина куда-то идет «сквозь синие тени взглядов», идет по ночной улице, «обсыпанной конфетти света»...
И героиня, и стиль — все тут вторичное литературное конфетти.
Тема любви в литературе — это открытие человека. Она призвана возвысить ЕГО и ЕЕ и в радости, и в страдании, она есть поэзия души и философия эпохи. Нет, тема любви не укладывается в «двоичное» психологическое измерение. Она спокойно и мудро, незаметно покидает снобистские литературные салоны, в которых очень любят всякого рода конфетти и серпантины.
Обращает на себя внимание тот факт, что из 13 новелл молодых украинских прозаиков, которых журнал «Днiпро» в 9 номере за 1970 год представил как «новое пополнение литературы», лишь одна ставит значительную общественную проблему. Это «Красная земля» А. Проскурова. Но и здесь, к сожалению, есть вторичное: молодой автор пока еще не освободился от слишком явного влияния художественной образности М. Стельмаха, особенно его романа «Кровь людская — не водица». Только, пожалуй, лишь Иван Григурко доказал своей повестью «Роса» (остроумной, чуткой к сложным жизненным проблемам, с оригинальными характерами наших современников, в которых ощущаешь вековую народную мудрость), что в молодой прозе есть действительно талантливые, обнадеживающие силы. А остальные авторы все пережевывают мелкие недоразумения, семейные неурядицы, элегические настроения или полуанекдотические случаи. Как будто на свете не существует ни политики, ни борьбы, ни просто работы! Ничего удивительного в этом факте нет. Молодых так ориентирует в значительной мере журнальная практика, ведь подавляющее большинство новеллистических произведений по своей тематике вращается в одной и той же интимно-семейной сфере, щедро поставляющей самые разнообразные «случаи из жизни». Например, Пилип полюбил Марию, а она вышла замуж за Андрея. Через одиннадцать лет, когда Андрея не было дома, Пилип разобрал стену в хате (женщина не впустила его в дом), влез в комнату, полюбовался Марией, снова заложил стену и уехал из деревни («Сын молотильщика». О. Аврамчук. «Днiпро» № 11, 1969). Вот и все. По уровню — не выше простой записи «бывальщины», анекдота (к сожалению, не слишком остроумного)...
Этюды, новеллы, рассказы, которые печатаются в журналах, должны действительно отбираться в соответствии с наивысшими идейно-художественными требованиями, а не просто ставиться в номер на подверстку к роману или стихам. Совсем избавиться от «полуфабрикатов» или «антиновелл» журналы вряд ли смогут. Но снизить их процент можно. И необходимо.

P. S. Как и предвидел автор, статья «Новелла из полуфабрикатов» после ее публикации в журнале «Вiтчизна» вызвала недовольство у некоторых молодых, да и не только молодых литераторов. Еще бы — статистика в царстве «сокровенного» художественного слова!
Несколько замечаний «Обозревателя» из журнала «Жовтень» (№ 1, 1972) заставляют меня обратиться к вопросу о возможностях (и пределах) использования социологических методов в изучении литературного процесса.
«Обозреватель» в статье «На очереди — глубина» обвиняет В. Фащенко в том, что последний проявляет тенденцию «к упрощению и коллекционированию», и пишет дальше вот что: «Если человека, пусть занятого каким-либо делом или отдыхающего — интересного человека,— начать опрашивать по тем пунктам, по которым критик опрашивает героев, то «анкетируемый» при всем желании не сможет раскрыть себя более или менее полно. Произведение — живой организм, оно не всегда поддается анкете. Можно поверить, что большинство новелл, которым социологическое обследование вынесло суровый приговор — «полуфабрикаты»,— лучшей оценки не заслуживают, однако некоторые зеленые деревья (назову хотя бы «К истокам» В. Яворивского) критическая статистика превратила в телеграфные столбы. Не все герои при «опросе» выявили себя, не все в нескольких словах сумели раскрыть свою сущность».
Первое. Я не анкетировал «зеленые деревья», то есть произведения. Рассказы и этюды были сначала изучены во всей их полноте, и лишь после этого возникли вопросы к персонажам — кто они такие и кому они нужны. Да, я сокращал их ответы, как это испокон веку делает каждый критик. Но сокращения сути дела не меняют. Коротко ли, подробно ли говорить о Богдане из новеллы В. Яворивского, все равно вывод будет однозначный — этот образ далек от реальности. Автор называет Богдана астрономом, с таким же успехом он мог бы определить его в геологи или в биологи. Герой лишен примет профессионального мышления, своеобразного мироощущения, свойственного именно астроному. Это весьма умозрительно и приблизительно сконструированный «ученый вообще», который в свое время оторвался от хутора, а теперь возвращается «к истокам», чтобы они (истоки) вдохновили его на хороший доклад на международном конгрессе. Не обошлось здесь и без повторения давно известного. Вспомним, что говорит один из героев «Поэмы о море» Довженко тем, кто покидает село: «Любите землю, иначе не будет счастья ни нам, ни потомкам нашим ни на одной из планет». Только после этого герой Довженко не собирается, вкусив воды из родной криницы, удивлять мир научными докладами о Венере.
Короче говоря, не критик сделал Богдана телеграфным столбом. Хотя, впрочем, дело не в оценке новеллы В. Яворивского (его вещь на фоне других кажется не столь уж и аморфной).
Существенным является вопрос о так называемых интересных людях в журнальной новеллистике. «Обозреватель» верит, что большинство из опрошенных персонажей — «полуфабрикаты», то есть неинтересные люди. А критик не верит, но точно знает. Анкета и цифры понадобились ему не для упрощения творческих замыслов писателей, а для характеристики новеллистического потока в целом. С помощью цифр зримо показано тяготение журнальной новеллистики к мелкотемью, к асоциальности. «Интересный» персонаж — понятие расплывчатое. Все, что случилось с Лиром у Шекспира, было возможно только потому, что Лир — король. Кажется, азбучная истина. К сожалению, забытая. Стоит обратиться к Горькому, который в своих раздумьях о литературе замечает, что писатель не может быть «человеком вообще», ибо он представитель определенного класса; что «человек вообще» — это далекое будущее; что собирание случайных фактов, лишенных социально-типического значения,— это натурализм. В реализме (я не принимаю сейчас во внимание его условных форм) «общечеловеческое» существует только в конкретно исторической форме, и мерою (не единственной, конечно) талантливости, важности художественного произведения является гармония между «вечным» и «злободневным». Статистические данные показали, что в украинской журнальной новеллистике преобладают примитивные абстрактные схемы, убогие ситуации, которые находятся вне «контекста» нашей сложной эпохи. На большее цифры и не претендовали, но они зримо представили не отдельные факты, а тенденцию. Зачем же на них обижаться?
Второе. Было бы весьма печально, если бы некоторые новеллисты сделали неверные для себя выводы и вернулись к чисто внешнему, поверхностному отображению «анкетных данных», как это практиковалось лет 15—20 тому назад. Давным-давно известно, что классовый признак, который совсем не просто, не автоматически организует психику, окрашивает особым образом слово и дело человека, этот признак нельзя внешним образом наклеить на обличие персонажа. Такой признак, по словам Горького, есть что-то глубоко внутреннее, нервно-мозговое. Если бы, например, О. Аврамчук, автор рассказа «Колокола в тумане», назвал деда заслуженным пенсионером, а его спутника по речной прогулке советским архитектором или сталеваром, от этого ничего бы не изменилось: персонажи не имеют социально-психологической характеристики. «Людей вообще» лепить не столь уж сложно, они послушны, не требуют конкретного знания общественных условий, идеалов, психологических установок, динамических стереотипов в мотивировке поступков, поведения. Гораздо проще рассказывать о чем-то приблизительном, необязательном, зато с претензией на всечеловеческую масштабность.
Критическая статистика вовсе не стремится подменить собой идейно-художественный анализ. Но она может засвидетельствовать, например, что среди литературных персонажей имеется достаточное количество скучающих снобов или безработных мечтателей. И снова придется напоминать азбучную истину. «Старый гуманизм говорил: «Мне все равно, чем ты занимаешься,— мне важно, что ты человек». Социалистический гуманизм говорит: «Если ты ничем не занимался и ничего не делаешь, я не признаю в тебе человека, как бы ты ни был умен и добр» (А. Фадеев). По-моему, в этих словах достаточно четко и ясно определен новый критерий в оценке изображения человека, который выработало искусство социалистического реализма.
И последнее замечание. Один поэт после появления статьи «Новелла из полуфабрикатов» задал такой вопрос: «Вот мы у Стефаника читаем: «Синяя как пуп сидела на печи среди кучи тряпья (старуха.— В. Ф.) и беспрестанно билась головой о стену». Какие у нее, по мнению критика, политические идеалы?» Между прочим, в моей анкете такого прямолинейного вопроса не содержалось. А что касается героини рассказа «Сочельник», то, разумеется, у нее, забитой деревенской отверженной, осознанных политических идеалов не было. Однако она не «старуха вообще», как это представляется поэту, а галицийская нищенка, которая и утешается тем, что сын не стыдится ее, и плачет в отчаянии, потому что сын не может быть с ней даже в праздник — у него, батрака, «панская служба». И она проклинает и себя, и весь белый свет. Мне кажется, что напрасно некоторые молодые литераторы пытаются именем Стефаника, демократа, «мужицкого Бетховена», оправдать собственные «человековедческие» просчеты. Это пустое дело. У старухи из рассказа «Сочельник» есть и стихийный протест против собственного нищенского существования, и безнадежно-пассивная крестьянская психология, возникшая в совершенно определенных социальных условиях. Вот какие уроки может дать новелла Стефаника современным сторонникам идеи о «преходящем» значении классового и социального в человеке.
Продолжая на новой основе традиции классиков, обобщая социалистический опыт нашего общества, советские писатели впервые в мировой литературе создали образ человека политического, представителя народных масс, который по-государственному подходит к решению коренных проблем коммунистического строительства, преодолевая сложные преграды и противоречия. Эту истину тоже, к сожалению, приходится напоминать тем, кого устраивают социально невыразительные, психологически неубедительные литературные персонажи.

С украинского. Перевод З. ФИНИЦКОЙ

<- предыдущая страница следующая ->