<- предыдущая страница следующая ->

Как делал отец
Село Гунделен — балкарское. Находится оно, если ехать от Нальчика в противоположном направлении от «Шекера», в предгорьях Эльбруса. Рельеф Кабардино-Балкарии сложен, и если «Шекер» находится над уровнем моря в 500 метрах, то Гунделен — на двух тысячах. И нескольких часов не проедешь из «Шекера» в Гунделен, а кажется, если глядеть в окно машины, что разделяют их сутки. В «Шекере» снежок чуть присыпал поля, а тут, еле сверни с тропки, ухнешь выше колена в снег.
Если смотреть на Гунделен с точки зрения благоустройства, то он несравненно богаче «Шекера»: здесь и поликлиника, и больница (в «Шекере» пока лишь фельдшер), и широкоэкранный кинотеатр, какого в ином городе не встретишь — из стекла и бетона, кафе с современным внешним и внутренним интерьером и ресторанным меню, магазины с разными профилями торговли.
И если у Хасанби Хамзетовича Долова и у шекеровских женщин еще не приутихли высокие чувства, связанные с проводкой в их родном селе водопровода (до этой поры сколько поколений женщин ходило за полтора километра на речку за водой), то в Гунделене проблема эта уже успела подзабыться. Когда же кто-либо теперь устно или письменно высказывается, что в былые времена ношение воды на голове или на плече поддерживало стройность фигуры горянки, а водопровод отнял это преимущество, то к такому человеку в Гунделене относятся как к шутнику и даже не спорят.
Гунделен — село большое. Оно растянулось вдоль шоссе на пятнадцать километров и кроме того на несколько километров поползло еще ввысь, в горы. Так что если нужно человеку пойти в больницу, в магазин или на работу, приходится пользоваться транспортом, хотя понятно, найти его в нужный час труднее, чем в городе. Из-за таких больших расстояний пришлось построить в Гунделене, помимо двух школ, еще и школу-интернат, где ребятишки содержатся круглосуточно.
Сегодня в очерке о деревне как-то уже и неудобно приводить цифры о том, сколько работает людей в Гунделене с высшим образованием, сколько гунделенцев учится в Москве, Ростове, в Нальчике. Счет этот давно уже перевалил за сотни, но и этими цифрами все равно никого не удивишь. Факты, цифры эти входят в жизнь буднями, все больше становясь нормой.
...Напротив гунделенской школы-интерната стоит памятник организатору колхоза в Гунделене Ахмату Мусукаеву. Колхоз в Гунделене назван именем Мусукаева, и вот уже пятнадцать лет председателем здесь его дочь — Шамса Ахматовна Мусукаева («Приедешь в Нальчик — там сто мужиков, а я одна...»). Внешность у Шамсы Ахматовны плакатная: срисовывай с нее, ничего не добавляя, получится обобщенный образ «Мать-горянка». Темные волосы, лишь кое-где кинуто серебро, собраны в пучок. Лицо круглое, смугло-румяное. Яркая косынка узлом на затылке, добротная, темных тонов одежда, манеры уверенного в своей правде человека.
Живет Шамса Ахматовна в том самом старом доме, откуда десятилетней девочкой летом 1930 года проводила она отца, друга его Н. А. Виноградова, секретаря балкарского окружкома партии и работника обкома И. Т. Этезова, которые часто бывали в их доме и раньше, в их последнюю поездку («Ну, что бы я тут сделал без этого чуда-балкарца Мусукаева, как мне здесь легко...» Из письма Н. А. Виноградова жене Ане).
А ехали они в соседнее село Булым, создать там колхоз. Бандиты устроили в ущелье засаду.
В машине было трое, а тех — шестьдесят семь, и трое приняли бой.
Сначала убили Виноградова, потом Этезова, тяжело раненного Мусукаева прижали к земле:
— Ты ехал организовывать колхоз?
— Да.
— Если забудешь про колхоз, оставим жить.
Он ответил:
— Колхоз.
Они сказали:
— Если еще раз скажешь «колхоз» — отрежем язык.
Он сказал:
— Колхоз.
...У Шамсы Ахматовны сохранилась фотография: три гроба стоят в зале Ленинского учебного городка и рядом в тяжком напряженье склоненный Бетал Калмыков.
Врач в Нальчике отдал Шамсе 67 пуль, завернутых в марлю. Столько, сколько было бандитов. Каждый послал уже в мертвого свою пулю, даже в мизинец на руке.
Героев похоронили в Нальчике, у входа в нынешний городской парк. Рядом — в рост — в бронзе скульптура Бетала Калмыкова, правее — огонь над могилой Неизвестного солдата: вечно будет жить память о героях классовых боев!

Гунделен по-балкарски значит — поперек. Образовалось это село в 1867 году, когда после отмены крепостного права потянулись сюда из балкарских ущелий безземельные крестьяне. Название такое селу, наверное, было дано потому, что расположилось оно поперек Баксанской дороги. Конечно, может, в те времена и думали крестьяне, сселяясь в Гунделен, что смогут наконец пожить, не голодая, по-человечески, но объективные исторические условия быстро повернули дело так, что в Гунделене появился свой князь Атажукин, который скупил лучшие земли, единственную ольховую рощу. Деревня быстро расслоилась по классовому признаку.
Почти сказкой звучит сегодня рассказ Шамсы Ахматовны о юном влюбленном, бедном эффенди Ахмате Мусукаеве и дочери зажиточного крестьянина Захират Кумыковой, будущей ее матери.
Рассказывает Шамса Ахматовна между делом, выгребая совком в ведро шлак из печи, бегая во двор за водой («Никак не соберусь себе в дом водопровод провести»), стряпая душистые хычины.
...Мама, когда была девушкой, ходила всегда в голубом, а ее сестра в розовом, и слева об их красоте уже вышла из Гунделена. Летом они любили сидеть в саду и читать арабские книги ученых и поэтов. Отец их, мой дедушка, был образованным человеком: у него была целая комната арабских книг.
Дедушка считал, что поскольку он дал своим красавицам дочерям княжеское образование, то вправе требовать за них и княжеский калым. Один молодой князь предложил ему за маму коня, серебряное седло и 300 рублей. Но мама не хотела выходить замуж за князя, потому что она любила Ахмата, с которым давно уже переписывалась: почтовым ящиком было для них дупло в старом дубе.
Мама понимала, что за Ахмата замуж ее не отдадут, поскольку отец его был бедным человеком, правда, очень мудрым, таким мудрым, что женщины, разговаривая на улице, замолкали, если он проходил мимо, в знак особого уважения.
Нет, никогда бы не отдали маму за Ахмата, поэтому она попросила его в письме украсть ее.
Дедушка, когда узнал, что Ахмат украл его дочь, очень рассердился. Но что мог ответить ему Ахмат? Только одно:
— У меня же ничего нет, кроме любви.
Когда в 1919 году к нам подошли деникинцы, отец ушел с партизанами в горы. На площади, когда собрали народ, к маме подошел деникинский офицер, тот самый князь-балкарец, которого она отвергла:
— Ну что, красавица Захират, неужели ты еще веришь, что Ахмат вернется? Посмотри на меня сегодня и скажи, кто из нас лучше?
Мама подняла голову и ответила ему громко, так что люди помнят до сих пор.
— Это покажет завтра!
О гибели отца мама узнала последней, потому что была в Ростове на съезде горянок. Она даже не плакала, а только сказала:
— До конца жизни, до последнего своего часа не прощу себе, что не поехала вместе с ним туда...
К тому времени мама была уже коммунисткой, первой из горянок пошла работать на фабрику и за большую общественную работу среди женщин ее избрали членом пленума Кабардино-Балкарского обкома ВКП(б).
Хозяйство колхоза имени Мусукаева тоже многоотраслевое, с основным животноводческим направлением. Руководить хозяйством в горах дело сложное. Во-первых, бороться здесь с прихотями природы особенно трудно, а иногда и бесполезно («Пошел сильный дождь, картошка и сползла с горы»), а во-вторых, нельзя применить механизацию в такой степени, как в равнинных хозяйствах. И по сей день в колхозе имени Мусукаева 45 процентов сена для своих двух тысяч коров заготавливается вручную, при помощи косы, а вывозится на волах, и то это можно сделать лишь в самое сухое время года. («Вот бы работать мне на плоскости — горя б не знала. Заимей хороших механизаторов и живи на здоровье»).
Хоть и говорят, что там легко, где нас нет, но, наверно, пока не изобретут машины, способные передвигаться по крутым склонам, горным хозяйствам будет особенно тяжело: ну какая же производительность труда при старинном способе действий?!
Кроме 240 тонн мяса и 950 тонн молока, колхоз имени Мусукаева должен по плану произвести 150 тонн овощей, 400 тонн картофеля и 250 тонн зерновых. («Может, доживу еще до тех пор, когда мне скажут: выращивай только корма, но сдавай побольше мяса и молока, а зерно и овощи мы с тебя снимаем, поскольку это не профиль для гор. Тогда было бы лучше и государству и колхозу, мы бы быстрей довели доход до миллиона»).
В колхозе имени Мусукаева, как и в «Шекере», пока еще колхозные коровники далеки от современных требований. Механизирована лишь уборка навоза: вдоль стен движутся лапки скребкового транспортера. Писать сегодня о том, как важна механизация на животноводческих фермах, занятие пустое — кто этого не понимает. С каждым годом уклад нашей жизни, образование приближают человека к необходимости трудиться, опираясь на технику, высокопродуктивно. Не должна здесь доярка Соня Бабаева изнурять руки дойкой, плохо — таскать многопудовые бидоны. Однако и здесь не сегодня-завтра труд этот уйдет в прошлое, к бакам протянутся прозрачные трубы, по которым в такт усилиям доильных аппаратов запульсирует молочная река.
Даже внешне Соня Бабаева похожа на шекеровскую доярку Жанпагу Танокову. Та же мягкость, женственность лица и манер, тот же прямой, полный спокойного достоинства взгляд, куда ни повернись — во всей нынешней колхозной нови их труд. («В феврале с Соней поедем в санаторий в Нальчик. В самый лучший. Вместе веселее». Из ближайших планов Шамсы Ахматовны).
Поскольку балкарские села в основном расположены в горах, где мало пахотной земли и хорошие пастбища, издревле основным направлением в хозяйстве было животноводство. Сегодня на 1300 домов в Гунделене 1600 личных коров. Весной их, как и колхозных, выгоняют до осени в горы на пастбища. За сезон, три месяца, каждая колхозная семья получит 32 килограмма масла и 40 килограммов сыра, которые производятся там, в горах.
Дома скотоводов в горах, летние их жилища, сколочены из горбыля наружу корой, отчего внешне выглядят они грубовато, но внутри дивишься комфорту. Заехали бог знает куда, а в домах газовые плиты, радио, столы, постели застланы, как в хорошей городской гостинице.
Запах в домиках одинаковый, настраивающий на душевный покой: есть ли в мире лучший, чем только что выпеченного хлеба вместе с чуть хмельным от свежезаквашенного молока — айрана?!
Тут, в горах, чуть ниже, в долине, летом стригут колхозных овец. («Ты пойди посмотри, а я полчаса отдохну, голова немного болит»). Легко, ловко прилегла Шамса Ахматовна на заднее сиденье тазика, поджав ноги, положила ладонь под голову, закрыла глаза и, показалось мне, сразу заснула.
...В загонах из низкого штакетника блеяло басом, тенором, дискантом разномастное овечье племя. Между взрослыми овцами, поблескивая металлическими сережками-номерками, продетыми через ухо, сновали в поисках матери, призывно крича, ягнята. Мощные электромоторы, жужжание машинок, которыми под навесом стригут овец, не перекрывают тысячеголосого овечьего хора. Очередную овцу, связанную по передним и задним ногам, вскидывают на помост. От страха и отчаяния она молчит, пока изгибающимися нерасторжимыми жирными пластами спадает к ногам стригаля ее тонкорунная, шелковая двух- или трехкилограммовая шуба. Затем овец развязывают и скидывают в общий загон. А там откуда-то из общей движущейся массы, расталкивая ее, прорываются к этому, ошалело лежащему розовенькому тельцу ягнята, дети этой овцы, непостижимо безошибочно даже в такой невиданной ситуации, в мгновенье узнающие мать.
Мешки с шерстью, длиной в несколько метров выросли уже с хороший дом, а стрижка только началась.
...Через полчаса и, правда, встала Шамса Ахматовна посвежевшая, отпила из алюминиевой миски айран.
— Пей. Балкарцы говорят: айран пить не будешь, откуда здоровье!
(«Изредка забежит ко мне в поликлинику, если мимо едет; голова немного болит. Измерю давление — 230, а то и совсем шкалы не хватает. Уложить ее? Знаю — бесполезно». Из рассказа главного врача гунделенской больницы Шамана Магомедовича Князева).
— Я тебе смешной случай сейчас про айран расскажу. Помнишь, мы все придумывали разные рецепты, чтобы поднять сельское хозяйство? Тогда и я получила бумагу из района — не делать айран из цельного молока, а только из снятого. Сама понимаешь, кто. какой колхозник у себя дома станет это выполнять? Утром собралась ехать на работу — прибегает посыльный из правления:
— Шамса, начальник из района приехал. Вдруг айран попить попросит, забыл, на сколько его водой разбавлять...
Отсмеявшись, будто и не было давности лет, тут же вспомнила о другом распоряжении той же поры — год не резать в личном хозяйстве барашка:
— Как-то, вижу, приезжает машина из Нальчика. Вышла из дому к гостям, спрашиваю:
— Барашка из города привезли? Чем угощать буду?
И снова, видимо, в который раз потрясенная комичностью не ею придуманной ситуации, хохочет, утирая слезы кружевным платочком.
Как же было обидно днями, неделями бывать среди людей и не понимать, о чем они говорят! В немом кинематографе — легче: режиссер позаботится, чтобы жестом, мимикой актер показал свое желание, свой душевный порыв. Здесь же, в жизни, даже по музыке фразы, сколь не настраивайся, невозможно понять, радуется ли человек, гневается, просит или предлагает.
Вот и вчера чуть свет вошла в дом Шамсы Ахматовны («Дом никогда не запираю. Если кто пришел — покушай, хлеб всегда на столе, попей — вода тоже, устал — отдохни. За всю жизнь иголка не пропала») пожилая женщина в черном, светлели лишь сухонькое лицо да кисти рук. На завтрак, который быстро собрала Шамса Ахматовна, и не взглянула, лишь как-то боком, деловито, отщипнула чуть от лепешки — не еда — ритуал, и тут же, торопясь, бесстрастно, будто прочла вслух чужое письмо, проговорила минут пять без передышки, затем в ответ на слово, брошенное Шамсой Ахматовной, кивнула и так же бесшумно исчезла.
— Всю ночь шла. Внучка у нее в сельпо работает. В прошлом году десятилетку окончила. Оказалась недостача в тысячу рублей. Кто-то родителям сказал: покрывай не покрывай, все равно осудят. Я велела внести немедленно. Не посадят. Вечером съезжу к ним...
Через день женщина появилась снова, снова отщипнула от лепешки, столь же бесстрастно произнесла несколько фраз и так же, кивнув, вышла.
— Деньги внесли. Внучка единственная. Чуть, говорит, все с ума от горя не сошли. Теперь хорошо, только в магазин работать — никогда!

Дома на полке хранится у Шамсы Ахматовны несколько тонких журналов для женщин, в которых рассказывается о ее жизни, о том, что первое свое образование получила она в Ленинском учебном городке, а затем стала агрономом, о том, что была она и депутатом Верховного Совета СССР, что партизанила в родных местах во время войны, что награждена орденом Ленина и другими орденами, что есть у нее дочь Валя и четверо внуков мальчишек.
Если прочитать все эти очерки подряд или по отдельности, то может создаться впечатление, что жизнь у Шамсы Ахматовны заполнена до краев только счастливыми часами и мгновеньями... Но разве могут быть такие весы, на которых можно было бы хоть прикинуть меру человеческого счастья или горя в одной-единственной жизни и потом сказать, что перевесило!
Какое же это горе — потерять на войне горячо любимого мужа, потерять, а потом прожить самые лучшие, самые молодые годы одной, сохраняя по сей час свою верность, свою любовь («Мы хотели, чтобы у нас было десять детей»), к нему одному.
Никто не сможет ответить, счастье это или горе, прожить, если такое случилось, так, а не иначе.
Жизнь ее ныне, от часа пробужденья до ночи, заполнена черновой председательской работой, у которой каждый понимает, нет ни начала, ни конца.
Как-то перед сном говорили мы с ней об этой работе, пока она не затихла. Я подумала — заснула, но она попросила:
— Давай лучше про другое. Расскажи мне про чью-нибудь красивую и долгую любовь и чтоб все были живы...
В будущем году Шамса Ахматовна уйдет на пенсию. Время всему диктует свой срок, но, может быть, это и есть самое большое счастье — сознанье, что была и будешь ты всегда с народом: и в его горе, и в его радости, что отдавала и отдаешь ему всю себя, всю без остатка, как делал это отец.

Университет

Двухэтажное кирпичное здание бывшего реального училища в Нальчике, где размещался Ленинский учебный городок, с балкона которого была провозглашена советская власть, живо. Ныне там разместился самый молодой в Кабардино-Балкарском государственном университете факультет — медицинский, который только в этом, 1972 году выпустит первых врачей.
Если поискать в здании или около него примет тех времен, когда приезжали сюда юноши и девушки познавать азбуку социализма, то их, пожалуй, и нет, если не считать нескольких десятков голубых елей вокруг здания, уже взрослых, серьезных, которые чуть заметными посадили здесь те первые курсанты.
Но есть связи более глубинные.
Доцент медицинского факультета, кабардинец Виктор Исуфович Кушхобиев родился в кабардинском селе Плановском через десять лет после того, как открылся Ленинский учебный городок. В сорок третьем остался без отца: война. Поднимала его республиканская школа-интернат. Хотел стать врачом и окончил Северо-Осетинский медицинский институт с отличием, мечтал овладеть хирургией детского костного туберкулеза. Работал в сельской больнице, а потом Ленинград, Москва. Два профессора: ленинградский — Д. Г. Коваленко и московский — Г. Е. Островерхов ведут его сначала к кандидатской, а потом к докторской диссертации — «Анатомо-хирургическая оценка оперативных доступов к позвоночнику». Если перевести это ученое название на обиходный язык, то короче, чем сам Виктор Исуфович, не скажешь:
— Это значит, что после операции на позвоночнике ребенок, который годами лежал без движения, сможет встать, ходить, бегать...
К общей радости, узкое поле деятельности у Виктора Исуфовича с каждым годом сужается, поскольку случаи заболевания костным туберкулезом все сокращаются.
В Кабардино-Балкарии их единицы, хотя еще в тридцатые годы на район приходилось до ста случаев внелегочного туберкулеза.
Вот уж и закрыли операционную в детском костно-туберкулезном санатории в Нальчике, к счастью, к счастью...
Об этом Виктор Исуфович говорил на международном противотуберкулезном конгрессе. («Мы бы тоже ликвидировали у себя эту проблему, если бы могли содержать ребенка в клинике, а потом в санотории по пять—десять лет бесплатно.
— Так мы еще и учим там детей...
— Тем более... Из разговоров Кушхобиева на конгрессе).
Я начала описание жизни Виктора Исуфовича Кушхобиева, думая и о том, что его связывают с зданием Ленинского учебного городка невидимые нити, еще и потому, что здесь, в Ленинском учебном городке, учился его отец Исуф Аслангиреевич, который к тому же на общественных началах исполнял должность коменданта.
Как и сын, из Нальчика поехал он в Ленинград, только не совершенствоваться в медицине, а учиться в Финансовой академии. Вырос затем бывший курсант Ленинского учебного городка и слушатель академии до заместителя министра финансов республики и погиб, героически партизаня в горах.
В Кабардино-Балкарском государственном университете семь факультетов. Четыре — «чисто» университетские, только в стационаре учится 4,5 тысячи студентов, из которых 66,3 процента приехали из села.
Если походить по коридорам университета, заглянуть в аудитории, в комитет комсомола, поговорить с ректором университета профессором Камбулатом Наврузовичем Керефовым (кстати, тоже выпускником Ленинского учебного городка), то можно сделать вывод, что здешняя жизнь ничем не отличается от общей студенческой. Те же хлопоты в деканате, те же заботы у студентов, тот же ритм крещендо к сессии.
В комитете комсомола висят списки студенческих строительных отрядов, которые, как и всюду, поднакопили солидный строительный опыт, и если раньше приходилось «агитировать» в отряды, то теперь конкурс туда не меньше, чем в вуз. Строили здешние отряды и на Алтае, и в Удмуртии, а когда случилась у соседей в Дагестане беда — землетрясение — первыми кинулись на помощь.
В обкоме комсомола спросили:
— В эпицентр поедете?
— Что за вопрос!
Так возникли в дагестанском ауле Кумкартала, начисто сметенном стихией, первые дома, образовав первую улицу, которую жители назвали «Имени Кабардино-Балкарии».
Командир строительного отряда Кабардино-Балкарского университета, студент пятого курса сельскохозяйственного факультета Хасан Товкешев о работе отряда рассказывает как бы нехотя, работа есть работа — больше вспоминает страшные картины разрушенья, обвал, наверно, с километр под горой Кумкартала. Говорит о камнях в пепле, о страшных трещинах, искореженной узкоколейке, о девочке, которую придавило камнем («Мы ездили к ней в больницу несколько раз постоять...»).
Дома студенты строили саманные, четырехкомнатные. Работали с утра до семи вечера с перерывом на два часа в самое жаркое время. Думали построить десять домов, а возвели («Вижу, темп есть значит, можно еще»), восемнадцать.
Саман изготовлял совхоз. Студенты не только строили дома, но и грузили сами саман («Если б не добровольно, 90 тысяч штук ни за что б не погрузить!»).
Рядом с ними в соседних аулах возводили дома студенческие отряды Москвы, Ленинграда, Харькова, Тбилиси...
Этим летом студенческий строительный отряд Хасана Товкешева работал по обмену в Пскове, а Кумкарталы? Аул достраивали студенты Московского института электронного машиностроения, которые помогли возвести там среднюю школу, детский сад, заасфальтировали улицу, а затем провели по улицам дневной свет

...Липкая, вперемешку со снегом земля клеится к моим сапогам, к новеньким, изящным ботинкам Хасанби Хамзетовича Долова, но грязь тут, у коровников, тоже «временная», скоро здесь будет асфальт и таким образом исполнится наконец мечта первого секретаря Уреанского райкома партии Мусаби Хапитовича Ахметова, давнего друга Долова: включить третью скорость на автомобиле у райкома и выключить ее у шекеровских коровников.
Мусаби Хапитовича Ахметова первый раз довелось мне увидеть несколько лет назад.
Уже тогда он был Героем Социалистического Труда. Мусаби Хапитович заслуживал бы отдельного рассказа, и здесь я скажу лишь, что именно таким, как он, и представляю я себе настоящего партийного работника.
...Хорошо смотреть на Мусаби Хапитовича Ахметова, когда он среди народа. Разговаривает он шумно, озорно, подбивая собеседника на шутку, и сам, если представится возможность, не упустит ее. А как хохочет Ахметов! Открыто, не сдерживая удовольствия, весь уходя в него, даже шипит в какие-то моменты гусаком или паровозом, набравшим излишний пар.
Каждого слушает он так внимательно, что сразу можно определить: очень ему это интересно вовсе вне зависимости от того, дельный ли это человек или самый никчемный. Интересно потому, что человек — именно такой, а не иной. Собеседнику тоже, много ль, мало у него разуменья, лестен разговор, поскольку нельзя не понять, что весь он, Ахметов, в эту минуту или час освобожден от всех посторонних размышлений и отдан тому, кого сейчас слушает.
И уж вовсе неважно, на каких нотах идет разговор. Меньше всего похож Ахметов на этакого либерала и отношения своего не скрывает. Однако разговор ведет так ловко, что у собеседника не возникает и тени обиды, а наоборот, рано или поздно наступает некоторое успокоение, поскольку Ахметову все равно удается доказать свою справедливую позицию.
Знаю, что за последние пятнадцать лет уходил Мусаби Хапитович в отпуск только раз, посетив санаторий в Кисловодске, после чего зарекся на долгие годы, если позволит здоровье, подвергать себя добровольной пытке бездельем.
Как подтверждение своей точки зрения на эту проблему, рассказывает он печальную историю некоего секретаря райкома партии из Армении, которого болезнь загнала летом в санаторий и который весь отпуск провел на переговорной станции, где через каждые три часа соединялся с родным сельским райкомом партии и узнавал, не пошел ли, наконец, дождь. А так как дождя все не было, то возвращался в санаторий к ночи вконец поникший и, накоротко подремав, бежал на переговорную.
— Вот это терпенье, вот это мужик! — комментирует Ахметов свой рассказ, смеется и вдруг притихает, смотрит в сторону, будто уходит куда-то от нашего разговора, то ли в воспоминанье о прошлогодней засухе, то ли еще о чем-то невеселом, а я гляжу на него и не могу поверить, что это он, Мусаби Хапитович Ахметов, сорок лет назад стоял перед русской учительницей Еленой Петровной Выхолевой, к которой привели его, сельского мальчонку, неграмотные, бедные его родители и, цепенея от ужаса, думал:
— Все... сдают гяурам! Они заставят меня есть свинину, учить русский язык. Все! Пропал...

Давно, много лет назад приходилось слышать, что осенью 1934 года, после того, как был снят хороший урожай, собрал Бетал Калмыков 625 человек, особенно отличившихся в труде, и как награду предложил всем вместе взойти на Эльбрус.
Я не раз думала: зачем?
Спросила об этом у Шамсы Ахматовны.
— Калмыков очень любил горы...
Хасанби Хамзетович Долов долго молчал, потом сказал, как мне сначала показалось, отдалившись от моего вопроса:
— Он умел работать. Работать!
Мусаби Хапитович Ахметов тоже ответил не сразу, а когда заговорил, почувствовала я, что высказывает он давно продуманное, выношенное и молчал вовсе не потому, что не знал ответа, сомневался, надо ли говорить так вот, вслух:
— За красотой! Всеми силами он поднимал народ к красоте. Он хотел красивой жизни, красивых людей, создателей народного богатства, духовной культуры, новых отношений... наверное, больше всего — отношений. Вы представляете себе эту картину: несколько сот людей, недавно неграмотных, полуголодных, гибнувших в братоубийственной резне, а теперь связанных воедино общими заботами и успехами, лучших людей республики — побратимов, идейных братьев, штурмующих небо в поисках красоты!
...Штурмующие небо. Так говорят о революционерах. Представила ли я себе эту картину? Перед моими глазами встали другие люди — дети и внуки тех, кто шел с Беталом Калмыковым.
Революция не кончилась в те далекие незабвенные годы, революция продолжается.

<- предыдущая страница следующая ->