<- предыдущая страница следующая ->

ГАЛИНА КОМИССАРОВА
За красотой

Невеста стояла в углу комнаты, еще вчера убранной для нее с праздничной тщательностью: на светлом линолеуме, отмытом и натертом, не найти было и пылинки. Сегодня же он пестрел пятнами земли, смятой в жирную грязь, а женщины все заходили и заходили. Нет, не посмотреть на невесту, потому что лицо ее, плечи, вся она была закрыта шелковой розовой шалью, сказать ей, незнакомке, обретающей отныне с ними близкую или отдаленную родственную связь, напутственные слова.
— Ты стала Доловой, а все Доловы — хорошие мужья. У них жены сразу делаются толстыми и такими остаются на всю жизнь! Жаль, что ты сейчас не видишь меня. Я — Долова!
Невеста Катя, по-кабардински Кубра, о которой я знала лишь то, что работает она медсестрой, стояла недвижно уже двадцать, тридцать минут, а женщины все бросали ей короткие фразы, по-своему, по-кабардински, и язык, который всегда казался мне в своем звучанье чуть похохатывающим, а поэтому ироничным, сегодня звучал еще веселее:
— Да, только не будь завистливой и злой, иначе никогда не будешь толстой...
Отсмеявшись со всеми, Роза Долова, жена председателя колхоза «Шекер», худенькая, как девчонка-подросток, переводит мне фразу за фразой. Игра эта веселит Розу, ей не хочется отвлекаться от нее даже на мгновенье, однако переводит она по-студенчески интеллигентно — в этом году Роза заканчивает исторический факультет университета.
— Розе не дают потолстеть наши дети — не будь заведующей детским садом!
— Конечно, не свои. Четверо — это совсем мало!
Розовая шаль вздрогнула, шелохнулась.
Сегодня утром Роза укрывала капот председательской «Волги» этой самой розовой шалью перед тем, как ехать за Катей в районный город Нарткала, чтобы привезти ее из дома родителей в «Шекер», в семью ее будущего мужа. Всю дорогу, с полчаса, ветер трепал длинные кисти шали, бросая их на ветровое стекло, и девушка-гармонистка, сидя рядом с шофером, играла и играла непривычную для русского уха, все на высоких тонах мелодию, казавшуюся мне монотонной и печальной до тех пор, пока не увидела я, как резко и весело сопровождает ее мужской, дерзкий, с прискоком танец, который не погасить ледяным, извечным достоинством партнерши.
Со вчерашнего дня во дворе старшего брата Доловых Темиржана, колхозного ветерана, не отца, а, как того требует обычай, старшего в роду Доловых. толпился народ.
Женщины жарили мясо, потрошили кур, индеек, то и дело отрываясь, чтобы взглянуть на подъезжающие машины, из которых братья Доловы, женщины, урожденные Доловы, гости выгружали чемоданы, корзины, сумки, свертки, вытаскивали связанных баранов и индеек.
Девочки постарше, как никто, напряженно взволнованные, будто застывшие, сбившись, разглядывали новенький, в зеркалах и стекле сервант, полированные полки для книг, стиральную машину, холодильник, которыми постепенно заполнялся навес перед кухней.
Мелюзга обоего пола приросла взглядами, в которых — читай каждый — не ошибешься — зависть и восторг к сооружению, для постороннего взгляда непривычному и даже нелепому: на высокой, в рост человека, тонкой деревянной палке рама в квадратный метр, обтянутая бордовой материей. На раме привязан, прикручен, пришпилен мелкий коробейный товар: чулочки, носочки, ленточки, расчески, коробки пудры, ножницы, ножички, пуговицы. Сооружение это называется флаг. Раньше, говорят, носили флаг по всему селу, чтобы подивились люди городским этим богатствам, что собрали родственники посолиднее молодым на счастье.
К огорченью ребятишек, флаг быстро унесли в дом, и, прислоненный к стене, он вовсе не казался нелепым; будто вышел из давней сказки — наивный привет иной, уже полузабытой жизни. Доверчиво поблескивая своим бесхитростным богатством, возвышался флаг над полутора десятками чемоданов с ремнями и пряжками, шикарными импортными боками прикрывшими от посторонних взглядов богатые подарки для молодой семьи, которые сложили в них Доловы-механизаторы, Доловы-скотники, Доловы — дояры и доярки, овощеводы и председатели.
...Катя все еще стоит под розовой шалью. Жених ее, Борис, пока тоже укрыт в какой-то пристройке во дворе дяди, где вместе с товарищами, сверстниками коротает время за столом, накрытым матерью для первенца, уходящего от нее к другой женщине, жене, но — дай ей аллах здоровья — хочется думать, навек.
Мужчины сидят за столом отдельно. Нет пьяных и даже захмелевших, хотя хозяева только успевают менять порожние бутылки «коленвала» на полные. Пьет колхозный народ степенно, медленно, плотно закусывая пищей вовсе не диетической.
Застолье — слаженный оркестр. Тамада привычно, хозяйственно следит за тем, чтобы все многолетние добродетели, а особенно трудовые, как гостей, так и хозяев, были всенародно отмечены отдельными тостами.
Те, на чью долю выпадает особенно много хвалы, тоже отвечают и серьезно и покорно:
— Воляги, пусть через десять лет самый последний человек в селе будет таким, как я...
— Воляги, пусть на вашем жизненном пути будет столько неприятностей, сколько капель останется в моей рюмке...
И чтобы все убедились, что рюмка суха, опускает перевернутую на ладонь, демонстрируя затем, что и она чиста.
— Хасанби, ты председатель колхоза, ты молод и видишь будущее глазами молодежи. Но ты поступаешь мудро, что советуешься со стариками, и мы по мере сил помогаем тебе, особенно, когда трудно. Я хочу, чтобы эта мудрость не покидала тебя.
— Да, знают все: вы, старики, мыслите государственно. Выдержкой, совестью, вы, старая гвардия, подаете нам пример. Воляги, без вас кто я?
Как ни хороши, ни справедливы тосты, каждый понимает, они всегда немного однобоки. Наверное, для того, чтобы поддержать истину, не дать ей накрениться, всяк по мере сил, умаляя вес своей стороны, поднимает другую.
— Если бы мы, старики, были умнее тебя, Хасанби, то председателем выбрали кого-нибудь из нас. Молодость дает человеку много новых желаний, мыслей, подкрепляя их силами. Воляги, видят все, как ты работаешь, Хасанби, как ты работаешь...
Собрание продолжается...
Некоторых гостей на сегодняшней свадьбе я уже знаю, но краткость нашего знакомства все более кажется относительной. В самом деле, разве не знаю я все про жизнь этого пожилого кабардинца, к которому никак не клеится трудное слово «старик», хотя жизнь идет к семидесяти. Мало ли встречала по стране таких вот не стариков, ветеранов, у правлений колхозов, у сельмагов, просто в домах — мужчин пенсионного возраста с непригасшим взором, с осанкой, закрепившей достоинство прожитых лет. Ну сколько же раз слыхала, читала р жизни его, Хажсуфа Пшемидовича Дзахомишева, потомка кабардинских крестьян бедняков, о том, как понял, предугадал его мечту Ленин, как пошел он по тому, ленинскому, пути и слова:
Никто не даст нам избавленья:
ни бог, ни царь и ни герой,
добьемся мы освобожденья
своею собственной рукой,—
понимал, как относящиеся прямо к нему.
И он работал, работал с первых дней создания коммуны, сначала рядовым ее членом, а потом в колхозе бригадиром. И, пожалуй, только новая деталь в его рассказе, о чем не приходилось слышать: в те первые, самые трудные колхозные годы, когда поднималась страна к индустриализации и требовалась сверхвозможная помощь крестьян, решила его бригада работать не только днем, но и ночью. Люди накрепко завязывали ноздри волам и лошадям, чтобы не храпели в натуге, не привлекали внимания соседней бригады, с которой соревновались в святом желании, выиграв соревнование, первыми добиться чести отвезти в подарок городу, стране, социализму красный обоз.
Может быть, не лишне сейчас, с высоты прожитых лет, когда в деревню нашу пришел полный достаток, когда труд крестьянина измеряется таким же рублем, как в городе, и все больше раздается справедливых голосов, ратующих, чтобы каждый колхозник понимал, за что он получает этот рубль, взглянуть на прежнюю, не такую давнюю, жизнь Хажсуфа Пшемидовича Дзахомишева. Взглянуть, чтобы еще раз попытаться понять ту силу, выраженную чуть позабытым словом «сознательность», ту силу веры колхозника Дзахомишева в единственно справедливую для него власть — советскую. Не только ведь возил он в город под звуки оркестра красный обоз, но сколько лет получал не рубли, а палочки-трудодни и как часто в глазах детей своих, следящих, как мать, Дешеаф, режет хлеб, читал стоимость этих палочек.
Дешеаф! Сколько таких, располневших, в платочках узлом под подбородком, знала я. Не спросишь и не расскажут, как с первых колхозных лет всегда была рядом с мужем в поле или на скотном. Да еще растила детей: не только накормить и обстирать — направить на доброе дело.
Не здесь на свадьбе, а в его доме я видела, сидел он, Хажсуф Пшемидович за ужином, обычным, будничным, а двое из пяти его сыновей подносили еду, ставили ее на стол, не помышляя присесть. Поначалу казалось неловким, что стоят они вот уже час, два, опасаясь отойти, чтобы не пропустить и слова отца. Лишь постепенно, кажется, начинал доходить смысл этого ритуала, нужный, наверное, не столь отцу, сколь детям, обретающим тем самым возможность выразить без слов, в молчанье, свое пожизненное почтенье не только тому, кто зачал их, но кто примером всей своей жизни ежечасно учил добру, учил тому, что позже, расширив, назовут они мировоззреньем. Стоял перед отцом старший сын Хазрет, лучший механизатор колхоза, получивший на бросовых землях, куда пошел по своей воле, самый высокий урожай кукурузы, секретарь партийной организации бригады.
Стоял перед отцом Абузед, тракторист и лучший овощевод колхоза.
Стояли бы, будь они здесь, и Муртал — офицер Советской Армии, и ветеринарный врач Зейдун, и студент университета в Нальчике Руслан, и он, так ярко входивший в науку, молодой ученый Кальраби, траурная фотография которого стоит на комоде: автомобильная катастрофа — горе века.
Стояли перед отцом Дзахомишевы... Много ль, мало осталось этому обычаю сроку? Жалеть ли, когда он уйдет? Не знаю. Иные времена, иные нравы. Смущало и то: не сидела рядом с отцом она, мать, Дешеаф...
— Что сказал ты той женщине Хажсуф? Я устал разбирать жалобы на нее соседок, а теперь она шелковая!
— Только одну фразу, Хасанби.
— Одну? Мы на правленье два часа произносили перед ней речи!
Чудеса педагогики? Нет. Дзахомишев вошел к ней в дом и сказал. «Мне стыдно перед твоим покойным мужем». Но это сказал Дзахомишев.
...Время близилось к полуночи, а свадьба жила. Во дворе — хок-хок — подбадривал гармонистку танец, а за столом для тостов все еще оставалась бездна неиспользованных добродетелей:
— Воляги, пусть последний человек...

Колхоз «Шекер» — кабардинский. Две тысячи га его пашни примыкают к землям Осетии. «Шекер», что значит в переводе «Сахар»,— хозяйство многоотраслевое. Чего-чего только не производит оно: и зерно, и подсолнечник, и овощи, и фрукты, коноплю, молоко, мясо, яйца. Как и каждый председатель колхоза, Хасанби Хамзетович Долов держит в голове сотни самых разнообразных цифр заготовки-продажи сельхозпродукции, а также имеющегося и предполагаемого строительства различных объектов. Можно и не сомневаться, что если разбудить его среди ночи и попросить перечислить эти цифры без бумажки, он сделает это точно и чётко, поскольку за этими цифрами стоит так много нервных председательских усилий, которые, в отличие от многого другого, невозможно переложить ни на какие цифры, чтобы произвести им учет.
Колхоз «Шекер» средний по своему достатку, нет у него пока таких могучих показателей, как у ближайшего его соседа — колхоза имени Ленина, которым руководит Герой Социалистического Труда Камбулат Кицуевич Тарчоков.
Однако за последние десять лет «Шекер» заметно поднялся, хозяйство его продолжает круто идти в гору. Ныне колхоз «Шекер» довел цифру дохода до двух миллионов рублей, аккуратно выполняя и перевыполняя все поставки, одновременно производя самые различные хозяйственные эксперименты, в большинстве случаев заканчивающиеся удачно, а иногда и не совсем.

Во дворе Хасанби Хамзетовича Долова два дома. Один новый, побольше, из четырех комнат, где живет он с женой и четырьмя детьми. Рядом дом поменьше, старый, где родился он, Хасанби, и где ныне живут в полном мире и согласии две жены его отца, недавно скончавшегося.
...Думала ли, гадала белобрысенькая русская девчонка Даша, что выгонит ее из родной саратовской деревушки лютый голод в тех черных, двадцатых, покосивший в Поволжье всех ее родных, закинет в Кабарду, где найдет она мужа-кабардинца и добрый кров.
Так появилась сначала белобрысенькая Люся, а потом «аржаной» Хасанби.
Со временем покинул Хасанби Хамзетович родной дом, ушел в город, учился, работал, снова учился, два года был одним из секретарей райкома партии, а потом, когда заболел отец, стали слабеть и матери, вернулся в родное село, чтобы остаться с ними до последнего часа. Работал директором школы, пока не избрали его в 1961 году председателем.
Ростом Хасанби Хамзетович выше среднего, плотного сложения, глаза материнские, саратовские, серо-голубые, точно такие, как у меньшей его дочки Иришки, будто всегда хмельные. Нос тоже далек от кабардинской, горской утонченности, опять, наверное, ближе к саратовским — картошечкой. Зато губы, говорят, отцовские. Необыкновенной, слышала, доброй, благородной души был отец Хасанби.
Одет Хасанби Хамзетович, даже когда ездит по хозяйству, не то чтобы модно, а даже франтовато, что, несомненно, сильно молодит и красит его, во-первых, а во-вторых, заставляет людей подтягиваться, а женщин чаще улыбаться.
В воскресенье, как и в прочие дни, еще затемно Хасанби Хамзетович ушел в правление. С утра старшие девочки, тринадцатилетняя Света и одиннадцатилетняя Марина, убрались, вымыли полы, подмели, когда чуть растаяло, двор, позавтракали и сели за пианино вдвоем разбирать ноты по самоучителю — пока еще в «Шекере» нет музыкальной школы.
На кухне во дворе Роза готовила гедлибже — несравненное блюдо из курицы.
Готовит Роза ловко, споро, как, впрочем, делает и всю остальную домашнюю деревенскую работу, хотя выросла она в городе, где и сейчас живут ее родители и брат с семьей. В одной из книжек, посвященных Кабардино-Балкарии, есть Розина фотография, когда, еще учась в школе, танцевала она в ансамбле «Кабардинка». Видно, приглянулось фотографу интеллигентное благородство некрупных черт ее лица, стройность фигуры. Обложка книжки немного потерта, поскольку дед Розы, почетный колхозник «Шекера», всегда носил ее при себе и при удобном случае раскрывал на той страничке, где глядела на нас его внучка, Роза.
Жизнь в селе Розе нравится. Она рассуждает так: если бы я жила в городе, я бы не смогла работать (она заведует детским садом), учиться (заочно кончает университет), растить четверых детей, ухаживать за двумя старыми женщинами и еще вести все хозяйство — топить, стирать, готовить, потому что находилась бы в беспрестанной тревоге за детей. В селе эта проблема почти снята, хотя хозяйство отнимает у Розы все ее свободное время.

Семьи в «Шекере» многодетны!
В колхозе живут 3 тысячи 400 человек, из них почти одна треть, то есть тысяча сто детей, учится в средней школе. Шесть-семь детей в семье — явление обычное. Так что в большинстве случаев плата тут в детский сад чисто символическая — около трех рублей в месяц.
Пожалуй, сейчас, приезжая в деревню, нигде, ни в самых изысканных клубах, ни в правлениях, ни в других деревенских учреждениях, так близко не ощущаема связь с городом, как в школе. Только что в Москве торжественно отпраздновали юбилей Некрасова, и тут, гляди, в шекерской школе встречает вас портрет Некрасова и статьи о нем детей и учителей. Как правило, сельские учителя читают жаднее, чем городские, и то и дело могут поставить коллегу горожанина в неловкое положение. Все больше по селам расселяются Иваны Петровичи или Асланы Мухарбиевичи, талант которых проводит их учеников через все столичные экзаменационные преграды, выдвигая в лауреаты всесоюзных ученических конкурсов.
В шекеровской школе сорок пять учителей, и почти все они с высшим образованием, выпускники этой же школы. Те же учителя, у кого высшего образования еще нет, заканчивают институты.
Урок русского языка в первом классе «А» учительница Светлана Ахметовна проводит прямо-таки артистично, хоть и преподает она первый год. Кто, какой добрый человек научил ее, недавнюю выпускницу этой же школы, не поучать детей, а играть с ними, играть все сорок пять минут, да так, что ни ребятишки, ни я и не заметили, как пробежал урок, посвященный, в основном, изучению буквы «ща».
Как и в любой школе, был з классе свой Мухаддин, у которого в самом начале урока кончилась паста в шариковой ручке и поэтому он мог «законно» глядеть в окно и мечтать, тем более что все равно ему предстояло остаться после уроков и написать ручкой отличницы Маржан то, что она («Так красиво, лучше всех, вы посмотрите, дети, как красиво!») записала в свою тетрадь.
«Этой щеткой чищу зубы...» — скандировали дети, а потом придумывали слова с буквой «щ», и, когда Мухаддин, оторвавшись от окна, поднял руку и сказал: «Дуб...» — никто не ответил ему: «Сам ты дуб», потому что этого они еще не знали, а просто снова все вместе стали придумывать слова с буквой «ща». Однако совсем скоро все начали смотреть по сторонам и Светлана Ахметовна объявила, что сейчас ночь, все должны спать, после чего дети дружно положили на согнутые в локтях руки головы и закрыли глаза.
— Все спим, все спим, все спим... Утро! Утро!! Все проснулись!!!
Снова все сели прямо и стали вспоминать вместе с учительницей вчерашний урок — букву «ш». Когда же Светлана Ахметовна спросила, что такое шкаф — посуда или мебель, мнения путем голосования разделились.
Потом снова писали букву «щ», делали зарядку, скандируя со смягчающим кабардинским акцентом, русские взрывные буквы:
Мы писали, мы писали,
наши пальчики устали,
а теперь мы отдохнем
и опять писать начнем.
К концу урока Мухаддин опять стал думать о чем-то постороннем, потому что, когда Светлана Ахметовна спросила его, поскольку он так долго смотрел в окно, где шевелился заснеженный дуб, какие у него ветки, он не смог сказать, и только одна умница, отличница Маржан ответила правильно:
— Голые...
После уроков Светлана Ахметовна объяснила мне, как трудно ребятишкам дается русский язык, потому что вне школы нет русской языковой среды, а скоро придется учиться по тем же учебникам, что в московских школах, и как неудобны шариковые ручки — то и дело кончается паста и тогда дети не работают.
— Вот, пожалуйста, пример,— притянула она, обняв Мухаддина, который успел во время перемены где-то оставить свой пиджачок и теперь был в одной ловко ушитой тельняшке; я как-то невпопад спросила у мальчика, нравится ли ему изучать русский язык? Получила ответ, продуманный, готовый, который, ясно, не раз уже обсуждался в семье по разным поводам:
— Буду моряком. Без русского языка на Северный полюс нельзя. Дальше Прохладной по-кабардински не понимают.
Да, остается только дивиться, как за полгода успели в труднейшем русском кабардинские дети! Читают, понимают довольно сложную речь учителя, разговаривают. Это тем более удивительно, что каждый из нас, по меньшей мере с пяток лет изучая иностранный язык в школе, а то столько же еще и в вузе — чудеса — умудряется так и остаться в этом деле полным неучем.
Как и все школьники постарше, шекеровские ведут переписку с детьми разных республик Советского Союза и разных стран мира. Поскольку переписка эта факт не только личный, хранится она в специальном красивом альбоме у учительницы, ведающей внеклассной работой, Нюси Сафулаховны Кочуковой.
«Я так рада, что есть у меня подруга в Кабарде! Я отвечаю, Нина, на твои вопросы. Я изучаю английский язык и из предметов больше всего люблю математику, физику и черчение. Моя мечта стать архитектором. Недавно у нас прошли районные соревнования по баскетболу среди пионеров. Мальчики и девочки нашей школы заняли первое место, и нам вручили дипломы первой степени. Теперь мы поедем в Улан-Удэ на республиканские соревнования.
Ты, Нина, просила написать тебе первые шесть слов по-бурятски, и я исполняю твою просьбу:
Эжы — мама
Аба — папа
Уhан — вода
Талха — хлеб
Багша — учитель
Ном — книга.
А ты, пожалуйста, напиши мне эти слова по-кабардински, и так мы будем с тобой запоминать...»
Это письмо написала кабардинской девочке Нине Струговой бурятская школьница Катя Цыбикова из села Алтай Кяхтинского района. Не прочти я здесь в «Шекере» это письмо, наверно бы, и не знала, что есть на свете такое село Алтай, ребятишки которого заняли первое место по баскетболу в районе, а теперь, возможно, и по всей Бурятии.
В ближайшие дни Нина, наверно, ответила, что и мальчики их школы заняли первое место по народной борьбе в своем Урванском районе и теперь тоже поедут на республиканские соревнования в Нальчик.
Как и во всех школах, во всяком случае сельских, на особых стендах висят фото- графин воинов односельчан — участников Великой Отечественной войны — тех, кого смогли разыскать дети.
Ушло из «Шекера» 183 человека, а вернулось 48.
Против школы стоит памятник погибшим воинам-односельчанам. Имена их на нем не высечены, но, наверное, жизнь подскажет — непременно сделают это. Пусть поколения мальчишек, бегущих в школу, видят на граните золотом написанную фамилию своего рода, прочтут высокие слова в память подвига.
183 человека. Наверное, из каждой семьи ушел навек солдат...
Здесь, на краю села, разыскали школьники безымянную раньше могилу и с помощью взрослых узнали, что похоронен сержант Советской Армии Петр Алексеевич Трефилов — удмурт, уроженец города Глазова.
Он погиб в «Шекере», сражаясь с фашистами.
Дети списались с женой Петра Алексеевича Трефилова и его сыном, которые приезжали на торжественную линейку пионерской дружины имени Петра Трефилова шекерской полной средней школы.

...Колхозное хозяйство Хасанби Хамзетович показывает азартно, весело, лучше всех понимая, что и коровники, и телятники, и помещения для откорма бычков далеки еще от современного уровня, да и дойка вручную тоже не дело, хоть в здешних местах по традиции больше дояров, чем доярок, руки у них посильнее, но все же не дело.
В сумеречном душновато-парном воздухе коровника очерчивает он движением руки выверенные контуры будущего молокопровода, холодильника, а когда вышли, и ямы, куда с водой будет сливаться навоз, который научатся наконец высушивать за короткое время, чтобы не отравляла яма воздуха окрест, и перевозить плитами на поля.
...В углу коровника девушка в неновом синеньком халате Жанпага Танокова, бывшая десятиклассница, а ныне студентка — заочница сельскохозяйственного факультета университета, депутат Верховного Совета Кабардино-Балкарской АССР, чистила щеткой коровий бок.
Еще в восьмом классе решила она, что пойдет на молочную ферму сразу после десятого. Ей нравится этот труд. Почему?
Нет, не отвечу сколько-нибудь точно; сколько ни бились вместе с Жанпагой, не смогли очертить это понятие «нравится». Видимо, только специалист-психолог или поднаторевший в хитроумном сплетении анкет социолог смогли бы свести в фокус самые разные чувства и побуждения Жанпаги и ответить точно на тот вопрос, который решила она сама, пусть и не совсем осознанным движением души. (Может же, в конце концов, человек любить работу с животными, покой, мудрость этого труда, интуитивно оберегаясь от нервозности, суетности какого-то иного дела! Может же и не считать счастливым труд своей подруги, сидящей в Нальчике у конвейера среди аромата цветов, в белом шелковом халате и с обязательным маникюром!)
Свои знания Жанпага Танокова рассматривает вовсе не как средство продвижения по служебной лестнице, а прежде всего потому, что, зная, интереснее работать, а тем более в перспективе производство молока и мяса прочно станет на научную основу. Это — во-первых, а во-вторых, зная, вообще интереснее жить.
Выйдет со временем средняя школа и в «Шекере», и в Москве из благого противоречия, в котором находится сейчас, продолжая опережать знаниями возможность полного применения их на производстве. Изменятся, расширятся диапазоны представлений человека о счастье. Может, и не такой уж он чудак, молодой учитель в русской деревушке Казнево под Муромом, где с каждым годом все больше забитых изб, сказавший мне тем летом:
— Вернутся. Не те, так другие. Где еще есть такая красота для жизни, такие плесы, такие луга...
И уж совсем не чудак маленький Мухаддин, еще до букв, до первого класса усвоивший простую истину: стану, кем захочу, вся страна — мой дом.

<- предыдущая страница следующая ->