<- предыдущая страница следующая ->

18
Михайлов сказал Бекетову, что, судя по всему, Бивербрук поедет в Москву на конференцию трех. Михайлов хотел посетить Бивербрука в его министерской резиденции сегодня в три и просил Сергея Петровича быть с ним. Бекетов поблагодарил, сказав, что встреча с Бивербруком была бы и ему полезна.
Минуло два с половиной месяца с тех пор, как Бекетов прибыл в Лондон. Медленно, но верно Сергей Петрович постигал новые обязанности. Как ни своеобразна была жизнь посольства, она все больше становилась жизнью Бекетова.
Его глаз еще сохранил остроту видения, свойственную новым людям, и ухватывал то, что недоступно было другим. Очевидно, жизнь советского посольства в Лондоне напоминала посольскую жизнь в других столицах, но здесь было и нечто своеобразное. Это своеобразие облику посольства и всему его быту, как казалось Бекетову, во многом сообщил посол. Историк, не порывающий с наукой, он сумел с помощью каких-то только ему известных средств связать свои творческие увлечения с дипломатической практикой. Лингвисты, инженеры-энергетики, зодчие, становясь дипломатами, порывали со своей професией. Михайлов, став дипломатом, не порвал с прежней профессией. И дело не только в том, что история ближе дипломатии, чем энергетика или архитектура, главное было в верности призванию, в решимости служить ему до конца. Разумеется, сочетать жестокие дипломатические будни с творческим трудом вряд ли мог даже Михайлов, но осмысливать происходящее, накапливать записи, накапливать впрок с намерением реализовать это в обстоятельном труде, который нужен людям, это Михайлов умел.
И еще он умел подметить в человеке искру божью и сберечь ее — и здесь у Михайлова был дар. Протянув руку к стопе деловых бумаг, лежащих на письменном столе, Михайлов, казалось, к удивлению своему, вдруг обнаруживал рукопись о таможенных законах, установленных Петром, или рукопись обстоятельной работы об известной стачке английских горняков. «Вот, прислал доцент из Саратова. Поймал меня, когда я был последний раз в Москве, а сейчас настиг, представьте себе, настиг в Лондоне!.. Если есть желание, могу дать прочесть, прелюбопытная работа!» И, взяв на ночь рукопись саратовского доцента, Бекетов действительно убеждался, что она принадлежит перу человека способного: в этой работе и знание предмета, и способность к анализу немалая... В посольстве говорили Сергею Петровичу, что, когда Михайлов приезжал в Москву, в какие-нибудь две недели вокруг него возникал такой ансамбль больших и малых спутников, какому позавидовал бы сам Юпитер. В этом ансамбле были авторы произведений весьма экзотических, но это не смущало Михайлова. Он полагал, что заветная искра может отыскаться даже в тексте оды во славу владыки, а остальное, в конце концов, приложится.
«Доброе дело имеет способность долго жить» — к этой формуле нередко приходил Михайлов. Откуда он вывел эту формулу, спрашивал себя Бекетов. Из какой поры своей жизни?.. Не из тех ли далеких времен, когда переселился в Англию, унося ноги от борзых псов царской охранки, и потом жил на положении гонимого, перебираясь из одной лондонской мансарды в другую, жестоко мерз и голодал? «В Лондоне и теперь можно увидеть нужду диковинную,— сказал он как-то Бекетову.— Но то, что было в те годы, человеческому уму постигнуть трудно. Можете ли вы представить человека, бегущего по долгим лондонским улицам за каретой (где-то у парадного подъезда он увидел, как господин сел в карету, и теперь должен вместе с каретой домчаться до другого парадного крыльца, где господин из кареты выйдет), чтобы открыть дверцу и получить свою монету?» И еще думал Бекетов: «Что переживает Михайлов, глядя на тот же Лондон, где годы и годы он прожил на положении гонимого, а потом вернулся в этот город послом? Наверно, и у него есть минуты, когда ему хочется пройти по улицам своей юности. Каким видится ему то лютое время, и кажется ли оно теперь лютым?.. А может быть, все горькое ушло и остались только зримые острова доброго, редкие, но зримые?.. Ведь, согласно известной формуле Михайлова, доброе дело имеет способность долго жить».
Итак, они ехали к Бивербруку.
— Кажется, у Горького, в его воспоминаниях о Толстом... Ну, знаете, когда они идут с Толстым где-то в Крыму и Толстой видит женщину, работающую на огороде... Вы помните, что говорит Толстой?
— Что-то о физическом здоровье русских аристократов, Николай Николаевич.
— Именно о здоровье... Не могу припомнить всей фразы, нет, не потому, что она груба, отнюдь! В общем смысл толстовских слов: если бы не мужицкая суть и не ее бы богатырская сила, захирело бы голубое древо русского дворянства, высохло бы от корней до кроны... Нечто подобное хочется сказать, когда речь идет о Бивербруке...
— Бивербрук и... мужицкая могучесть?
— Именно! Эти лорды из плебеев, к которым принадлежит и Бивербрук, в сущности, явились той силой, которая дала жизненные соки голубому древу английской аристократии. Кстати, я вам рассказывал о своей первой беседе с Бивербруком?
— Нет, Николай Николаевич, но обещали рассказать.— Бекетов знал, дорога и прежде использовалась Михайловым для обсуждения каких-то аспектов предстоящей встречи.
— Когда в Москве начался знаменитый процесс «Лена-Голдфилдс», никто так зло и грубо не атаковал меня, как дружная стая Бивербрука... Прежде всего «Дейли экспресс». У Бивербрука было достаточно оснований полагать, что подобное непросто забыть или, тем более, простить. Может, поэтому, когда у него возникла необходимость в контакте с советским послом, он должен был отрядить гонцов, наказав им едва ли не стучать лбами об пол!.. В общем, это была классическая челобитная. Явился гонец от Бивербрука и сказал приблизительно следующее: «Лорд Бивербрук хотел бы с вами встретиться, он готов инициативу этой встречи взять на себя и с этой целью пригласить вас к себе... ну, хотя бы к завтраку. Однако прежде чем отважиться на это, он хотел бы знать, примете вы его приглашение?..» Как ни грубо было поведение достопочтенного лорда, в мгновенье ока все было если не забыто, то отодвинуто на второй план. Разумеется, личные обстоятельства имеют значение и для посла, но в несравненно меньшей степени, чем для всех остальных. Представляя страну и разговаривая от ее имени, посол должен быть готов обуздать собственное честолюбие. Нечто подобное потребовалось от меня. Короче, в условленный час мы сидели с Бивербруком за столом. Вдвоем. И были взаимно радушны. Больше того — доброжелательны. Как будто никогда не было процесса над «Лена-Голдфилдс». Как будто никогда дружная стая газетных борзых не лаяла на советского посла. Как будто никогда лорд Бивербрук не науськивал эту стаю, не говорил ей: «Ату!» Я-то знал, что он науськивал, не мог не науськивать, обязательно науськивал. И тем не менее мы были взаимно доброжелательны. То, что он мне сказал в то утро, в сущности, ничем не отличалось от того, что сказал мне за год до этого Черчилль, и это было знаменательно. В высшей степени знаменательно!.. С тех пор как в Европе появился Гитлер, фронт наших недругов, столь монолитный со времен русской революции, дал трещину. В Великобритании первым спохватился Черчилль, вторым, пожалуй, Бивербрук... Я имею в виду самых крупных наших ненавистников, так сказать, ненавистников с заслугами, на которых годы и годы держался английский антисоветизм. «Я понимаю, что главный враг Великобритании сегодня — гитлеровская Германия. Возможно, после поражения Германии дело будет по-иному, но все это не скоро. А пока мы друзья, и я готов служить этой дружбе, как готов служить Великобритании. Я не боюсь сказать: Великобритании, не России!» С той поры прошло шесть лет, но Бивербрук тщательно и точно соблюдает слово, данное им в то утро. Я скажу больше: среди англичан нет более корректного нашего партнера, чем лорд Бивербрук. Впрочем, сейчас вы в этом убедитесь...
Автомобиль подкатил к подъезду министерства.
Михайлов представил Бекетова, напомнив, что Бекетов был на танковом заводе и слушал Бивербрука.
— Вы дипломат по образованию или опыту?..— спросил хозяин заинтересованно.— А кем были прежде?.. Педагогом? Агрономом? Инженером-строителем?.. Представляю, какую великолепную профессию вы променяли на дипломатию!.. Я человек практического дела, и для меня создание гидростанций, например, да еще на великих русских реках, нечто более величественное и современное, чем дипломатия!.. В самом деле: как далеко дипломатия продвинулась за последние пятьсот лет?.. На дюйм!.. А строительство гидростанций?.. Нет, не за пятьсот лет, разумеется, а за пятьдесят... Эра!.. Я так думаю: великолепная мысль — глобальная карта энергетики!.. Так, чтобы одним движением рычага направлять реки электричества из одного конца планеты в другой!..— он даже покраснел — он был человеком увлекающимся, он мог себя заставить увлечься. Что для него строительство гидростанций, а вон как накалил себя, вон как зажегся... Он посмотрел на небо за окном, оно было ярко-синим, не лондонским.— А ведь с тех пор, как Гитлер пошел войной на Россию, мы можем смотреть на небо спокойно...
В небольшом теле Бивербрука, как заметил Бекетов, был заряд энергии на трех великанов, и ему стоило усилий эту энергию укротить. Окруженный целым сонмом секретарей и помощников, которых Бекетов увидел в комнате рядом, он всех держал в состоянии постоянно вертящихся колес большой машины, его энергии хватало, чтобы зарядить машину на дни и ночи непрестанной работы. В нем и в помине не было того, что в представлении русского человека отождествляется с традиционной английской сдержанностью,— он смеялся, когда ему хотелось смеяться. Хозяин встретил русских весьма радушно, быстро и с явным удовольствием сымпровизировал меню легкого ленча (время близилось к двенадцати), который просил сервировать в комнате рядом.
— Наши корреспонденты в Москве сообщают сегодня о поездке под Смоленск. Их пророчества невеселы: немцы не хотят зимовать в открытом поле и еще до холодов навяжут русским сражение... В общем, они хотят обосноваться на зиму в московском отеле, разумеется, с видом на Кремль... Кстати, порекомендуйте и мне хороший московский отель с видом на Кремль...
— Ну хотя бы «Националь»,— смеясь, сказал Бекетов.
— Попрошу забронировать мне апартаменты именно в этом отеле, я хочу взглянуть из его окон на Кремль до немцев,— засмеялся Бивербрук и покатился по комнате. Он был не толст, однако упруго-крепок.— Если я бронирую этот отель, наверно, у меня есть уверенность, что я там не встречу немцев... Как вы полагаете?
Он задумался, очевидно, поймал себя на мысли, что в этот раз юмор его не очень весел.
— Я еду в Москву и, естественно, тщательно подготовился к разговору по главному вопросу: наша помощь русским, точный перечень материалов, которыми мы можем помочь... Но, быть может, есть какие-то другие вопросы... Как вы полагаете?
Зазвонил телефон, зазвонил впервые. Бивербрук задвигал бровями.
— Э-э... Я же просил меня не соединять! — Он взял трубку, недовольно хмыкнул, услышав голос.— Мистер Крэгг, но я же просил звонить вас в два часа, а сейчас всего час тридцать!.. Я не заставлю себя ждать, мои сто двадцать строк будут у вас минута в минуту... Мистер Крэгг, вы человек новый и недостаточно осведомлены — газета никогда не опаздывала по моей вине! — он вернулся к столу, улыбнулся — Крэгг не испортил ему настроения.— Быть министром и не оставлять своих редакторских обязанностей, наверно, не просто!.. Но, как говорят в моем мире: «Ничего не поделаешь — газета должна выходить!»
Они сидели сейчас за столом, накрытым белой скатертью, и на плоских глиняных тарелках дымилось жаркое.
— Вы очень хорошо сделали, господин министр, подготовившись к обсуждению проблемы поставок. Это действительно для нас сегодня насущно...— произнес Михайлов, двигая тарелку, но не притрагиваясь к еде.— Хорошо и то, что вы запаслись точным списком товаров,— он тронул теперь вилку и нож, но все еще не приступил к трапезе.— Все это в высшей степени важно для сражающейся России, но, может быть, еще более важно другое...
— Я вас слушаю, господин посол...
Михайлов взял салфетку и принялся ее заправлять за борт пиджака. Он делал это с той неторопливостью и тщательностью, которые отличают каждое движение человека основательного и должны подчеркнуть значительность того, что он намерен сказать.
— Я говорю, более важно другое: проблема большой десантной операции союзников на континенте... Второй фронт.
Бивербрук, принявшийся было заправлять салфетку, положил ее на стол.
— Вы полагаете, что положение настолько серьезно, что немцы могут... срубить... русское дерево?
Михайлов коснулся кончиком вилки жаркого. Он явно хотел отвести взгляд от глаз Бивербрука — затененные густыми космами бровей, они не стали от этого менее острыми.
— Очевидно, немцы строят свой расчет на этом... Пожалуй, даже сегодня больше, чем вчера.
Бивербрук трудился сейчас над куском жареной говядины. Говядина была сочной, однако нож Бивербрука точно затупился, он плохо резал.
— С тем, чтобы потом бросить все силы на Британские острова и решить исход войны?
— Так мне кажется,— ответил Михайлов спокойно. Разговор обрел устойчивость, и оснований для волнения не было.— В этом случае Великобритания может потерять все.— Казалось, вместе с душевным равновесием Михайлов обрел и аппетит: он обложил жаркое листьями салата, сдобрил его подливкой.— Риск высадки на континенте не является для Британии вопросом жизни и смерти. Риск поражения русских равносилен для Британии гибели... Все достаточно ясно.
Бивербрук, казалось, собрался ответить, но вдруг услышал шум автомашины, доносившийся из открытого окна. Он встал с завидной легкостью, быстро подошел к окну, не сказал — воскликнул:
— Господин посол, вот как раз об этом грузовом каре я говорил вам!.. Подойдите, пожалуйста, и вы, господин... Бекетов, только быстрее, прошу вас! Видите, как он разворачивается, а как он подвижен, несмотря на свои размеры! Не правда ли, великолепная машина!.. По мысли конструкторов, грузовик для перевозки гражданских грузов, по нашему мнению — великолепный военный грузовик, только надо чуть-чуть поднять и поставить дополнительную пару ведущих колес!.. Кстати, незаменимое средство доставки газет в провинцию! Пятьдесят таких машин могут сделать чудо: два часа и «Дейли экспресс» в Оксфорде, еще час — и в Стратфорде!..— он оглядел своих гостей, развел руками.— Простите, но я еще редактор!..— Он вернулся за стол, задумался. Не просто переключиться от грузовика ко второму фронту.— Как вы знаете, я защищаю идею второго фронта,— произнес Бивербрук, глядя на Михайлова.— Но своей победой под Ельней вы затруднили мне борьбу и вооружили моих противников... Мне говорят: «Вот видите, русские не так слабы, они протянут и без нас!» Дай бог побеждать вам и впредь, но каждая ваша победа затрудняет мою борьбу за открытие второго фронта. Диалектика, не правда ли? Вот вы победите под Москвой и лишите меня последних шансов, а?
Бекетов думал: он сложнее, чем мы думаем. Его образ мышления, система анализа, сам подход к фактам лишен шаблона, чужд догмы, в конце концов. Однако как решит Михайлов задачу, которую поставил перед ним Бивербрук?
— А по-моему, каждая наша победа ослабляет Гитлера, требует от него переброски новых сил на восток, а следовательно, облегчает высадку десанта, делает это предприятие делом верным.
Бивербрук рассмеялся.
— Да, вы по-своему правы, господин посол!..
Пришел секретарь и сказал, что звонит канадский посол. Бивербрук просиял.
— Вы слышите, Канада!..— засмеялся Бивербрук. Этот звонок воодушевил его.— Вы заметили, чем выше поднимается человек по жизненной лестнице, тем он кажется его землякам ближе. А потом наступает момент, когда они жить без него не могут, не так ли?.. Я иду, иду,— закричал он секретарю, однако, покинув комнату, оставил дверь за собой открытой.— Нет, нет, для меня... материнская земля! («This is my mother land!») Я говорю: плох тот сын, который не кормит мать!.. Мне нужен хлеб! Я должен кормить Британию!
Он вернулся повеселевший. Ему очень хотелось сделать гостей участниками разговора, который только что произошел, именно поэтому он и оставил дверь открытой.
— Черчилль говорит: «Нет, с канадцами будешь иметь дело ты, и хлеб будешь просить для Великобритании ты... Ох и скряги они, эти твои чертовы канадцы, как и подобает деревенским богатеям...» Наверное, он прав: они считают меня своим и мне с ними легче разговаривать...
— Но хлеб вы добыли?
— Да, конечно... А по этой причине, как видите, весел и добр, как новорожденный...
Михайлов улыбнулся.
— Тогда обещайте сохранить это состояние до Москвы...
— Сохраню, сохраню...— подхватил Бивербрук. Он действительно был сейчас в отличном настроении.

19
Две комнаты посольства, выходящие в сад, занимал отдел культурных связей и прессы, который отныне возглавлял Бекетов. Одна комната была чем-то вроде кабинета Бекетова, другая — референта Изосима Фалина. На следующий же день по приезде Бекетова в Лондон Михайлов провел Сергея Петровича в его рабочие апартаменты, познакомил с Фалиным.
— Фалин работник точный и усердный,— сказал Михайлов.— Все интересы у него здесь, в посольстве, и я это весьма ценю... Знает язык и при желании мог бы его применить с большей пользой.
Бекетов увидел человека лет тридцати четырех — тридцати шести, который, протянув ему большую, но неожиданно легкую руку, взглянул почти кротко и улыбнулся, впрочем, тут же застеснялся своей улыбки. У него было серое лицо и темно-карие глаза, как показалось Сергею Петровичу, внимательные. Он ходил почти неслышно, был нетороплив, а в жестах спокойно вял. В его кабинете все было на своих местах, однако то, что попадалось на глаза, не свидетельствовало о кипучей деятельности. Хотелось думать, что сам человек интереснее, чем работа, которую он делает. Где-то в его характере выпало одно звено, только одно — способность увлечься. Бесценное звено, которое незримо связывает человека с делом. Так думал Бекетов в первый день знакомства с Фалиным, но думал, естественно, втайне. Они, эти наблюдения, завладели им вдруг и могли быть ошибочны. Но одно было несомненно и в этот первый день: Фалин заинтересовал Бекетова и Сергей Петрович ждал разговора с ним.
— Что могу сказать о себе?.. Кончил институт на Остоженке, был там председателем профкома три года, а потом вот... заграничная работа... Биография плоская, как стол: никаких проступков, но зато и никаких доблестей,— закончил он едва ли не радостно.— Прежде как-то стыдился, а потом привык. Зауряд-дипломат. Скажу откровенно, я рад, что вы приехали.
Бекетов не мог сдержать улыбки.
— Почему рады? Ведь вы же меня не знаете.
Вопрос Фалина не смутил, но прежде чем ответить, он долго думал.
— Вот меня пригласили в Москве куда следует и сказали: мы тебе доверяем, Изосим, поезжай и работай. Приехал сюда, те же слова: мы доверяем вам, Изосим Иванович, работайте... Вы только представьте себе: привезли в Лондон и говорят «доверяем», а у меня сердце от страха переместилось из левого бока в правый. Сказать «доверяем» — это еще не все. Надо всегда руководить мною. Я привык, чтобы мною руководили!.. Вот в профкоме на Остоженке, там дело другое, там руководили мною повседневно...
— А здесь, Изосим Иванович, вас так и оставили на произвол судьбы? — засмеялся Бекетов.
— Нет, посол внимателен к моей работе, про посла ничего не скажу... Но ведь надо совесть знать!.. У него и без меня дел много, не пойдешь к нему по мелочам!..
— А по мелочам к нему не надо, Изосим Иванович.
— Но ведь мелочь мелочи рознь, Сергей Петрович, и потом... Как война началась, тут такие масштабы работы!.. С утра до ночи звонят, требуют материалов о России! — он приподнял плечи, губы сложились в трубочку.— Дай им о русских хорах, о Палехе и Кубани, о кавказских Минеральных Водах и, разумеется, о балете!.. А тут одна психопатка третий день одолевает: «Я прочла, что русские вывели белый огурец, кисло-сладкий, нельзя ли семена!» — он закрыл глаза, вздохнул.— Вот умри, а достань ей белый огурец, иначе она богу душу отдаст... Вы говорите, посол. Ну, не пойдешь к послу с белым огурцом, а ответить ей надо.
— С белым огурцом к послу не надо,— сказал Бекетов.
— И потом: мне требуется прессу читать. Какой же я, простите меня, оперативный работник, если я прессы не читаю. Ведь завтра на приеме лорд Девис спросит меня: «Мистер Фалин, а что вы думаете о школьной реформе в Шотландии?» Тут молчком не отделаешься, тут отвечать надо по существу... Надо ответить?
— Надо, Изосим Иванович.
— А как же я отвечу, если я газет не читаю?
— А вы читайте.
— Но ведь и работать надо?
— Несомненно.
— Тогда как же?
Бекетов не ответил. Он внимательно смотрел на Фалина, тот точно так же внимательно смотрел на Бекетова, без признаков робости, без недоумения.
— Кстати о Шотландии,— сказал Бекетов.— Я условился с послом о поездке в Эдинбург и Глазго. Я выеду послезавтра...
— Так просто... возьмете и поедете?
— Да, разумеется.
— Один?
— Да, а что?
— Нет, ничего.
Но Бекетову показалось, что Фалин недоумевал. Чего-то не понял, что-то хотел спросить и не спросил.
— Сергей Петрович, у меня к вам просьба,— сказал Фалин, когда Бекетов собрался уходить.
— Да, пожалуйста.
— Моя жена, Анна Павловна, и я хотели пригласить вас к себе.
— Ну что ж, рад.
— Спасибо.
Фалин жил в двух шагах от посольства. Трехкомнатная квартира, светлая и сухая, с окнами на Гайд-парк. Квартира кажется светлее от крахмальных скатертей и занавесок, вышитых работящими руками Анны Павловны, жены Фалина.
— Только и названье, что живу в Лондоне, а хожу, как в лесу, по одной стежке: из дома на работу и обратно. Да только ли я?.. У всех лондонцев одна тропа, хотя никто из них и не признается. Больше того, очень горды, что живут в Лондоне. А чем их лондонская тропа отличается от тропы в какой-нибудь деревушке под Брайтоном?.. Только и разница, что одна выстлана камнем, а другая продирается сквозь терновник и колючую акацию...
Так вот и бегаете, Изосим Иванович, из одной крепости в другую? Из той, что выстлана красным деревом, в ту, что убрана крахмальным полотном?..
— Так и бегаю из деревянной в полотняную, и все по одной тропке, по одной, а кругом Лондон!..
— А кто вам мешает отклониться от тропы? Взяли бы и отклонились... Хотите, я дам вам такую возможность? Поезжайте в Стратфорд... Да, кстати, загляните в Виндзор и Оксфорд, это по дороге.
Фалин молчал.
— А мне посол говорил, что вы не робкого десятка, Изосим Иванович... Ходит слух, что во время последней бомбежки спасли вот этот дом от зажигалок.
Фалин вздохнул.
— Это другая храбрость, Сергей Петрович.
Анна Павловна пригласила Бекетова к столу. В крахмальном передничке, гладко причесанная, с безупречно ровным пробором посередине, была она строга и малоречива. Рядом сидела дочь Фалиных Анна, такая же строго-печальная и малоречивая. Мать сказала, что Анна в прошлом году пошла в английскую школу. Первое время ей трудно было с языком, но потом обошлось, сейчас она успевает.
— А как ее русская грамота? — спросил Бекетов.
— Ответь Сергею Петровичу, как твой русский,— сказала Анна Павловна дочери.
Девочка покраснела.
— Со мной занимается мама.
— Я не ошибся, Анна Павловна, вы педагог? — спросил Бекетов.
Теперь пришел черед краснеть маме.
— Ошиблись, я библиотекарь. Работала в Тургеневской читальне у Чистых прудов.
— У нас в посольстве большая библиотека? — спросил он.
— Хотелось бы, чтобы она была больше,— ответила она.
— Ну что ж, это, наверно, зависит от нас? — спросил Бекетов.
— Да, конечно,— согласилась она.
На обед были щи, мясо с жареной картошкой, яблочный пирог. Все вкусное, всего много.
— Вы добрая хозяйка, Анна Павловна,— сказал Бекетов Фалиной, и слова эти, как показалось ему, не столько обрадовали ее, сколько мужа.
— Сергей Петрович, если вы надумаете сделать жене подарок, скажите, Аня вам поможет,— сказал Фалин, осмелев.— Тут есть такой пан Рудковский,— он засмеялся очень искренне. Было не очень понятно, почему фамилия пана Рудковского повергла его в столь веселое настроение.— В некотором роде фигура популярная!.. А ведь предприимчивость — это ум!.. Пан Рудковский говорит по-русски, и к нему идут все русские! Но они идут к нему не только потому, что он говорит по-русски — у пана Рудковского все лучшего качества, при этом цены божеские. Настолько божеские, что возникает страх: да не разорится ли пан Рудковский и не явимся ли мы причиной его разорения? Я наблюдаю его уже три года — не разорился. Больше того, сколотил капитал, какого не имел прежде. В чем дело? В расчете... Пану Рудковскому есть расчет продавать товары высокого качества и при этом не втридорога — русским нравится пан Рудковский и они охотно идут к нему, а их немало. Если каждый из них даст небольшую прибыль, в общем составится значительная сумма и пан Рудковский выиграет... Его сосед прогорит, если будет торговать по дешевке — десяти покупателям продавать невыгодно, пятидесяти — выгодно!.. Вот и судите, предприимчивость — это ум!
Пока Фалин рассказывал, Анна Павловна стояла поодаль, смутившись. Она явно не знала, как принимать рассказ мужа.
— Если возникнет такая необходимость, Аня вам поможет,— закончил свой рассказ Фалин и взглянул на жену. Она едва заметно кивнула головой.
Бекетов шел к себе, думал: «Да понял ли я Фалина, человека толкового и, очевидно, храброго, но, как он сам признался, храброго не до конца?»

<- предыдущая страница следующая ->