<- предыдущая страница следующая ->

20
К Бекетову явился полковник Багрич, военный дипломат.
— Простите за вторжение... Мне сказал о вашем приезде посол. Рад познакомиться. Полковник Багрич Артемий Иванович. С вашим предшественником мы были дружны. Если вам будет скучно, готов быть вашим спутником в вечерних прогулках по Гайд-парку... Из опыта трехлетней жизни в Лондоне знаю: одному чужбину не победить, вдвоем куда ни шло...
Полковнику Багричу лет шестьдесят, однако он худ, подобран, быстр в движениях, да и лицом моложав, смугл, его маленькие, на английский манер усы едва тронула седина.
Бекетов сказал, что рад и готов воспользоваться любезностью Багрича хотя бы сегодня. Они условились, что полковник зайдет за Сергеем Петровичем в семь.
Багрич был точен. Они вышли из посольства и через пять минут оказались в Гайд-парке.
Был тот предвечерний час ранней лондонской осени, розоватой от легкой мглы, теплой, когда яркая трава парка отдана собачьему царству Лондона. Тяжело храпя и посапывая, осторожно встряхивая жирком, пытаются бежать пинчеры, бульдоги и таксы, однако бегут рывками, часто останавливаясь и глядя унылыми глазами на небо,— бежать трудно, не пускает заросшее жиром сердце.
Посыпал дождь, потом перестал. Темные стволы дубов и вязов были недвижимы.
— Что сообщила Москва утром? — спросил Бекетов.
— Бои местного значения, действия разведчиков... Да в действиях ли дело, Сергей Петрович? — неожиданно остановился Багрич.
— Я вас не понимаю, Артемий Иванович.
— В отсутствии действий, в тишине.
— В тишине перед бурей, Артемий Иванович?
— Пожалуй.
Сейчас они шли боковыми аллеями парка, что обнимали парк со стороны посольства, здесь было и зеленее, и безлюднее.
— Я так понимаю задачу,— воодушевленно заговорил Багрич.— Мы еще морально себя не перебороли после июньской катастрофы. Не только армия — народ... Только победа родит веру, а вместе с нею обновление сил,— он взглянул на небо и, увидев темную крону, которая зеленой тучей распласталась над дорожкой, пошел быстрее.— Ельня — это еще не победа, и конный рейд по тылам — не та победа, о которой я говорю. Нужен стратегический успех. Его не имела еще ни одна армия в борьбе с немцами...
— Но то, что сделали наши в эти три месяца... тоже не имела ни одна армия! Молниеносной войны не получилось,— заметил Бекетов.
— Вы говорите со мной так, как будто бы я не профессиональный военный. Со мной нельзя так.
— А как надо с вами, Артемий Иванович?
— Как со мной говорить? Без прикрас — правду,— быстро парировал Багрич.— Вы говорите, не получилось молниеносной войны. Да, не получилось. Народ ничего не воспринимает безотносительно, он все соизмеряет. Наши потери едва ли восполнимы — в живой силе, технике, в территории, наконец... Немцы завладели украинским хлебом, рудой, углем... Это потери, равные катастрофе.
— Это еще не катастрофа, Артемий Иванович. Катастрофа — это смерть.
— Чтобы понимать, как это серьезно, надо, как я, просидеть в Мазурских болотах четырнадцать месяцев, а потом на карачках по карельским камням, поросшим ледяной корой...
— Но какой вывод из всего этого следует, Артемий Иванович?
— Для себя я сделал вывод: мне надо быть сейчас не здесь, а там...— он поднял глаза. Над их головами было небо, все еще дышащее теплом и тишиной.— А вот какой вывод сделает Россия...
— Какой вывод. Артемий Иванович?
Багрич вздохнул, провел быстрой рукой по щеке.
— Вы знаете, почему я пришел к вам сегодня днем?.. И почему пригласил вас сюда?.. И почему заговорил с вами вот так, напрямик, как не говорил ни с кем, даже с вашим предшественником, хотя считал его человеком порядочным? Знаете, почему?
— Разумеется, нет, Артемий Иванович.
— Я знал младшего Бекетова, скажу больше, был с ним дружен.
— Саню?..
— Да, Александра Петровича... Его дивизия стояла рядом с моей... А летом мы были в одних лагерях... Он тогда еще получил нагоняй от командующего за скакуна, которого купил в ростовском цирке и потом пригнал в лагерь... Помните?
Бекетов смотрел на Багрича, чувствуя, как наращивает удары сердце, ударяя в горло, в горло — того гляди задохнешься... Багрич знал Саньку, он наверняка знал Саньку, если вспомнил эту рыжую кобылу из ростовского цирка, о которой потом в бекетовском доме вспоминали годы и годы, он знал Саньку... Мать родная, случится же такое... Вот здесь, посреди Лондона, в Гайд-парке, вдруг возник брат со всей своей весело-шальной и трагической судьбой.
— Помню его необыкновенный доклад, который он сделал в лагерях для старшего комсостава... о взаимодействии в современной войне, доклад, который по уровню стратегической мысли... явился откровением и для нас, старых вояк,— он остановился, вздохнул, вздохнул немо, закрыв глаза. Видно, и его сердце ударило в горло.
— В общем, он мог бы стать нашим, советским теоретиком войны, при этом, я так думаю, покрепче Мольтке-старшего! Он был,— Багрич вздрогнул, взглянул на Бекетова, на его опущенную седую голову, на его потемневшее в сумерках лицо, на его плечи, которые неожиданно опустились.— Понимаю, когда война, военные должны воевать, но Александра Бекетова я бы не бросил на карельские камни, а поберег бы для большой войны. Сегодня бы ему цены не было! Итак, нужна победа, которая даст силы... Но ведь одни солдаты, какими бы они ни были храбрыми, победу не принесут... Нужен командир, при этом командир, умеющий организовать войско, способный мыслить современно...
— Вы полагаете, что у нас таких командиров нет?..
— Они есть, но их мало.
— Они будут, Артемий Иванович.
— Будут завтра, Сергей Петрович, а они нужны сегодня.
— Какой же выход из положения?..
— Какой выход?.. Вы спрашиваете, какой выход? — он остановился, опершись ладонью о ствол дерева, измерил дерево взглядом, точно спрашивая его: «Какой же выход?» — Вот вчера приходит ко мне седой господин в меховом жилете и полусапожках, ни дать ни взять гонец из того века. «Простите, вы полковник Артемий Багрич? — спрашивает по-русски. И голос грудной, каждое слово дышит... породой.— Честь имею: генерал от инфантерии... князь Кирилл Оболенский. Мне стало известно, что вы аккредитованы, так сказать, в качестве советника при военном атташе... Сказали и то, что вы были офицером армии его императорского величества, а затем... В общем, мы, наверно, сражались друг против друга в Таврии, а затем на крымских высотах. Я пришел не с повинной и не с челобитной. Мы были врагами и остались оными. Но мы русские. Поэтому, может быть, мы в состоянии помочь Руси в ее нынешней судьбе... Короче, мне известно, что в силу разных причин, в исследование коих не вхожу, русская армия испытывает нужду в командных кадрах... Поэтому имею честь предложить: послать гонцов по всему белу свету и собрать старое русское офицерство, поставив его во главе полков и дивизий и двинув оные против Гитлера. Не требуя покаяний, не навязывая им своей веры, не оскорбляя недоверием, осенив их добрым дедовским стягом: «Россия!» Что вы имеете сказать мне в ответ, полковник Артемий Багрич?»
Спутник Бекетова умолк, окинув парк кротким взглядом. Смеркалось, в окнах домов, которые были видны из-за деревьев справа, зажглись огни.
— И что же имел сказать полковник Артемий Багрич? — спросил Бекетов.
— Я ответил ему почти стереотипно: «Хорошо, я сообщу о вашем предложении по начальству и дам вам ответ по адресу, который вы мне оставите».
— Этим вопрос был исчерпан?..
— Для него, по крайней мере.
— А для вас?
— Для меня нет. Я подумал: «Ставить во главе наших полков... деникинцев и красновцев?.. Нет!.. Но кликнуть клич по России и собрать кадры старых офицеров независимо от возраста и... смею так думать, взглядов, учесть их, призвать и поставить их в соответствии со старым званием и должностью, по-моему, в наших интересах.— Он не без любопытства взглянул на Бекетова, ожидая ответа, ему важно было мнение Бекетова.— Скажу больше, старое русское офицерство лучше, чем мы о нем думаем... И порядочность, и верность воинскому долгу, и хорошая профессиональная выучка. Каменев и Шапошников — не гордые одиночки. К тому же борьба с иноземным врагом для них неравнозначна гражданской войне.— Простите, я так думаю. А как думаете вы?..
Бекетов молчал. То ли вопрос был непрост, то ли резким ответом боялся обидеть собеседника.
— Как полагаете вы, Сергей Петрович?..
Бекетов свернул на боковую тропку, как бы давая понять, что намерен закончить прогулку.
— Не означает ли все это, что мы должны... призвать белую гвардию?..— спросил он не столько Багрича, сколько себя.— Нет, этого делать не надо... Речь идет ведь не просто о России...
— А о чем?..
— О Советской России,— ответил он.— С помощью белой гвардии мы ее не спасем, да в этом и нет нужды...
— Есть нужда, Сергей Петрович... Гнев против немца — великая сила. Но одним гневом немца не сразишь — нужна армия...
— Но ведь она есть у нас, Артемий Иванович, я говорю в этот страдный час: великая армия!
— Великая... Это верно. Но я хочу одного. Хотя бы в час смертельной опасности мы должны смотреть правде в глаза... У нас нет командиров... У нас меньше их, чем надо,— быстро нашелся он.— Июньская катастрофа это не только внезапность...
— Нам надо спасать Октябрь, и мы спасем его, а командиры придут с войной...
— Одной войны мало, нужны войны!.. Даже кровь не способна родить командиров, много крови... Нет опаснее заблуждения, чем вера во всемогущество России. Есть обстоятельства, когда даже Россия лишена возможности добыть победу...
— Да, очевидно, могут быть такие обстоятельства,— произнес Бекетов.— Но то, что происходит на нашей земле сегодня,— иное...
— Июнь сорок первого... иное? — вопросил Багрич, вопросил, полагая, что сшиб Бекетова с тона.
— Да, даже июнь сорок первого,— спокойно согласился Бекетов.— Вопреки всем бедам июня мы устояли...
Они покинули парк молча.
— Я вспомнил сейчас, Александр Петрович великолепно играл на флейте,— произнес Багрич и, кажется, обрадовался тому, что вспомнил эту деталь.
— Да, Саня играл на флейте,— сказал Бекетов, пожимая руку Багричу и поднимая воротник, точно хотел этим дать понять спутнику, что готовится покинуть его.

21
Поздно вечером Сергей Петрович вышел в сад и долго стоял во тьме, прислушиваясь, как скрипят мокрые листья и в желобах позванивает необильный ручей. Он вспомнил свой вчерашний разговор с Багричем и подивился тому, как густо планета испещрена жизненными тропами, много гуще, чем в прежние времена, и как причудливо эти стежки пересекаются. Он стал думать о брате и вспомнил, что последнее письмо от него получил через Якова Бардина. Где-то в Таврии на больших учениях они водили друг против друга танковые корпуса. Тогда, читая письмо брата, Сергей Петрович думал, что Александр не зря увлекся теорией и практикой взаимодействия. Свою старую мечту о труде, посвященном этой проблеме современной войны, он наверняка решил претворить в жизнь. Помнится, Сергей Петрович тут же ответил брату и в шутку назвал его советским Клаузевицем. На этом переписка оборвалась... А потом приехала Фиса, жена Александра, приехала, покрывшись черным испанским шарфом, как покрывались офицерские вдовы в первую войну, и все норовила показать старую Санькину фотографию. Господи, какой же он был на этой фотографии юный и бесстыдно счастливый в своем чонгарском костюме с клапанами поперек груди и шлемом, который венчал «шпиль». Позже «шпили» на шлемах были почти отсечены...
Бекетов поднял глаза. Посольский особняк был неотличим от темно-стальной глыбы неба, только справа на уровне деревьев пробивалась едва заметная полоска света — очевидно, Бессменный Часовой, как звали в посольстве Шошина, проветривая комнату, неплотно прикрыл окно. Бекетов решил заглянуть к Шошину.
Еще не дойдя до кабинета, Бекетов почувствовал запах табака — это из логовища Шошина. Бессменный Часовой много курил, и дымом его табака было напитано все, что попадало в шошинский кабинет: бумаги, принесенные на подпись, книги, посуда, в которой Шошин держал нехитрую еду. «От вас несет угаром, будто вы побывали в дымовой трубе или в... кабинете Шошина»,— сказала однажды Бекетову одна из посольских дам.— «В кабинете у Шошина»,— согласился Сергей Петрович, смеясь.— «Сидит там в этом дыму, как в тумане... Одно остается — зажечь фары, неровен час, не опознаешь»,— улыбнулась дама.
Вот и теперь шошинский кабинет дышал дымом...
— Бодрствует Бессменный Часовой? — вопросил Сергей Петрович, входя в кабинет Шошина и разгребая дым. Если не разгребешь, не увидишь Степана Степановича.
Шошин оторвал глаза от газетной полосы (именно оторвал — Шошин был близорук), буркнул угрюмо:
— Да, бодрствую... Вот статья о советской артиллерии для утреннего выпуска...— он назвал газету.— Сейчас должен быть курьер.
— Я на минутку, Степан Степаныч,— сказал Бекетов, осторожно прикрывая створку окна.
— Простите, Сергей Петрович, я не об этом... Я рад вам...— быстро поднялся Шошин, однако газетной полосы из рук не выпустил.— Одичаешь в этой ночи.
— Ну, хорошо, дочитывайте, дочитывайте, а я подожду. Курьера действительно неудобно задерживать,— произнес Бекетов, опускаясь в кресло напротив и разворачивая газету.
Шошин схватил с пепельницы сигарету, которую, видимо, положил только что, попытался раскурить, но, убедившись, что она погасла, бросил и заученным движением потянулся за следующей, но при этом не отнял глаз от газетной полосы — он продолжал читать. А Бекетов держал перед собой газету и краем глаза смотрел на Шошина. Какими ветрами занесло Шошина сюда и какими удержало?.. Посол говорил, что Шошин — газетчик, газетчик по призванию, отдавший большой столичной газете едва ли не тридцать лет жизни. По словам посла, он пришел в газету мальчиком, многие годы работал репортером отдела городской хроники, не без труда одолел английский. Так тридцать лет из ночи в ночь. Нет, это не была служба, исправная и холодная, это было творчество. В эти годы полуночных бдений Шошин постиг все премудрости газеты: писал аналитические «подвалы» и десятистрочную хронику, двухколонные корреспонденции и передовицы, а если надо, становился у кассы или у талера, набирал и верстал свои полосы... Как ни тяжел был этот труд, Шошин был убежден, что никакое другое дело не даст ему такого удовлетворения. Во веки веков сохранил суровый нрав и непримиримость ко всем и всяческим подлостям, но и сберег способность радоваться. И то сказать, что этот немолодой человек, малоречивый и хмурый, мог прийти в восторг и залиться безудержным смехом, когда удавалось напечатать нечто такое, что было недоступно газете, с которой конкурировала шошинская... «Вот это мы им вставили фитиля!..» — кричал он пуще всех. Сколько он себя помнит, его газета жестоко конкурировала с другой столичной газетой, стремясь «обскакать» ее или, как нередко говорил сам Шошин, «тихо обойти на повороте». Некогда редакции этих газет находились рядом и звали друг друга соседями, но с тех пор прошли годы. Ныне от одной редакции до другой — версты, однако прежнее имя осталось: «Соседи». Положить живот, но обскакать «соседей» — девиз Шошина. Случалось, Степану Степановичу внушали: мол, конкуренция — удел прессы буржуазной... Он соглашался, но стоял на своем. Шошин почитал за доблесть заставить своих корреспондентов добыть материал, какого «сосед» не имеет. Как ни тяжела была минувшая ночь, но, едва продрав глаза, Шошин брал свежий номер газеты «соседей». Он знал, его самочувствие сегодня зависит от того, какой он найдет эту газету. Нередко «соседи» повергали Шошина в уныние, он мрачнел, никуда не звонил, заполняя квартиру клубами дыма... Но бывало и по-иному: он срывался с места и, схватив телефонную трубку, звонил... Кому? Ну, это было не столь важно, главное, чтобы было произнесено то, что хотел произнести Шошин: «Нет, нет... Вы обнаружили, какой мы им вставили фитиль?.. Только подумайте, какой фитиль?!»
Иногда Шошин звонил в отдел печати Наркоминдела, и это всегда было событием для газеты: «Шошин опять говорил с Наркоминделом, они не советуют...» Справедливости ради надо сказать, что Шошину нравилось звонить в Наркоминдел, нравилось с тех далеких чичеринских времен, когда он мог позвонить в поздний полуночный час наркому и повторить вслед за ним: «Мы, Георгий Васильевич, совы — наш глаз обрел способность видеть ночью. Вот тут «Рейтер» сообщает... Да похоже ли это на правду?» Он был тщателен в нелегком своем труде, любил себя проверить... Однако когда до него дошел слух, вначале глухой, потом все более определенный — Наркоминдел приглашает его на работу,— Шошина охватило смятение. Он стал доказывать, что единственное его желание — продолжать работать в газете. Что до дипломатии, то у Шошина нет к ней никакого влечения, а к дипломатам он относится даже весьма скептически, но Шошин поздно поднял тревогу: вопрос был решен. Шошин махнул рукой. Назначили в наркоминдельский отдел печати — подчинился. Послали на полгода в английский доминион — принял безропотно. Направили в Лондон — не возражал, однако неожиданно для себя обнаружил: чем-то его новая работа напоминает старую. Так или иначе, а он нынче вел отдел прессы посольства. Встречался с корреспондентами. Отвоевывал для советской информации место в лондонской прессе. Старался, чтобы британскую прессу в Москве представили газетчики если не самые знаменитые, то самые честные. На его письменном столе появились рукописи статей (как в редакции), полосы, пахнущие свежей типографской краской (тоже как в редакции). Газеты выходили ночью, и Степан Степанович вопреки возражению посла сказал, что будет работать по ночам. «Если Чичерин принимал ночью иностранных послов, почему я не должен принимать ночью иностранных корреспондентов?» А между тем началась война и работы привалило... Приехал как-то в Лондон старый дружок Шошина, разумеется, газетчик. «Как вы там, ребята?» — «Перешли на казарменное, поставили койки, спим в редакции...» Шошин хотел было пойти к послу за разрешением поставить койку если не в кабинете, то в соседней комнате, но потом махнул рукой, решил спать на диване... Когда засиживался допоздна, не шел домой, хотя квартира была рядом. Казалось, Шошин втянулся в водоворот дипломатических дел, в какой-то мере почувствовал даже вкус к новой работе. Единственное, что оказалось сильнее его,— собственный характер. Не мог с ним ничего поделать, был все таким же неуступчивым, нередко грубо неуступчивым. «Шошин — это проблема! — говорил о нем посол.— Просто не знаю, что с ним делать. Решительно не понимает человек, где, когда и что надо говорить. Редкая способность у человека затеять опасный разговор в неподходящем месте... Вот возьмет со стола этот мякиш и ну катать... Катает и говорит дерзости».
И прошлый раз, когда посол представил Шошина Бекетову, Степан Степанович извлек бог знает откуда мякиш и принялся катать. Господи, каких только привычек нет у людей. Говорят, Шошин делал это в минуту волнения.
— Кажется, кончил,— сказал Шошин, подписывая полосу и запечатывая ее в конверт.— Пусть ждет редактор, а не курьер — ему, бедолаге, надо до утра еще пять раз проехать Лондон!.. Этому принципу я и в Москве следовал.
— Вы это говорите к тому, что не намерены поднимать руку на британскую корону, Степан Степаныч?
— Да, разумеется, хотя по складу ума я больше экстремист, чем сторонник умеренных действий...
В коридоре послышались шаги. Вошел Фалин.
— Там курьер пакет требует,— произнес Фалин, указывая на дверь, которую оставил открытой.
— Я уже передал. А вы дежурите?
— Уже отдежурил,— сказал он, прикрывая дверь и опускаясь на край дивана.
— А я подумал: чего это Изосим Иванович в такой поздний час?..
Диван заскрипел — Фалин явно испытывал неловкость.
— Не хотите ли вы сказать, Степан Степаныч, что это удивило вас?
Шошин засмеялся. Разговор с Фалиным снял усталость.
— Сергей Петрович бы, наверно, не удивился, он вас знает мало. Что же касается меня, то я бы удивился.
— Простите, Степан Степаныч, но мне с вами и прежде было нелегко говорить,— Фалин пошел к двери.
— И мне тоже, Изосим Иванович.
Фалин закрыл за собой дверь, наступило молчание.
— И зачем вы его так, Степан Степаныч? — Бекетов взглянул на Шошина, взывая к уступчивости.
Шошин угрюмо смотрел на Бекетова, сминая мякиш. Вновь в его руках появился этот мякиш неопределенного цвета. Шошин покатил его ладонью по столу, потом зажал в ладони, потом налепил на ноготь большого пальца, содрал и приспособил к ногтю мизинца, потом переместил на указательный и, неожиданно подняв этот палец, сейчас неестественно толстый, произнес:
— Но ведь это сказал я, а не вы, Сергей Петрович... В какой мере вы отвечаете за мои слова? — произнес он и едва ли не упер в Бекетова уродливый перст.
Бекетов привстал. Как ответить ему?.. Возразить, значит, вызвать его на фразу еще более резкую, оставить без внимания, значит, поощрить на поступки еще более безответственные.
— Я просто полагал, что с товарищем по работе надо говорить в иных тонах, Степан Степаныч.
— А я вас не лишаю такой возможности. Бекетов простился.
И вновь пришли на память слова посла: «Шошин — проблема... Вот возьмет со стола этот мякиш... Катает и говорит дерзости...»

22
За час до отъезда на вокзал Бекетов встретил в посольском вестибюле Компанейца.
— Сергей Петрович, а что если я вас провожу?.. Вы ведь не уезжали с вокзала Ватерлоо?..
— Нет, Михаил Васильевич.
— Тогда я провожу.
— Спасибо. Только я зайду на секунду к себе, соберу со стола бумаги. Не находите ли, Михаил Васильевич, что в наших встречах с вами установился известный цикл?
— Ну что ж... С той первой встречи прошло три месяца...
— Да, уже три, Михаил Васильевич.
Три месяца — срок немалый. Достаточный, чтобы узнать и Компанейца. В табели о посольских должностях Компанеец значился первым секретарем. Как казалось Сергею Петровичу, первый секретарь — это исполнительная власть. Он знает, что является сегодня заботой всех посольских отделов, целесообразно организует, учитывает, а нередко и контролирует. Но первый секретарь — не только организаторский талант, но и внимательный и точный глаз, все видящий, все отмечающий, решительно не дающий «просыпаться» ни одной детали... На высоте ли был Компанеец? Как полагал Бекетов, он был хорошим первым секретарем: усердным, точным, наблюдательным. Он, пожалуй, был больше исполнителем, чем аккумулятором идей, но с этим можно было бы и примириться, если бы все остальные были людьми деятельного замысла.
У Компанейца была молодая жена, много моложе его, пышнотелая ростовчанка, которая рожала ему детей и варила борщ. Надо отдать ей должное, и то, и другое она делала хорошо. Существо жизнелюбивое, она тосковала по Ростову, для нее Англия была слишком тиха и, пожалуй, туманна. «Мне не надо столько туманов, Миша! — жаловалась она мужу.— Мне бы ростовского солнца!» Пожалуй, немножко солнца не мешало бы и Компанейцу, но он молчал. Его деятельная энергия заменяла ему ростовское солнце с лихвой. Если бы в Англии было больше солнца, то вряд ли он им воспользовался бы. Ему надо было прочесть столько писем, разослать такое количество приглашений на обеды, завтраки, ужины, которые устраивали по известным поводам посол и советники, встретить и проводить такое количество лиц, поздравить, выразить соболезнование, дружески пожурить и приятельски наставить на путь истинный такое количество англичан и своих соотечественников, что вряд ли ему было до солнца.
Они вошли в кабинет Бекетова, и Сергей Петрович принялся собирать со стола бумаги.
— Михаил Васильевич, не пойму я этого вашего Шошина,— произнес Бекетов, когда бумаги были сложены в ящик письменного стола.— Что он за человек?..
Компанеец засмеялся.
— Он вас еще не успел послать к... цицеру, Сергей Петрович?
— Еще нет. но на пути к этому.
— Ну что ж, тогда вы счастливчик! Он этого еще не сделал с послом и с вами. Остальные уже удостоены этой чести.
— Вы... тоже?
— Разумеется, самый первый! И при весьма своеобразных обстоятельствах. Перед Октябрьскими торжествами зарапортовался — надо было надписать семьсот приглашений, а у меня надписана половина. Вот в полночь, когда у меня уже двоилось в глазах, вспомнил, что где-то рядом Шошин бодрствует с великолепным почерком. Почерк у него действительно редкий, говорят, что в этой своей редакции небольшие тексты он посылал в набор без перепечатки. Я к нему: «Степан Степанович, выручите, одна надежда на вас...» Он упер в меня эти свои два утеса: «Знаешь, Михаил Васильевич, поди ты к... цицеру!» Потом я пытался уточнить: «Что такое цицер, к которому он меня послал в ту ночь?» Говорят, в истинном смысле ничего обидного: шрифт, двенадцать пунктов. А в иносказательном нечто грозное. Одним словом, я не хотел бы еще раз быть посланным к цицеру... Вот так... А в остальном он хорош.
— И с тех пор отношения между вами испортились напрочь?
— Ничего подобного, с тех пор мы стали друзьями.
— Это каким же таким манером?..
Компанеец засмеялся.
— А вот каким. Я подумал: дело же не в том, что он меня послал к этому своему... полиграфическому богу, а в том, что он человек настоящий и работник редкий. Поэтому я пошел к нему на другой день и говорю: «Я понимаю, что у вас работы было выше головы. Но ведь вы поймите, у меня тоже был зарез... Поймите...» Он сказал: «Понимаю». На этом и порешили,— закончил Компанеец, когда они вышли из посольского особняка и направились к машине, стоящей у подъезда.
— Минутку...— остановился Бекетов.— Мне показалось, что я не все бумаги убрал со стола.
Сергей Петрович возвратился в посольство, поднялся на второй этаж. Дверь в комнату Шошина была открыта, дым валил оттуда, как из трубы.
— Степан Степаныч, через полчаса я уезжаю в Глазго,— произнес Бекетов, быстро входя к Шошину.— Вам ничего не надо в Шотландии?
Шошин помахал перед собой распростертой пятерней, разгоняя дым, внимательно и строго посмотрел на Бекетова.
— Нет, ничего, Сергей Петрович.
Бекетов поклонился.

<- предыдущая страница следующая ->