<- предыдущая страница следующая ->

УЗЕЛКИ НА ВЕЧНУЮ ПАМЯТЬ
Б. СЕЛЕННОВ

— Так не забыл? Завтра! — гремел в трубку Григорий Никанорович Колибаба.
— Приду, приду. Что ты волнуешься? — успокаивал его Косицын.
А тот не успокаивался и кричал, что не потерпит, если кто-то вздумает не прийти или опоздать, что как бывший парторг курса несет за каждого персональную ответственность и хоть все они профессора да генералы, он, Колибаба, несмотря на их чины и ранги...
Александр Павлович слушал его веселые угрозы и улыбался.
Гриша, Гриша... Как хорошо, что ты вечно бурлишь, клокочешь и не даешь ни себе, ни другим покоя! Вот и сегодня беспокоишься, хотя о том, что завтра юбилейная встреча, знают все. И Петя Гуреев (естественно, Петр Прохорович, заведующий юридическим отделом Президиума Верховного Совета СССР), и Миша Козин (Михаил Павлович, заместитель председателя Президиума Московской городской коллегии адвокатов), и Коля Соколов (Николай Николаевич, генерал-майор юстиции), и, конечно же, Миша Козырь (Михаил Иванович, доктор наук, профессор, заведующий сектором Института государства и права), и все-все, весь послевоенный выпуск Военно-юридической академии, потому что каждого обзвонил, предупредил бывший парторг курса, ныне доцент Всесоюзного юридического заочного института Григорий Никанорович Колибаба.
Спасибо тебе, Гриша! За то, что двадцать девять лет подряд звонил, собирал, организовывал. За то, что для каждого из них эти сборы стали чем-то гораздо большим, чем просто встречей бывших сокурсников. Теперь это как воинская поверка, что ли. На крепость строя, в котором каждый равняется на стоящего рядом. На верность своим идеалам, раз и навсегда избранному делу. И что с того, если в первое мгновение видишь, как через увеличительное стекло, морщины, седину на висках старых друзей. Нет, им еще рано сдавать занятые высоты. По-прежнему крепки объятия рук. Не тускнеет блеск глаз. Все те же они, что и тридцать с лишним лет назад.
Что их влекло тогда, в далеком сорок седьмом, раздумывал Александр Павлович, в эту академию? Ведь не конкурс же — почти двадцать человек на место. Может, молодость, неутоленная жажда знаний? Отсутствие робости перед гранитными горами науки: мол, еще и не такие высоты брали?!
Да-да, все так. Конечно... Как в детской игре: холодно, тепло, еще теплее! Но должна же быть и другая — главная причина! И не в том ли она, что после четырех фронтовых лет, крови, ран и смертей все их естество восставало против любого насилия, жестокости, злобы и требовало защиты справедливости и мира?
Ведь они ушли на войну такими молодыми.
...Давно пробило полночь. Александр Павлович все листал-перелистывал страницы старого, в потертом переплете, альбома. Вглядывался в пожелтевшие фотографии, хрупкие, как осенние листья, и видел свою весну, свою зеленую молодость. Смотрели на него из той весны парни пулеметного взвода. Еще все целые, невредимые. И время вдруг спрессовалось, сжалось до предела. И то, что лежало за долгими десятилетиями, стало так близко, что, казалось, протяни руку — и коснешься груди фронтового друга.
А может, действительно, близко?.. Пусть давно зарубцевались раны, перепаханы окопы, пыльный бурьян качается по траншеям. Но узелками на память алеют звезды на братских могилах вдоль всех дорог, ведущих на запад. И звонят колокола Хатыни. И трепещет, бьется в гранитном гнезде рыжей птицей вечное пламя. И идут к нему люди, чтобы помолчать и вспомнить.
...Память приносила из своих тайников то близкое, то далекое. Она ведь не ровная борозда на жизненном поле.
Встал вдруг перед глазами один из весенних дней сорок четвертого года, когда его, восемнадцатилетнего лейтенанта, вызвал к себе замполит Бобков, сказал твердо:
— Пора тебе, парень, в партию. Что глаза опустил? Скажешь, зеленый еще? Видел, как ведешь себя в бою. Первый рекомендацию дам. Ну, что молчишь?..
А что он мог ответить, ошеломленный доверием человека, который был душой и совестью батальона, за которого отдал бы жизнь не задумываясь, пошел бы в огонь и в воду! Разве выразишь словами то, что переполнило в этот миг душу? И, видно поняв состояние парня, положил ему на плечо руку Николай Ефимович:
— Я в тебя верю.
Короток на фронте кандидатский стаж. Уже в августе, когда шли с боями через Карпаты, на лесной поляне вручил замполит лейтенанту Косицыну партийный билет. Сжал, как клещами, руку, заглянул в глаза. Словно путевку в жизнь дал, на славные большие дела.
Да так, по сути, и было.
...Как на экране, ходят перед глазами тяжелые дунайские волны, качают из стороны в сторону лодку, на которой сжался в комок командир пулеметного взвода. Противоположный высокий берег сверкает беспрерывными вспышками залпов. Светло, как днем, от разрывов, и, кажется, краснеет вода от крови.
Выбросившись на берег, десант намертво вцепился в клочок отвоеванной суши. Не часами — танковыми атаками мерили они те страшные сутки. Берег заволокло гарью и дымом. Вздрагивала земля от взрывов. Переправленная на плоту «сорокапятка» била прямой наводкой, а ее снаряды отскакивали от лобовой брони фашистских танков. Сходились врукопашную — человек и танк!.. Раскалялись докрасна стволы пулеметов, Отбив очередную атаку, сами бросались вперед. За сутки — семь отчаянных бросков из траншеи в траншею, от высоты к высоте, пока не замерли перед самой страшной — восьмой.
Укрепленный на высоте пулемет не давал поднять головы. С минуты на минуту, получив подкрепление, пойдут фашисты в атаку, сбросят горстку обессиленных, обескровленных людей в воду. Именно в это мгновение поймал на себе Косицын вопросительный взгляд замполита, ящерицей скользнул за бруствер. Вслед за лейтенантом метнулся вперед пулеметчик Асташкин. Распластавшись в сухой траве, поползли вверх, зажав гранаты в руках.
Пятьдесят метров до пулемета... Сорок пять... Сорок... Шелестит над головами бурьян, прочесанный свинцовой гребенкой смерти... И нет больше сил! Но ведь смотрит, смотрит им вслед замполит, рядом с ними он — своим сердцем. Тридцать пять метров... Тридцать... Не сговариваясь, они метнули гранаты в сверкающую огнем пасть дота и на секунду оглохли от грохота взрыва.
Через несколько минут батальон взял штурмом и сутки удерживал высоту, дав возможность войскам переправиться через Дунай и развить наступление на Будапешт.
В числе десяти бойцов замполит Бобков и командир пулеметного взвода Косицын были представлены к высшей награде Родины. Только не успел комиссар получить Золотую Звезду.
...Фотографии, фотографии. И каждая — как окно в зеленую молодость. Загляни в него, распахни настежь — и будто вновь рядом парни пулеметного взвода. И все еще живы. И замполит Николай Ефимович Бобков смотрит прямо в глаза, словно хочет спросить о самом главном. Не переворачивать бы страницу. Но памяти не прикажешь.
Уже в освобожденном Будапеште умирал смертельно раненный комиссар на руках командира пулеметного взвода, дышал трудно. Не говорил — шептал:
— Живи, Саша... За всех нас... живи. И воюй за нас... до победы.
...Жизнь накрепко переплетет судьбы этих двух людей, сделает Косицына таким же верным другом, мудрым учителем четверым сыновьям Бобкова, каким для него самого был Николай Ефимович. Будет словом и делом помогать парням Александр, пока не встанут они крепко на ноги, не выберут свои прямые дороги.
Но все это будет потом, позже. А пока... пахло пороховой гарью. Набухали на деревьях почки, готовые взорваться зеленым пламенем жизни. Еще десятки боев лежали на пути к желанной победе. И упрямо верилось лейтенанту, что в каждом из грядущих сражений будет рядом с ним идти комиссар...
Фотографии, фотографии...
В доме отца Александра Павловича, как, впрочем, и в любой избе села Спасское Владимирской области, все семейные фотокарточки висели на стене под одним стеклом. В центре — дед, бабка, а вокруг, как годовые кольца на срезе дерева, сыновья, дочери, братья, сестры, все те, что глубоко ушли корнями в землю, которую испокон веков пахали, сеяли, а когда было нужно — шли защищать.
Как часто на фронте журчание близкой воды в ночной тишине, запахи водорослей, мокрых растений навевали дорогие воспоминания о селе Спасском, о речке Ворше, в которой когда-то до посинения мерил глубину: здесь «с ручками», там «с головкой» — и таскал на удочку сверкающих серебром рыбин.
А пятому, десятому, сотому вспоминалось не Спасское, а какие-нибудь Вишняки, Угорье, Дорохино, другие большие и малые реки. И тогда в общем сознании, как из разноцветных камешков мозаики, складывалась огромная и прекрасная Родина, которую никакому врагу не дано победить.
С годами это постигается особенно остро, и потому все дороже и береза у крыльца дома, и скамейка у палисадника, и речка.
Милый край, Владимирское ополье... Все те двести с небольшим верст до крыльца отцовского дома. А если считать памятью сердца — совсем рядом. Видно, потому каждый год весною, когда птицы возвращаются к своим гнездам, отложив на время дела, начинает собираться Александр Павлович в дорогу. Хотя бы на день, на два, но нужно возвратиться ему к своим собственным истокам, припасть к родникам земли, которая во все времена щедро наделяла своих сыновей бесстрашием и неодолимой силой.
На одной из страниц альбома — пожелтевшая вырезка из фронтовой газеты, на которой под броским заголовком «Богатыри нашей части» напечатана фотография лейтенанта Косицына со звездой Героя на гимнастерке. Сколько раз со слезами показывала мать эту газету соседкам, которые, жадно разглядывая бравого лейтенанта, с трудом узнавали в нем щуплого пацаненка, что совсем недавно сверкал пятками в пыли тихих улиц:
— Надо же... Шурка-то! Действительно богатырь. И откуда что берется?..
Никогда ведь не выделялся будущий богатырь среди сверстников. Ни силой, ни статью не походил на своего былинного земляка, который, выйдя из Муромской стороны Владимирской земли, прославил ее ратными подвигами. На школьных фотографиях едва виднеется за спинами одноклассников. Сколько тайных слез принесла ему эта несправедливость природы! Но на людях никогда и ни в чем не отставал от товарищей. Ловкостью брал, упорством. Не пасовал ни перед кем из уличных авторитетов. «Хоть нос в крови, но победа за нами!» — удивлялись мужики настырности отчаянного мальчишки.
Может, именно в тех давних играх и выковались их детские характеры для будущих испытаний? Ведь каждый из них — в зависимости от просмотренного накануне фильма — был то Чапаевым, то Петькой, то одним из «Трех танкистов» и искренне жалел, что родился так поздно. А кто из мальчишек Спасского не бредил небом и самолетами после легендарных полетов Чкалова?! И конечно же, Шурка Косицын тоже видел себя в снах за штурвалом легкокрылой машины. Но война разрушила все планы. Вместо самолета пришлось сесть за рычаги трактора и два долгих года обивать пороги военкомата, чтобы получить наконец путевку в пулеметную школу.
...Вот они, ребята-курсанты. Вся группа. Крохотные фотокарточки прилепились шеренгами, плечо к плечу, на странице альбома. Серьезные, очень серьезные лица, какими бывали разве что у черной тарелки репродуктора, когда слушали сводку информбюро и терзались одной-единственной мыслью: успею ли?..
Все они успели. И повоевать, и досыта хлебнуть из чаши, которую отпускает война на долю солдата. И оставить свое скромное созвездие среди бесчисленных звезд, что узелками на вечную память сияют вдоль всех длинных дорог на запад.
Сколько же дорогих товарищей не дошли по этим дорогам до победной весны 45-го!.. Замполит Бобков, пулеметчики Асташкин и Бурлаченко, санинструктор Шура Калинина, первая трепетная любовь лейтенанта Косицына, погибшая под городом Чертковом; десятки, сотни бойцов, отдавших самое дорогое ради сегодняшних мирных дней. Разве можно забыть их когда-нибудь?.. И если выпало тебе счастье жить — за себя и за них! — как же честно и праведно нужно распорядиться бесценным даром, чтобы сделать все, о чем так страстно они мечтали, чтобы ни словом, ни делом не осквернить священную память...
Разве он, генерал-майор внутренней службы, доктор наук, профессор, не щедро делится своими знаниями со слушателями Академии МВД СССР? А все его многочисленные учебники, книги — не тот ли самый родник для стремящихся утолить духовную жажду? Разве изменил он хоть раз делу, которое выбрал почти случайно и которое стало делом всей его жизни?
Тогда, в далеком сорок седьмом, в объявлении о приеме слушателей в Военно-юридическую академию для Косицына почти магическими оказались слова — «международное право». Овладеть им в представлении двадцатидвухлетнего офицера означало быть на страже законов, по которым живут люди планеты, на страже мира и справедливости, чтобы никогда больше не гремели на земле войны.
В этот год на сто двадцать мест было подано более двух тысяч заявлений. Но Александр, просидев почти напролет месяц над учебниками, одолел и этот рубеж. Был зачислен на первый курс.
— Повезло! — не утерпел кто-то.
Косицын не стал спорить. ...Слишком многие считали его родившимся в рубашке, счастливчиком, баловнем судьбы. Разве не повезло ему, когда, получив рикошетом от кожуха «Максима» две пули в лицо, все-таки выжил он, к удивлению видавших виды военных хирургов... Разве не повезло, когда больной, контуженный, выброшенный взрывной волной из санитарной повозки на дно оврага, он, теряя сознание, почти двое суток полз вверх по осклизлому, глинистому склону и все-таки выполз на дорогу...
Нет, он не оспаривал сложившегося о себе мнения, хотя сам-то очень хорошо знал цену своим «везениям». Уже в академии на втором или третьем курсе выпишет Александр в тетрадь слова непобедимого Суворова о том, что повезти может и раз и два, но когда-то нужно проявить и бойцовский характер.
На фотографиях той поры почти не видно Косицына за горами книг и учебников. И Петю Гуреева — тоже. И Мишу Козина, и Колю Соколова, и Гришу Колибаба, и всех его однокурсников, с которыми провел вместе незабываемые годы учебы. Сколько ночей провели они в жарких спорах, разговорах, мечтах о прекрасной жизни, которая наступит через десять, двадцать, тридцать лет!..
Листал, перелистывал Александр Павлович страницы потертого фронтового альбома, вглядывался в фотографии дорогих друзей, замирал в долгих воспоминаниях и раздумьях... Нет, никогда не поздно оглянуться назад, выверить шаг за шагом долгий пройденный путь, объяснить себе еще раз, почему из десятка открывшихся после войны дорог выбрал едва ли не самую трудную... Может, потому, что там, в академии, еще, по сути, совсем молодым человеком понял он, что никогда не должен, не имеет права опускаться в своей будущей жизни ниже памятной высоты, покоренной на Задунайском плацдарме.
Проблемы, поднятые в докторской диссертации Косицына «Закономерности возникновения и развития социалистического государства», и сейчас остаются предметом острейшей идеологической борьбы. Сколько раз на различных международных симпозиумах и научных конференциях приходилось Александру Павловичу и его коллегам отбивать яростные нападки буржуазных идеологов, стремящихся опорочить и извратить марксистско-ленинское учение о государстве. И в эти минуты в блеске глаз, порывистости движений угадывался в профессоре тот молодой пулеметчик, что бесстрашно водил свой взвод на врага. Разве забыть, например, конгресс в Риме, на котором часть ученых из капиталистических стран пыталась оправдать нацистских преступников. Один за другим выступали они, стремясь подвести солидную научную базу под свое кощунственное решение. Слушая их, рвался генерал в бой, но руководитель делегации, знаменитый Маресьев, удерживал его на месте. Лишь когда выдохлись противники, выложив козыри, Алексей Петрович тронул за руку Косицына:
— Пора!
...Он разил противника словом так же метко, как когда-то огнем пулемета на Задунайском плацдарме. И вставали с ним в единый строй парни пулеметного взвода. И шептал смертельно раненный комиссар:
— ...Воюй за нас... До победы!
Фотографии, фотографии...
Небо на востоке светлело. Близился час тридцатой, юбилейной, встречи.
Б. СЕЛЕННОВ

1944 год. Александр Павлович Косицын обучает молодых пулеметчиков на Украине.

Тридцатая, юбилейная встреча. На снимке: друзья, бывшие фронтовики, однокурсники, слушатели Военно-юридической академии, ныне известные советские юристы Михаил Иванович Козырь, Григорий Никанорович Колибаба, Михаил Павлович Козин, Николай Николаевич Соколов и Александр Павлович Косицын (слева направо).

<- предыдущая страница следующая ->