скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Испытательный стенд

Юрий АРАБОВ
Нина ИСКРЕНКО
Владимир ДРУК
Алексей ПАРЩИКОВ
Александр ЕРЕМЕНКО
Иван ЖДАНОВ
Юлия НЕМИРОВСКАЯ
Марк ШАТУНОВСКИЙ
Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ
Владимир АРИСТОВ
Евгений БУНИМОВИЧ

ВПЕРЕДИ - ДОРОГА

Русская поэзия — могучее древо, корни и ствол — навсегда, но в кроне весной — новые побеги. Поговорим о нескольких разветвлениях, о нескольких поэтах — так и хочется сказать — молодых, хотя им, к сожалению, уже за тридцать. Они из так называемого «задержанного поколения», их нетрадиционная манера, уязвленная склонность к иронии, сарказму или замкнутости были следствием недавнего прошлого, осознанным или неосознанным протестом против духовной рутины и общественного застоя. Они разные, непохожие друг на друга, однако все вместе отличаются чем-то спорным. И о них действительно спорят, и не первый год (интересующихся отсылаю прежде всего к дискуссии в «Вопросах литературы» № 5 за 1986 год — статьям М. Эпштейна и И. Шайтанова). Критики спорят. Читатели же любопытствуют: где же, собственно, произведения, о которых столько шуму? Почему их не печатают? Можно было бы ответить: печатают. У И. Жданова еще в 1982 г. вышел сборник «Портрет» в изд. «Современник», а у А. Парщикова — недавно (см. коллективный сборник, изд. «Молодая гвардия», 1986 г.), немало публикаций у А. Еременко. Кстати, И. Жданов дебютировал в «Юности» (1978 г.), А. Еременко, А. Парщиков, Евг. Бунимович, Н. Искренко выступали в нашем журнале со стихами, статьями, и о них писалось... Но если говорить серьезно — всего этого совершенно недостаточно, чтобы любители поэзии могли судить об их творчестве. Потому «Испытательный стенд» — действительно испытание перед необозримой и неоднородной молодежной аудиторией. Ваши письма, отзывы помогут «обратной связи», помогут тем, кто не по своей вине слишком долго варился «в собственном соку».
Мы рады будем откликам, но очень не хотелось бы сталкиваться с уровнем одного анонимного читателя, который, прочитав несколько непонятных ему строк Парщикова, усмотрел в них угрозу прекрасному языку Пушкина, Некрасова... Но независимо от Парщикова в русской поэзии действуют сотни поэтов, а если уж говорить об угрозе русскому языку, то странно, что читатель не заметил, откуда она действительно исходит: со стороны канцелярской, казенной, бюрократически-стандартной писанины.
За годы работы в литературной студии при МО СП РСФСР и МГК ВЛКСМ, где не прекращаются жестокие споры, я убедился в обилии современных поисков в поэзии. Их разнообразию несть числа, но для начала отметим два направления: одно ведет к изощренному примитиву, к пародийности, к оголенным конструкциям, доводящим расхожие ситуации до абсурда. Другое, напротив, стремится к усложнению средств, культивирует «мифотворческое», субъективно-образное зрение, чурается сюжетной повествовательности. В первом больше памфлетности, чем поэзии, во втором больше искусства, чем жизненных реалий... В первом заметна тенденция эстрадной сатирической маски, создания персонажа, который сам себя «выставляет» (в прозе так поступал Зощенко, в поэзии — Хармс, Введенский, Олейников, а недавно — Глазков, Высоцкий). Так, Гандлевский, Еременко, Арабов, Друк в той или иной мере прибегают к «антипоэзии». Для второго — прямо противоположного — характерен Жданов. Он совершенно серьезен и удален в область «сверхпоэзии». Это — беспредельное вчувствование, это особый узор словесных сплетений, выстраданных, порой даже вымученных. Мягкие музыкальные ассоциации управляют стихотворным потоком В. Аристова. Более «программны» А. Парщиков и Н. Искренко. Первый считает, что центр — в каждой детали, картина создается из равнозначных миров. Его метафоры зримы до наглядности, но совмещены, как в комбинированной съемке. Поиск новой выразительности — словно изобретение нового инструмента, на котором надо заново учиться играть. Н. Искренко увлечена пересечением жанров, «полистилистикой», уловлением современного информационного вихря; отсюда приемы, которые к одной лишь поэзии не отнесешь. Метафоричность густо обволакивает тексты М. Шатуновского, четкая графика, интеллектуальность отличают Евг. Бунимовича, пластика видения — Ю. Немировскую.
Зачем нужны поиски? Здесь не место вникать в спорные проблемы искусства, скажу лишь, что готовые формы стиха временами приедаются, только большие поэты умеют быть традиционными и одновременно неповторимыми (Бунин, Твардовский, Тарковский). Немного и подлинных новаторов. Развитие неоднозначно. Кто мог предугадать, что после «Облака в штанах» появится «За далью даль», а потом — «Оза»? Сначала отрицание канонов, потом отрицание отрицания...
Это не круг, а спираль...
Невозможно было писать хорошие стихи в начале восемнадцатого века — культура стихосложения еще не утвердилась. Лет через сто сочинить сносное стихотворение мог уже каждый, кому не лень. Еще Пушкин отметил:
«Четырехстопный ямб мне надоел:
Им пишет всякий. Мальчикам в забаву
Пора б его оставить...»
Писать стихи легко. И чрезвычайно трудно: сокровища, накопленные поэзией, неисчислимы. В ней уже так много сделано, сказано, доведено до совершенства, что, кажется, в пору остановиться и только наслаждаться созданным. Читатель может себе это позволить, возвращаясь к полюбившимся стихам, а поэт не может повторяться. Как бы ни было трудно продолжать дело поэзии после достигнутых высот, каждое новое поколение дерзает и будет дерзать, порою больно расплачиваясь за риск. В этой подборке чувствуется, что широта поисков обгоняет тематическую широту, порой сужает ее. Но дорога — впереди. Наша публикация не ставила себе целью дать всестороннее представление о каждом из авторов. Это покамест творческая реплика в «теоретическом» споре, начатом в «Юности» № 6 за 1986 г. и продолженном в № 1 за 1987 г. Ведь спорят ради произведений, а не ради спора...
Бесперебойно печатается масса усредненной стихотворной гладкописи, внимание притупилось, мы читаем стихи только выборочно. О подавляющем большинстве публикаций никто не спорит — стихи, бесспорно, никакие. Но и спорность не гарантия успеха, талантливости. Не всякое рискованное путешествие приводит к открытиям, однако без «езды в незнаемое» не обойтись. Время покажет, а пока подумаем об ответственности, о всей трудности предстоящих путей поэзии. Она движется, развивается, к чему-то идет и — в лице хоть немногих из многих — обязательно придет.
Кирилл КОВАЛЬДЖИ


Юрий АРАБОВ

Монолог

1.
Покуда Москвы полуримский стоит Капитолий,
позволь говорить мне с тобой,
как не с ханом Батыем.
Ты — порция ветра, застывшая в перекати-поле,
и я, которого держит фундамент ботинок.
Под волом закипает земля,
как под римской когортой.
Вол — визуальное эхо мыши, пришедшей из детской.
Но волу иногда позволяется пробовать горло
из мира, где «сопло» и «солнце» тождественны.
Иногда мне казалось, что ты —
грандиозней вола, грандиознее Рима — испорченной эллинской глыбы,
но тотчас же твой мир исчезал,
как грудная волна, как анфас, которого нет у рыбы.
Позволь же говорить с тобой с одра,
чья перспектива ощутима словом — «вниз».
Я — из ребра рожденный, из бедра,
с названьем «Ева» или «Диоиис».
2.
Не хочу чуда.
Твой поворотливый статут
и так упрочен, без кутьи...
Хочу судьбы от слова «суд»,
но лучше бы суть бы.
Твоя опечатка — комар — над елью
заносит призрачную пилу,
и пуля побрякивает
в стволе револьвера.
Чудо,—
если я в самом деле умру.
Чудо,—
если гамак побережья не создан никем,
если некто Атлас эту Землю не выжмет в рывке.
Чудо,—
если гранитных проталин Афин и Микен
никогда не касались ногами ни Вакх, ни Орфей.
Вавилонская башня, как термос, лежит без тепла.
Звезд на небе,
как будто фонарь завернули в кольчугу.
Чудо,—
если все-таки нету тебя,
это — верное чудо.
3.
Ты есть любовь. К кому?
Если ко мне, то я польщен, нет, хуже, озадачен.
Ведь я — кентавр несуетный, тем паче
из всех любвей предпочитаю кнут.
Я — только бюст на иноходном крупе,
Я на себе тащу фамильный крест,
чтоб Ты, как летчик, знаки перепутав,
посадку совершил на сей насест.
Я знаю, Страшный суд перенесен.
Ведь нету труб, чтоб были не гундосы.
Что может выдуть старый саксофон
Из своего раструба? Знак вопроса.
Ты есть любовь, но мой чугунный лоб
не верит перспективе, что, как рохля,
я тело сдам в подземный гардероб
без номерка и не возьму бинокля.
Коль ты — любовь, так оторвись от трона,
чтоб избежать сыновней укоризны,
чтоб, как пустая гильза от патрона,
не лег покойник у мишени жизни.
А если нет,— я от стыда сгорю,
и этот стыд — верней чумы и глада.
(Кентавр ставит голову свою
на постамент за кованой оградой.)
4.
Небо
это небог.
А Ад
да?
Ад — перепутанный последний слог,
слегка рифмующийся со словом «дар».
Рад, что ты сделал Еву не для бесед.
Ты — сущий, она ж — вещество сгорания.
Ты сделал Еву, чтоб дать себе
историческое существование.
А коль прохудится один из многих
твоих скафандров,— сожгут, как Трою.
Наверное, если сложить всех двуногих,
получится что-нибудь вечное и святое.


Марк ШАТУНОВСКИЙ

Посторонние мысли

Эти люди — большие растенья,
осознавшие собственный рост,
только рост, только распространенье
с заселеньем жилплощади звезд,
а трава — в хлорофилловом хламе,
вся в себе и уходит в себя,
так и ходит босыми корнями
по пространствам, где свищет судьба,
и течет в ее сухоньких жилах
леденящая душу вода — ни согреть,
ни согреться не в силах
и течет неизвестно куда,
жизнь сперва началась с прозябанья,
с одноклеточной формы души,
прилагая большие старанья
в галактической нашей глуши,
если вспомнить, как всё начиналось,
как смеркалось сознанье в полях,
как желанием жить начинялось,
как взрывчаткой, внушающей страх,
и безмолвье раздвинулось разом,
шебурша по полям и лугам,
и травы собирательный разум
сам припомнил себя по слогам,
в мешковатых просторах на вырост,
в этой жизни с чужого плеча
разве вспомнишь, с чего же ты вырос,
сам придумал себя сгоряча,
в этой жизни, идущей вполсилы,
жизнь и смерть протекают с ленцой,
солнце в анабиозе остыло
и подернулось легкой пыльцой,
разве может живое созданье
так суметь себя пересмотреть
и суметь оправдать мирозданье,
полюбив неизбежную смерть,
любоваться упорством процесса,
презирая его результат,
быть душою осеннего леса
без особых душевных затрат.

Осень, ночной пейзаж

В спинном мозгу засушенной травы
рефлексы замерли, как кадры киноленты,
и в каждой клетке скошенной травы
погасли фотоэлементы.
И не шумит трава машинным языком,
переходя с фортрана на алгол —
он так стелился здесь над озерцом,
что слышался один сплошной глагол.
Потрескивало небо, как экран дисплея,
помехи рвали звезды с телестрок,
латинской буковкой зажглась Кассиопея —
машинной памятью мерцающий мирок.
Как датчики, подсвечивались избы,
и Моцарт подбирал на ЭВМ
мелодии объемные, как линзы
для стереоскопических систем.
И вот метемпсихоз отснят на фотопленку,
и Моцарт, отраженный в темноте,
зрачками деревенского котенка,
пучком частиц летит в кромешной пустоте.


Нина ИСКРЕНКО

Фуга

ПОТОМУ ЧТО КОГДА смотришь на простой
предмет
например очки или ножницы а думаешь о другом
о непростом и непредметном то позже
увидев эти ножницы или очки на прежнем месте,
испытываешь смутное беспокойство
как будто путешествуя во
времени слышишь эхо или угадываешь запах чего-то
знакомого чего никогда не было
ПОТОМУ КТО КОГДА пережив мужа и трех
сыновей
коротко и тихо умирает неведомая старушка
и в комнатке нет лишнего стула чтобы присесть
тикает смерть на стене
печка не топится и остается
только темнота и небольшое наследство
пуховая подушка
двести рублей в тумбочке
сбереженные для красивых и рослых внуков
и две книжки на полке
учебник пчеловодства и словарь иностранных слов
ПОТОМУ ЧТО КОГДА всю ночь идет дождь
и утром идет дождь
и к вечеру дождь не кончается
и на рассвете дождь все еще идет тогда морковь
и другие овощи хорошо растут
и земля так налипает на сапоги
что голова становится легкой
как у игрушечного Ваньки-Встаньки
ПОТОМУ ЧТО ты злой и жестокий мальчик никак
не засыпаешь и заставляешь маму часами сидеть
возле тебя скрючившись на детском стульчике
от которого у нее болит спина
ПОТОМУ ЧТО КОГДА все окна
огромного многоквартирного дома
выходят на одну сторону и все тучи серые
а все очереди длинные уже не кажется странным
что люди не умеющие говорить
обвиняют тебя в неумении слушать
ПОТОМУ ЧТО ДАЖЕ КОГДА чистишь картошку
или отрабатываешь прием
трудно удержаться и не расковырять маленькую
глубокую черную точку очень черную и очень
глубокую
ПОТОМУ ЧТО КОГДА она говорит ему
Я же тебя вижу
А ты себя не видишь
А он отвечает ей Разве это плохо
Что ты меня видишь
А она запнувшись говорит медленнее
Нет это не плохо
Но было бы лучше если бы я видела то
что я хочу видеть
А он вместо того чтобы разозлиться
говорит ей совсем тихо Не уходи
Автобус резко тормозит
Не бросайте пять копеек пожалуйста
***
Говорил своей хохлатке
в голубом платке с получки
вдоль по Пироговке
Говорил Уедем Рита
заработаю на хату
будешь ты обута
Будешь кушать апельсины
коврик купим с полосами
там красиво Север
Отводил рукою пряди
льнул картофельным медведем
говорил Уедем
Говорил Ни капли Баста
Чтоб ей скверной было пусто
завязал я Рита
Говорил Последний раз а
В рот упала папироса
Магазин закрылся
Тронул крепко одичало
раздавил в кульке печенье
сплюнул непечатно
Так и шли законным браком
к задним бедам кислым брюкам
Плыли к боку боком
Эх российские буренки
Голубые табуретки
Масловки-Таганки


Алексей ПАРЩИКОВ

***
Темна причина, но прозрачна
бутыль пустая и петля,
и, как на скатерти змея,
весть замкнута и однозначна.
А на столе, где зло сошлось,
средь зависти клетушной,
как будто тазовая кость,
качалось море вкривь и вкось
светло и простодушно.
Цвел папоротник, и в ночи
купальской, душной, влажной,
под дверью шарили рвачи,
а ты вертел в руках ключи
от скважины бумажной.
От черных греческих чернил
до пестрых перьев Рима,
от черных пушкинских чернил
до наших, анонимных,
метало море на рога
под трубный голос мидий
слогов повторных жемчуга
в преображенном виде,
то ли гармошечкой губной
над берегом летало,
то ли как ужас — сам не свой
в глуши реакции цепной
себя распространяло.
Без моисеевых страстей
стремглав твердеют воды,
они застыли мощью всей,
как в сизом гипсе скоростей
беспамятство свободы.
Твой лик условный, как бамбук,
как перестук, задаром
был выброшен на старый круг
испуга, сна, и пахло вдруг
сожженною гитарой.
И ты лежал на берегу
воды и леса мимо.
И это море — ни гу-гу.
И небо обратимо.

Медный купорос

Здесь я отдыхаю после похода
десятилетнего завоевательного
на пятачке чернозема
в обилии дательного и зевательного,
в небе складками молний
трещат хрустальные флаги,
клубни картошки торчат из земли,
словно локти из драки;
бултых в океан, ночная страна,
срывая времен пояса!
Да, кот забегает ко мне вслед за крысой,
а еще лиса
вслед за крысой, но наперерез коту,
а он — котам атаман!
Кыш, коллектив зверей! —
я в бодрый бью барабан,
Погружу микроскоп в лепесток
и окунусь в окуляры,
там, словно в Смутное время в Москве,
смерти размеры.
Вот разведу купорос,
контролируя лакмусовой бумажкой!
Пешкой кажусь я огромной,
в балахоне и шлеме шагая дорожкой.
Сад обливаю, как написано,
«до полного смачивания» из шприца.
Уж бирюзовыми стали томаты,
черешня и мазанки черепица.
Все. Жгу отравленные одежды,
не употребляемые дважды.
Сад озираю, выкупанный в купоросе,
тяжелый и влажный.
Глухо вокруг, но ненадолго —
первыми выключаются мухи
и останавливаются, повсюду себя оставляя
звенящими в прахе;
вновь тишина,— а через час валится разом
весь колорадский жук
вверх каблуками
и оком вощеным защелкнув последний миг,
следом — личинки — коралловые,
живьем не похожие на живых,
пильщики, древоточцы,
стекляницы — две золотых.
Я же писал тебе:
«Есть неорганика в нас, и поэтому
стал я внимательней
к собственному устроенью скелетному,
к своеволию мертвой природы во мне,
что роднит меня
с камнем и облаком происхождения метеоритного,
я скажу тебе больше —
аж до шевеленья волос —
кристаллизуется в каждом из нас
голубой купорос.
Мне одиноко, хоть пес мой за мною следит,
как подсолнух,
нету в округе подобных мне,
истинных ли, иллюзорных,
нож заржавел моментально
и разломился, как бородинский хлеб,
хлябь разверзлась,
и камни вскочили на ноги, чтоб
мне в зрачки заглянуть
и шепнуть кости моей: улови,
даже если не через живое,
приращенье любви.
Помнишь, на бровке ты голосовала —
ночи была середина —
в позе застыв человека,
кормящего с пирса дельфина,
помнишь, подъехала тихо машина,
и уплотнились поля,
купоросного цвета дельфин ее вел,
не касаясь руля...»

Две гримерши

Мертвый лежал я под Сыктывкаром
тяжелые вороны меня протыкали
лежал я на рельсах станции Орша
из двух перспектив приближались гримерши
с расческами заткнутыми за пояс
две гримерши нашли на луне мой корпус
одна загримировала меня в скалу
другая меня подала к столу
клетка грудная разрезанная на куски
напоминала висячие замки
а когда над пиром труба протрубила
первая взяла проторубило
светило галечной культуры
мою скульптуру тесала любя натуру
ощутив раздвоение я ослаб
от меня отделился нагретый столб
черного света и пошел наклонно
словно отшельница-колонна


Владимир ДРУК

***
Едет поезд через реку,
Едет поезд по мосту.
И попыхивает кверху
Гордо поднятой трубой.
Там, наверно, пассажиры
На скамеечках сидят.
Там, наверно, пассажиры
Целый день едят и спят.
Там, наверно, пассажирам
К чаю сахар подают.
И, конечно, пассажиры
Песни радостно поют.
Но такой же точно поезд
Отражается в воде.
И труба его большая
Почему-то смотрит вниз.
Там, наверно, пассажиры
Безбилетные сидят.
Там, наверно, пассажиры
Целый день в окно глядят.
Там, наверно, пассажирам
Чай без сахара дают.
И, конечно, пассажиры
Песни грустные поют.
На мосту остановился
Поезд — эх! — на пять минут.
Размышляют пассажиры:
Там мы едем или тут?

Роман

Нежно смотрит на микроба
Аспирантка С. Петрова.
Так же нежно в микроскоп
На нее глядит микроб.

Человечек еле-еле

Бедняги душа еле держится в теле.
Он утром на службу встает еле-еле,
А вечером еле приходит домой
И еле живет со своею женой.
У них еле-еле рождаются дети
И тихо играют на бледном паркете.
Однажды он прыгнул в окно головой —
И еле, бедняга, остался живой.

***
Я близорук. И в микромире
Брожу с фонариком карманным...
И если дважды два — четыре,
То остальное — очень странно.


Иван ЖДАНОВ

***
Ты, как силой прилива, из мертвых глубин
извлекающей рыбу,
речью пойман своей, помещен в карантин,
совместивший паренье и дыбу.
Облаками исходит, как мор и беда,
отсидевшая ноги вода.
Посмотри: чернотой и безмолвием ртов,
как стеной вороненой,
зачаженные всплески эдемских кустов
окружают тебя обороной.
И, своею спиной повернувшись, луна
немоту поднимает со дна.
Даже если ты падать начнешь не за страх,
не достигнешь распада —
ты у спящего гнева стоишь в головах,
как земля поперек листопада.
Сыплет ранами черной игры листопад,
блещет сталью своей наугад.
Ты стоишь по колени в безумной слюне
помраченного дара,
разбросав семена по небесной стерне,
как попытку и пробу пожара,
проклиная свой жест, оперенный огнем,
и ладонь, онемевшую в нем.
Не соседи, не дети твои эти сны.
Наяву ли все это?
Ты — последняя пядь воплощенной вины,
ты — свидетель и буквица света,
ты — свидетель, привлекший к чужому суду
неразменную эту беду.
Оттого ли, что сталь прорастает ножом
и стеной обороны,
завернувшись внахлест двуязычным ужом,
словно плач похоронный,
ты, как рану, цветок вынимаешь из пут
недосчитанных кем-то минут.

***
Этот холм в степи, неумышленно голый,—
это узел пространства, узилище свету.
И тревожится сердце, и ритм тяжелый
так и сносит его. И ветра нету.
Черепа из полыни, как стон простора,
выгоняют тропу, оглушают прелью.
И тропа просевает щебень до сора
и становится пылью, влекомой целью.
И качается зной в монолитной дреме
самоцветами ада в мареве этом,
и чем выше тропа, тем пыль невесомей
и срывается в воздух гнилушным светом.
И тот же холм в степи, крутой и голый,
и та же тропа проступает в бурьяне
я, взбираясь по круче в тоске веселой,
растворяет щебень в сухом тумане.
Западает в песок и отвесной пылью
обрывается в воздух, такой же рваный,
монолитной трухой, и зноем, и гнилью.
Только свет как будто другой и странный.
Или так показалось — ведь холм все тот же.
Где им тут, в пустоте, разойтись обоим?
И одна и та же, как кровь под кожей,
их руда топорщит своим жилобоем.
Уберу ли камень с холма, чтоб где-то
на другом холме опустело место,
или вырву цветок незрячего цвета,
словно чью-то ладонь отделяя от жеста,
или просто в песок поставлю ногу,
чтобы там, где камень исчез, забылся
и пропал цветок, неугодный богу,
отпечаток моей ступни проявился.
Но на склонах этих один заразный
выгорает песок в ослепшую груду.
Почему же свет осеняет разный
этот холм, помещенный нигде и всюду?
И ты видишь в себе, что здесь поминутно
совершается праздник и преступленье,
и на казнь волокут тропою распутной,
начинается подвиг, длится мученье.
Он стоит, лицо закрывая руками,
в одиночестве смертном, один, убогий,
окруженный иудами и врагами,
исступленной кровью горя в тревоге.
Или он — единственный здесь, и это
сознается им, несмотря на злобу,
несмотря на мертвую маску света,
заскорузлость воли, ума хворобу.
Это было бы жертвой — то и другое:
подвиг — если он здесь одинок и страшен,
или праздник — когда под его рукою
оживает единственность толп и пашен.
Эта жертва — и та и другая — в казни
обретает залог и долг продолженья.
Только свет надо всем излучается разный:
свет укора и праздничный свет искупленья.
Или чары потворства грозят любовью,
или молнии мечут бранные стяги,
или холм обряжают горючей кровью,
словно это письмо на обратной бумаге?
Ты, представший с лицом, закрытым руками,
опусти свои руки и дай очнуться
от твоей несвободы, вбитой веками.
Горек хлеб твой, и жертвы нельзя коснуться.


Юлия НЕМИРОВСКАЯ

***
И звери в клетках, и дети в манежах,
И люди, идущие просто так,
Не знают, как ты был быстр и нежен
И как держал ты меня в руках.
Никто не видел тебя лежащим
С лицом ребенка — сильнее льва.
Никто не понял по-настоящему,
Как тяжела твоя голова.
Но я — глаза, и живот, и шея,
И горло — бог его раздери —
Я знаю — и нет ничего страшнее,
Чем знать и жить без твоей любви.

***
Вот март, как бы мужик небритый
Идет, бутылками звеня.
Он весь из золота отлитый,
Он нежно смотрит на меня.
Как хорошо — как будто память
Мне кто-то от семейных уз
Освободил,
Как будто камень
Подняли,
Приоткрыли шлюз.
Последнее, что тяжелее,
Чем сердце — снято как рукой.
Я, как приморская аллея,
Лечу к поверхности морской.

***
Волк яблоко грызет, и это жизнь моя.
То год почти зима лежала, ощетинясь,
Теперь пришла весна. Едва дымится день,
И яблоки опять мне снятся по ночам,
А по утрам окно качает подбородком
И молча шлет привет немытым сковородкам,
И небу, и земле, и солнечным лучам.
Но каждое вокруг мне сочетанье дико,
Как будто на земле я не двадцатый год,
А утром родилась, и удивленным криком
Здесь разбудила всех: Волк яблоко грызет!


Александр ЕРЕМЕНКО

***
Горизонтальная страна.
Определительные мимо.
Здесь вечно несоизмеримы
диагональ
я сторона.
У дома сад.
Квадрат окна.
Снег валит по диагоналям.
А завтра будет в кучу свалеи
там, где другая сторона.
Ведь существует сатана
из углублений готовален.
Сегодня гений — гениален.
Но он не помнит ни хрена.
Всё верно, друг мой.
Пей — до дна.
У дома сад. Шумит — как хочет.
И кто поймет, чего со сна
он там бормочет...

***
«Печатными буквами пишут доносы».
Закрою глаза и к утру успокоюсь,
что все-таки смог этот мальчик курносый
назад отразить громыхающий конус.
Сгоревшие в танках вдыхают цветы.
Владелец тарана глядит с этикеток.
По паркам культуры стада статуэток
куда-то бредут, раздвигая кусты.
О, как я люблю этот гипсовый шок
и запрограммированное уродство,
где гладкого глаза пустой лепесток
гвоздем проковырян для пущего сходства.
Люблю этих мыслей железобетон
и эту глобальную архитектуру,
которую можно лишь спьяну иль сдуру
принять за ракету или за трон.
В ней только животный болезненный страх
гнездится в гранитной химере размаха,
где, словно титана распахнутый пах,
дымится ущелье отвесного мрака.
...Наверное, смог, если там, где делить
положено на два больничное слово,
я смог, отделяя одно от другого,
одно от другого совсем отделить.

***
Сгорая, спирт похож на пионерку,
которая волнуется, когда
перед костром, сгорая со стыда,
завязывает галстук на примерку.
Сгорая, спирт напоминает речь
глухонемых, когда перед постелью
их разговор становится пастелью
и кончится, когда придется лечь.
Сгорая, спирт напоминает воду.
Сгорая, речь напоминает спирт.
Как вбитый гвоздь, ее создатель спит,
заподлицо вколоченный в свободу.


Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ

***
Картина мира, милая уму: писатель сочиняет про Муму; шоферы колесят по всей земле со Сталиным на лобовом стекле; любимец телевиденья чабан кастрирует козла во весь экран; агукая, играючи, шутя, мать пестует щекастое дитя.
• • • • • • • • •
Бог в помощь всем. Но мой физкультпривет писателю. Писатель (он поэт), несносных наблюдений виртуоз сквозь окна видит бледный лес берез, вникая в смысл житейских передряг, причуд, коллизий. Вроде бы пустяк по имени хандра, и во врачах нет надобности, но и в мелочах видна утечка жизни. Невзначай он адрес свой забудет или чай на рукопись прольет, то вообще купает галстук бархатный в борще. Смех да и только. Выпал первый снег. На улице какой-то человек, срывая голос, битых два часа отчитывал нашкодившего пса.
Писатель принимается писать. Давно ль он умудрился променять объем на вакуум, проточный звук на паузу? Жизнь валится из рук безделкою, безделицею в щель, внезапно перейдя в разряд вещей еще душемутительных уже музейных, как-то: баночка драже с истекшим сроком годности, альбом колониальных марок в голубом налете пыли, шелковый шнурок...
В романе Достоевского «Игрок» описан странный случай. Гувернер влюбился не на шутку, но позор безденежья преследует его. Добро бы лишь его, но существо небесное, предмет любви — и та наделала долгов. О, нищета! Спасая положенье, наш герой сперва, как Герман, вчуже за игрой в рулетку наблюдал, но вот и он выигрывает сдуру миллион. Итак женитьба? — Дудки. Грозный пыл объемлет бедолагу. Он забыл про барышню, ему предрешено в испарине толкаться в казино. Лишения, долги, потом тюрьма. «Ужели я тогда сошел с ума?» — себя и опечаленных друзей резонно вопрошает Алексей Иванович. А на кого пенять?
Давно ль мы умудрились променять простосердечье, женскую любовь на эти пять похабных рифм: свекровь, кровь, бровь, морковь и вновь. И вновь поэт включает заполночь настольный свет, по комнате описывает круг. Тошнехонько и нужен верный друг. Таким была бы проза. Дай-то бог. На весь поселок брешет кабыздох. Поэт глядит в холодное окно. Гармония, как это ни смешно, вот цель его, точнее идеал. Что выиграл он, что он проиграл? Но это разве в картах и лото есть выигрыш и проигрыш. Ни то изящные материи, ни се. Скорее розыгрыш. И это все? Еще не все. Ценить свою беду, найти вверху любимую звезду, испарину труда стереть со лба и сообщить кому-то: «Не судьба».

***
Самосуд неожиданной зрелости,
Это зрелище средней руки
Лишено общепризнанной прелести —
Выйти на берег тихой реки,
Рефлектируя в рифму. Молчание
Речь мою караулит давно.
Бархударов, Крючков и компания,
Разве это нам свыше дано!
Есть обычай у русской поэзии
С отвращением бить зеркала
Или прятать кухонное лезвие
В ящик письменного стола.
Дядя, в шляпе, испачканной голубем,
Отразился в трофейном трюмо.
Не мори меня творческим голодом,
Так оно получилось само.
Было вроде кораблика, ялика,
Воробья на пустом гамаке.
Это облако? Нет, это яблоко,
Это азбука в женской руке.
Это азбучной нежности навыки,
Скрип уключин по дачным прудам.
Лижет ссадину, просится на руки —
Я тебя никому не отдам!
Стало барщиной, ревностью, мукою,
Расплескался по капле мотив.
Всухомятку мычу и мяукаю,
Пятернями башку обхватив.
Для чего мне досталась в наследие
Чья-то маска с двусмысленным ртом,
Одноактовой жизни трагедия,
Диалог резонера с шутом?
Для чего, моя музыка зыбкая,
Объясни мне, когда я умру,
Ты сидела с недоброй улыбкою
На одном бесконечном пиру
И морочила сонного отрока,
Скатерть праздничную теребя?
Это яблоко? Нет, это облако.
И пощады не жду от тебя!


Владимир АРИСТОВ

Воспоминание

Учительница музыки жива,
Но не войдет уже в свою квартиру.
Там хоровое пение портьер,
И хлеб посередине комнаты вечерней.
И низкий коридор, и кухонный сквозняк,
И пыльное в привычных скрепах небо.
Там улица покорная прошла.
И вечный дождь Вахтанговского театра.
Там в серых складках сотканных колонн
Пустынность летняя скопилась.
На мшистых шинах быстрая машина
Уходит быстрыми шагами.
И вечер наступает, наконец,
Оркестр театральный сушит ноты.
И в даль к Смоленской торною тропой,
Дверь приоткрыв, уходят музыканты.
Учительница музыки жива,
И множится складная книга детства.
Но дверь закрыта, ключ заледенел,
И в сонный бархат двинулась машина.
Испытанные кресел локотки,
И тающий бинокль на коленях.


Евгений БУНИМОВИЧ

***
Что касается модной стилистики ретро,
я родился в Москве, в деревянном доме,
унесенном резким порывом ветра.
От него ничего не осталось, кроме
тополей на углах с болтовней неизменных
воробьиных семейств, копошащихся в кроне.
Что касается ветра, гудевшего в стенах,
от которого в легких пожизненный след —
да хранит нас Неглинка, текущая в венах,
потому что на карте Москвы ее нет.

Контрольные работы

1.
Я работаю в школе, которую сам сочинил,—
очевидно, сказалась привычка
к дешевым школярским обедам,
в кровеносных сосудах давление красных чернил
плюс тоска по идущему следом.
Яровое, озимое, доброе, вечное
надобно здесь засевать,
но поля просвещения
не по зубам самодельному плугу...
Ностальгический ветер в разбитую дует фрамугу,
что и требовалось доказать.
Я готовлюсь к урокам,
жилплощадь сменяв на длину
дидактических улиц,
старательно пройденных за ночь,
и когда я усну
на контрольной работе —
пускай отпоет меня завуч!
А иначе моя разночинная блажь,
первобытное дело халдея
и десятка за педагогический стаж
не искупят умения ямб отличить от хорея...
2.
...а еще, лишаясь площади, обретаешь объем
города, по которому легче бродить одному,
чем вдвоем,
потому что мы годы свои узнаем
в концентрических кольцах столицы,
но мосты за собою сжигая дотла,
в концентрических кольцах столицы не сыщешь
угла,
кроме края письменного стола,
кроме прямого угла страницы...
Есть Дамоклово чувство контрольных работ —
ничего не успеешь, а время пройдет,
н-и-ч-е-г-о-н-е-у-с-п-е-е-ш-ь-
а-в-р-е-м-я-п-р-о-й-д-е-т,
жизнь пройдет, вырвешь лист из тетради...
Гонит ветер волну почерневшей листвы,
формулирует ночь постулаты Москвы,
но никто не сведет за спиною мосты,
как умеют у них, в Ленинграде...
3.
Падают доски. Идет общешкольный ремонт.
Он затянулся, как подобает ремонту.
Я засыпаю во время контрольных работ,
но подавляю, как подобает, зевоту.
Падают листья. В класс залетает, кружась,
несколько реплик прораба откуда-то сверху.
Школы и жизни осуществляется связь.
В третьей задаче не забывайте проверку.
Осень в России. В четвертой задаче чертеж
необходим, и, говоря откровенно,
выйдешь из школы — бог знает куда забредешь
в хрестоматийной листве по колено.
В пятой задаче пункт А очевидней, чем Б...
Разве отыщешь ответ на таком листопаде,
если доказано, что равносильна судьбе
осень в России. Звонок. Соберите тетради.

<- предыдущая страница следующая ->