<- предыдущая страница следующая ->

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«ГУЛЛИВЕР»
Митька сидел в своей комнате у компьютера и мучил скрепку такими вопросами, от которых глаза у той, как у стрекозы, вылезали из орбит. Из технических помощников выбрал образ не собаки, не утёнка, а именно скрепки. Она выскакивала всякий раз, как только Митька нажимал стрелкой компьютерной мыши на вопросительный знак. Наблюдать за скрепкой было потешно: она то озадаченно чесала в затылке, то подозрительно косила глазами, раскачиваясь из стороны в сторону, то беспомощно разводила руками, мол, не понимаю, «что тебе надобно, старче». А что тут понимать? Митька ждал писем от Риты, а их не было уже целых две недели. Какие только реплики он ей не отпускал, какие открытки не отправлял. Вирус у неё в компьютере, что ли? И мобильник теперь почему-то всё время был отключён. Деньги кончились? Такого ещё не бывало. Открыл её последнее письмо. Странное какое-то. Словно что-то хочет сказать и не решается. Намёки, подколки, капризы! Может, обиделась на что? У девчонок это часто бывает. Щёлкнул мышью по своему последнему посланию. Оно было непростительно длинным. Бегал глазами по строчкам и чувствовал, как потеет спина от стыда. Учил ведь дед: не впадай в эмоции, не прыгай от радости глупым козлёнком, сохраняй спокойствие, что бы ни случилось, привыкай ценить свои слова и чужое время. Э-эх! Переборщил!
А скрепка, знай, пилькала глазами! Уберись ты, чудо гороховое! Нечего подсматривать! Без тебя тошно!
— Митя! Иди-ка скорее сюда! Смотри, что показывают! — раздался из гостиной возбуждённый голос матери. Дался ей этот телевизор! Сядет за своё вязанье и, знай, каналы переключает. Ещё и сестрёнку, Люську, приучила! У той от этого ящика уже скоро крыша на сторону съедет! Темноты боится до поросячьего визга. Приезжает в деревню, и каждый раз просит бабулю до туалета проводить. До чего дошло! Внушал им дед, что человек должен своей жизнью жить, а не чужой. Да разве мать вразумишь? Ну, бывают, конечно, интересные фильмы. «Сибирский цирюльник», например... или «Ворошиловский стрелок». Артист этот, Михаил Ульянов, так на деда похож! Смотришь фильм с его участием — в груди щемить начинает. Ну, вылитый дед! Глаза такие же, спокойные, умные, в самую душу смотрят. И на висках — лучики морщинок от затаённой улыбки.
Мысли пошли вольготно гулять по прошлому, которого без деда Митька себе представить никак не мог. После его смерти мир стал приобретать какие-то совсем другие краски, формы, размеры... Дедов дом, например, в детстве всегда казался Митьке высоким, светлым и просторным, а теперь словно съежился, сгорбился, того и гляди, врастёт окнами в землю. Да и цвет дома был ярко-голубым, а теперь сделался каким-то не то выгоревшим, не то линялым. Надо будет уговорить отца купить голубой краски да покрасить дом заново. И озеро, на берегу которого стояла дедова банька, раньше казалось глубоким. Прибрежные валуны, с которых он, мальчишкой, нырял солдатиком в воду, теперь покоились на сухом песке, блеклые и шершавые. Что случилось? Куда ушла вода? Застыл в оцепенении ветрячок, и никакой ветер не мог пробудить в нем былых чувств. Видать, что-то и в нём заклинило, сломалось. Чум на острове Откровения тоже обветшал до дыр, тюфяки сгнили, и внутри уже давно не пахло костром. И даже деревянная лодка, перевёрнутая вверх дном, рассохлась и облезла. Просмолить бы надо, да всё не собраться, со временем «напряг». И, самое главное, некому больше задать волнующих вопросов. Разве что в мыслях!
В воображении Митьки голос деда всегда звучал, как прежде, мудро и уверенно. И по этому дедову голосу Митька настраивал свою душу, как настраивают по камертону капризный струнный инструмент. Теперешним взрослым умом понимал, что не было в этом никакой мистики, как казалось раньше. Каждый может помнить голос ушедшего человека и, хорошо зная его суть, взгляды, манеру мышления, предположить ответ на тот или иной вопрос. Митька с раннего детства, как только помнил себя, верил каждому слову деда. И теперь вот также верил себе, потому что знал: с дедом они единое целое. Чёткое осознание этого пришло вскоре после смерти деда, словно тот, уходя в мир иной, оставил ему в наследство самое бесценное — свои душевные силы.
Жаль, что Рите не довелось с дедом познакомиться. Ей бы он тоже понравился.
Стоило вспомнить про Риту, как тотчас неуёмные мысли устремились в Петербург и стали бродить по заснеженной набережной Фонтанки, по пустынному двору, куда выходили окна Ритиной комнаты, так называемой «девичьей». В комнате Рита жила не одна, со старшей сестрой Светланой. Светлане было уже двадцать, и любое её мнение отдавало категоричностью. А впрочем, что ему до Светланы? Знать бы, чем занимается Рита! Дел, конечно, у неё под завязку. В какие только кружки не записалась! Японский язык учить принялась. Зачем он ей? Ну, английский — куда ни шло. Без него нынче ни шагу. А японцы-то эти на что сдались, если нет времени на письма ответить...
— Митька! Скоро ты?! — забарабанила к нему в дверь кулаком Люська. — Дядьку какого-то показывают, который людей оживлять может! Не веришь? Послушай!
Митька нехотя поднялся, не спеша, направился в гостиную. Встал в дверях, скрестив на груди руки. Нашли что смотреть! Шоу «Пусть говорят!» Большим планом показали какого-то мужчину. Митьку поразил его взгляд. Такой необычный. Смотрит на всех, как Гулливер на лилипутов. Ведущий программы из кожи вон лезет. Чуть не в нос ему микрофоном тычет: «Так вы утверждаете, что умеете воскрешать людей?!» — «Да! И я могу научить этой методе любого, кто пожелает». Вот это да! Митька присел на подлокотник кресла, и весь подался вперёд. На сумасшедшего, вроде, не похож.
— Мошенник! — словно прочитав его мысли, первой взвизгнула сидящая в зале толстая тетка с красным мясистым лицом. Как на рынке: «руки в боки» и давай глотку драть. — Вымогают у людей последние деньги! Набивают себе карманы на людском горе! Ещё в студию пришёл, наглец!
— А вы могли бы воскресить мёртвого человека прямо здесь, в студии? — подхватил идею ведущий.
— Как пожелаете, — спокойно пожал плечами странный мужчина. И опять его глаза показали крупным планом. Смотрит на всех так, будто силится понять, что же здесь происходит. Митька криво усмехнулся. Ну, дела! Мать сидит, бледная вся. Даже про вязанье забыла. А Люська глазищами так и стреляет, как та скрепка: то на Митьку, то на мать. Ответа ищет — правда ли? А какой тут ответ дашь? Вон у всех в студии лица вытянулись. А среди них ведь и врачи, и учёные, и писатели, и даже священники.
— Судить его, мошенника, или в психиатрию отправить! Развелось их, дьяволов, в наши смутные времена! Статистика в Интернете такие факты выдаёт: три тысячи шестьсот шестьдесят человек уже объявили себя Иисусами.
И разом со всех сторон поднялся такой рёв: дай им волю — разорвут на части. Ату его!
Митька занервничал и принялся щелкать себя по ногтям. Вот дурацкая привычка! И не отвыкнуть никак. А как тут не нервничать? Не дают человеку слова сказать! Зачем приглашали?! Вдруг он и правда чем-то таким владеет. Вот бы деда оживить! Никаких бы денег не пожалел. Работать бы пошёл и вкалывал день и ночь. Только бы дед жив был. После его смерти Гуманоидом стали прозывать Митьку. И он носил дедово прозвище с честью и достоинством. Сначала по деревне разнеслось, а потом и в город просочилось. Гуманоид — и всё тут!
Снова взглянул на экран. Показывали одного из воскрешённых. Мужик — как мужик. Спокойный, как слон. Кусают со всех сторон, а он, знай, твердит: «Мир вам, люди!» В морге отлежал около суток. После воскрешения в Бога веровать стал. Интересно, кто он? Подсадная утка? Потом ещё одну женщину показали, которая мужа по этой цифровой методе воскресила. И её негативом «распяли». Каких только ярлыков не приклеили. А на вид нормальная женщина. По манерам, на врача смахивает. Только говорит не очень уверенно. Её спрашивают, где муж сейчас. Молчит. Словно боится проговориться. А чего бояться-то? Если бы он, Митька, чем-нибудь таким сверхъестественным владел, разве стоял бы вот так, язык проглотив?! Рассказал бы всё, как на духу. Чего они?! И «Гулливер» этот уходит от прямых вопросов.
Шоу закончилось так же неожиданно, как и началось. В душе осталось какое-то чувство неудовлетворённости. Митька молча удалился в свою комнату. Ни с матерью, ни тем более с Люськой обсуждать эту щекотливую тему не хотелось. Пусть женщины меж собой «чирикают», а ему, мужику, негоже. С отцом бы ещё обменялся мнением, но тот, как всегда, в командировке. Ну да ладно, время покажет: сумасшедший ли этот «Гулливер», мошенник или одержимый какой. А с другой стороны посмотреть, в сказки раньше тоже не верили, а потом и зеркальце, в котором всё можно увидеть, и ковёр-самолёт, и другие чудеса реальностью стали. Так почему не быть живой воде? Но опять же, воскресить одного, двух — это ещё куда ни шло. А если всех? Что на свете твориться будет?!
А перед глазами так дед и стоит. Сидит на крыльце и насмешливо теребит бороду. «Вот так-то, Митька! Думай, чеши в голове. На твоём веку ещё и не такое будет!»
Митька снова сел за компьютер. Ну, а что ты на это, скрепка, скажешь? Та покачала головой. Потом развалилась, закинула ногу на ногу, закатила глаза вверх. Что-то соображает своей металлической головой. Ладно, не пыжься, отдыхай! С Ритой бы на эту тему поговорить. Она этими вещами ох как интересуется! Родители на неё ворчат. Они по профессии врачи. Верят только в то, что руками потрогать можно.
Вспомнился последний приезд в Петербург. Было это в сентябре. Долго гуляли по набережной Фонтанки. Говорили о клонировании. Гадали, будут ли проводить такие эксперименты над людьми или нет. Митька был категорически против клонов. Зачем и кому они нужны? Риту задевали эти темы так глубоко, что у неё от волнения начинал дрожать голос. А глаза прямо-таки искрились от возбуждения. В такие минуты Митьке почему-то очень хотелось её поцеловать. Но боялся обидеть. Просто брал за руку и нежно гладил её тонкие пальцы, разглядывая их, словно какую-то диковину. Рита сразу замолкала, но в глаза ему смотреть не решалась. Застенчиво отводила взгляд. Однажды они остановились на мосту. В воде отражались уличные фонари. Кругом было безлюдно. Митька взял и поднял Риту на руки, да ещё вытянул их вперёд. Девушка тихонько вскрикнула и, крепко прижавшись к нему, обхватила за шею. Митьке стало так хорошо, что хотелось окаменеть и остаться с ней в обнимку на века. Но Рита взмолилась её отпустить. Он с нежностью провёл губами по её щеке и опустил наземь. Пока она поправляла волосы, Митька глядел на воду. По тёмной поверхности реки плыли яркие кленовые листья. Они напоминали растопыренные в стороны пальцы. И кто придумал такую красоту! Вроде и клёнов-то рядом нет. Значит, кто-то специально нашёл, подобрал и бросил их в воду. И, наверное, загадал желание. Дед говорил, что вода полна всякой информации и большой магической силы.
Представлял Риту так явно, что даже ощутил тонкий запах её любимых духов. Всё тело стало распирать каким-то непонятным напряжением. С шумом выдохнул скопившийся в груди воздух и твёрдо решил в выходные, во что бы то ни стало, рвануть в Питер. Что сидеть и гадать на кофейной гуще? Приехать и всё увидеть своими глазами. Пусть даже Риты не будет дома. Ну, мало ли уехала куда. Поговорит со Светланой, с Галиной Ивановной, с Валентином Петровичем. Неизвестность — худшая пытка. Всё! Решено! Деньги на дорогу есть. Клянчить у родителей не надо. Зря, что ль, два месяца по вечерам разносил телеграммы. От денег, которые предлагал отец на карманные расходы, всегда отказывался. Нет халявных денег — нет и упрёков. Усвоил эту истину твёрдо. Бегая с телеграммами по убогим дворам, насмотрелся, конечно, всякого. Бумажные телеграммы нынче шлют только те, у кого нет ни телефона, ни компьютера. Услуги связи нищенских трущоб.
Одна молодая женщина с полугодовалым ребёнком на руках, прочитав текст телеграммы, долго смотрела на него с каким-то отчаянным укором в глазах. Словно ему, Митьке, было кем-то велено держать ответ за все грехи мужского пола. И бледные губы её вдруг стали шептать такое, от чего его бросило в жар — нездоровый, трусливый, липкий.
— Он меня предал!.. Оставил! Будь он проклят!.. Помоги мне! Останься! Люби меня!
Митька растерянно тряс головой и, заикаясь, невнятно бормотал что-то, типа того, мол, извините, я при исполнении. А сам с каким-то оцепенением смотрел на её полинявшую от стирки футболку, загрубевшую на груди от высохшего молока. Курчавая малышка беспечно подпрыгивала на руках у матери и озорно хлопала в ладоши. После неловкой паузы женщина резко развернулась и, обхватив дочку двумя руками, скрылась в тёмной комнате. Митьке ничего не оставалось, как поставить в графе «Получатель» закорючку своей рукой. И скорее на улицу! Подальше от всего этого. От гулкого топота его ног из глубоких рытвин облупившихся стен (словно после артобстрела!) сыпалась сухая штукатурка. Потолок чернел пятнами копоти, из которых торчком торчали обгоревшие спички. Кому не лень до самого потолка прыгать?!
Следующий адресат проживал где-то в деревянных двухэтажных бараках, построенных сразу после войны, как временное жильё. По этому поводу дед говорил так: «Никогда, Митька, не верь обманному слову "временно"! Под ним всегда подразумевается "навечно", "навсегда". Любое дело с душой делай, как для себя, и доводи всё до победного конца. Знай: всё к человеку возвращается: и добро, и зло. В одном месте чего худого натворил — в другом сам же на это и попадёшься. А за добрые деяния всегда получишь благодарность, не в словах, так в мыслях человеческих. А мысли, Митька, — великая сила! Мыслями мы творим и себя, и своё будущее!».
Митька никогда не любил эти деревянные районы. Ни город, ни деревня! Не поймёшь что! Разбросанные по двору дрова, вечно переполненные помойки, по которым шастают бездомные облезлые коты и собаки. Разбитые окна подъездов зачастую наполовину заколочены фанерой. Кто ж сподобится вставить стекло? Не моё, общественное. Обшарпанные ступеньки деревянной лестницы скрипели на все лады, как расстроенная домра. Так и знал: дверной звонок сорван. Постучал в дверь кулаком. Открыл ему старичок со светлыми и какими-то трогательно-беззащитными глазами.
— Вам телеграмма, — казённо сообщил Митька. — Распишитесь здесь, пожалуйста. — И протянул старику сложенную вчетверо бумажку.
— Да я, милый, плохо вижу. Ткни пальцем-то, куда закорючкой чиркнуть.
Митька приставил кончик ручки к нужному месту на бумаге. Старик расписался. И только Митька хотел уйти, как тот взмолился.
— Не уходи, сынок, прочти, что в телеграмме-то! Старуха моя тоже не видит, у обоих катаракта.
Митька окинул взглядом прихожую. В углах на оборванных обоях гнездились тараканы. Вообще-то тараканов Митька видел, но чтобы их было столько — никогда! Если бы не шевеленье их чувственных усов, можно было подумать, что угол выложен блестящим коричневым кафелем. Старик, конечно, эту живность не видел.
Развернул телеграмму, быстро пробежал глазами по тексту: «Трагически умер Павел. Вчера похоронили. Зина». Видя, что Митька что-то мнётся, старик строго приказал:
— Читай! Мы от телеграмм нынче ничего хорошего не ждём.
Митька откашлялся и прочёл, стараясь произносить слова как можно равнодушнее и суше.
— Господи! — перекрестился старик на «лампочку Ильича», что болталась на проводе без люстры под самым потолком. — Спасибо Тебе, Господи, что прибрал на место! Пусть земля ему пухом, а горемычной душе — прощенье за слабость Духа. — И, уже обращаясь к Митьке, добавил: — Пил он, по-чёрному. Давно знали, что добром не кончит! Сын это наш. Вот так, парень. Теперь иди с Богом, дай поплакать вволю!
И снова Митька прыгал через ступеньку, будто ему дали пинка под зад. Внизу под лестницей кто-то шевелился, шелестел картонными коробками. В нос ударил зловонный запах. В привокзальном туалете дышать легче! Митька зажал нос ладошкой. Какой-то бомж устраивался на ночлег. А куда ему деться? Во всех приличных домах домофоны да консьержи. А тут дверь, как на станции метро, в обе стороны ходит. У батареи — худо-бедно, но тепло. Взглянул на следующую телеграмму. Где же этот дом под номером шесть? По идее, вон тот должен быть. Но в нём вроде никто не живёт... Дверей в подъезде вообще нет. Стёкла выбиты. Свет ни в одном окне не горит. Посветил фонариком. Увидел рваную занавеску на окне. Пошарил лучом по тёмным углам подъезда, пугая сонных собак. Те уж давно не лают на чужих. Сами на птичьих правах. Высчитал квартиру. Должна быть слева, на первом этаже. Гулко забарабанил в дверь. Послышались шаркающие шаги. Хмельной мужской голос недовольно спросил:
— Кого там принесло, на ночь глядя?
— Телеграмма! — громко оповестил Митька. Дверь открылась, но свет не зажёгся. Митька пристроил телеграмму на локоть. — Распишитесь!
Мужик сподобился.
— Посвети-ка! Что там в ней?
Митька приставил фонарик к дрожащим рукам мужика, в которых нервно плясала телеграмма.
— Бог ты мой! — вскинул тот на Митьку опухшие глаза. — Батя преставился! — И спокойно подытожил: — Пора уж! На девятый десяток перевалило. Нам столько не отжить. — Усмехнулся каким-то своим практичным мыслям, которые, как вороны при помойке, всегда рядом. — Думаешь, наследство оставил? Чёрта с два! Хибара одна, которую и задарма никто не возьмёт. Ну да ладно. Может, летом когда-нибудь съезжу погостить. Теперь никто зудеть не будет: «Не пей, Гришка, пропадёшь!» А как не пить? Живу, как собака последняя!
— Извините, я тороплюсь, — скороговоркой перебил его Митька и рассёк перегарный воздух стремительным движением лёгкого молодого тела.
Вот, дела! Одна смерть кругом! И, что самое странное, особо и не удивляет никого. Вот и этот тоже. Принял сообщение, как само собой разумеющееся. И вспомнился тот день, когда они с отцом приехали в деревню после похорон деда. Казалось, вот-вот рухнет весь мир! А тут ни слёз, ни скорби, словно о ком постороннем речь идёт. Неужели у мужика этого душа не болит?! А, впрочем, у всех ли она есть...
Вспоминая всё это сейчас, передёрнул плечами. Хорошо, что ушёл с телеграфа! Появится нужда в деньгах, лучше уж пойти вагоны разгружать, чем разносить такие вести.
Выключил компьютер, свет, быстро разделся и плюхнулся в постель. А то чего доброго Люська прибежит с вопросами. Её просто так не выпроводишь. Ещё та цаца! В какой-то книге вычитал, что перед сном можно сконцентрировать мысль на проблеме. Утром получишь готовый ответ. Только проснуться нужно раньше будильника, чтобы не вскакивать с постели, как на пожар, а полежать да подумать о том, что волнует. Не зря в пословице говорится: утро вечера мудренее.
— Мить! — сунула нос в темноту его комнаты Люська. — Ты спишь?
— Сплю, — сонно буркнул Митька. — Исчезни!
Но Люська настырно впёрлась в комнату и села по-турецки на коврик у кровати. Как она так ноги под себя загибает? Будто они у неё без костей. Имидж свой меняет, как ящерица хвосты. Сейчас вон, пацан пацаном. Спортивки, футболка, волосы под заколку заправлены, чтоб не мешали. А бывает, так вырядится!...
— Мить, знаешь, что мать говорит по поводу этого воскрешения?
— Не знаю, и знать не хочу! — лёг на спину Митька и заложил руки за голову. Лукавил. Знать хотелось. И Люська, уловив это, возбуждённо зашептала:
— Помнишь тетку Маню на краю деревни? Ну, ту, что с бородавкой на лбу? У неё ведь сын был. В армии погиб. Она всё по нему плакала. Что бы ни делала, всё Бога упрекала, мол, зачем сына так рано забрал. — Сестрёнка поёжилась, озираясь на тёмные углы комнаты, и понизила голос, будто её подслушивал кто.
— Короче! — требовательно изрёк Митька. Терпеть не мог, когда важную информацию размазывали, как клейстер по обоям. Картинка любого события в мысленном воображении вырисовывалась на лету. Прозвучат скупые на эпитеты слова: «Лето. Ночь. Болото» — у него не только картинка проявится, вмиг услышит натужное уханье совы, уловит дурманящий запах багульника, почувствует влажное касание ночного ветерка. А многословие отвлекает, уводит в чужие дебри.
— Будешь командовать, вообще ничего не расскажу! — поджала губы Люська.
— Ну ладно выделываться! — сдался Митька. — Начала, так валяй!
— Так вот однажды пошла эта баба Маня на болото за клюквой. Ягод много в тот год было. Набрала несколько вёдер на сдачу, а нести мочи нет. — Люська говорила так складно и образно, искусно вплетая в речь старинные словечки, что Митька усмехнулся. Вот артистка! И фразы-то найдёт! «Мочи нет!» В голове у него стали прокручиваться яркие картинки этой небылицы. А Люська, между тем, продолжала: — Села на пень баба Маня да запричитала: «Нет моего сыночка, чтобы мне помочь! Был бы Ванечка жив, собирал бы со мной сейчас ягоды и нёс домой! Не было бы у меня горя!» Пока она плакала да причитала, стемнело. Вдруг видит, сын по болоту в её сторону идёт. Подошёл, молча взял рюкзаки, вскинул за плечи и вперёд. Баба Маня еле-еле за ним успевает. И слова вымолвить не может. А как к деревне подходить стали, собаки от лая зашлись. Луна на небе поднялась. Тут баба Маня сына окликнула. Он рюкзаки на землю опустил, повернулся к ней. Смотрит она на него, в глаза заглядывает, а в них — пустота! Тут баба Маня креститься да молитвы читать принялась. Ванечка исчез! Потому что не сын это был, а фантом его!
— Ну и дальше что? — как можно равнодушнее спросил Митька.
— Ничего! — почему-то рассердилась Люська. — Мамка говорит, что нельзя мёртвые души тревожить. А то наплодят таких вот призраков! Не дело этот дядька задумал! А ты как считаешь?
— Не знаю, — недовольно пробурчал Митька. — Иди спи! Вон глаза-то сейчас из орбит вылезут.
И отвернулся. Иначе от её вопросов просто так не отделаешься. Люська, недовольно пыхтя, удалилась. А Митьке ещё долго было не заснуть. Что ни говори, а пустыми дедовы глаза ему видеть никак не хотелось. Во взгляде у деда отражалось всё, о чём он думал. Митька мог наблюдать за дедом часами. И часто подлавливал его на каком-нибудь шкодливом моменте: «Признавайся, дед, о чём сейчас подумал?!». Дед смеялся и раскидывал перед Митькой пасьянс своих потаённых мыслей. И уже хохотали вдвоём. Умел он заразить своим смехом. Бывало, что сама ситуация, казалось бы, не стоила выеденного яйца, а дед преподносил её с таким азартным юмором, что Митька смеялся уже не над самим случаем, а над дедовой мимикой, интонацией. Уж сколько лет прошло со смерти деда, а Митька выверял по нему все свои мысли, чувства, поступки. Раньше большого значения словам деда не придавал. Сказал и сказал. Что тут такого? А теперь каждая сказанная им когда-то фраза выплывала из глубины забвения, светясь каким-то особым светом. «Учись, Митька, жить легко и с радостью, — любил повторять ему дед. — Нет радости в жизни — твои проблемы. Не под тем углом на мир смотришь!». Нет, не хотелось видеть деда призраком. В Митькиной памяти дед всегда оставался живым и естественным. И вечной жизни Митька тоже не хотел. Хоть размышлял по этому поводу не раз. На краю дедовой деревни одна старушка жила. К ста годам уж ей тикало. Лицо всё морщинами изрезано. Спина сгорблена, чуть не в дугу. Вместо рта беззубая впадина. Руки тряслись так сильно, что казалось, она постоянно злится на весь мир. От ветра шаталась, а всё жила. За что ей наказание было такое? За какие грехи? Бабуля, завидев её, крестилась: «Да минует меня чаша сия! Не дай Бог до такой поры дожить, чужой век заедать!» Так что подумать было над чем.
А когда заснул, попал на какое-то очень странное собрание. Явное попадание в прошлые века. Огромная зала. Вместо потолка — прозрачный купол, сквозь который проглядывают звёзды. Все присутствующие в белых одеждах. Лица вроде и знакомые, а не узнать никого. Смотрят на него так пристально, что шевельнуться страшно. А один, с лавровым венком на голове, странно так, не разжимая губ, одними глазами вопрошает:
— Ты «за» или «против» бессмертия?
Митька молчит, тупит взгляд. Тогда вопрос ставится по-другому.
— Хотел бы жить вечно?
«Не-а!» — качает головой Митька.
Все куда-то исчезают. А он парит в звёздном пространстве. Мимо пролетает уродливая старуха с косой в руках. Не безызвестная особа! Скалится ему беззубым ртом. Но Митька её не боится, осеняет крестом. Катись своей дорогой! Она быстро проносится мимо и сливается с густой темнотой. Сон был таким отчётливым, что Митька в ужасе проснулся. Фу! Ерунда какая! Приснится же!.. Зато улёгся, постели не разобрав. Сел, позёвывая и потирая глаза, стянул с себя спортивки, футболку, откинул в сторону покрывало. Последнее, что шевельнулось в дремотном сознании: книжку о таинственной силе цифр прочитать всё-таки надо. Предпочитал, как и дед, на все иметь собственное мнение.

<- предыдущая страница следующая ->