<- предыдущая страница следующая ->

ХАКАССКИЕ РАССКАЗЫ
АЛЕКСЕЙ КОЖЕВНИКОВ

БОЛЬШОЙ КОННЫЙ ДЕНЬ
Была уже полночь, а в центральной усадьбе конного завода все еще горели огни. В конторе шли всякие совещания: у директора, у бригадиров табунщицких бригад, у старшего зоотехника. По домам срочно пекли хлеб, сушили сухари, чинили одежду, обувь, конскую сбрую. Назавтра предстоял большой конный день — перевод табунов с зимнего положения на весенне-летнее.
В кабинете старшего зоотехника Павла Мироновича Орешкова всегда висит большая самодельная карта заводских земель, разделенная на множество разных по форме и величине фигур — пастбищных, сенокосных, пахотных и никуда негодных участков. Она покрыта густой сеткой линий, вроде сетки железных дорог; эти линии обозначают пути, по которым идет передвижение табунов. При всяком переформировании, когда число табунов меняется, по-иному прокладывают и сетку дорог.
Теперь карта лежала раскинутой на большом столе. Над ней, склонившись и внимательно разглядывая ее, стояли Орешков — очень грузный, гладко выбритый и совершенно лысый, хотя и не старый человек, рядом с ним главный смотритель табунов — старик хакас Урсанах Кучендаев, сухой и белый, как степной ковыль; напротив, по другую сторону стола, — дочь Урсанаха Аннычах, смуглая, черноволосая, тонкая, гибкая и во всем очень быстрая восемнадцатилетняя девушка. В мужском табунщицком наряде она была до неузнаваемости похожа на подростка-мальчишку.
Они собрались, чтобы распределить табуны по участкам. Завод большой — несколько тысяч коней, больше сотни табунщиков, двести тысяч гектаров пастбищ, десятки водопоев: озер, речек, колодцев. Пастбища разные: одни хороши весной, другие — летом, третьи — осенью, иные — зимой. И кони разные: жеребцы, кобылы, взрослые и молодняк — годовики, двухлетки, трехлетки, — и все ходят отдельными табунами. Надо предусмотреть на целый год, где, когда и какая конская группа будет пастись, чтобы все имели хороший корм и водопой, чтобы не случилось опасных столкновений, длинных утомительных переходов. Сложная, мудреная стратегия. Достаточно ошибки с одним табуном, даже с одним конем, и уж нельзя сказать, где кончится беда.
Урсанах что-то надумал и сказал:
— Дочка, бери карандаш!
Она села за карту. Работая бригадиром молодежной табунщицкой бригады, она все же постоянно помогала отцу. Старик опытней ее в сотню раз, но малограмотен. В прошлом — батрак у бая Сукина, он до пятидесяти лет вообще не знал, что есть грамота; до революции хакасы не имели письменности, а когда она появилась и в конном заводе открыли школу, ему стало уже под шестьдесят. Так и умер бы неграмотным, если бы не дочь. Она, к счастью, оказалась ретивой на ученье. И все, что узнавала в школе, передавала отцу. Но, как ни старались они оба, ему все же легче арканить и усмирять диких степных скакунов, чем выводить буквы.
— Табун номер... весной будет гулять у Каменной гривы, участки... Летом у озера Беле, участки... — диктовал Урсанах.
И так по всем табунам на весь год. Карандаш дочери бежал по карте от фигуры к фигуре, оставляя тонкую, пока черновую нить. После каждой нити Урсанах оборачивался к Орешкову и говорил:
— Так?
— Допустим, что так,— задумчиво отзывался зоотехник.
Иногда нить упиралась в участок, уже занятый или сенокосный, и тогда ее прокладывали заново. Наконец головоломный труд был окончен. Аннычах начала проводить линии по второму разу, набело.
— И устал же я сегодня... Где ноги, где руки — не чувствую, вроде глиняный, — сказал Орешков, грузно садясь на стул.
Урсанах отозвался:
— Иди домой, теперь без тебя доделаем.
— Подожду, как оно будет выглядеть начисто. Недолго уж.
И когда Аннычах объявила: «Готово!», встала и отстранилась, Орешков и Урсанах вновь долго разглядывали карту, стараясь представить сразу все табуны в их движении по холмам и долинам.
— Хорошо, — сказал, наконец, Орешков. — Вот теперь можно итти спать. — И похвалил девушку: — Молодец!
— Да, спасибо, во-время уродилась, — добавил Урсанах. — Что бы стал я делать без нее?
Времена, когда он все пастбища со всеми конями в их движении держал без всякой карты у себя в памяти, давно прошли.
— А могло быть такое дело. — Старик сокрушенно вздохнул. — Могло быть
— Какое?— спросил Орешков.
— Жить бы мне без дочки, если бы не выгнали баев.
И начал Урсанах рассказывать, как батрачил у Сукина. Теперь работают по сменам, а тогда встал к табуну и стой без отлучки досмерти. Когда батрак уходил спать, к табуну становилась жена. Бродили за табунами всей семьей, как зимние бездомные волки. Снизу земля, сверху небо, по сторонам ветер — вот и весь батрацкий дом. Было у него немало детей, но все умерли от такой жизни. А Аннычах уцелела только потому, что родилась уже в новое, советское время.
— Чуешь, дочка, кто всем нам родная матушка? Не та мать, которая уродила, а та, которая сберегла, вскормила, научила, в люди вывела.
Девушка понимающе кивнула.
— Ей, советской власти, всю жизнь говори спасибо!
*
Неподалеку от центральной усадьбы стоит ряд летних некрытых загонов — жердяных базов. В них делают массовые переформирования конского поголовья: разбивку табунов на косяки, обратный свод косяков в табуны, отъем подросших жеребят от маток. На рассвете к жердяным базам начали подходить табуны.
Верхами подъехали Орешков, Урсанах и ветеринарный врач. Урсанах велел дочери собрать к нему старших табунщиков и, когда они подскакали, каждому вручил по списку кобылиц. Накануне все кобылицы были расписаны на косяки — группы по 18—20 голов. Потом Урсанах махнул шапкой — он всегда, даже в самую знойную пору, носил лохматую волчью шапку — и сказал:
— Начинай, ребята! Осторожно, не горячись!
Табунные кобылицы, хотя и считались не дикими зверями, а домашними животными, имели имена, родословную, но жили тем древним образом, какой установился у лошадей до вмешательства человека: рождались и все время проводили под открытым небом, не зная ни стойла, ни узды. Нрав у них был опасный, звериный.
Два табунщика с разных сторон не спеша начали подбираться к кобылице пасшейся с краю табуна. Занятая едой, она не сразу заметила их. А заметив, вздернула рывком голову, храпнула и кинулась к табуну. Но табунщик корпусом своей лошади загородил ей дорогу. Она хотела обойти его — и натолкнулась на другого табунщика. Она выложила всю свою звериную поворотливость и ярость: встала на дыбы, кружилась, ржала, храпела, цокала зубами, но ее все-таки оттеснили к мирно пасшимся рабочим кобылам. В их компании она постепенно успокоилась.
За первой кобылицей тем же способом отделили другую, третью.
Особенно много задала хлопот вороная красавица-трехлетка Заметная. Все молодые обычно имеют подруг, ходят парами. Хорошо, когда эта дружба совпадает с планами людей. Но у Заметной не совпала. Сама высокая, крутобокая, с легкой головой на гибкой шее, огненно-подвижная, дочь улучшенной хакаски и чистокровного дончака, она выбрала себе грузную подругу с короткой шеей и тяжеловатой головой. Их решили разъединить.
Когда приблизились табунщики, Заметная отпрянула от подруги. Но та подала голос, и Заметная кинулась обратно, оттолкнув грудью табунщицкого коня. И потом, что ни делали, не отставала от подруги.
— Гони вместе! — скомандовал Урсанах.
Это было не переменой решения, а только маневром: авось, в маленьком косяке будет легче разъединить, чем в большом тесном табуне. Но и это оказалось также бесплодно: подружки охотно перебегали из табуна в косяк и обратно, но обязательно вместе.
К Урсанаху подскакал табунщик Олько Чудогашев, паренек лет семнадцати.
— Плюнуть на них, — сказал он, сильно уже замотавшийся. — Оставить под конец.
У него был тот резон, что когда весь табун поделят на косяки и загонят в базы, на просторе легче разъединить упрямых подружек. Но Урсанах рассердился:
— Плюнь... Она тебе потом так плюнет...
Да, было такое: табунщика Боргоякова однажды ударил копытом дикий конь, разбил ему челюсть и высадил все зубы. Парень еле выжил и ходил теперь с перекошенным лицом и стальными зубами.
— Давай, выгоняй! — Урсанах твердо держался правила: если конь бунтует, надо немедля усмирить его, выбить вздорную мысль, что можно бороться с человеком; не выбьешь — конь станет смелей, не побоится пустить в ход копыта и зубы. — Аннычах, готовь аркан!
— Которую ловить?
— Заметную.
Для сортировки было одинаково, но для воспитания, конечно, надо наказывать заводилу.
Подружек выгнали из табуна на простор. Аннычах поскакала на них галопом, крутя в правой руке аркан. Завидев эту страшную штуку, памятную им с того времени, когда их таврили, подруги, забыв обо всем, прянули в разные стороны. Спасение представлялось им всегда в гуще лошадей, и Заметная кинулась в косяк, а подруга — в табун. Арканить Заметную не пришлось.
— А, каналья, вот ты чего не любишь! — крикнул ей Чудогашев.
Из косяка, когда его подобрали весь, ручных кобылиц вывели, а косяк загнали в баз. Кони, желая вернуться к табуну, ходили цепочкой вдоль изгороди, отыскивая выход. Урсанах, зоотехник, ветврач, зайдя в баз и стараясь не спугнуть коней (тогда они собьются в кучу, где уже ничего не разглядишь), внимательно осматривали, нет ли у них хромоты, ушибов. Одну прихрамывающую кобылицу удалили в изолятор. Остальные были в полном порядке.
Аннычах умчалась в конюшню сказать, чтобы приводили Буяна. Немного погодя в конюшне распахнулись ворота, и оттуда порывисто вышел огромный гнедой жеребец с черной гривой, с черным ремнем на спине и с черным же, широким и длинным, до бабок, хвостом. Его держали два конюха. Выйдя, он приостановился, высоко, как горнист трубу, поднял голову и заржал громким, по-стальному звенящим голосом. Затем повернул к базу. Конь резко выматывал головой, стараясь вырвать туго натянутые повода, трепетал весь от ушей до копыт и ржал-ржал.
— Хорош голосок! С таким можно выступать в опере, — говорил Орешков ветврачу, который был здесь новым человеком. — Буян по всем статьям, что надо: красавец, отличный косячник и первый соловей в заводе.
Некоторые из кобыл прошлым летом ходили в косяке Буяна и теперь, узнав его, столпились у изгороди и радостно отвечали ему. Другие беспокойно кружились по базу. Огромный конь с громким голосом, разбудившим даже безмолвные холмы, был страшен.
Урсанах и Орешков ловили каждое движение жеребца, всякую нотку ржанья, огонек глаз. После двух кругов Буян перезнакомился со всеми и остался доволен. Тогда с него сняли узду и впустили в баз. Жеребец сразу же принялся за дело: начал собирать косяк поплотней, обходя его кругом. Собрал — тут распахнули ворота — и погнал на знакомые холмы, где он пасся уже несколько лет. В некотором отдалении справа и слева ехали два табунщика, которым была поручена охрана косяка. Сзади ехала целая толпа других табунщиков и работников завода. Выгон конских косяков — то же самое, что первый выгон коровьего стада. Трудно сказать, как поведут себя мало знакомые меж собой кони. Бывают всякие неприятности: одни стараются убежать, другие лезут в драку. Но все шло по порядку, кобылицы особенно не стремились разбегаться. Буян собирал их старательно, но мирно, не применяя зубов, драк не затевалось. Только Заметная все оборачивалась и звала подругу. Но та не отвечала — ее в это время как раз перегоняли из табуна в косяк; в страхе за себя она забыла про подругу, — и Заметная продолжала итти без сопротивления.
Метров через двести провожающие остановились.
— Счастливый путь! — крикнул Урсанах уходящим табунщикам. Они оглянулись. Тогда им начали махать шапками, шляпами. Потом провожающие вернулись к базам, где уже подбирали другой косяк. Его увел золотисто-рыжий дончак Феникс. В третий был дан новопородный хакас буланый Пыльник. Он шел в первый раз, и его знакомили с косяком по-особому. Сначала ввели к одной кобылице и подождали, когда он сдружится с нею, потом начали впускать других небольшими группами.
К базу пригнали новый табун. Большой конный день продолжался.

ПЕРВОГО ПОМИНАЙ!
Косяк Олько Чудогашева пасся у гряды травянистых холмов с оголенными макушками, которая издали похожа на огромного коня и которую называют Каменной Гривой. В то утро косяк брел вдоль Гривы, по теневой стороне. Кобылицы жадно хватали утреннюю волглую траву. Табунщик и косячный вожак жеребец Буян старались держать косяк поплотней, а кобылицы, наоборот, старались разойтись. Косяк непрерывно то сужался, то раздвигался. В этих переливах видеть его сразу весь невозможно, и табунщик наблюдал с одной стороны, а Буян — с другой. Разделение произошло само собой, но так удачно, что и по сговору не сделаешь лучше.
Буян во многом был отличным косячником: знал всех своих кобылиц и держал крепко, ни за что не упустит, знал выпасы, водопои, мог один пригнать и угнать, с правильной нежностью и строгостью любил жеребят, но терпеть не мог табунщиков. Олько не мог похвалиться, что у него с косячником полный лад. Но и жаловаться особенно тоже не мог. Косячник, который бы делал все правильно, и правильно не по-конски, а по-людски, который бы работал с табунщиком так согласно, как левая рука с правой, — большая редкость.
И теперь, когда они сходились, осматривая косяк каждый со своей стороны, Олько дружески выговаривал и внушал Буяну:
— Давно бы так, заодно. Видишь, как хорошо получается — тебе бегать, мне ездить вдвое меньше. Скоро я буду принимать у Хариты жеребенка. Туда не лезь! Ходи себе с косяком. Там мы одни управимся. Хор-ро-шего тебе сынка приведем.
Для коня эти ласковые увещания были непонятны. Он подозрительно оглядывал табунщика, потом делал быстрый, опасливый поворот и уходил не дослушав. Олько и Буян только начинали работать вместе, и табунщик не терял надежды, что со временем они договорятся. При новой встрече внушение продолжалось:
— Если мы оба займемся Харитой, подумай сам, какой хороший случай для волков. Пока мы возимся с одним маленьким жеребенком, волки могут зарезать большую кобылицу. Это не расчет. Подумай сам. Голова-то вон какая, чай, не совсем безмозглая. Если мы допустим урон, знаешь, что будет? Знаешь, что скажет Кучендаев? «Буяна из косяка бичом! Буяна в денник! Буяна под замок!» Может получиться и того хуже: директор завода напишет в трест, что Буяну нельзя доверять государственное добро, и пошлют тебя на рабочий двор, вывозить навоз.
Услышав свое имя, конь настороженно приподнял голову.
— А... не нравится? Не хочешь? Тогда не ломай дурь!
Саврасая Харита держалась упрямо в стороне от косяка, за утро ни разу не хватнула травы, порой начинала копытить. Она носила первого жеребенка и что сделает, когда придет срок, угадать трудно. Большинство кобылиц рожают прямо в косяке. Но бывают и с капризом. Артемида уходит на маленький необитаемый островок среди озера Джирим, где бы ни пасся косяк — обязательно туда. И как ни держи, все равно не удержишь. И пока не сделает своего дела, на островок никого не пустит. Некоторые из первородящих бросают жеребенка, приходится силой научить их материнской любви и заботам.
Харита начала поглядывать на Каменную Гриву, Буян — на Хариту, Олько — на Буяна. Вот косяк подошел к извилистому глубокому оврагу, отделяющему Каменную Гриву от другой гряды холмов, и Харита свернула в овраг. И в тот же миг редкий драгоценный лад между Буяном и Олько нарушился.
Жеребец громко фыркнул, сердито ударил в землю тяжелым, свинцово-темным копытом, а когда Харита даже не оглянулась, кинулся догонять ее. Он бежал, вытянув шею по-змеиному и плотно прижав к ней уши, морда с ощеренными зубами почти касалась земли, крутые бока вздрагивали, густой черный хвост стоял трубой.
Олько пустил своего Вороного за Буяном, обошел его, с глубоким нутряным «хгать!» ударил рукояткой бича промеж ушей.
Взвившись на дыбы, Буян цокнул зубами перед самым носом Олько. Чтобы спасти свой красивый, с небольшой горбинкой нос, Олько пришлось сильно откачнуться. Но и откачнувшись, он все-таки ухитрился еще раз ударить бунтовщика по зубам.
Вороной и Буян стояли друг перед другом шагах в трех: Буян воинственно, гордо, с приоскаленными зубами, вздернув семафором голову; Вороной, трепеща всей кожей, тревожно, быстро озираясь одним левым глазом на хозяина. Упорно, не дрогнув ни бровью, ни ресницей, Олько глядел в злые и, как ему казалось, насмешливые глаза бунтовщика. Буян не думал отступать,— в его нахальном виде был явный вызов: драться! драться!
Для Олько ничего не оставалось, как принять этот вызов. Он крепче стиснул бич, ударил Вороного каблуками под бока. Вороной темным комом прыснул на Буяна. Тот резко попятился, почти сел, но все равно не увернулся и получил два удара бичом по морде. От них вся его храбрость вылетела вон, он сжался, повернул к Вороному зад и трусливо побежал в косяк, гордый хвост опустился беззольным полотнищем.
— Хо-хо! Что? Сыт? А мало — иди прибавлю! — крикну Олько вслед убегающему: — Сказано тебе, храни косяк. Не то!.. — и погрозил кнутом.
Потом Буян долго озирался на Олько, может быть, выбирал удобный момент, чтобы незаметно пробраться к Харите, быть может, силился понять, почему у него такой страх перед этим парнишкой. Ведь стоит Буяну только разок двинуть ногой, и Олько полетит наземь вместе со своей тонконогой лошаденкой. И Буян не раз заносил ногу, но ударить не решался. Пугали его не окрик и бич — что для его стальных ребер бич! — а та смелость, с какой щупленький Олько подходил к нему, кидался наперехват, лупил кнутом, врезался в гущу косяка, останавливал удирающих.
Олько — хакас. А хакасы издавна славные коневоды и наездники, тысячи лет живут рядом с конями и большую часть жизни проводят на коне; было время, когда и в могилу уходили вместе, ложились рядом. С пяти лет хакас уже в седле, а в десять, как заправский коневод, храбро кидается в табун диких, ярых жеребцов, не раз отбивавший атаки голодных волчьих стай.
Дикари грозно храпят, цокают зубами, взвиваются на дыбы, глаза у них наливаются бешенством, а наезднику-карапузу даже в голову не приходит, что его могут ударить, укусить.
Если бы Буяну дано было понимать, что в его могучей глыбе мяса течет кровь укрощенных, а в щупленьком Олько — кровь укротителей, что укротители и укрощенные давно уже стали друзьями, накрепко связаны общим делом, что и у него с табунщиком дело-то общее — выхаживать добрых жеребят, он, вероятно, гордился бы своим положением: не всякому доверят косяк породистых кобылиц.
Но Буян представлял все иначе. Степь, холмы, озера принадлежат ему и его семейству, хозяин в косяке он. И вдруг выискался какой-то Олько, вечно волочится хвостом, суется в чужую жизнь, командует. Буян только двинется на Каменную Гриву — Олько уже стоит поперек дороги; Буян в степь к далекому озеру — Олько гонит обратно, ближе к Каменной Гриве. Не послушаешься — дерется.
Жил Буян в постоянном раздражении на Олько. Порой, как сегодня, оно вскипало до того, что конь кидался в драку. Но схватка всегда заканчивалась одинаково — в последнюю минуту Буян терял храбрость и оказывался битым.
Олько поехал в овраг, где скрылась Харита. Косяк степенных кобылиц вполне мог некоторое время погулять под охраной одного Буяна, оставить же без надзора молодую, неопытную Хариту при таком деле, как рождение первого жеребенка, никак нельзя. Бывает, что неопытная мать при наступлении родовых болей пускается бежать, надеясь этим спастись от них, и бежит до разрыва сердца. Бывает, что, родив благополучно, потом сама же убивает малютку. Ему хочется есть, он тычется матери в брюхо, в вымя, а ей щекотно, она рассердится, отшвырнет надоеду не по-матерински — и убьет. Бывало новорожденного уносили волки, пока ослабевшая мать не могла дать ему защиты.
Когда Олько нашел Хариту, главное уже совершилось. Около нее, свернувшись калачиком, лежал желтоватый, тоже весь мокрый и лоснящийся, как лакированный, жеребенок.
Олько спрыгнул с седла. Все, что надо в таких случаях — ножницы, иодистая настойка, шелковая нитка, вата, — было уже в руках. Перерезал жеребенку пуповину, перевязал, прижег настойкой, продул ему нос, уши и начал насухо вытирать всего. Но тут Харита, немыслимо изогнувшись, цокнула зубами. Олько увернулся: работая над жеребенком, он не спускал глаз с матери.
Тогда Харита вскочила, — где только взялись силы! Минуту назад лежавшая пластом вдруг стала вихрем злобы. Олько спрятался за камень. В таком деле будь осторожен. Кобылица может убить. Отогнав табунщика, Харита вернулась к жеребенку и встала над ним так, что он оказался у нее под брюхом. Она подставляла ему вымя.
Жеребята степных кобылиц обычно рождаются крепышами. Через десяток минут они уже на ногах, безошибочно находят вымя матери, часа через два начинают играть. А этот лежал камнем, и мать вела себя бестолково. Умная, как только появится младенец, оближет его, разбудит, приободрит ласковым ржанием, иная и табунщика допустит без спора. Харита же и сама ничего не делала и не допускала Олько.
— Ну и глупая!.. — шипел он из-за камня. — Успеешь накормить, успеешь. Ты сначала разбуди его. И что мне делать с тобой? Заарканить, связать... И следует такую, следует!..
Если бы знать, что жеребенок крепенький и только отдыхает, набирается сил. Такой помаленьку все сделает сам: обсохнет и невылизанный, правда, глаза при этом на некоторое время слипнутся, но все-таки он продерет их; сумеет и встать, найдет и вымя. Хуже, если жеребенок слабый, обмер. Не арканить же в самом деле Хариту, она еще не отдышалась как следует после родов.
Олько решил другое: чтобы разбудить у матери любовь к жеребенку, немножко обидеть его. Он взял небольшой камешек и кинул в жеребенка. Тот, получив удар, вздрогнул.
«Жив-жив!» обрадовался Олько и бросил другой камешек. Харита заметила камень и, когда он, ударив жеребенка, скатился ей под ноги, свирепо отшвырнула копытом. Затем начала старательно, торопливо облизывать свое обиженное детище.
— Вот-вот... Гоняй ему кровь, гоняй сильней! — одобрил ее Олько. — Вот, умница! — И в то же время тревожно озирался, прислушивался, досадовал: почему так долго нет бригадира?
Аннычах, бригадир молодежной табунщицкой бригады, в которой работал Олько, уехала проведать другой косяк и обещала вернуться быстро, как ветер. Время шло, а ее все не было. «Неужели не может найти меня?» Если не найдет, жеребенку не остаться в живых. Родился — это только начало. А впереди... У Хариты он первый, она еще не кармливала, и неизвестно, как поступит, когда он схватит ее за вымя. Вдруг не примет или — того хуже — ударит. И в косяке он первый. А это самое опасное.
По оврагу загремели камни. Олько обернулся, — там шел Буян.
— Здрасте! — ехидно сказал Олько. — Не понимаешь слов, тогда пеняй на себя!
В круторебрый бок коня стукнулся булыжник. Это было не так уж больно, но вполне понятно, чего хотят от него, и конь отступил.
Сухой, согретый жеребенок начал быстро входить в силу, сделал потягунюшки, сперва передними ногами, потом задними, перевернулся с боку на живот, приподнял голову, затем начал подниматься весь. Давалось это нелегко, ноги дрожали, подгибались, голова то и дело падала.
Через час, одолев за это время бездну всяких трудностей, жеребенок, наконец, дотянулся до вымени. Сначала мать приняла его с неудовольствием, но постепенно притерпелась и стала помогать, если он терял вымя, ловчилась и подсовывала снова; если, опьянев, ложился и засыпал, продолжала стоять над ним, чтобы, как проснется, дать молоко без задержки. Олько сновал между Харитой и Буяном, то поучая одну, что полагается делать матери, то внушая другому, где его место.
Наконец Аннычах приехала. Вид у нее был растерянный и растерзанный: крепкая парусиновая куртка-спецовка разорвана и без единой пуговицы, платок повязан кое-как.
— Что случилось? — встревожился Олько.
— Не знаю, — устало выдохнула Аннычах и отмахнулась.— Расскажу потом. Как Харита?
— Она молодец. А Буян дурак, — лезет и лезет.
— Ты не видел еще дураков, — сказала Аннычах, направляясь к Харите и осторожно вытесняя ее из оврага.
— Зачем гонишь, пусть стоит, отдыхает, — сказал Олько.
— Ах, отстань! — Девушка сокрушенно помотала головой. — Если хочешь стоять, потом один погонишь Хариту в косяк. Мне стоять некогда.
Впереди ехал Олько. За ним шла Харита. Прижимаясь к ее паху, сильно виляя задом, шел маленький, до смешного голенастый саврасый сынок. Мать все время озиралась на него и тихонько ласково звала, чтобы шел голова к голове.
Завидев Хариту, весь косяк заржал в один голос и кинулся навстречу. Харита остановилась и приложила уши — это было предупреждение не подходить слишком близко. Олько и Аннычах тоже остановились, загородив малютку корпусами своих коней.
Всякий новый жеребенок вносит в косяк сильное волнение: бездетные тетки сгорают от зависти, детные — от любопытства. А когда жеребенок первый, это родственное внимание становится для малыша смертельно опасным. Если мать и табунщики не проявят достаточной строгости, вокруг него начинается толчея, иной раз свалка. Особенно опасны бездетные любвеобильные тетки: каждая старается завладеть малышом, против соперниц пускает зубы, копыта, и бывает нередко, что всеобщего любимца затаптывают. Недаром у табунщиков сложилась поговорка: «Первого поминай!»
Косяк надвигался. Харита все строже глядела на Буяна, а как только вытянул он голову, чтобы обнюхать шатконогое сокровище, она дико взвизгнула, развернулась и влепила ему задними копытами две здоровеннейшие оплеухи.
— Молодчага! — похвалил ее Олько.— Двинь-ка еще разок, на дорожку.
Но Буян уже отошел. Тогда Харита повернулась к назойливым тетушкам. Так же, как Буяна, наградить пришлось одну. Остальных отогнали Аннычах и Олько. Некоторые, правда, еще пытались подойти, обнюхать, переманить жеребенка к себе, но делали это уже поодиночке. Таких отвадить нетрудно. Страшен скоп, действующий в порыве одного чувства.
Этого можно было уже не опасаться, и Аннычах помчалась к другому косяку, где недавно произошло одно неприятное и пока необъяснимое событие.

(Окончание следует)

Рис. М. Родионова
Она встала на дыбы, кружилась, ржала, храпела...
Конь резке выматывал головой, стараясь вырвать туго натянутые повода.
Буян резко попятился, почти сел.
Харита вернулась к жеребенку и встала над ним так, что он оказался у нее под брюхом.

<- предыдущая страница следующая ->