<- предыдущая страница следующая ->

На месте дуэли Лермонтова
НИНА ЕМЕЛЬЯНОВА

Ночью полил дождь, а утро наступило такое, что ничего лучшего нельзя было придумать, как отправиться в Пятигорск.
На этот раз я пошла через город к Елизаветинской галлерее, — теперь она называется Академической. Пятигорск не так уж сильно пострадал от войны, хотя бои за него и были сильные. Немцы под натиском нашей армии спешно оставили город и беспорядочно отступали на Тамань и Ростов. Все же разрушенные здания встречались по пути к центру города. Я хотела увидеть знаменитую «Ресторацию», которую Лермонтов называл «Кавказским Монако». Балы в зале «Ресторации» описаны в «Княжне Мери». Но еще по дороге я узнала, что немцы сожгли здание вместе с богатой научной библиотекой и архитектурным архивом; пытались поджечь и домик, где жил Лермонтов в 1841 году, во время второй ссылки, но не успели. Фасад «Ресторации» с шестью закопченными колоннами сохранился.
Я нашла его обнесенным лесами, за ними виднелась свежая кирпичная кладка.
Город после дождя был молодой и свежий, хотя светлое с утра небо снова начало заносить облаками. По бульвару колонной шли загорелые юноши в майках, двое несли футбольные мячи. Сбоку подбегали мальчуганы. Самый маленький, с веснушками на носу, шагал, упрямо нагнув голову и размахивая руками, с видом заправского футболиста.
На склонах Машука, обращенных к городу, везде в ложбинах над галлереей показались живые полосы растительности. Трава стала густо зеленой всего за два дня. Серые и зеленые ящерицы быстро пробегали среди стеблей и, выскочив на серый камень, застывали неподвижно.
Впереди меня по узенькой тропинке поднимался человек в гимнастерке с одним пустым рукавом, заложенным за широкий офицерский пояс. Наклонившись, он следил за ящерицей. Расставив маленькие лапки, она замерла на серой плите известняка, и только мягкое ее горлышко дышало легкими толчками.
— Снайперская маскировка, — восхищенно сказал он, сторонясь, чтобы дать мне дорогу. — Окаменела! Не шелохнется! — Мы постояли — ящерица не двигалась. — Я бывало маленький поймаю ящерицу, суну за рубаху. Только за хвост нельзя брать — отломится...
Со стороны Лермонтовского грота послышались молодые голоса:
— Пряслов! Виталий!
Он крикнул в ответ:
— Сейчас иду!
Вспоминая расположение Перкальского питомника, я решила, не спускаясь в город, обойти Машук полугорой и выйти к месту дуэли. Это мне вполне удалось. У памятника я увидела сидящего на скамейке человека. Под белым старым картузом, надвинутым на черные с сединой брови, блестели темные глаза на загорелом лице с жесткими морщинами. Старая кожаная куртка была накинута на плечи. Мне показалось, что под курткой сверкнула медаль или орден. Картуз его с широкой тульей и опущенным козырьком напомнил Максима Максимыча. Я села на скамейку недалеко от него.
Дети — два мальчика и крошечная девочка — играли около дома. Мальчик постарше подошел к старику и остановился неподалеку. Старик повернул голову и посмотрел.
— Здравствуйте, дяденька! — сказал мальчик.
— Здравствуй! Отец дома?
— Нету. Он в город уехал.
— Зачем?
— Приезжал дяденька из Верзилинского дома, там кирпич, что ли, надо подвезти... Печку складывать.— Мальчик повертел пяткой мягкую после ночного дождя землю. — Мы за цветами пойдем?
— Идите. Чего ж меня спрашивать?
Мальчик повернулся.
— Стой! Отцу скажи, что я в питомник пошел.
— Ладно, скажем!
Оба мальчика наперегонки побежали к лесу. Девочка хотела было двинуться за ними, но отстала и остановилась, глядя им вслед. Потом оглянулась на нас и, скривив губы, заплакала.
Мальчики закричали:
— Дуняшка, чего отстаешь?
Старший вернулся, торопливо подхватил ее подмышки и, отклонившись назад, потащил. Девочка сразу же умолкла. Он поставил ее на землю деловито вытер мокрые щечки и повел, взяв за руку.
Небо за это время омрачилось: тучи заходили со стороны Змейки, широко и быстро заполняя небо.
В лесу послышались голоса, шуршание листвы под ногами. Две молодые девушки, смеясь, сбежали по тропинке и выскочили на поляну, встряхнув нижние лапы елей. У каждой в руке букетик темнолиловых фиалок. Одна пробежала мимо нас, перешагнула через цепь, окружавшую памятник и поддерживаемую грифами по углам, поднялась на ступеньки и засунула фиалки за отворот мундира на барельефе Лермонтова. За девушками уже подходила к памятнику группа молодежи. С ними был капитан с фотоаппаратом через плечо и встреченный мною у галлереи человек с пустым рукавом гимнастерки. Они подошли к барельефу.
— Непохоже, — сказал капитан, — совсем непохоже. Как тебе кажется, Виталий?
Тот ответил:
— Издали я думал, что он стоит во весь рост. Потом уж в бинокль я рассмотрел колонну.
— Откуда издали?
Собеседник его кивнул головой в сторону Бештау. Он подошел к доске из черного камня с высеченной на ней историей дуэли и стал читать вслух.
На равнину между горой Змейкой и Машуком из-под синего края тучи падал луч солнца и освещал далекое, очень синее озеро, ряд белых домиков и уже зазеленевший клин озимых.
— Пора сниматься, — сказала одна из девушек.
— Только не усаживаться красивой группой — все испортите, — ответил капитан.
— Товарищ Пряслов, идите сниматься, — позвали девушки.
Но Пряслов не отозвался.
— Здесь, — сказал он, как бы продолжая читать, — место величайшей несправедливости. Вот как все было. Тело Лермонтова лежало, может быть, вот тут. Тогда здесь не было такой площадки, а просто лужайка в лесу. Дождь падал на Бештау, на долину, на деревья... Потом приехали за ним, увезли тело, и крепостной художник так непохоже запечатлел на полотне его похолодевшее лицо. А он остался таким живым, будто он тут, рядом с нами...
Пряслов кончил так неожиданно, как начал, с выражением глубокой человечности в голосе. Капитан уже сфотографировал у памятника всех группой и всех по отдельности и еще раз позвал товарища. Он подошел, стал у края, худощавый, бледный, сосредоточенный на чем-то своем. Аппарат два раза щелкнул — он отошел, сказав:
— Хватит!
Между тем тучи быстро летели над долиной. Зубцы Бештау были словно срезаны, и мохнатые края облаков волочились по склонам горы, застревая в глубоких расселинах. Я поднялась уходить. Старик в белом картузе повернулся ко мне и приподнялся с вежливостью, которую несправедливо называют старомодной:
— Не советую вам итти: будет ливень, и скоро. Дойти до станции вы не успеете и промокнете насквозь. Лучше переждать у сторожа.
Я поблагодарила и осталась. Мы разговорились.
Он оказался агрономом по специальности, родом из Ставропольского края. До войны работал в колхозах, но вот уже два года, как живет в Пятигорске и работает по восстановлению и озеленению курортов группы Минеральных Вод.
— Дело весьма интересное, — сказал он мне, — но я всю жизнь провел в поле, и оно меня тянет обратно, тем более, что край стоит нынче перед большим подъемом...
И рассказал, что одна из главных задач новой пятилетки в Ставропольском крае — орошение засушливых районов. Сейчас почти готов к пуску воды Невинномысский канал, который строился десять лет.
— Колхозы, — закончил он, — ждут воды на свои земли, и народ, понимая, что вода принесет им благосостояние, называет канал «Рекой счастья».
— Превосходно! — громко сказал за ним Виталий. — Вы простите, что я вмешиваюсь в разговор, но мне хочется знать, что у нас делается нового после войны.
— Знаете наши места? — спросил агроном, оборачиваясь.
— Участвовал в боях по освобождению Пятигорска, прошел много городов и станиц Ставропольщины. Видел, тогда еще будущий, Невинномысский канал...
— Это мне очень интересно, — сказал агроном. — Рад познакомиться. Освободители моего края — мои земляки...
В недвижимой тишине воздуха вдруг прошло какое-то незавершенное движение. Потянуло влагой. Внезапно на дороге внизу закрутилась пыль, и ветер ударил по верхушкам деревьев. Плавая в воздухе, словно поддуваемый снизу ветром, ястреб вздымал вверх то одно, то другое острое крыло. Птица то шарахалась вправо, то падала вниз.
Девушки закричали:
— Ой, уже дождь капает! — и побежали в дом.
— Вот и дождь! — удовлетворенно сказал агроном, снял картуз с седой, подстриженной ежиком головы и с наслаждением потянул воздух носом.
Стена дождя быстро подвигалась к нам. И сразу на лес, на горы, на нас, бегущих к дому, опрокинулся ливень: только слышалось шумное падение косых, секущих струй. На крыльце дома прибежавшие из леса мальчики отжимали на себе мокрые рубашонки.
Пережидая дождь, беседуя о разных вещах, мы около часа провели в доме сторожа. Я записала рассказ Виталия. Вот он:
— Войну я начал агитатором. Потом был парторгом роты. Любил и первую свою и вторую работу — в сущности, она одна... Окончил войну замполитом батальона. Уже в то время я был без руки.
Многим еще кажется, что агитатор повторяет раз, повторяет другой, устает, и дальше у него все идет механически. Не понимаю этого! Слово! Какое это сильное, острое, боевое оружие! Я с юности, самой ранней, этим захвачен: люблю, восхищаюсь, когда мысль кругло и крепко схвачена, так что ты ее уже и не представляешь выраженной другими словами. Люблю язык прекрасной нашей классической прозы. Люблю точный стиль статей и книг Ленина и Сталина. А стихи... Может быть, эта любовь к слову и ведет меня сейчас при выборе деятельности. Я раньше, до войны, увлекался химией, но с одной рукой, — он сказал это крепко, решительно, — это не работа! Буду учителем.
Перед Лермонтовым у меня какое-то преклонение с самого детства. Мать у нас в деревне однажды крынку накрыла книжечкой, словно дощечкой, а я взял. Прочитал сверху: «Песня про купца Калашникова». Чуть ли не сытинского еще издания, с ятями! Я ее, наверно, года два за пазухой носил — не расставался. Первое время автора даже не знал, как будто песня эта сама родилась. Верно сказал Белинский: «Этой песни можно заслушаться и все нельзя ею довольно наслушаться». Потом уж прочел и запомнил на всю жизнь: «М. Ю. Лермонтов».
Когда меня ранило в первый раз, в бок, я все его словами думал о своей матери: «Поклонитесь от меня Алене Дмитриевне. Закажите ей меньше печалиться...» Думал, что умру. И вообще на войне в тяжелую минуту бывало мне вспоминались его стихи. Когда умирал наш командир, раненный осколком немецкой мины, у меня вдруг четко так возникло: «...Один солдат был на коленях; мрачно, грубо казалось выражение лиц, но слезы капали с ресниц, покрытых пылью...»
Сколько Лермонтов понял в человеке — непостижимо! А сколько еще оставалось ему до высшей точки, никто никогда не скажет. Я часто хожу, думаю, и меня ошеломляет: какой это был человек! Не меньше Пушкина!
Сегодня, наконец, я увидел памятник, мимо которого мы проходили в январе сорок третьего... Стояла зима, похожая на весну у нас на Оке. Ночью крепко морозило, а днем весь снег становился рыхлым, глубокие, до земли, колеи пересекали его по всем направлениям, и в колеях уже размокла грязь. И валенки, и сапоги — все отсыревало, ложиться в такой снег — беда! А не ложиться — смерть. Но немцы были опрокинуты нами, покатились с Кавказа под нашими ударами, и мы были сильны духом.
Меня всегда удивляло: как в такой кромешной обстановке хочется стихов! Да что! Самому идут в голове рифмы. Потом я понял, что на войне, в маршах, в походах, в движении есть четкий ритм — больше, чем в обычной жизни. Душе нужна песня, и у тебя развертывается в голове:
И молвил он, сверкнув очами:
— Ребята, не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой!
А то вдруг вступает Маяковский: «И только останется этот, над пылью гибели вздыбленный мост!..» Я его тоже люблю, но после Михаила Юрьевича...
Или что-нибудь сам сочиняешь.
Когда мы проходили здесь по долине, я приказал остановить бойцов. «Товарищи,— сказал им, — налево от вас гора Бештау, направо — Машук. Вон там, у подножия Машука, видна белая колонна. Это место, где погиб поэт Лермонтов. Мы, молодое поколение, которому принадлежит будущее на этой земле, поклянемся, что враг не ступит больше на землю Кавказа, землю Лермонтова». А сам тогда решил: кончим войну, и я приеду сюда, увижу лермонтовские места. Так я и сделал.
Был я в домике Лермонтова. Не все там устроено вполне достойно Лермонтова, но все-таки и этот музей много говорит. Комната его, стол под окном, картины, написанные его рукой. Там я нашел запись в «Литературных воспоминаниях» Тургенева о том, как Лермонтов, разговаривая с зашедшими к нему Тургеневым, Аксаковым и кем-то еще, «поочередно обращал на них свои сумрачные глаза». Я это вижу — вот как бы Лермонтов стоял сейчас передо мною. Ходил по музею и думал, что Лермонтов жил вперед, к нам, смотрел на нас через головы своего поколения, того самого, про которое написал: «Печально я гляжу на наше поколенье». — Виталий говорил медленно, как бы доставая мысли из глубины и обдумывая их.
— Когда он писал «Мцыри» и «Песню про купца Калашникова», и все, чему суждено бессмертие, он же не смотрел сумрачным взглядом. У него был горячий, пламенный взгляд. Вот иногда мне кажется, я ловлю этот взгляд Лермонтова к нам, в неизмеримые дали родины...
Дождь кончился. Мы вышли.
После дождя цвет зеленой молодой травы стал глубже и ярче на почерневшей земле, и как свежо на этой зелени «вырезались» фиалки. Запах глины шел от намокшей стены домика; около него весело играли ребятишки. У белой колонны с барельефом земля уже впитала воду, мокрые скамейки просыхали пятнами.
Когда мы спускались к станции, в долине была видна черная после дождя, почти лиловая в сумерках земля.
— Ух, какая весна раскроется теперь! — сказал на прощанье агроном. — Не пропустите ее.

Рис. Т. Покровской
...Поднялась на ступеньки и засунула фиалки за отворот мундира на барельефе...
— Знаете наши места? — спросил агроном.


Новые книги по географии
*
«Русские открытия в Тихом океане и Северной Америке в XVIII веке» — под этим заглавием Географическим издательством выпущен сборник материалов по истории русских плаваний и открытий в Тихом океане в XVIII веке. Документы, опубликованные в сборнике, относятся к истории плавания кораблей «Гавриил» (1732 г.), «Св. Павел» (1741 г.), купца Черепанова (на Алеутские острова, 1759—1762 гг.), мореходов Ивана Коровина (1762—1765 гг.), И. Соловьева (1764—1766 гг.) и др.
В книге этой, изданной под редакцией доктора исторических наук А. И. Андреева, приведены тридцать шесть архивных документов, связанных с открытиями и исследованиями русских мореходов XVIII столетия.
Тем же издательством выпущен в свет капитальный труд В. В. Докучаева — «Учение о зонах природы».
*
Издательство Главсевморпути выпустило ряд новых книг по истории освоения Арктики и нашего Севера: М. Ставницера — «Русские на Шпицбергене», В. Аккуратова — «В высоких широтах», проф. С. Руденко — «Древняя культура Берингова моря и эскимоская проблема», Д. Колосова — «Проблемы древнего оледенения северо-востока СССР», В. Сакса — «Четвертичный период в Советской Арктике».
*
«Альбом выдающихся географов и исследователей» решили выпустить совместными силами Всесоюзное географическое общество и Институт географии Академии наук СССР. Для средних школ будут выпущены серии портретов знаменитых путешественников.
*
Речное издательство опубликовало работу известного советского ученого Р. Орбели, основоположника новой разработанной им области науки — подводной археологии. Книга называется «Исследования и изыскания». В ней собраны материалы по истории подводного дела с древнейших времен по наши дни. В Черном море Р. Орбели открыл остатки древних гаваней и гидротехнических сооружений. В книгу входят монографии — «Водолазы в Московской Руси», «Гидроархеология» и «Гидроархеологическая карта СССР».
*
Всесоюзное географическое общество и Институт этнографии Академии наук СССР заканчивает подготовку к печати полного собрания сочинений известного русского путешественника Н. Н. Миклухо-Маклая. В это издание включены письма путешественника, относящиеся к 1882—1886 годам — периоду его пребывания в Новой Гвинее и Австралии. Письма эти до сих пор в печати не появлялись.

<- предыдущая страница следующая ->