скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Ожившая сказка

Цирк... В ярком свете огней калейдоскоп чудес: люди летают, танцуют на спинах скачущих лошадей, удерживают равновесие на высоко натянутом канате, заставляют порхать в воздухе кольца и мячи. В детстве это зрелище оказывается часто самым ярким впечатлением из всех встреч с искусством. Почему?
Известно, произведения искусства должны отражать жизнь. Однако на манеже происходит то, чего в повседневности не увидишь. Кто в обычной жизни стоит на руках, катается на велосипеде с одним колесом или ежедневно входит в клетку к тиграм? Невероятно, как в сказке. Наверное, именно сказке близок образный язык цирка.
...Рядом сидят петух с цветистым оперением И рыжая лиса с пышным хвостом. Между ними ставят тарелку с едой. Петух спокойно склевывает с тарелки зерна, лиса мирно слизывает языком лакомые кусочки. Такую сценку в цирке могли видеть наши родители, пожалуй, деды и бабки, могут увидеть и наши дети. Еще в конце прошлого века ее показывали прославленные клоуны-дрессировщики Дуровы, и сейчас в цирке тоже демонстрируют совместную трапезу лисы и петуха. У сценки столь долгая жизнь, думается, потому, что утверждает она доброе начало: непримиримые враги ведут себя предельно благоразумно, становятся почти друзьями.
...Упрямый осел не хочет уходить с манежа, освободить место для выступлений других четвероногих артистов. Его уговаривают, ему строго приказывают — осел лишь встряхивает головой, мол, нет, не просите, не уйду. Пробуют силой сдвинуть его с места, тащат за уздечку, толкают сзади, но все усилия напрасны. Тогда на манеж выходит слон, на шее у него висит полосатый жезл регулировщика. Всем понятно, что появился блюститель порядка. Он неторопливо, но уверенно направляется к ослу, берет хоботом уздечку, и осел послушно следует за слоном.
Где еще мы встретим животных, поступающих столь разумно? Только в сказках. В сказках звери строят себе избушки, пекут пироги, отправляются в путешествия, выручают один другого, восстанавливают справедливость, а иногда хитрят, плетут интриги. Одни из них своими поступками вызывают у нас симпатии, другие — усмешку, удивление или осуждение, а бывает, восхищают благородством, смелостью, мудростью.
Придя в цирк, зрители видят сказочные чудеса наяву — и в этом отгадка популярности цирка у детей, в этом секрет их пылкой любви к нему.
Довольно часто в цирке можно увидеть и сценки по мотивам той или иной известной сказки. Таков, например, номер заслуженного артиста РСФСР Александра Попова «На приеме у доктора Айболита» — по сказке Корней Чуковского.
Добрый доктор — сам Александр Попов, остальные персонажи — собаки. Помощник доктора — белая дворняжка с хвостиком крючком. Она, когда звонит телефон, снимает зубами трубку, приносит Айболиту лекарства, пересчитывает больных. Другие собаки — пациенты. «Что у тебя болит?» — спрашивает доктор, и собака, жалобно подлаивая, идет по манежу на передних лапах, вскинув задние вверх. Все понятно: задние лапы болят... Доктор смазывает лапки мазью: «А теперь как?» Собака начинает весело прыгать, конечно же, лапы у нее зажили, она даже танцует от радости.
Один из пациентов — трус. У него болят зубы, но, когда он видит бормашину, поджав хвост, моментально прячется под скамейку. Есть и симулянт. Вначале он еле движется, хромает на все четыре лапы, без сил опрокидывается на спину. Доктор берет огромный шприц, и тут мнимый больной с удивительной резвостью пускается наутек...
Всегда нравятся детям номера с дрессированными лошадьми. Прежде в каждом цирковом представлении было по нескольку конных номеров. В частности, исполнялись забавные сценки: «В ресторане» (лошадь ужинала за столом), «В спальне» (лошадь ложилась в постель и задувала горящую свечку). Сейчас конный цирк в основном представлен выступлениями наездников, или же показывается, как лошади перестраиваются: идут парами, четверо в ряд, вальсируют, поднимаются «на оф», то есть встают на задние ноги. Особенно интересно, когда лошади прыгают через веревку, которую крутят артисты, когда две лошади качаются на качелях и т. п. Получается, будто животные участвуют в играх, известных нам с детства, как бы приобщаются к человеческим забавам, к человеческим пристрастиям.
Примечательно, что в таких номерах, как «На приеме у доктора Айболита» или «Слон наводит порядок на манеже», нет укротителя и укрощенного зверя. Животные и человек действуют как бы на равных, они партнеры, друзья. Такое все чаще видишь на манеже.
...Акробаты затевают игру в чехарду — ловко прыгают один через другого. Появляется клоун, он не может обойтись без каверз: толкает одного из акробатов и быстро занимает его место. Пришла очередь прыгать медведю. Рядом с клоуном медведь останавливается на мгновение и, «решив» отомстить за партнера-акробата, лапой толкает его обидчика. Клоун отлетает в сторону, вскочив, готов дать сдачу, но, увидев, с кем имеет дело, благоразумно отступает. В зале — аплодисменты: молодец мишка, постоял за товарища, наказал задиру.
Где еще ребята увидят нечто подобное? В книжке с картинками, в мультфильме медведи нарисованные, а в цирке самые настоящие и в то же время разумные, как в самых лучших сказках!
Номеров с медведями сейчас много, кто-то даже заметил, что в цирке начался «медвежий бум». С участием медведей разыгрываются самые различные сценки. Медведи не только оказываются как бы на равных с людьми, не уступают им в сообразительности, но порой даже превосходят их в чем-то. В известном аттракционе Филатовых медведь преподносит урок дрессировщику. Происходит там следующее. Медведь катается на ревущем мотоцикле. Дрессировщик показывает ему, что пора покинуть манеж. В это время зрители видят, что на светофоре, который висит над проходом в закулисную часть, загорается красный свет. Медведь «ждет», он вынужден кружить по манежу. Дрессировщик сердится, приказывает ему уехать. Однако медведь не желает нарушать правила уличного движения. Увидев светофор, дрессировщик смущенно отступает, разводит виновато руками: оплошал... Только когда на светофоре загорается зеленый свет, медведь, проявивший себя дисциплинированным водителем, под аплодисменты уезжает.
Однажды во время представления медведь, на мотоцикле уехав с манежа, лихо покатил по закулисной части. Впереди оказались раскрытые ворота, и он выехал на улицу. Произошло это во время гастролей аттракциона Филатова в ФРГ. На улицах Штутгарта появился медведь-мотоциклист! Шоферы в растерянности тормозили, регулировщики на перекрестках не решались задержать необычного мотогонщика. Медведь проехал несколько кварталов, прежде чем работники цирка догнали его.
Случается, в цирке звери дают своим хозяевам уроки хорошего тона, культурных манер. Такой эпизод есть в выступлениях дрессировщиков львиц и тигров народных артистов Украинской ССР Людмилы и Владимира Шевченко. У них много трюков, построенных в виде игры с животными; в них совместно участвуют люди и хищники.
В выступлениях Шевченко разыгрывается такой «инцидент». Владимир резко, несколько нервозно приказывает львице сойти с тумбы и исполнить трюк. Никакого впечатления. Он придает голосу большую строгость, в ответ — сердитое рычание. Дрессировщик замахивается палкой, львица бьет когтистой лапой по ней, показывает острые клыки. Назревает конфликт. И тут Людмила отстраняет партнера, гладит львицу, ласкает ее, прижимается щекой к ее морде. Львица успокаивается и охотно выполняет то, что от нее требуется. Людмила с укором оборачивается к Владимиру — видишь, как все просто, не нужно ни кричать, ни размахивать палкой. Владимир приближается к львице с вежливым поклоном,— мол, прошу извинить меня, погорячился. Получается, что животное мудрее самоуверенного дрессировщика. Урок ему — на глазах зрителей. На злой окрик — в ответ рычание, а на ласку — покорность. Доброта сильнее силы.
Вот такие удивительные чудеса привлекают нас и наших детей в цирке. Здесь, как в сказке, человек и животные действуют почти на равных, у них общие затеи; здесь торжествуют здравый смысл, доброта, доверие, благородство.
Кирилл Ганешин
Фото С. Ветрова


Имя писательницы вряд ли что говорит читателю. Больше скажет такое обстоятельство: «Замужество сестры» было помещено в антологии короткого рассказа «Точка зрения» (вышедшей в США в 1956 году) рядом с произведениями классиков мировой литературы — таких, как Гоголь, Достоевский, Чехов, — и известнейших современных американских литераторов — таких, как Колдуэлл, Апдайк, Чивер. Конечно, не стоит сопоставлять масштабы дарования и значение творчества Цинтии Рич и названных писателей. Однако очевидно: предлагаемый вниманию читателей «Семьи и школы» рассказ привлекает не только своим содержанием (здесь автор касается темы извечной и неисчерпаемой), но и тонким психологизмом описания характеров и взаимоотношений героев. Без навязчивой нравоучительности автору удается передать всю драматичность последствий, к которым ведет непонимание, а зачастую и нежелание понять близкого человека,— драматичность, увы, не сознаваемую одной из главных героинь повествования, наивно, но правдиво рассказавшей эту историю.

Замужество сестры
Рассказ Цинтия Рич
Художник Н. Кошкин

После смерти мамы нас у отца осталось двое: Оливия и я. А вчера, когда я сожгла письма Оливии осталась я одна. Знаю, во всей этой истории вы будете на стороне сестры: вы ведь чужой, посторонний, почему бы не посочувствовать влюбленным, ведь со стороны все выглядит так дерзко и романтично, если, конечно, не задумываться, чем это может обернуться для других, которые тоже причастны к этой истории. Я не хочу, чтобы вы возненавидели мою сестру, — я не испытываю к ней ненависти, но мне хочется, чтоб вы поняли: нам с отцом так лучше, а что до Оливии, она свой выбор сделала.
Но не будь вы посторонним, я б не стала вам ничего рассказывать. Отец всегда говорил: «Не надо ни с кем делиться. Если, Сара Энн, у тебя неприятности, приди ко мне, а не болтай о них по всему городу». И я никогда не болтала. Так что, будь я знакома с вами, я бы ни за что не рассказала ни про то, как Оливия швырнула щетку для волос, ни про письма, спрятанные в ящике отцовского стола.
Не понимаю, почему Оливия такая. В детстве мы были похожи как близнецы — некоторые так и считали, — и каждое утро до школы перед одним и тем же зеркалом мы расчесывали друг другу волосы и вплетали ленты в косы. Мы носили одинаковые платья, всегда чистые, на чулках ни единой дырочки, постороннему и не догадаться, что у нас нет матери. И хотя мы никогда не были богаты: отец — врач, а пациентам зачастую нечем платить, — я знаю, у нас в Конклине есть люди, которые считают нас состоятельными, а все потому, что за обедом мы зажигаем свечи, отец пользуется мундштуком, и еще потому, что мы с Оливией учились играть на фортепиано.
— Для того чтобы быть джентльменом, — говорит отец, — или жить как джентльмен, вовсе не обязательно быть богатым.
Мой отец — джентльмен, и нас с Оливией он воспитал как леди. Я уже слышу ваш смех; теперь любят насмехаться над словами вроде «леди», «джентльмен», но за этими словами стоят идеалы, нормы поведения, и я надеюсь, что всегда буду верна этим идеалам, как учил меня отец.
Наверно, я потому не понимаю Оливию, что сама никогда не влюблялась, Но я знаю, если кого и полюблю, то не так, как Оливия, — с первого взгляда, а лишь после долгого знакомства. Отец ухаживал за мамой семь лет, прежде чем сделал ей предложение,— так гораздо надежнее. Теперь над этим тоже смеются; в журналах полно историй о том, как двое познакомились вечером, а утром поженились, но почитайте эти истории — и сразу поймете: это не те люди, которым стоит подражать.
Даже теперь Оливия не станет отрицать: в детстве мы были счастливы. Она так гордилась, что была хозяйкой дома, что за обедом сидела напротив отца. Бывало, за столом отец отложит в сторону нож, улыбнется и скажет:
— Оливия, ты с каждым днем все больше напоминаешь маму.
И хотя Оливия радовалась его улыбке, комплимент ее только тревожил: она не любила, когда вспоминали маму. Однажды отец заговорил о ней, и Оливия его перебила:
— Папа, ты опять тоскуешь по маме. Это невыносимо. Я плохо забочусь о тебе? Ты несчастлив?
Она говорила так не оттого, что не любила маму, а оттого, что хотела видеть отца самым счастливым.
По правде говоря, Оливию отец любил больше, чем меня. Раньше я не смогла бы в этом признаться — слишком это было горько. Наша забота об отце была похожа на нескончаемую игру в «как будто», а когда маленькие девочки играют в «дочки-матери», никто не хочет быть дочкой. Мне казалось несправедливым, почему Оливия только из-за того, что на три года старше меня, всегда должна быть «мамой». Я тоже хотела сидеть за обедом напротив отца и чтоб он улыбался мне так же, как сестре.
И потому я обрадовалась, когда летними вечерами Оливия стала гулять с молодыми людьми. Я готовила отцу лимонад («Такой же вкусный, как у Оливии?»), и мы садились на веранде и смотрели на светлячков. Я расспрашивала его о пациентах, которых он в тот день осматривал, стараясь придумать такие же умные вопросы, как Оливия. Я знала, что отец без нее скучает; он хмурился, вглядывался в полутьму, не покажется ли ее белая юбка. А когда наконец Оливия поднималась по лестнице, отец говорил: «А я сегодня скучал без моей хозяюшки»,— как будто я и не готовила ему лимонад. Оливия понимала, что отцу без нее грустно, и по вечерам стала оставаться дома, приглашая молодых людей к нам. Но скоро она перестала их приглашать («Я не понимала, до чего они глупы и поверхностны, пока не увидела их рядом с папой. Мне стыдно за них»). Отец был доволен, и, когда пришла моя пора ходить на свидания, я не стала этого делать: мне не хотелось оставлять его и Оливию вдвоем. Кажется, что все это было давным-давно. Как же мне было противно, когда Оливия изображала из себя мать. Теперь я сама иногда чувствую себя ее матерью, она у меня вроде упрямого ребенка.
И все же я любила Оливию. В детстве мы обычно играли вместе. Другие дети недолюбливали нас, потому что мы говорили как взрослые и всегда ходили аккуратные, и все равно мы были счастливы, играя на лужайке под нашими окнами, и отец, если был дома, мог видеть нас из своего кабинета. И неудивительно, что когда мы подросли, то по-прежнему оставались близкими подругами. Я любила Оливию и теперь понимаю, как она этим пользовалась. Иногда я думаю, Оливия рассудила так: если уж ей суждено предать отца, то и я тоже должна его предать! И все же я считаю, что началось это не с мистера Диксона, а с иностранных марок. Правда, она их видела не часто — она тогда кончила школу и работала на почте,— потому что мало у кого в Конклине есть друзья за границей, но те, что она видела, и даже марки из Чикаго и Калифорнии, навевали на нее мечты. И она поделилась ими с отцом, и, конечно, он понял ее и пообещал, что как-нибудь летом мы съездим в Новую Англию до самого Бостона. Отец не всегда жил в Конклине. Он учился в Гарварде и потому не похож на всех здешних. Отец ученый, и у него нет провинциальных предрассудков. Он пользуется уважением, и к нему приходят советоваться.
Но обещаний отца Оливии показалось мало, и она стала бунтовать. Хотя потом и признавалась, что бунтовать было не из-за чего. Она сказала мне как-то об этом, сидя на подоконнике в длинной ночной рубашке, заплетая и расплетая волосы, которые никогда не стригла.
— Разве ты не понимаешь, дело не в том, что я не люблю отца. И конечно, не в том, что я здесь несчастлива. А в том, что как я могу узнать, счастлива я здесь по-настоящему или нет, пока не побываю где-нибудь еще. Когда ты кончишь школу, ты почувствуешь то же самое. Тебе захочется, захочется узнать.
— Мне здесь нравится,— сказала я ей из темноты, но сестра не слышала меня.
— Знаешь, Сара Энн, что я придумала? Знаешь, что я придумала? Скоплю немного денег и отправлюсь в маленькое путешествие, это будет недорого — поеду автобусом, увижу другую жизнь, и тогда, быть может, все станет ясно.
— Отец обещал взять нас в Новую Англию.
— Нет, ты не понимаешь. Я все равно буду собирать деньги.
Но и этого ей было мало. Оливия стала читать. Мы всегда с ней хорошо учились, и нас даже отметили на выпускном вечере, а после того, как Оливия сыграла роль Миранды в «Буре», мисс Синглтон даже посоветовала ей пойти в театральную школу, но отец поговорил с сестрой, рассказал ей о жизни актрис, и Оливия поняла, что это не для нее. Но кроме того, что было положено в школе, мы читали мало. Нам это было ни к чему, ведь отец прочел все на свете, и в городе говорили, что беседа с нашим отцом стоит трех прочитанных книг.
И все же Оливия взялась за чтение. Выберет книгу из отцовской библиотеки, пойдет на кухню, где после обеда еще жарко и воздух тяжелый, и усядется на краешек высокого жесткого табурета. Она считала, что стоит ей сесть в удобное кресло в гостиной, как она сразу же станет невнимательной и начнет перескакивать через трудные места. И так она сидела часами, держа на весу книгу, пока у нее не начинали болеть руки.
— Что ты там вычитываешь? — спрашивал бывало отец.
— Ничего,— ответит Оливия. — Просто читаю.
Отец терпеть не мог отговорок.
— В наше время, Оливия, никто не читает бесцельно. Если тебя что-нибудь интересует, спроси у меня. Может быть, я что-нибудь знаю об этом.
Оливия приходила к нам в спальню и бросала книгу на пикейное покрывало:
— Сара Энн, ну зачем он во все вмешивается? Ну что в этом такого, мне просто хочется почитать. Зачем поднимать столько шума, будто я что-то от него скрываю?
И тогда я впервые почувствовала себя ее матерью.
— Просто отцу интересно,— объяснила я.— Ему хочется, чтобы мы всегда делились с ним. Другим отцам все безразлично. Ты не представляешь, как нам повезло.
— Нет, Сара Энн, ты этого не понимаешь. Ты еще маленькая.
— Нет, понимаю,— обиделась я.— Только у меня это уже позади.
И это была правда. Однажды в детстве я написала что-то на листке бумаги, что-то маловажное, но важное для меня, потому что это была моя собственная мысль. Отец зашел ко мне в комнату, увидел, как я засовываю листок под промокашку, и попросил показать ему листок. Я заартачилась:
— Нет, это мое, я писала только для себя и не хочу никому показывать.
Но отец сказал, что хочет прочесть. Я стала противиться.
— Нет, нет, нет, это чепуха.
Отец возразил:
— Сара Энн, все, что ты пишешь, для меня не чепуха, ты считаешь, что я не пойму, а я могу понять очень многое.
Я заспорила, что дело не в нем,— так оно и было, просто я писала не для чужих глаз. Отец огорчился, обиделся, сказал, что в настоящей семье ничего друг от друга не скрывают, а я скрываю. Он говорил, упрекал, что я ему не доверяю, а я ничего не должна от него скрывать; я уверяла, что там ничего серьезного, ничего особенного, а просто глупая чепуха, но если это чепуха, сказал отец, почему я не позволю ему прочесть. Тогда я стала плакать, потому что это был всего лишь клочок бумаги и почему его обязательно надо показывать отцу, но отец был серьезен и сказал, что если я сейчас скрою от него такую малость, то скоро начну скрывать и важное и пропасть между нами будет расти и расти. И я отдала ему листок. Он прочел его и сказал, что я хорошая девочка, и он не понимает, к чему было поднимать весь этот шум.
Теперь, конечно, я знаю, что отец просто интересовался моими делами и мне не следовало противиться этому. Но тогда я была еще мала и страшно противилась; так что теперь я понимаю Оливию, хотя та была уже взрослой и могла во всем этом разобраться.
Оливия, должно быть, поняла, что вела себя по-детски, и, когда через несколько минут отец зашел и сказал: «Оливия, ты наша маленькая мама. Нам нельзя ссориться. Мы всегда должны любить друг друга»,— она поднялась и поцеловала его. Сестра рассказала ему о книге, которую читала, отец выслушал ее и сказал:
— Дело в том, что я немного в этом разбираюсь.
И они долго обсуждали книгу, и мне кажется, в этот день отец любил Оливию еще сильнее прежнего.
Больше Оливия уже не запиралась в душной кухне; весь следующий вечер она просидела с нами в прохладной гостиной, обшивая тесьмой фартук. И все было как прежде. И все-таки Оливия переменилась. Ведь мы прежде были так похожи, а теперь я не могу себе представить, чтобы я вела себя так же, как она, если бы какой-то незнакомец стал задавать мне подобные вопросы. Оливия рассказала мне про это уже после: мистер Диксон купил альбом с трехцентовыми марками и остановился у полуоткрытого решетчатого окошка поболтать. Вдруг он совсем серьезно спросил:
— Зачем вы носите такую прическу?
— Простите? — не поняла Оливия.
— Зачем вы носите такую прическу? Лучше распустите их. Они у вас, наверное, очень длинные.
И тут я бы, очевидно, вспомнила (если бы раньше об этом забыла), что я леди. Я бы закрыла решетку, не резко, но достаточно твердо, чтобы показать мое неудовольствие, и вернулась к своему столу. Оливия рассказывала мне, что и она хотела так поступить, но потом взглянула на него и поняла, что это была не развязность, а простое любопытство.
И вместо того чтобы уйти, она вдруг сказала:
— Я распускаю их только вечером.
С почты они ушли вместе, и он проводил ее домой. Оливия рассказала мне о мистере Диксоне задолго до того, как узнал отец. Так начался отвратительный обман. Она и мне-то рассказала только через неделю. К тому времени мистер Диксон каждый день встречал ее, и они долго гуляли, ходили к озеру Мертона, и лишь потом Оливия шла домой накрывать на стол.
— Только не говори отцу,— попросила она меня.
— Почему?
— Я его боюсь. Не знаю почему. Боюсь, что он скажет.
— Ничего он не скажет,— возразила я.— Если не найдет в этом ничего дурного. А если найдет,
ты, наверно, и сама захочешь об этом узнать?
Конечно, мне следовало сразу же рассказать обо всем отцу, но Оливия умела пользоваться моей любовью.
— Я все это рассказываю,— объясняла она,— потому что мне очень хочется поделиться с тобой. Я так счастлива, Сара Энн, мне так легко, да ты и сама, наверно, видишь. Мы всегда были с тобой близки, более близки, чем с отцом, или, по крайней мере, по-другому.
И я была счастлива и обещала не рассказывать отцу, и даже радовалась за нее, потому что, как уже сказала вам, любила сестру.
Однажды, возвращаясь из школы, я увидела их вместе. Они гуляли под дождем, держась за руки, как школьники, но, когда Оливия издали заметила меня, она быстро выдернула свою руку, но тут же снова быстро схватила его за руку.
— Привет! — сказал он, когда Оливия познакомила нас. — Она действительно похожа на тебя!
Хочу быть честной и справедливой: в тот день мистер Диксон мне понравился. Но и тогда я подумала, до чего он не похож на нашего отца, и это должно было насторожить меня. Высокий мужчина со светлыми, будто выгоревшими на солнце волосами и широким лицом. Из-под коричневого плаща выглядывал яркий в крапинку галстук; шел дождь, а мистер Диксон смеялся сердечно и непринужденно. И понравился он мне тем, что, наоборот, должно было вызвать мое недоверие. Понравилась его непринужденность и то, как он признал меня мгновенно, искренне и непосредственно, не выжидая, как обычно выжидают люди (как сделала бы я), чтобы узнать другого получше. Я почти поняла, почему Оливия, зная его не более пяти минут, рассказала ему, как она причесывается по вечерам.
Я рада, что уговорила Оливию рассказать о нем отцу. Я не понимала, почему она сначала отказывалась. Думаю, она боялась увидеть их вместе, увидеть, какая между ними разница. Я говорила вам, мой отец — джентльмен. А вы, наверно, уже поняли, что за человек мистер Диксон. Отец разобрался мгновенно, хотя ни разу его не видел.
Прошли недели, и я узнала от Оливии, что мистер Диксон закончил свои дела и у него начинается отпуск и что он хочет провести его в Конклине. Оливия обещала рассказать обо всем отцу.
Мы сидели после обеда на веранде. Сумерки сгущались, возле нашего газона дети играли в пиратов. Один из мальчиков держал в руке длинный картонный меч, другие махали огромными палками, и все пронзительно кричали. Отцу, чтобы мы его слышали, пришлось повысить голос.
— Итак, человек, с которым ты встречалась за моей спиной,— коммивояжер, рекламирующий «вечные подметки». Я более чем удивлен, Оливия. Неужели ты хочешь связать свою судьбу с подобным человеком?
— Почему бы и нет? — отозвалась Оливия.— Почему?
— Тут и говорить, милая, не о чем. Такие люди относятся к девушкам без всякого уважения. Они умеют польстить, наговорят комплиментов, но это ровным счетом ничего не значит. Поверь мне, дорогая, на слово. Я понимаю, тебе это тяжело слышать, но я знаю жизнь. Что ты говоришь, дорогая? Сара Энн, скажи мальчикам, пусть играют где-нибудь в другом месте.
Я спустилась по ступеням и направилась к детям.
— У доктора Ландиса был трудный день — ему надо отдохнуть,— объяснила я.
Они кивнули мне и пустились по пыльной дороге, беззвучно размахивая мечами.
— Я не касаюсь вашей странной манеры встречаться и того обмана, на котором он построил вашу... дружбу.
На веранде стало темно. Я включила лампочку, на мгновенье мы ослепли и тут же принялись взглядом искать друг друга как исчезнувшие тени.
— Это такая очевидная низость, что меня поражает, как ты, даже при всем твоем незнании жизни...
Отец стал вставлять сигарету в мундштук. Он медленно поворачивал ее то вправо, то влево, пока она не вошла плотно, потом чиркнул спичкой и зажег сигарету. Для меня наслаждение наблюдать за отцом, даже когда он делает что-то совсем обыденное. Он всегда себя контролирует, у него не бывает бесполезных жестов или бесполезных мыслей. Если б вы встретили моего отца, вы бы решили, что он сама непринужденность, но я-то прожила бок о бок с ним столько лет и знаю, что он постоянно напряжен и все время себя контролирует; троньте его за руку, и вы почувствуете. Хотя «напряжен», наверное, не то слово. Вернее сказать, он постоянно осознает себя, и кажется, будто ни один мускул не может сократиться помимо его воли.
— Тебе и самой, Оливия, это прекрасно известно. Почему ты не привела его домой, тебе было стыдно?
И голос у отца под стать его движениям. Чистый, значительный, и каждое слово живет само по себе. Даже если он говорит общеизвестные истины, стоит ему их произнести, как они уже принадлежат только ему и становятся достойными, хотя бы потому, что их выбрал отец.
— Папа, я прошу тебя только об одном: разреши ему прийти сюда... познакомиться с тобой. Ведь это не так уж много, прежде чем ты станешь... судить о нем.
Оливия сидела на ступенях у ног отца. Она теребила юбку, разглаживала складки, но когда заговорила, то вдруг крепко обхватила руками колени. Оливия пыталась говорить спокойно и сдержанно, как отец, но это была жалкая пародия.
— Боюсь, Оливия, ты требуешь слишком многого. Я на своем веку повидал столько людей подобного сорта, что они меня больше не интересуют.
— Мне кажется, ты должен увидеться с ним,— Оливия говорила очень мягко. — Мне кажется, я люблю его.
— Оливия! — вскричала.
Конечно, я давно знала об этом, но когда она заговорила так по-детски, стараясь казаться убедительной, я поняла, до чего это все нелепо. Как она могла сказать такое, ведь отец все ей объяснил? Как только он повторил за Оливией «коммивояжер, рекламирующий «вечные подметки», я уже по его интонации поняла, насколько все это смехотворно; до меня дошло то, что я знала давно: этот человек не стоил Оливии, Оливии с ее идеалами.
Я взглянула на отца. Он сидел неподвижно. Ночные бабочки бились о лампу. Отец стряхнул пепел с сигареты.
— Такими словами, Оливия, не бросаются,— произнес он. — Это святое слово. Любовь — это то, что я испытывал к твоей маме, то, что, я надеюсь, ты чувствуешь ко мне и твоей сестре. Не путай ее с невинным увлечением.
— Но я люблю его, почему ты не веришь? Откуда ты знаешь? Я люблю его.
Голос ее задрожал и стал неприятен.
— Оливия, прошу тебя, не произноси этого слова.
Она не спускала глаз с его лица, а он из своего кресла глядел на нее. Оливия поднялась и ушла в дом. Отец не пошел за ней, даже не проводил ее взглядом. Он долго сидел неподвижно, пока я не подошла к нему и не взяла его за руку. Казалось, отец забыл обо мне. Он пристально взглянул на меня и ничего не сказал, его рука мою не признала. Лучше б он меня ударил. Я оставила его одного и ушла в дом.
Оливия в ночной рубашке сидела за туалетным столиком и расчесывала волосы. Не думайте, будто я не люблю ее или тогда не любила. Я уже говорила, мы были как близнецы, и, когда я увидела в высоком зеркале ее отражение, у меня навернулись слезы. Поверьте, мне хотелось обнять ее, но вы ведь понимаете, что я этого не сделала для ее же блага. Разве поступают так, как она,— обманула отца и меня заставила обмануть его. Сочувствовать ей тогда было просто безнравственно.
— Конечно, тебе тяжело, Оливия,— начала я мягко,— но ты же понимаешь, отец прав.
Оливия ничего не ответила. Она расчесывала свои длинные волосы. Она не обернулась даже тогда, когда скрипнула защелка и в дверях показался отец; он тихо позвал ее.
— Оливия,— повторил он. — Я, конечно, вынужден просить тебя больше не видеться с этим... человеком.
Оливия обернулась, темные волосы взметнулись и упали ей на лицо. И тут она швырнула в отца щетку для волос: и в то самое мгновенье, когда щетка оторвалась от ее руки, я почувствовала вдруг... небывалый и странный восторг. Щетка ударилась об пол в двух шагах от отца. Я увидела, что щетка его не задела. И поняла, что именно мне, а не Оливии в тот миг хотелось ударить его. Если б я могла протянуть к нему руки и молить о прощении...
Отец наклонился, поднял щетку, подал ее Оливии. И вышел из комнаты.
— Как ты могла? — прошептала я.
Оливия сидела со щеткой в руке. Волосы почти закрывали ей лицо, глаза потемнели и блестели.
На следующее утро за завтраком они не разговаривали друг с другом, хотя отец смотрел на сестру так пристально, что, будь я Оливией, мне бы стало не по себе. Я подумала тогда, что теперь он любит ее еще сильнее, чем прежде, когда улыбался ей и говорил, что она похожа на маму. И еще я подумала: почему он не может любить так меня? Я бы никогда его не обидела.
Оливия уже собралась уходить на службу, когда отец вдруг наклонился к ней и нежно погладил по руке.
— Сегодня вечером, Оливия, мы обсудим все еще раз. Я знаю, ты поймешь, что так лучше.
Оливия взглянула на его руку словно на какое-то диковинное животное. Покачала головой и сбежала со ступеней. В тот вечер она позвонила из маленького городка близ Ричмонда и сказала, что вышла замуж. Пока отец говорил с ней, я стояла у него за спиной в темном тесном коридоре. И слышала ее голос: по телефону он казался выше, чем обычно; Оливия сказала, что они придут сегодня вечером, если отец не против.
Отец стал отвечать ей так спокойно, что я было подумала: он ее не понял.
— Вы, наверно, ждете моего благословения. Но я не могу дать его трусости и обману. Тебе придется, дорогая, получить его в другом месте, если, конечно, сможешь. Если, конечно, сможешь...
Отец положил трубку на рычаг, а сам продолжал говорить, говорить.
— ...предать все, что имела, так опуститься... ради привлекательной внешности...
Отец обернулся ко мне. Глаза его потемнели.
— Почему ты плачешь? Из-за чего? Она сделала свой выбор. Ты думаешь, я захочу ее видеть... после этого? Если она... Когда она поймет, что натворила... но дело не в прощении. Прошедшего не вернуть. Она сделала свой выбор.
Отец взглянул на меня, и я решила, что мой вид ему неприятен, но когда он заговорил, голос его звучал мягко.
— Сара Энн, ты бы так не поступила со мной? Ты бы так не поступила?
— Нет, — ответила я, почти радуясь тому, что это правда. — Никогда.
Минул год. С тех пор мы больше ни разу не говорили об Оливии. Сначала от нее приходили письма, длинные письма из Нью-Йорка, потом из Чикаго. Она всегда спрашивала меня об отце и еще о том, станет ли он читать письма, если она напишет ему. В ответ я тоже посылала длинные письма и обещала поговорить с отцом. Но он был нездоров, по временам целые дни лежал в постели, и я знала, он и слышать о ней не хочет.
Однажды утром, когда я писала сестре письмо, вошел отец. Он заметил, как я сунула пачку писем в укромное место; я поняла, что снова предала его.
— Не унижай себя обманом, Сара Энн,— сказал он спокойно. — Ты уже однажды к нему прибегла и видишь, что получилось.
— Но если она мне пишет... Что же мне делать?
Отец стоял в дверях в длинном купальном халате. Он только что встал, волосы его были спутаны, лицо немного бледно. Я о нем заботилась хорошо, и он по-прежнему выглядел молодо, лет на сорок, не больше, но его скулы — они меня беспокоили. Скулы его как-то заострились.
— Я хочу взять ее письма, — сказал он. — И сжечь их.
— И ты не прочтешь их? Я знаю, она поступила плохо, но, по-моему, она счастлива...
Не знаю, почему я так сказала, наверно, я любила Оливию.
Отец пристально посмотрел на меня и вошел в комнату.
— Ты ей веришь? Ты думаешь, счастье можно построить на обмане?
— Но она моя сестра,— ответила я и, хотя я знала, что он прав, почему-то заплакала,— И твоя дочь. И ты ее так любишь...
Он подошел ко мне и встал рядом. На этот раз он не спросил, отчего я плачу.
Он вдруг опустился на колени возле меня и заговорил мягко и быстро:
— Станем жить вместе, Сара Энн, вдвоем. И будем счастливы, правда? И всегда будем вместе, хорошо? — он погладил меня по голове.
И тогда я поняла: так и должно быть. Я прислонилась к его плечу, перестала плакать, улыбнулась и протянула ему письма.
— Возьми их, я не могу...
Я знаю, когда отец брал эти письма, он хотел сжечь их. Вчера я случайно нашла их в ящике его письменного стола, под пачкой старых медицинских статей. Они лежали там. как любовные письма от человека, который умер или уехал. Они были перевязаны узенькой зеленой лентой, моей лентой, но, должно быть, найдя ее, отец решил, что это лента Оливии.
Я знала, что мне делать. Разве это справедливо? Какое он имел право хранить эти письма, ведь он сказал мне, что у него осталась только одна дочь — я. Он будет тайно читать их, перелистывать — и ему станет только хуже. Я отнесла их на задний двор к мусоросжигателю и аккуратно сожгла одно за другим. Кровать отца возле окна, и я знаю, он все видел, но что он мог сказать.
Может быть, вам жаль отца, может, вы меня считаете жестокой? Но я сделала это ради него, и мне все равно, что вы думаете: вы ведь посторонний и вам не понять, что остаться могла только одна из нас. Я уже говорила, что не испытываю к Оливии ненависти. Но иногда я думаю: именно так все и должно было случиться. Сначала умерла мать и оставила нас двоих заботиться об отце. А вчера, когда сгорели письма Оливии, я подумала: теперь осталась одна я.
Перевод с английского Евгении Шварц

<- предыдущая страница следующая ->