<- предыдущая страница следующая ->

ЗАБЫТЫЙ РАЗГОВОР
И. СТРЕЛКОВА

РАССКАЗ
Рисунки С. СОРОХТИНА

В период разгула реакции и после поражения революции 1905—1907 годов прозвучал могучий и уверенный голос вождя партии и революционного рабочего класса В. И. Ленина: «Русский народ не тот, что был до 1905 года. Пролетариат обучил его борьбе. Пролетариат приведет его к победе» (В. И. Ленин, Соч., т. 19, стр. 424).
В. И. Ленин всегда подчеркивал руководящую роль пролетариата в революции и бичевал всякие разглагольствования о «революционности» буржуазии. «...Мы все, марксисты, знаем из теории и наблюдаем ежедневно и ежечасно на примере наших либералов, земцев и освобождение, что буржуазия стоит за революцию непоследовательно, своекорыстно, трусливо. Буржуазия неизбежно повернет, в своей массе, на сторону контрреволюции, на сторону самодержавия, против революции, против народа, как только удовлетворятся ее узкие, корыстные интересы... Остается «народ», то есть пролетариат и крестьянство, пролетариат один способен идти надежно до конца, ибо он идет гораздо дальше демократического переворота...» (В. И. Ленин, Избранные произведения, т. 1, М., 1968, стр. 493—494).
История подтверждала и подтверждает, что в силу своей принадлежности к классу эксплуататоров, в силу своей воинствующей частнособственнической психологии буржуазия на всех этапах революционной борьбы предавала интересы пролетариата и беднейшего крестьянства.
Рассказ И. Стрелковой «Забытый разговор» — о ничтожестве либеральствующего мещанства, которое всегда презирала семья Ульяновых и против которого постоянно боролся Владимир Ильич. В то же время произведение Стрелковой — о правоте ленинского предвидения, основанной на уверенности в исторической миссии рабочего класса и его революционной партии.

Дамы остались в гостиной, а мужчины удалились в кабинет хозяина, оклеенный коричневыми, с золотом обоями и уставленный массивной мебелью, которая по моде тогдашнего времени была обильно украшена резьбой, — и дверцы письменного огромного стола, и высокие спинки обитых кожей кресел, и высокие тумбы по обеим сторонам просторного кожаного дивана. В простенке между окнами стоял монументальный книжный шкаф, сквозь зеркальное стекло видны были плотные ряды кожаных корешков. Окна по случаю пронзительно-ветреной погоды были плотно задернуты коричневыми плюшевыми гардинами, шитыми по краям золотым шнуром и задрапированными сверху ламбрекеном, собранным в затейливые складки.
Это был кабинет человека, если и не очень богатого, то вполне обеспеченного, живущего плодами умственного труда — не уединенного, а скорее публичного, нуждающегося в соответствующем декоруме: кабинет врача с хорошей практикой или достаточно известного адвоката. Хозяин, кажется, и в самом деле был врачом. Нет, простите... Он был адвокатом. Да, да! Это совершенно точно. Именно он недавно выиграл тот самый нашумевший и довольно запутанный процесс одного хлеботорговца против пароходной компании, которой на Волге принадлежало изрядное число пароходов и хлебных барж.
Что же касается врача с хорошей практикой, то таковым был один из гостей, давний друг хозяина, краснощекий здоровяк, любимец дам и ребятишек. Но о нем после. Сначала о хозяине. Ему за сорок. Он несколько грузноват, как и положено быть к этому возрасту преуспевающему российскому интеллигенту, чуточку полысел со лба, носит бороду клинышком и усы.
Доктор — ровесник хозяина дома и не уступает ему в комплекции. Лыс он, увы, уже полностью, зато пышет отменным здоровьем. Между прочим, доктор холост. Женатые доктора как-то не попадают в общие любимцы.
Остальные гости — люди примерно тех же лет. Чуть постарше, чуть помоложе. Один в мундире министерства путей сообщения, другой в мундире министерства просвещения. Остальные в сюртуках — просторных и солидных, в крахмальных острых воротничках, подпирающих щеки, уже заметно набрякшие.
Друзья хозяина, которые сидели, слегка расслабившись после вкусного обеда, в уютном и солидном коричнево-золотом кабинете, были когда-то товарищами по детским играм, примерно в одно время обучались в Симбирской гимназии, потом посещали лекции в Петербурге, Москве, Казани и один за другим вернулись в родной город. С тех пор каждый из них успел кое-чего достичь на избранном поприще. Конечно, не все. Но те, кто достиг меньшего, как-то реже попадались на глаза друзьям детства. Впрочем, этим же отличались и те, кто достиг большего.
Об одном из них и зашел разговор, когда каждый из вошедших в кабинет нашел себе место по вкусу и по давней привычке вытащил свой портсигар или свою табачницу и не спеша закурил.
Хозяин дома, ездивший недавно в Петербург по тому известному делу с пароходной компанией, рассказал, какую роль играет теперь в одном из министерств их общий друг юности, который принял гостя из провинциального Симбирска вполне дружески, хотя и несколько покровительственно.
Адвокат рассказывал об ужине с высоким сановником в Петербурге, у Донона, не без добродушной иронии. Ему, как либералу, не пристало хвастать этой встречей, но он признавал — было очень и очень интересно послушать, что же думают о положении России в новом, 1911 году там, в «сферах».
— Я его пытался убедить, — рассказывал хозяин, — что России нужны реформы. Я ему пытался внушить, что наше многострадальное отечество уже было на правильном пути. Помните, в пятом году... Мы получили те свободы, о которых мечтали. Россия становилась на путь демократии. Но потом все изменилось.
— И что же ответил наш общий друг на такие речи? — поинтересовался доктор.
Хозяин пожал плечами.
— Увы. Семейная традиция. Он такой же ретроград, какими были и отец его и дед. Я ему говорю, что Россия голодает. Гибнет от темноты и невежества! А он мне в ответ, что все мужики лодыри и их надо нещадно, понимаете, нещадно сечь!
— Да-с, — протянул доктор. — Милые люди нынче правят Россией.
— Послушайте, а ведь господин, о котором идет речь, в сущности, зауряднейший человек. Серая посредственность, — задумчиво произнес гость в мундире ведомства просвещения.
— Скажите лучше, что он всегда был просто тупицей, — подхватил доктор.
— Узнаю голос зависти! — со смешком отозвался длинноногий господин, полулежавший в глубоком кресле. У него была великолепная надвое расчесанная борода, устилавшая крахмальную грудь и казавшаяся тоже чуть-чуть накрахмаленной — так ровно и так жестко покоилась она в вырезе сюртука.
Адвокат не мог допустить несправедливости.
— Наш доктор судит о человеке, которого знал в юности только по его успехам, а вернее, неуспехам в гимназических науках, — снисходительно пояснил он. — Между тем известно немало примеров, когда человек, слывший бесталанным в юные годы, даже подвергавшийся насмешкам сверстников, в зрелом возрасте становился выдающимся деятелем, гордостью современников. Я могу развить эту мысль, назвав имена...
— Не называй, — проворчал доктор. — Я и так знаю, что ты все на свете можешь развить, лишь бы потешить господ присяжных заседателей.
Хозяин дома с улыбкой пожал плечами. Жест обозначал, что доктор несносен, но с этим надо мириться.
— А я совершенно с вами согласен! — поддержал хозяина обладатель крахмальной двоящейся бороды.
При этом доктор молвил негромко для тех, кто был поближе:
— На воре шапка горит.
Соседи доктора обменялись улыбками взаимного понимания: все помнили, что этот господин в гимназические годы учился весьма прескверно.
Доктор откинулся назад и начал с детской увлеченностью пускать дым колечками.
Меж тем общий разговор от однокашника, сделавшего, что ни говори, блистательную карьеру в Петербурге, перешел на других друзей детства и юности. Вспомнили, что один из них недавно получил кафедру в университете — в провинциальном, увы. Но, как тут же отметил господин с двоящейся бородой, это означало чин статского советника и все прочие приятные «прилагательные». Ведь к статскому обращаются, как к генералу: «Ваше превосходительство».
Другой сверстник, который после окончания гимназии пошел по военной линии, недавно получил в командование полк, стоявший в одной из южных губерний. Третий превосходно управлял собственным имением, вложив в него деньги, принесенные женой в приданое, и возродив чуть ли не из пепла разоренное дедом и отцом старинное родовое гнездо.
— Если бы все помещики так разумно вели хозяйство, можно было бы быть спокойным за Россию, — высказался по этому поводу адвокат.
Четвертый... Он учительствует в гимназии и славится придирчивостью.
— Господа! — зашевелилась в кресле великолепная борода. — А где же наш первый ученик? Где гордость гимназии, Ульянов?
Хозяин дома, пытаясь припомнить, возвел глаза к потолку.
— Нет, что-то давненько не слышал я о нем.
— Помнится, рассказывали, что после окончания гимназии он был замешан в студенческих беспорядках в Казани, — подал голос молчавший до сих пор гость в мундире министерства путей сообщения. В Симбирске путеец был проездом по каким-то делам о наследстве, а жил теперь постоянно в Туркестане, где наблюдал за строительством железной дороги.
— Э-э, — сказал доктор. — Об этом я тоже слышал. Но знаю достоверно, что потом Ульянов сдал экстерном при Петербургском университете.
— По юридическому? — спросил господин с двоящейся бородой.
— Как будто по юридическому.
— В таком случае он стал адвокатом, — сказал господин в мундире министерства путей сообщения. — Из-за старшего брата Ульянов, разумеется, не мог пойти на государственную службу.
— Адвокатом? — удивился хозяин дома. — Странно. Я о нем не слышал, а ведь мы, адвокаты, все Друг друга знаем...
— Как волки в лесу, — желчно заметил господин с двоящейся бородой.
— Как публичные женщины! — захохотал доктор.
Хозяин дома обоим погрозил пальцем.
— Во всяком случае, я об Ульянове-адвокате ничего не слышал, — сказал он. — Решительно ничего. В Петербурге я встречал Керенского Александра, сына добрейшего Федора Михайловича. Тот адвокат, но не из лучших.
— Сын директора гимназии?
— Да. Когда мы кончали, он еще бегал в коротких штанишках.
— Ужасный был плакса, — вставил доктор. — Володя Ульянов как-то позвал его покататься. Помните? У нас во дворе гимназии доски лежали. Но Володю вдруг позвали, он спрыгнул, а этот растяпа Сашка с другого конца доски полетел кубарем. Слез было... Ульянов потом свой носовой платок на солнышке сушил...
— Послушайте, — недоумевал туркестанский путеец. — Это все очень странно. Ульянов был весьма одарен. Почему же ему не удалась карьера адвоката?
Один из гостей, подремывавший в уголке дивана, встрепенулся и спросил:
— Почему вы говорите о карьере адвоката? Мне говорили, что Ульянов стал врачом.
— Агусиньки, — сюсюкнул доктор. — Крошка хочет «топ-топ» или будет еще чуточку «бай-бай»?
— Я вовсе не спал! — запротестовал гость.
— Спал! — категорически заявил доктор. — Много ешь и много спишь. Оттого и располнел, как попадья.
Хозяин снова погрозил доктору пальцем. Адвокатский палец был очень выразителен.
— Доктором стал Дмитрий, младший Ульянов, — пояснил адвокат. — Он жил здесь, в Симбирске. Но очень недолго и в обществе не бывал...
— В какие годы? — полюбопытствовал гость.
— Лет шесть назад, — ответил хозяин.
— Меня тогда здесь не было, — успокоился тот, которого доктор сравнивал с попадьей. — Откуда же мне знать?
— Младший Ульянов был замешан в политическом деле, — сказал доктор.
— Старший Ульянов был тоже замешан, — добавил господин в мундире министерства просвещения.
— И казнен. Это, слава богу, все знают.
— Я говорю не о несчастном Александре, а о Владимире. Мне достоверно известно, что он был арестован и выслан из Петербурга.
— Куда?
— Разумеется, в места, не столь отдаленные.
— Это многих славный путь! — сочувственно продекламировал доктор.
— Это было не в пятом, а раньше, — уточнил господин в мундире министерства просвещения. — И с тех пор я лично о нем ничего не слышал.
— Вот именно! — с пафосом сказал адвокат. Он снова завладел общим вниманием. — Сколько людей с тех пор, вернувшись из ссылки, взялись за полезную обществу деятельность! А мы сами, господа! Разве наша молодость была безоблачной? Разве мы не отдали дань прокламациям, конспирации?
Все многозначительно вздохнули, вспомнив такое бурное начало двадцатого века, пятый год, собственные вольные речи, манифестации, опасные визиты жандармов, но счастью не имевшие слишком далеко идущих последствий.
— Эх, было дело! — крякнул доктор.
— А годы идут, — задушевно продолжал хозяин дома. — А годы проходят, все лучшие годы... Наше поколение уже подошло к той поре, когда жизнь суровой и бестрепетной рукой пишет свой итог. Да, господа. Уже пора подводить итоги! Сегодня нам перевалило за сорок, не заметим, как будет за пятьдесят. Так каков же итог жизни у нас с вами? Каков он у Ульянова?
— Мой друг Аркадий, не говори красиво, — охладил хозяина насмешливый голос доктора.
И доктор заговорил с редкой для него серьезностью:
— Мне всегда казалось, что Ульянов будет гордостью русской науки. Вспомните его блестящий ум, колоссальное упорство.
— Усидчивость первого ученика! — бросил господин с двоящейся бородой.
— Вы не правы! — вмешался хозяин дома, искренне считавший справедливость своей профессией. — Ульянов человек недюжинных способностей. Этого не отнимешь.
Доктор обрадовался поддержке, а хозяин дома продолжал:
— Вспомните его блестящие сочинения. Федор Михайлович, бывало, с таким, я бы сказал, трепетом возвращал Ульянову его тетрадь. А как Ульянов прекрасно говорил! Отточенные фразы, несокрушимая логика.
Адвокатскую речь перебило педагогически точное замечание господина в мундире ведомства просвещения:
— Ульянов получил образцовое домашнее воспитание. Илья Николаевич, которого мы все знали, был, разумеется, истинным ревнителем народного просвещения.
— Так в чем же причина? — спросил господин с двоящейся бородой.
— Причина чего? — с неудовольствием отозвался доктор.
— Причина того, — злорадно продолжал тот, — что из прекрасно воспитанного юноши, из человека недюжинных способностей, из сына ревнителя просвещения ровным счетом ничего не вышло. Ничего-с.
— Право, не следовало бы так уверенно об этом говорить! — возразил доктор.
— А я говорю! — с ударением на «я» ответил господин с двоящейся бородой. — И говорю с уверенностью, потому что мы с вами, друзья мои, уже давно ничего не слышали об Ульянове. Ничего! Ни строчки в газетах. Никаких других известий. Господин Ульянов превратился в невидимку. Вот и все!
Доктор вскочил, забегал по кабинету, спор вот-вот готов был превратиться в ссору, но тут вошла хозяйка дома.
— Господа, — сказала она протяжно, — господа-а-а... Дамы без вас скучают. Боже, какой здесь дым! Конечно, был ужасный спор? И наш доктор, как всегда, был со всеми не согласен? О чем же вы спорили, если не секрет?
— Об Ульянове, — сказал хозяин дома, поднимаясь. — Не забудьте сказать Дарье, чтобы открыла в кабинете форточку и проветрила.
— Об Ульянове?
— О Володе. Не делай удивленного лица. Ты его, конечно, знала. Он кончил с медалью, а теперь о нем ничего не слышно.
— Я не делаю удивленного лица! — обиделась хозяйка. — Я просто хотела знать, о ком из Ульяновых вы тут так бурно спорили. И теперь лишний раз убедилась, что мужчины никогда ничего не знают, а только делают вид, что они самые умные. Как это — о Володе ничего не слышно? Мне только недавно кто-то рассказывал, что он болен и лечится в Швейцарии. Ах нет! Мне этого не рассказывали. Мне писала из Саратова кузина Варенька. Доктор, вы ее знаете! Та самая Варенька, в которую вы были так безумно влюблены! И из-за которой остались на всю жизнь холостяком. Господа, господа! Смотрите, наш доктор покраснел.
— Ваша кузина Варенька всем известная лгунья, — проворчал доктор. — Осталась старой девой и ни с того ни с сего вдруг выдумала, что я был когда-то в нее влюблен, да еще оповестила об этом в письмах всех своих подруг. От вас я слышу от пятой. Не советовал бы верить ни единому слову из того, о чем пишет эта Варенька.
Мужчины вернулись в гостиную, в общество дам, расположившихся вокруг столика на витых ножках, отделанного майоликой цвета морской волны.
Дамы приняли оживленное участие в разговоре об Ульянове.
— Говорят, что он женился. На барышне из хорошей семьи.
— Его мать, Мария Александровна, живет с дочерьми в Саратове.
— Моя мать ее буквально боготворила. Она мне всегда твердила, что такой прекрасной хозяйки, как Мария Александровна, никогда не видела и больше не увидит.
— О! Мария Александровна умела держать дом. Ведь они жили только на жалованье отца.
— А потом только на пенсию.
— Но ведь за Машенькой в приданое шло имение в Казанской губернии.
— Какое имение! Старый развалившийся дом. Кстати, вы все помните — музыке и языкам она детей учила сама...
Чтобы остановить поток дамского красноречия, доктор громко сказал:
— Господа, а вы не забыли, как блестяще Ульянов переводил из немецкого и особенно из латыни?
— Блестяще! — подтвердил адвокат. — К языкам у него был особый талант.
— И к математике, — вспомнил туркестанский путеец. — Я всегда удивлялся, зачем он подал на юридический.
— Вот именно, — желчно подхватил господин с двоящейся бородой. — Ульянов блестяще переводил из Цезаря и Цицерона, он лучше всех в гимназии знал алгебру, но остался ничем. Зато кто-то другой отвечал латынь по шпаргалке, списывал алгебру и будет в скором времени министром. Вот увидите! Ми-нис-тром!
Покачиваясь на носках, он пропел это слово как гимн успеху, и при этом последний слог зазвучал победными литаврами: тром-тром-тром.
Такого откровенного цинизма, такого неприкрытого поклонения карьере не мог стерпеть адвокат.
— Мне не по душе это противопоставление! — с пылом воскликнул он. — Я защищал нашего петербургского друга от несправедливых нападок доктора. Бесспорно, наш друг не тупица. Даже не злодей. Он консерватор по происхождению и по убеждениям. Что ж! У каждого свои взгляды на пути, которыми должна пойти Россия. Я не знаю, каких взглядов придерживался или придерживается Ульянов. Его старший брат Александр сгорел как свеча, озарив мрак, в котором тонула Россия. Сейчас иное время...
Адвоката перебил гость в мундире ведомства путей сообщения:
— Кстати, об Александре. Мне кто-то давеча говорил, что скончался один из его, как бы это сказать, коллег...
— Кто же? — заинтересовался доктор.
— Некий Караулов. Да вы, наверное, слышали о нем, он был депутатом думы.
— Ах этот Караулов! — поморщился адвокат. — Он вовсе не из тех, что были с Александром Ульяновым. Караулов привлекался по делу об убийстве императора Александра Второго и не имел никакого отношения к тому несчастному покушению на Александра Третьего, которое привело на виселицу старшего Ульянова. После каторги Караулов весьма активно взялся за общественную деятельность...
— Припоминаю! — воскликнул гость в мундире министерства просвещения. — На одном из заседаний думы кто-то из правых пытался оскорбить Караулова, назвав его каторжником. И тот ответил: «Я горжусь тем, что имел честь быть на каторге». Великолепный ответ!
— Весьма редкий в устах этого человека, — заметил хозяин дома. — Поразительно бесцветной личностью стал этот бывший террорист.
— Ну не скажите, — запротестовал господин с двоящейся бородой. — Я как-то читал в «Биржевке» весьма недурное высказывание этого бывшего, как вы изволили сказать, террориста и врага престола. Он заявил черным по белому: «Если передо мной будет два лагеря, в одном — правительственные войска, в другом — революционеры с пресловутым лозунгом диктатуры пролетариата, то я, не задумываясь, пойду с первым против вторых». Каково? А? По-моему, убедительно. Господам либералам не грех прислушаться.
— Чепуха! — вспылил доктор. — Обычное низкопоклонство ренегата, и больше ничего. Недаром об этом Караулове, помнится, был слушок. Ну, то дело в Киеве. Через несколько лет после покушения. Все пошли на каторгу, а ему дали какое-то пустяковое наказание. И говорили, будто бы на председателя военного суда подействовало необычайное сходство Караулова с его покойным горячо любимым сыном. Чепуха! Ларчик открывается просто — господин Караулов дал следователю «откровенные показания».
— Дэ мортиус аут бэнэ аут нихиль... — предостерегающе вставил адвокат.
Доктор пожал плечами: умолкаю. Но господин с двоящейся бородой пожелал оставить за собою последнее слово:
— Здравый смысл, господа! Здравый смысл! Пришла пора рассуждать реалистично. Во имя России! Если даже такие люди, как Караулов, решаются идти с первыми против вторых, это что-нибудь да значит...
— Кстати, о пресловутой диктатуре пролетариата, — оживился хозяин дома. — Мне как-то попался в руки один марксистский журнальчик. Этакая светло-зеленая обложка и название претенциознейшее: «Мысль». Так до чего же домыслились наши марксисты! Один из них пишет, что у великого Толстого колоссальные провалы в философии.
— Господи! — ужаснулся господин в мундире министерства просвещения. — Что за несчастная страсть у русских литераторов щеголять своей оригинальностью.
— Но кто же автор? — полюбопытствовал доктор.
— Полностью свою фамилию он не подписал, — саркастически улыбнулся адвокат. — Поставил инициалы В. И. Очевидно, это их постоянный сотрудник, некий В. Ильин. Он печатается у них часто, но я, признаюсь, не в силах дочитать подобные статьи до конца. И я бы...
Но хозяину не удалось договорить, что именно он собирался сделать или сказать.
— Это возмутительно! — воскликнули все дамы чуть ли не хором. Впрочем, непонятно было, к чему относится их возмущение. К тому ли, что написал некий В. И., или к тому, что мужчины опять рассуждают о высоких материях, совершенно игнорируя явно заскучавших дам.
— Да, да, милочка, — торопливо сказал хозяин дома, обращаясь к жене. — Сейчас... Я только хотел бы закончить тот разговор, от которого мы уклонились. Так вот об Ульянове...
И хозяин произнес краткую, но блестящую речь о том, что сейчас каждый образованный, порядочный и любящий Россию человек должен трудиться не покладая рук и стремиться не к карьере, а к тому, чтобы сделать что-то полезное для отечества, для многострадального русского народа во имя демократии и прогресса.
— Вот что я имел в виду, — закончил он, — когда говорил об итогах, которые жизнь подводит суровой, безжалостной рукой.
При этом он изобразил собственной рукой, как подводятся жизненные итоги, остановив той же рукою доктора, пытавшегося вставить неуместную шутку.
— Не карьеру, — продолжал хозяин дома, — славлю я, а труд! Только труд на благо общества. И мне очень горько признать, что среди имен, прославленных таким трудом, я не нахожу имени нашего бывшего соученика, гордости нашей гимназии.
Все мужчины согласились с хозяином. И дамы тоже.
Все согласились, что Ульянов, который в юности подавал такие большие надежды, дожив до сорока лет, не сделал еще ничего полезного для общества, отечества и многострадального русского народа.
— Надежды, — вздохнул хозяин дома.
— Увы... — печально согласился доктор.
...Гости расходились поздно. На улице уже сгустилась зимняя морозная мгла, и в колючем воздухе звонко отдались шаги по заледеневшему дощатому тротуару.
В этот самый час на улицах Парижа было еще светло. Погода стояла относительно теплая. Немолодой скромно одетый человек возвращался на велосипеде домой, где его ждал ужин, довольно скудный даже на взгляд экономных французов.
Весь день он работал в библиотеке и перед уходом по сложившейся привычке заглянул в только что поступившие из России номера газет. О чем пишет милюковская «Речь»? Ну, разумеется! Накануне выборов в новую думу эти господа узрели в России всего два лагеря: один за упрочение конституционного строя, другой против конституции. «За» или «против». Недурно. И словечко какое нашли — упрочение.
Как всегда, чтение российской печати вызвало острый гнев. Какое фиглярство! Реализм, демократия, активность... До чего скверными могут стать прекрасные слова, если их используют буржуазные ловкачи! Даже из непримиримого Толстого готовы сделать икону...
Да, а что там сообщают про погоду? Что в Саратове? Опять сильный мороз! Скверно. А мама не пишет про морозы... Надо ей обязательно сообщить, чтобы больше не посылала денег. Правда, за статьи заплатили не так уж много, но пока хватит... Если бы еще удалось найти издателя на «Аграрный вопрос». Может быть, обратиться к Горькому... Очень важно, чтобы эта работа поскорее увидела свет... Время сейчас архитрудное, «склочное». Раскол де-факто уже полный. Это можно было предвидеть. Ликвидаторы считают, что нелегальной работы в России сейчас практически нет и быть не может... А не угодно ли господам ликвидаторам взглянуть на статистику стачек в России? Нет, им неугодно. Они целиком погрязли в склоке, способны на любую подлость, на любую фальшивку... И это сейчас, когда локомотив революции лежит под откосом. Не лучше ли сообща поставить его на рельсы, а потом договариваться, докуда ехать...
Позвякивая велосипедным звонком, он повернул на узкую улочку Мари-Роз.
Париж, Париж... Прекрасный город. Сидят там где-нибудь в Симбирске, смотрят, как горят в печи березовые дрова, и мечтают: ах, Париж! А как хорошо бы сейчас на Волгу! Нет, не сейчас — весной, когда тронется лед и загремит, загрохочет на Волге, будто из пушек палят... Славно весной на Волге!
Нет, что бы ни писали господа Милюковы в своей «Речи», что бы ни болтали господа ликвидаторы, а дома, в России, начинается... Еще почти неслышно, еще подспудно, а начинается... Пора.

ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО СЛОВ
ЧЕРЕЗ ШЕСТЬ С ПОЛОВИНОЙ ЛЕТ В СИМБИРСКЕ, КАК И ВО ВСЕХ ГОРОДАХ РОССИИ, ПОЛУЧИЛИ ИЗ ПЕТРОГРАДА СООБЩЕНИЕ, ЧТО ВЛАСТЬ ВЗЯЛ В СВОИ РУКИ СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ ВО ГЛАВЕ С УЛЬЯНОВЫМ-ЛЕНИНЫМ.
УЛЬЯНОВ — НЕ ТАКАЯ УЖ РЕДКАЯ РУССКАЯ ФАМИЛИЯ. КОЕ-КТО ИЗ СИМБИРСКИХ ОБЫВАТЕЛЕЙ ЕЩЕ ДОЛГО НЕ ДОГАДЫВАЛСЯ, ЧТО УЛЬЯНОВ-ЛЕНИН ИМЕННО ТОТ, КОТОРОГО ОНИ ЗНАЛИ МАЛЬЧИКОМ И ЮНОШЕЙ.

<- предыдущая страница следующая ->