скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

ХЕМИНГУЭЙ: "...В НЕОПЛАТНОМ ДОЛГУ ПЕРЕД КРАСНОЙ АРМИЕЙ"
С. ВИШНЕВСКАЯ

Зимним днем 1944 года двухмоторный бомбардировщик С-43, развивающий скорость 240 миль в час, вылетел из Фэрбенкса на Аляске и взял курс на Москву. Помимо груза и экипажа, на борту находилась американка Лилиан Хеллман и русский паренек Коля. Так для известной писательницы началась культурная миссия в СССР.
Они летели над заснеженной Сибирью, примостившись на ящиках в хвосте самолета, по очереди грелись в кабине пилота (тогда место на ящиках занимал радист): отопление отказало на второй день. Они приземлялись в насквозь промороженных сибирских аэропортах, сидели у печурок. Коля, сумевший убедить начальство в своем знании английского, на самом деле говорил лишь «О'кэй», «Дьявол» и что-то вроде «Присядьте». И в ожидании летной погоды гостья и ее эскорт занимались языками... по 4 часа в день. «Его круглое, ясное детское лицо, руки, дрожащие от холода, когда он листал мой словарь, все еще со мной», — читаем мы в книге воспоминаний писательницы.
Бродили по Якутску, трещавшему от 50-градусного мороза, обедали у местной учительницы, до трех ночи слушали ее чтение и переводы Есенина. Снова летели над Сибирью, только теперь писательница уже не сидела на ящиках, она лежала, привязанная к ним веревками, обливаясь потом и горя в жару — в ней бушевала пневмония. Время от времени радист на руках носил ее в теплую кабину, и тогда она скорее подсознанием видела в иллюминатор бесконечную тайгу, щетинившую внизу далекую землю...
Забытье. И голос Коли: «Урал, смотрите вниз». И через вечность: «Все хорошо. Скоро Москва. Может, через час». Затем он бумажными салфетками вытирал ее мокрое воспаленное лицо, неловко красил губы помадой, стирал и опять красил. Достал платье из чемодана, откуда-то из своего багажа раздобыл немыслимые чулки (вез маме в подарок):
— Переоденьтесь. Нехорошо в брюках. Должны выглядеть. Наденьте ваше платье. Чулки не подходят, я знаю. Других не нашел.
Говорил, провожая к кабине пилота:
— Пожалуйста, подберитесь. Это для людей.
— Коля, я бы хотела, чтобы ты родился у меня.
— Я скажу это своей матери, — рассмеялся он.
Через час бомбардировщик был в Москве. К самолету бежали люди с цветами. Но в памяти осталось только лицо Сергея Эйзенштейна, его слова на безупречном английском:
— Мы знаем, вы больны. Я настоял, чтобы не было речей.
Пять дней без сознания, чудодейственная новинка — пенициллин, а затем пять месяцев в Москве, поездка в Ленинград, на фронт.
Ольга Берггольц и другие рассказывали ей об ужасах блокады, но вот она сама идет по освобожденному Ленинграду, она видит девочку, прозрачную, как свечечка, которая каждый день ела только... маленький кусочек свечи. Она ходит дважды в неделю «в гости» к трехлетнему сироте, и он сидит у нее на коленях, и смотрит, не отрываясь, ей в лицо, и она узнает от воспитательницы, что мать мальчика была похожа на нее. Вот образец стиля Хеллман:
«Я пришла в госпиталь для тяжелораненых. Пожимала руки, говорила что-то фальшиво-клоунское, что всегда говорят люди, когда сталкиваются с безнадежно больными, когда вдруг в комнату вошел человек. Кажется, ему было 20, кажется, он был блондин, кажется, высок и тонок. Но большая часть его лица была оторвана. У него был один глаз, левая часть носа и совсем не было нижней губы. Он пытался улыбнуться мне. Несколько часов потом я испытывала такое волнение, какого не знала никогда...»
Нелегкий, ершистый характер, склонность к сдержанности, самоиронии. Зато если прорывается чувство, то это чувство. Есть люди, живущие, например, внутри восклицательных знаков. Или многоточий. Писательница — в вопросах или музыкальных паузах, за которыми скрывается раздумье...
Иностранка, привыкшая к комфорту, налаженному американскому быту: писательский стол со стопками мудрых книг, спокойное свечение абажура, за окном — мягкая массачусетская зима. И блиндаж генерала Чернова на 1-м Белорусском. Бинокль к глазам — вот они, немецкие позиции. Кажется, рукой подать. Потрясение: руки резко опускаются. Через мгновение — шквал залпов. Враг заметил, как блеснул окуляр. И на полу в прифронтовом блиндаже затихла, пережидая взрывы, та же иностранка.
Она стремилась в СССР еще в трудном 42-м. Тогда вся Америка была потрясена смелостью людей, которые двум поколениям американцев преподносились, как нация покорных. «Собиралась сделать документальный фильм. И прилетела бы. Но оператор ушел на фронт, а Хеллман не представляла себе работу с другим. Фильм сделала в Голливуде по военной хронике. Тогда же написала сценарий «Северной звезды» — она шла и у нас, и в Америке. Наши зрители знакомы с Хеллман-драматургом: «Осенний сад», «Лисички», в войну — «Стража на Рейне». 1418 дней длилась для нас война. 150 из них провела с нами хрупкая иностранка. Так открывается Хеллман-человек. Прощаясь, генерал Чернов подарил ей коробочку. Внутри — зажигалка из пистолетного дула. Надпись неровными латинскими буквами: «От 1-го Белорусского фронта в знак глубокой памяти о вашем визите. Январь, 1945 год». Обычный подарок фронтовика фронтовику.
О Чарли Чаплине написаны тома, у нас вышла замечательная книга его воспоминаний, читатель мог лично познакомиться с гениальным художником. Он был первым деятелем искусства, который еще в «Диктаторе» показал миру жуткие плоды фашизма, когда иные видели только его всходы. «У Адольфа Гитлера много врагов, но один из злейших его противников — маленький человек, родившийся в одном с ним году: Чарли Чаплин», — писал тогдашний рецензент.
Былое обычно ясно, как черно-белая литография. Но ощутим на миг предвоенные годы. В США орудует разветвленная сеть нацистских агентов. Гитлеровское правительство заигрывает с Америкой, шлет президенту Рузвельту ноты протеста: «Диктатор»-де оскорбил их лучшие чувства, Аденоид Хинкель — клевета на честных людей». Дом Чаплина напоминает военный форт, вокруг рыскают фашистские террористы. Американские власти привлекают его к суду за... военную пропаганду, но приговор выносит история — вскоре сама Америка уже в состоянии войны. Пряча за прозрачной дипломатией злорадство, политиканы наблюдают, как Советы истекают кровью. Искренность Чаплина — вызов лицемерию. Она покоряет нас в его искусстве, она покоряет и в этом выступлении в Сан-Франциско в 1941-м:
— Товарищи! (Пауза и опять). Товарищи! Да, я не оговорился, именно товарищи! В этом зале, наверное, есть русские, и для меня назвать вас товарищами — высокая честь... Я не коммунист. Я просто человек. И, мне кажется, знаю людей. Коммунисты — такие же люди, как все. Когда они теряют руку или ногу, они страдают так же, как и мы, и умирают так же, как и мы. Мать-коммунистка такая же мать, как любая другая. Когда она получает трагическое сообщение о сыне, она рыдает так же, как любая другая мать. И сейчас русские матери очень много плачут, и очень часто сыновья их погибают... — В притихшей аудитории он продолжал: — Русские — наши союзники. Они сражаются не только за свою жизнь, но и за нашу. И американцы, насколько я их знаю, тоже хотели бы сражаться за себя.
...Тихий весенний вечер. Мы беседуем с Григорием Васильевичем Александровым, автором «Цирка», «Волги-Волги», «Веселых ребят». Через полчаса беседы письменный стол его домашнего кабинета уже завален фотографиями, книгами, рукописями. А из шкафа появляются все новые фото с Чаплиным, статьи о Чаплине, письма — свидетельства многолетней дружбы. Мир отмечает 30 лет победы над фашизмом; Григорий Васильевич видел, как фашизм начинался. Он помнит Германию 29-го года. Помнит, как вместе с Сергеем Эйзенштейном и Стрэнсбергом, немецким режиссером, они впервые увидели Марлен Дитрих — хористку в мюзик-холле «Винтер гарден». Можно сказать, что с того вечера, со встречи со Стрэнсбергом, началась Дитрих, которую мы знаем. Вскоре им пришлось прекратить работу над антивоенным фильмом «Ядовитый газ» — мешали нацисты. Впереди был Голливуд.
— Когда мы приехали в Голливуд, — неторопливо, изредка попыхивая сигарой, рассказывает Александров, — нас встретили, в общем-то, тепло, но там вели свою пропаганду местные нацисты, у которых «фюрером» был некий майор Пиз. Они выпускали свою газетенку, травили нас, в каждом номере «пропечатывали» — у кого мы были в гостях, и не скупились на угрозы тем, кто принимал нас. Кое на кого действовало. Чаплина, казалось, только забавляло. Они прислали ему пресловутый «Майн кампф», просили интервью. Чаплин бросил одну фразу: «Гитлер собирается покорить мир — это абсурд. Но то, что он украл мои усы, этого я ему не прощу». Вскоре он уже работал над «Диктатором».
Григорий Васильевич достает из папки телеграмму. У меня не хватает фантазии, чтобы представить, как она дошла до адресата — Александрова. Адрес — Баку, Северо-Кавказский фронт. Отправитель — Чаплин, Соединенные Штаты. Время — 42-й год. Сказались военные нехватки: лента наклеена на газету; условия приема, вероятно, были неважнецкие — в тексте ошибки. Через линию фронта, через гром и гул залпов летели эти сигналы: «До глубины души потрясен и восхищен героической борьбой Вашего народа против общего врага».
Марлен Дитрих... Это ее огромные глаза «довели» киношного критика, закончившего восторженную рецензию неожиданным вопросом: «О чем, черт побери, она думает, когда смотрит своим долгим, роскошным взглядом?»
На фашизм она смотрела трезво и в 1932 году покинула рейх. Ее фильмы были сразу же запрещены, только Гитлер тайно смотрел «Врага рейха» на домашнем экране. И когда уже в Лондоне ей звонил Риббентроп (тогдашний посол в Англии) и, суля золотые горы, триумфальный въезд в Берлин и самого Гитлера во главе встречающих, умолял вернуться в Германию, ее ответ был непреклонен: нет, никогда и ни за что. В 1963 году в Лондоне же вышел документальный фильм «Черная лиса» о возникновении и падении «третьего рейха». Текст в нем читает Дитрих.
Во время войны солдаты, сражающиеся с гитлеровцами в Северной Африке, Сицилии, Италии, Англии, Франции, Бельгии, Чехословакии, на Лабрадоре, в Гренландии, Исландии, могли видеть выступления Дитрих. Часто она давала концерты совсем близко от линии фронта. Слабое здоровье, пневмония... Ее, как и Хеллман, спас пенициллин. Она пела о войне и любви, их несовместимости, и каждая ее песня — законченная новелла, и каждая новелла — законченный шедевр. По предложению отдела пропаганды среди войск противника некоторые свои песни Дитрих записала на немецком и, не имея обыкновения гордиться собой, тут заметила: «Я никогда не была довольна собой. Но, записав эти адаптированные песни, я поверила, что сделала что-то по-настоящему важное».
В освобожденный Париж актриса вошла вместе с де Голлем, ей вручили орден Почетного легиона. Правительство США наградило ее медалью Свободы — высшей наградой, которой удостаиваются гражданские лица.
После одной из встреч с москвичами, горячей, восторженной, она сказала: «Мне кажется, у меня самой русская душа». Многим памятен ее визит в нашу страну в 1964 году, бурлящий Театр эстрады, тридцать вызовов... «Вернувшись в Лондон, она говорила о России в таких выражениях, — читаем мы в книге Ф. Лесли «Дитрих», — что они могли бы растопить все льды «холодной войны».
Мы рассказали о смелых, честных людях. Их бескомпромиссный вызов врагу прекрасен. Они сразу раскусили фашизм — это зло законченное, стопроцентное. В 1941 году ученый и философ Бертран Рассел сказал: «Всю жизнь я исповедовал пацифизм, но сейчас я впервые убежден в том, что без вооруженной борьбы свободу сохранить нельзя». Справедливая война рождала борцов. И если у каждого был свой путь борьбы, не такой, допустим, как у Хеллман, Чаплина, Дитрих, то все они одинаково видели в нашей стране главную силу, способную сокрушить фашизм.
...Умиротворяющая тишина читального зала в «Ленинке». Заботливо переплетенные газеты военных лет. Телеграммы друзей. Эрнест Хемингуэй — корреспонденту ТАСС в Нью-Йорке, февраль 1942 года: «24 года дисциплины и труда во имя победы создали вечную славу, имя которой — Красная Армия. Каждый, кто любит свободу, — в неоплатном долгу перед Красной Армией». Индийский писатель Радж Ананд: «Каждый день мы читаем эпическую историю, которую вы пишете своей кровью. Мы уверены в вашей победе над фашизмом. На этом зиждется наша уверенность в будущем».
Их много — горячих, искренних посланий. Под ними знаменитые имена. Я их знаю и люблю по книгам, картинам, музыке. И я заново влюбляюсь в них за то, что они были с нами. Теодор Драйзер, Рокуэлл Кент, Карл Сэндберг, Леопольд Стоковский, Юджин О'Нил, Эрскин Колдуэлл, многие-многие другие американцы. Герберт Уэллс, Бернард Шоу, Джон Пристли, еще и еще англичане. Немцы — назову хотя бы Томаса Манна, Генриха Манна, Бертольда Брехта, Иоганнеса Бехера. Из далекой Австралии — Катарина Сусанна Причард...
Они были «за нас», когда по моей родной Ахтырке дважды взад и вперед прокатилась война (при последнем освобождении она трижды переходила из рук в руки — стратегически важные подступы к Харькову, — узнала я потом). Они были «за нас», когда от рвущихся бомб вздрагивала моя кукла, бледная в погребном мраке, когда в белоствольном сквере через дорогу вздымались до неба черные фонтаны чернозема — кто-то чудовищный открывал и закрывал диафрагму объектива. А в это время в Лондоне...
Небольшой кабинет в современной московской квартире. Ее хозяин Эрнст Генри — публицист, писатель — показывает мне книгу воспоминаний И. Майского, тогдашнего посла в Лондоне. «Неудобно было ходить по улице, — читаем мы на одной странице, — подходили англичанки и целовали руки». «Вы должны знать англичанок, чтобы оценить силу порыва», — улыбается Семен Николаевич (Э. Генри — литературный псевдоним). Перед его глазами прошла история. Он видел штурмовиков на улицах Берлина, видел, как беснуется рейхсфюрер перед микрофонами. В войну — дымящийся от бомбежек Лондон.
— Позвонил Герберт Уэллс и пригласил на обед, — вспоминает Семен Николаевич. — Домик в викторианском стиле, за обедом — по английским канонам — разговоры о чем угодно, только не о цели приглашения. И уже за кофе знаменитый писатель сказал, что он гордится своими старыми связями с Советской Россией, тем, что видел Ленина. Он выразил восхищение борьбой нашего народа.
Э. Генри получал открытки от Бернарда Шоу. Помнит строку: «Восхищен Сталинградской битвой».
И в это же время в Нью-Йорке... За один мартовский день 42-го там можно было посмотреть «Мы из Кронштадта», «Депутат Балтики», «Фронтовые подруги», «Последний табор», «Валерий Чкалов», «Петр I», «Профессор Мамлок». На экранах — кинохроника о войне и среди них — «Разгром немцев под Москвой». Известная певица Кэйт Смит (я видела ее уже в 60-е годы, дородная, великолепная, чем-то сама похожая на русскую, признанный «всеамериканский голос») выступает в передачах «Мой брат живет в Сталинграде». Каждую неделю в эфире радиопрограмма «Это наша война». Крупнейший универмаг «Мэйси» в центре города — не объедешь, не обойдешь — специализируется на ширпотребе, а тут вдруг — распродажа 16-миллиметровых кинофильмов о защите Сталинграда. 19 июля 42-го года 150 оркестрантов Эн-Би-Си под управлением Тосканини исполняют Седьмую симфонию Шостаковича. В середине июня на специальном самолете партитура была доставлена в Лондон, 22 июня ее уже слушали англичане, и вот исполнение в Америке, музыка транслируется по всему миру. Выходит «Лайф» — в нем фото солдат, слушающих знаменитую «Ленинградскую». Самые большие сборы дают голливудские фильмы о России, о войне.
Бросим беглый взгляд на американскую буржуазную прессу тех дней. Листаю «Тайм» за 1941 год, купленные в нью-йоркской лавке старых журналов. У хозяина еженедельника Генри Люса трудное время. Будь его душа владыка, журнальный король дал бы волю своим давним антикоммунистическим страстям. Вот они прорвались на этой странице в номере от 30 июня: «Динозавры вцепились в глотку друг другу». Но в пору, когда симпатии большинства американского народа на нашей стороне, когда правительство президента Франклина Рузвельта выступает за сотрудничество с СССР, «королю» приходится менять тон. Так появляется корреспонденция в одну строку: «Одним полднем на прошлой неделе (начало октября. — С. В.) на Москву тихо упала первая снежинка». И вдруг — пронзительное по силе фото жителей Смоленска, снятых в момент боев. Вероятно, его прислала Маргарет Борк-Уайт, известная фотожурналистка. Вместе с мужем Эрскином Колдуэллом она ездила на фронт под Смоленском. Нет, на страницах журнала не видно сообщений о многотысячных митингах в поддержку СССР, проходивших тогда в крупных американских городах. Но сам факт такого фото на страницах «Тайма» — эхо настроений на этих митингах.
Полистаем еще один исторический документ. Дневники Геббельса. С методичной аккуратностью, неотрывным вниманием следит фюрер пропаганды за деятельностью господ люсов. Малейшие нюансы, колебания американской позиции в войне он регистрирует с точностью ЭВМ. Строит на них свои расчеты, выжидает, «конструирует». Читая дневник, особенно остро понимаешь, как путали его карты Чаплин, Хеллман, Дитрих, все те, о ком мы не смогли рассказать. Если бы Чаплину дали автомат, ну самое большое, что он мог сделать, — убить несколько фрицев. Еще скромнее были бы ратные успехи Дитрих или Хеллман. А искусство их покоряло миллионы. И деревянный, механический тон Геббельса меняется, когда он пишет о людях, вооруженных-то всего-навсего пером, песней или смехом. Больше того, он вносит их в список своих злейших врагов. Он мечтал превратить московские фонарные столбы от Белорусского вокзала до Кремля в виселицы и «уготовил на них место Алексею Толстому и мне, это я знаю», — говорил мне Г. В. Александров.
Мы попрощаемся сейчас с военным временем. Последний взгляд: оттуда — в настоящее. В те нелегкие годы зародилось сотрудничество. Его военный этап завершился рукопожатием на Эльбе командиров советского и американского патрулей лейтенанта Сильвашко и лейтенанта Робертсона. Не только долгожданная встреча военных союзников — рукопожатие народов, одинаково чтящих Шекспира, Толстого, Уитмена. Это очень много.
Сквозь послевоенный маккартизм и «холодную войну» прошла память тех лет, когда Хеллман летела на бомбардировщике из Фэрбенкса в Москву, когда Чаплин говорил знаменитое «товарищи!», когда Дитрих записывала «адаптированные» песни. Сотрудничество рождалось в нелегком противоборстве, но победило, и в этом исторический урок.
В наши дни, казалось бы, поддерживать связи легче. От Шереметьева до вашингтонского Далласа 9 часов лета на комфортабельном лайнере. Но и сегодня к сотрудничеству не ведут легкие пути. В совместной борьбе был восстановлен мир на земле. Сейчас нужно его укреплять.
Сегодняшняя разрядка родилась в результате упорной работы Советского государства, других социалистических стран, прогрессивных деятелей на всех континентах. Голос мастеров культуры, поддерживающих это развитие, слышат многие. Так происходит сегодня, так это было и тогда, в те грозные годы они были с нами и вместе с нашей страной радовались победе. Победе — одной на всех...

Лилиан Хеллман и С. М. Эйзенштейн. Телеграмма Чарли Чаплина Г. В. Александрову: «До глубины души потрясен и беспредельно восхищен героической борьбой Вашего народа против общего врага». Марлен Дитрих на празднике, посвященном освобождению Парижа.


ДЖОАН БАЭЗ: «Я БУДУ ПРОДОЛЖАТЬ ПЕТЬ, ТО ЕСТЬ ПРОДОЛЖАТЬ ЗАНИМАТЬСЯ ПОЛИТИКОЙ»

Известная американская певица Джоан Баэз записала в конце 1974 года новую долгоиграющую пластинку «Gracias a la Vida». В переводе с испанского это означает «Спасибо жизни».
В интервью корреспонденту американского журнала «Пипл» Джоан Баэз сказала:
«Эту пластинку я посвящаю памяти Виктора Хары и других чилийских патриотов, замученных в застенках хунты. Коллеги музыканты упрекают меня в том, что я слишком много говорю о политике. Но я не побоюсь повторить еще раз, что музыка политична. Ибо трагедия Виктора Хары — это еще и трагедия музыки, мир потерял талантливейшего артиста. А скольких еще чилийских музыкантов, актеров, художников и писателей ждет та же участь? Да и не только чилийских. И вот, как еще одно напоминание, чтобы эта трагедия не повторилась, я записала пластинку с песнями Виктора Хары.
Один мой голос — небольшая сила. Но если вместе со мной песни Хары будут петь другие честные певцы, и в том числе американцы, я верю, что мы сможем изменить судьбу чилийских политзаключенных.
У меня растет сын, и теперь я, как никогда, остро понимаю, что забота о нем — это не только забота о его здоровье, это забота о здоровье мира, в котором он живет. Чтобы мне и миллионам других матерей не довелось испытать горя матерей Чили, я буду продолжать петь, то есть продолжать заниматься политиной».


ОБИДА
Музаффер БУЙРУКЧУ, турецкий писатель

Бледный двенадцатилетний мальчишка в коротких, перешитых из плаща штанах, хлопая большими галошами на босу ногу, шел, прижимаясь к домам. Грязные голые ноги посинели от холода. Голова втянута в плечи. Хлюпнул носом. Глянул наверх. Увидел сначала окна, за окнами — розовые лица людей из страны благополучия и довольства. Их руки с дымящимися сигаретами, чашками кофе, чая... Люди в тонких чистых рубашках и нарядных платьях о чем-то беседовали, смеялись. Мальчишка глянул выше и увидел водостоки, влажную от дождя черепицу, трубы, выпускающие дым из печей. Главным был этот дым. Он напоминал о тепле, о счастливой жизни, о движении, о радости ухода и возвращения, о шири морских просторов. Клубы дыма лизали трубы, водостоки и, кружа, улетали, растворяясь в одноцветной пустоте.
Какое-то время мальчишка смотрел на улетающий дым. Потом вздрогнул, как от толчка. Перед его глазами возникла странная комната, в ней он мог бы жить, если бы был из тех, в чистых рубашках. Мягкая постель, мягкие кресла, стол... Он вошел в эту комнату. Огляделся. Открыл буфет. Положил на тарелку еду. Достал из шкафа носки, белье, рубашку, костюм, пахнущий нафталином. Оделся. Растянулся на диване, включил радио. Из приемника полилась музыка: она напоминала то терпкость петрушки, то кислинку ежевики, то белизну хлопка, то синеву туч, то расслабленную лень до отвала наевшегося человека. При желании звуки, издаваемые струнами и клапанами, могут принять любой образ: солнца, несущегося во весь опор, трепещущей листвы, гнущихся деревьев, ныряющего на волнах судна. Они могут походить на шум метел, на стук в дверь, на журчание воды в саду, на тарахтение швейной машинки... Играло радио, звуки скакали, как кузнечики, манили, пьянили, взывали, смеялись, неслись друг за другом. Мальчишка ворочался на диване и мало-помалу углублялся в ту невидимую миру жизнь, что сбивает с толку людей, имеющих глупость предаваться мечтам, позволяющих влиять на свои поступки то асфальту на улице, то клочку облака, то взгляду из окна, то ровной линии неба на горизонте. В этой жизни холмы, овраги и колючий кустарник, ветра, снега, дожди и жара мгновенно сменяют друг друга. Им под стать мелькают даты календаря. Рождения, смерти, праздники. Март, апрель, май, июнь. В апреле — дожди, зачинает земля, лопаются зерна, в мае — зелень, разнотравье и оживление, в июне — созреванье плодов, светлые ночи, песни, прекрасные песни и пляски...
Мальчик ворочался на диване. В его памяти всплыло, как хлестала его крапивой бабушка, — глаза у нее были зеленые с желтыми крапинками, — а за что, он уже и не помнил; как он тонул в море и как спасся; как, наполняя кувшины у журчащего ключа в тени огромного грецкого ореха, он каждый раз дрожал от страха при звуке шагов или шорохе листьев: вот-вот из-за ветки, из кучи песка или из-за полуразрушенной стены мог появиться шайтан...
Он вышел из комнаты.
И снова очутился в своей реальной жизни, жесткой, как камень. То, что звалось воспоминаниями, существовало только, если войти в ту комнату. Теперь окружала его правда улиц.
Обычно те, кто среди огромной людской толпы значат не больше, чем косточка от маслины под ногами, считают виновными во всех своих бедах мать и отца. Он был одним из тех, кто думал так же.
«Нет для тебя хлеба! Ступай работать! Брось школу! Нечего там стоять! Не пей воду из этого стакана!» — с этого началось.
Потом пошло еще хуже: «Давайте отлупим его! Сорвите с него шапку! Подставь ему ножку! Оттаскай его за волосы! Он украл карандаш! Он украл мою тетрадь!»
Но все несправедливости, по его разумению, были только следствием первородного греха родителей.
Он двинулся дальше. В галошу налилась вода. Нагнулся, вылил, вытер галошу изнутри мешком, который нес под мышкой. Снова глянул наверх, выше крыш, выше труб, туда, выше домов.
Женщина следила за ним из окна: «Куда идет мальчишка?.. Ноги голые... В коротких штанах... Посинел от холода... Что за торба у него под мышкой?»
Мужчина с седеющими усами встал рядом с ней у окошка.
— Два дня сидят не евши.
— Вчера даже мангал не разжигали. Мать с детьми весь день ковыряла палкой в золе — может, хоть уголек остался.
— За квартиру, говорят, у них два месяца не плачено.
— Отец вешаться пробовал.
— Говорят, из-за болезни жены.
— Дали бы человеку работу!
— Кто даст работу вору?
— Кажется, оклеветали его.
— Говорят, ни в чем он не виновен.
— А кому растолкуешь?!
Мужчина чиркнул спичкой, закурил.
— Послушай, жена, а что, если мы им дадим немного угля?
— Давай дадим!
— И хлеба.
— И кастрюлю.
— От нашего супа отольем.
— Подарим мальчишке штаны.
— А отцу — пальто.
— И жене — платье.
— Собирай — отнесем!
— Я прихвачу еще коврик!
— Пошли...
...А мальчик, увязая в грязи, шел по улицам. Навстречу попадались редкие прохожие. Кто закутал голову шерстяным шарфом, кто надел высокие сапоги. Из винной лавки вышел мужчина с двумя бутылками вина. Кто-то толковал о чае с коньяком.
Перед одним из домов стояла жаровня, в ней полыхало пламя. С треском лопнул кусок угля. Мальчик протянул руки к огню. Холод уходил из пальцев, и он почувствовал боль такую, словно ногти разбиты камнями. Пальцы раздулись, набухли болью.
Мальчик вышел к морю. Громоздя друг на друга мутные лиловато-свинцовые волны, море наступало на берег. Чуть поодаль качалась у пирса баржа. Бородатые люди в толстых штанах, накинув на плечи клеенку, таскали к выстроившимся на улице грузовикам набитые углем мешки. С грохотом опрокидывали их в кузов, вздымая черную тонкую пыль.
За погрузкой следил человек у жаровни. Сидя на табурете — жаровня между ногами, — он грел над огнем руки и покрикивал на грузчиков. Грузчики, взвалив на плечи мешки, вполголоса отругивались. Гарсон из кофейни подбежал к жаровне, неся на подносе стаканы с липовым чаем.
— Ишь ты, свежезаваренный! — сказал, отхлебнув глоток, человек, кричавший на грузчиков.
— Разве я подам вам спитой, Азиз-бей! — откликнулся хозяин кофейни.
Мальчишка остановился поодаль. Поглядел на мешки, на море, на рассыпанные по песку куски угля. Прошел мимо людей у жаровни. Нагнулся, подобрал несколько кусков мокрого угля, сунул в торбу.
На берег вышли две девочки лет десяти, немытые, нечесаные, сопливые, и мальчишка в отцовской кепке — их сверстник. Кепка налезла ему на глаза, отчего все время приходилось задирать голову. У всех троих в руках торбы. Остановились возле Азиз-бея, поглядели на его руки, на жаровню, на липовый чай в стакане.
— Дяденька, — сжавшись от холода, проговорила одна из девочек.
— Послушай, дяденька! — подхватила другая.
— Дяденька, — повторил мальчишка.
— Живей! Пошевеливайтесь, нечего прохлаждаться! — крикнул грузчикам Азиз-бей.
Троица снова затянула свою песню «дяденька», как вдруг заметила чужого мальчишку, подбирающего уголь. Толкаясь и показывая на него пальцем, они подошли к нему, встали над головой. Одна из девчонок дала ему оплеуху, другая потянула к себе торбу, пнула ногой. Мальчишка подобрал рассыпавшийся уголь, встал, оглядел их по очереди и по очереди плюнул им в лицо.
Они убежали.
— Дяденька!
— Ну, дяденька!
— Слышь, дядя!.. Гляди, собирает уголь. Уголь собирает, дядя. Целую торбу набил!
Он уже стоял у другой груды. Троица снова подбежала к нему. Толкотня, брань, ненавидящие взгляды, сжатые кулаки.
Один из людей Азиз-бея, заметив, что четверо ребятишек возятся у рассыпанного угля, хмыкнув, схватил палку и побежал к ним. Дети не заметили, как он очутился рядом.
Мальчишке в кепке палка угодила по рукам, растрепанным девчонкам в материнских обносках — по красным от холода ногам. Мальчик в коротких штанах получил удар по спине, уткнулся носом в песок. Боль он услышал, когда поднялся. Но, поднявшись, услышал еще и другое: тепло земли, удары волн, говор песка, покачивание баржи, крик матери. Он сам теперь испытал, что такое побои, узнал, что такое страх.
Огромного роста мужчина с палкой в руке стоял над ним, расставив ноги. Мальчик испуганно поднял пустую торбу, попятился. Но получил еще один удар палкой.
Человек замахнулся снова, но не ударил. Все четверо бежали вместе.
— Воры! Ублюдки! — неслось им вслед.
Издали, потирая руки и ноги, дети какое-то время следили за человеком с палкой. Потом мальчик в коротких штанах перевел взгляд на Азиз-бея, прихлебывающего липовый чай, на мангал. Остальные глядели то на него, то на свои пустые торбы.
— Очень больно? — спросил мальчишка в кепке.
— Он меня по ногам ударил, — сказала одна из девочек.
— А меня по рукам, — сказал мальчишка в кепке.
— Конечно, — сказала другая девочка. — Мы маленькие, вот нас и бьют.
И они разошлись, каждый в свою сторону.
Он вернулся домой в слезах.
— Ты чего плачешь? — спросила мать, обнимая его за плечи. Увидела пустую торбу. — Не плачь. Ну не нашел, что теперь делать?.. Видишь, мангал? Соседи дали... И суп с хлебом тоже... И коврик принесли... А тебе штаны подарили... Погрейся, я налью тебе супа.
Мальчик сел. Долго глядел на суп, который мать поставила перед ним.
— Не стану есть, — сказал он. — И штаны не надену.
Подошел к окошку, сел.
Мать увидела, что он снова плачет.
Перевел с турецкого Р. ФИШ

Рис. Л. Корнеева

<- предыдущая страница следующая ->