скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

"ЧИСТО ЖЕНСКОЕ"
Лилия БЕЛЯЕВА
Рассказ

Произошло. Случилось. Грянуло. Так это все надо понимать. Павел и в субботу и в воскресенье не счел возможным побаловаться даже пивком. И за все эти два дня ни разу не завелся на тему, где взять чистую рубашку и чтоб все пуговицы на месте, куда задевались свежие газеты, почему никто не выключает за собой свет в уборной, кто вертел телевизор и начисто испортил видимость, а матч уже начинается, «ну и порядочки в этом доме...».
Напротив, ходит, как виноватый, молчком гасит свет в местах общего пользования, расставляет обувь в рядок, к газетам не прикасается.
— Анечка, может, тебе что-нибудь нужно? — интересуется изредка голосом тихим и кротким.
Смешно. Ей-богу, смешно. Как подменили.
Впрочем, Павел никакой особой приверженности к питию не имеет. Так, хватит рюмочку-другую в выходной день — и на тахту. Завалится и спит. А если проснется — ворчит. То ему не так, это не этак. Мало его ценят, в том числе и она, его жена, которая зверем глядит, когда он пару пивка прихватит. А в чем, собственно, криминал? Он что, зарплату в дом не доносит? Он что, дорожки эти чертовы не выбивает? А не он ли всю квартиру обоями оклеил в свое время?
— Анечка, а Анечка, ты скажи мне, подумай и скажи, может, нужно тебе чего? Хочется? Я мигом,— говорит он каким-то новым, потерянным голосом,— Может, чаю согреть? Или какао? Я мигом! Какао — очень полезный продукт, в нем этих много... как их... белков.
— Да ничего мне не нужно!— отмахивается она.— Чай пила, какао не люблю. Сними-ка лучше брюки, вон у тебя по шву пошло, зашью.
Она садится в кресло у окна, вдевает в иголку нитку. Он не уходит, примащивается в одних трусах на детском стульчике у ее ног и продолжает:
— Главное, Анечка, не задумывайся сильно обо всем этом. Сама себе прикажи — и не задумывайся. Ну мало ли бывает! А я еще думаю, врачиха эта твоя, Степанидова,— обыкновенная перестраховщица. Сама в своем деле не очень-то, а отвечать самолично ни за что не хочет, вот и сует всех в больницу, к другим врачам, чтоб те отвечали в случае чего... Нет! Ты не думай! Я не в том смысле, что с тобой случай какой особенный. Я в смысле того, что Степанидова из тех, кто готов по всякому пустяку перестраховаться! Такие имеются! А ты возьмешь и докажешь! Только положат, денька три поваляешься, и домой спишут. Я тебе точно говорю. А хочешь, картошки нажарю? С лучком? Сам начищу — не придерешься! Я в солдатах сколько ее перечистил! Я мигом!— вскочил, поддернул трусы.
— Я и сама могу. Только от жареной меня подташнивает.
— Тогда — отварной!— перестраивается на ходу, и разросшееся воодушевление воинственно сверкает в его круглых, упрямых глазах.— Ты сиди! Сиди и сиди!
Смешно. Ей-богу, смешно. Она сидит в кресле, положив беззаботные руки на подлокотники, в том самом кресле, в котором обычно проводит вечера он, читает газеты, смотрит телевизор и обещает попутно, что уж завтра непременно отнесет в ремонт швейную машинку и закажет дополнительные ключи для квартиры. Она сидит, а он чистит картошку. Переворот!
И... тишина. Необычная, вроде самоуправляемая. Ни возни, ни рева, ни стука. Она осторожно подходит к полуоткрытой двери в соседнюю комнату. Ах вот оно что: Митька лежит пузом на полу, рисует стенгазету. Углы ватманского листа придавил — она углядела — любимыми Юлькиными книжками. Но Юлька, обыкновенно с удовольствием скандалящая при виде подобного непорядка, на этот раз мирно посиживает в углу дивана и что-то читает, приоткрыв от изумления рот. Скорее всего географическое. Уже раз прибегала, спрашивала:
— Мамуля, а ты не знаешь, где холоднее: на Северном полюсе или на...
Закончить вопрос ей не позволил Митька, влетел, взял за плечо, нехорошо нащурился сквозь очки:
— Не лезь. Дай человеку спокойно посидеть. Тебе это было сказано или не было? Было или не было?
Юлька насупилась, покусала уголок воротничка, шмыгнула носом, вздохнула, призналась:
— Было, было...
И кривовато, как утенок, ставя левую ногу, побрела из комнаты.
...Ели недоваренную, зато пересоленную картошку. Митька жевал громко, с ожесточенным, с поддельным аппетитом и приговаривал:
— Вкуснота! Особенно с колбасой. Объедение!
При этом он подозрительно поглядывал на бедную Юльку, которая, видимо, была соответственно проинструктирована, но ему казалась сообщницей малонадежной.
Однако Юлька, хоть и не изображала восторга по поводу папиной картошки, но довольно сносно вела свою роль — ела, не морщась, отчего Митька вдруг рассиропился и сказал:
— Юлька, я тебе отдам значок с кораблем, ты еще осенью у меня просила. А хочешь, и с Тоомасом, таллинский.
— Хочу.— Юлька улыбнулась признательно, обнародовав отсутствие двух верхних передних зубов.— А я, я буду пол в кухне подметать!— заверила от всего сердца.— Если мамы не будет, то я же буду? Меня уже в октябрята будут принимать. Я уже должна уметь подметать!
Кинула на Митьку зависимый, проникновенный взгляд: мол, так ли я все сказала, как было задумано? Митька чуть заметно одобрительно кивнул.
Она смотрела на них и думала: «Дети вы мои, дети...»
Павел уловил движение ее зрачков, спросил оскорбленно:
— Ну чего ты, Анечка, опять? Мы же договорились. Не думай ты о нас! О себе думай! И тоже не очень-то. Я тебе пообещал, что все будет в норме? Значит, будет. Ну? Есть?
— Есть,— отозвалась она.
...Поздно вечером, уложив детей, она попросила его сесть рядом и перечислила, что ему предстоит делать конкретно в ее отсутствие, даже если Степанидова действительно перестраховщица и все обойдется тремя больничными днями.
— Значит, так, на обед разогреешь бульон. Кастрюля в холодильнике.
— Есть.
— Положишь в него три-четыре картошки и капусту.
— Есть.
— Капуста в фольге, там же, только справа. Нарежешь полкочана. Морковку очистишь, нарежешь и тоже туда. Еще петрушки. Только не соли! Бульон соленый. Митьку пошли за молоком и кефиром. Четыре пакета молока, две бутылки Кефира. Вечером сваришь им рисовую кашу на молоке. Перед сном дети должны выпить по стакану кефира. Юле можно и полтора, такой у нее желудок, без кефира ничего не получается. А таблетки и отвары всякие она не любит, начнутся капризы... Да! Перед сном ребят под душ! Полотенце для ног висит на радиаторе, полосатое. Имей в виду, Митька сам и вымоется и вытрется, а Юльку надо придерживать, чтоб не поскользнулась в ванне. Вечером у Митьки проверить тему «Глаголы». Учительница в дневнике написала. Что-то у него с глаголами не клеится. Белье! Завтра в прачечной выходной, а послезавтра обязательно заберите оттуда чистое белье. Квитанции на телевизоре. Комнату подметайте щеткой с влажной тряпкой. Щетка лежит в...
— Подожди-ка,— сказал он,— я лучше все это запишу.
— Пожалуйста!— разрешила она и нечаянно для себя улыбнулась, то ли снисходительно, то ли сердобольно.
Взял листок, ручку, подсел к столу, и началась диктовка.
— Справитесь?— спросила под конец.
— А чего тут?— геройствовал он, прикнопливая листок к стене, на самом видном месте, над букетом гвоздик, которые подарил на Восьмое марта.
Он исписывал второй лист.
— Мокрую обувь сушить возле батареи!— вспомнила, ложась в постель.— Но не подошвами приставлять, а верхом, предварительно расшнуровать, конечно... Варежки и брюки в ванной на радиаторе. Они сами это сделают, только напомнить не забудь. Мокрое повесили — сухое надели. Юлькина «сменка» на ее вешалке.
Муж поднялся и ушел в соседнюю комнату. Она слышала щелчок выключателя и шуршание бумаги — он дописывал про обувь, варежки, брюки и Юлькину «сменку».
Вернулся, лег, подсунул руку ей под голову, уличил с горечью:
— А ты все равно думаешь! Все не веришь, что я справлюсь. Мне высокое начальство доверяет, а ты... А я же как-никак капитан милиции, орден имею, медаль. Кроме того, я на сколько лет тебя старше? На целых семь! Погляди на меня в упор: можно мне доверять или нет? В упор! В упор!
Приподнялась, поглядела. Темный виток волос, заломленный ото лба к затылку. Единственный чудом уцелевший виток среди пепла седины... Лоб широкий, просторный и как бы подчеркнутый понизу длинной, почти ровной линией сросшихся на переносье бровей. В карих, уставленных на нее глазах заносчивая отвага.
Давненько она так подробно не исследовала его лицо. Некогда было, что ли? Да и незачем вроде...
— Ну? — не вытерпел он.— Доверяешь?
Сморгнул. Ей почудилось, что затвердевшие мускулы его лица расслабли от этого смаргивания и сложились по-новому, отчего губам стало неловко, и они отворились по-детски растерянно. В ее душе взныло тонко, повинно, до боли.
Неудержимо, как в момент первого любовного озарения, она потянулась к его затосковавшим губам. ...Он обнял ее крепко, еще крепче. Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не даст ее в обиду — так она это поняла, засмеялась тихонько и сказала:
— Доверяю! Успокойся! Кому ж, как не тебе?— и еще засмеялась, что честно сказала, не подлаживаясь, ни чуточки не покривив душой.
— Учти!— строго отозвался он как руководитель всей операции в целом.— Всю ответственность я беру на себя.— И поцеловал ее в одну щеку, в другую, в губы, в висок — как печатями подтвердил вышесказанное.
Помолчал, посоветовал:
— Судьбу особенно не гневи. Когда лежала в больнице в последний раз?
— Когда?— она немножко подзадержалась с ответом, немножко оторопела от такого поворота разговора.— Два года назад. А что? Хотя очень хотела, очень, но ты не дал...
— И правильно сделал. И с двумя тебе мороки хватает...
— А еще я лежала в больнице пять лет назад,— погналась за уточнением.— Тоже хотела, ревела, но ты...
— Зря в воспоминания ударилась,— рассудил он и прихмурился.— Мало ли! Дело житейское...— Он сдунул с ее виска как бы какую-то соринку.— Кто это в наше время, в городских условиях имеет четверых детей? Где у нас с тобой бабушки-дедушки? Где силы, время, средства? Ты же любишь свою работу? Ну!.. А я, выходит, по-твоему, все равно не прав и ничего не понимаю...
— Прав. Почему же?
Конечно, прав. С точки зрения здравого смысла. Он вообще глубоко уважает этот самый здравый смысл. Он без здравого смысла — ни шагу. А где кончается здравый смысл, там уже, считает он, и шагать-то не для чего и не по чему — ни дорог, ни тропинок — пустота. Она бродит там в одиночестве. Бродит и, случается, ревет.
— Конечно, прав,— подтвердил он раздумчиво, но твердо.
А ей вдруг захотелось освободиться от его благонадежного, хозяйского объятия, и она попыталась скинуть с себя его затяжелевшую руку. Но пальцы вдруг провалились в ямку. У всех людей здесь выпукло и гладко, а у него — ямка. Эта от пули. А чуть выше ключицы — рубец от ножа. Все говорили, что Петров легко отделался. Павел тогда не дал уйти этому рецидивисту, у которого на совести, помимо всего, и убийство ребенка. Истекая кровью, успел выстрелить тому в ноги. А тут и помощь подоспела. На его запястье с того случая тикают золотые часы, а на них выгравировано: «За самоотверженность и мужество...»
Прислушалась: тикают ли? Тикают. Чисто, не уставая. И сердце, вспугнутое было неясной обидой со своего места, вернулось и застучало ровнее, сговорчивее...
— Ой, как это все!— шепнула с кроткой оторопью как бы по отношению ко всему, что происходит в мире, сталкивается, ломается, склеивается, течет, и простонала.
Павел погладил ее по голове, как маленькую.
— Нервы тебе надо подлечить — вот что, Анечка. Добьюсь путевки в Крым или на Кавказ. Там природа, море, пальмы. Заглядишься и отойдешь. А может, тебе с этой твоей работой покончить? Математиков не хватает, тебя в любой нормальной школе с руками-ногами оторвут.
— А зачем в школу? Работа — везде работа,— вздохнула она.
— Это верно,— согласился он.— А все-таки тебе лучше в нормальной школе, чем в ПТУ.
— Чем же?
— В школе ребята поприличнее, а пэтэушники твои сплошные оглоеды, сама говорила. Они же ничуть не ценят и не понимают, как ты из-за них дергаешься. Как ты валидолом день закусываешь. Им что? Заболела, где они? Позавчера было Восьмое марта? Было! А что с их стороны? Пришли? Поздравили? А ты говоришь...
— А вот и поздравили. И даже подарок сделали. Можешь удостовериться — на столе, руку протяни. С гравировкой, не хуже, чем у тебя, между прочим. Сами! Корпели-сопели...
Протянул руку, нащупал авторучку, прочел вслух: «От ваших бездельников». Спросил:
— Ну и что?
— Ничего. А помнишь Морозова? Ну тот, что весь свой багаж в карманах уместил? Из брянской деревни? Еще в компанию попал? Которого в колонию хотели?
— А-а, тот-то...
— Представь себе, взялся за ум. Не очень-то еще, но кое-какие положительные сдвиги наметились. Я от него не отставала, каждый день старалась заговорить, вроде нечаянно. Подводила к воспоминаниям о доме. А какие у него воспоминания? Мать умерла, отец спился. У него в деревне изо всей родни один дед Николай остался. Без руки, Берлин брал. Пока он мне все это рассказывал, я ему пуговицы пришивала. Знаешь, я теперь всегда с собой ношу иголку и нитки. На всякий случай. Когда что-нибудь мальчишке пришиваешь или подштопываешь, тут-то и начинается настоящий, тихий разговор. Он теперь сам за мной ходит, норовит на глаза попасться. Ему нравится, что я с ним здороваюсь и улыбаюсь. Выходит, рада видеть. Мало, верно? А тянется, привык... Лопоухий такой, губастый, сутулится страшно. Ничего, в армию пойдет — выравняется! А пока второй месяц без замечаний живет... Немало. Горжусь. А ты говоришь...
— Это-то, конечно. Это ты правильно. Раз уж мы поставлены... Насчет армии тоже согласен! Там достругают.
— А знаешь, что я обо всем этом думаю? Какой мой самый главный вывод за всю жизнь?
— Слушаю.
— Я думаю, отчего у нас и преступники, и алкоголики, и все такое еще есть, хотя все вроде направлено на воспитание полноценной личности? И газеты, и телевизор, и мы, учителя, и вы, в милиции, только о том и говорим. А оттого, что бывает человеку негде голову приклонить, никто его к своей груди не прижмет, никто не поинтересуется, а как ты, что ты, почему? А ведь каждому из нас надо, чтобы кто-то нами очень интересовался, знать хотел, как мы день провели, какие мысли в голове поселились, а какие улетели, где побаливает, хорошо, если в ноге, а если в душе? Ну и так далее. Это меня мой Морозов просветил, сам того не ведая. Присоединяешься?
— В принципе. Однако чересчур обобщаешь. Морозов — это Морозов, одна статья, Сидоров — это Сидоров, другая статья. В первую очередь человек должен уметь сам на своих ногах стоять. Без подпорок. Есть же правила, законы — и пожалуйста! Я тоже ведь безотцовщина. И, видишь, сформировался. Начальство довольно, и ты вроде ничего, не собираешься в бега. А-а-а? — растянул он, и она почувствовала, как разошлись в добродушной улыбке его губы.
— Послушай! — позвала поспешно.— А ты все-таки возьми и скажи где-нибудь, на каком-нибудь своем серьезном совещании. Тебя же ценят! У тебя же награды! К тебе должны прислушиваться! Возьми и скажи, что вот с чего начинать и о чем думать надо, чтобы каждому человеку наше общество обеспечило внимание. Чтобы не формально как-то, не путем собраний-заседаний, а чтобы каждым человеком обязательно интересовался другой человек. Особенно тем, кто сбился с пути. Тогда человек и сам к себе почувствует интерес, себя уважать научится. А если себя, то и других. Скажи, мысль?
— Мысль. Ну скажу. Выслушают. А что изменится? Нам надо конкретные задачи решать, ежедневно, ежечасно. А это — вообще... философия... Стоп! А когда они тебе умудрились эту авторучку подарить? Я вроде весь день дома был и никого не видел.
— А они в форточку. Выстрелили, что ли... На подоконнике лежала. А ведь пятый этаж... Как? Кто их знает. Это же пэтэушники, и не то еще могут. От них отвернуться проще простого. Я отвернусь, другой... Правильно, я уйду, а Шаров останется. Я этого Шарова раз чуть не ударила. Не могу слышать, как он орет. Мелкая дрянь, это он себе удовольствие придумал — над слабыми торжествовать. Но я ему это удовольствие все равно испорчу. Я от него не отстану, я его отлучу от ребят. Он меня боится. Может быть, конечно, из-за того, что ты — милиция. Но все равно!
— Анечка! Я люблю тебя!— выдохнул он ей в каком-то просительном испуге.— Учти!— и сжал ее неистово, словно только что нагнал, отбил после яростной погони.— Учти! Без тебя — никак, ни под каким углом! Ты же такая... Других похожих нет! Не зафиксировано! Откуда ты взялась? Пробел в следствии. Это сколько ж мы с тобой? Одиннадцать лет! А как один день. Ну неделя от силы...
Ей было очень больно и очень хорошо, очень неудобно и очень надежно.
— Глупый ты,— шепнула ему в стальную грудь.— И я глупая, и...
Остановилась и закончила только для себя: «На свете вообще много кое-чего глупого и смешного. А еще глупого и умного вперемежку. И как во всем разобраться? Где уж...»
...Поутру они всей семьей проводили ее до приемного покоя больницы. Павел совал ей пакет с яблоками и в последний раз уверял:
— Ты тут мигом обернешься! Ты, главное, не углубляйся... Тебя посмотрит опытный человек и спишет домой. За нас не беспокойся. Это чисто женское,— переживать, когда и переживать-то нечего!
— Ма, ты это... Лежи и лежи. Мы с Юлькой справимся!— вторит Митька беспечным голосом, но она видит, каких усилий стоит ему удерживать зубами нижнюю прыгающую губу.
Юлька молчит и глядит на нее открытыми во всю ширь глазами. Изредка смаргивает. Выкатываются две крупные, тяжелые слезы и мчатся по щекам, зависают под подбородком. Выкатываются, мчатся и зависают — без передышки.
Кинулась, присела, притиснула к себе легкое, податливое тельце и горячо пообещала:
— Все будет хорошо, девочка моя!
Юлька молчит. Она бесправна. Она обезоружена отцом и братом. У нее отнимают мать — вот все, что она знает. Но не понимает, не в силах понять, как это, почему, за что? И почему нельзя плакать, кричать, сопротивляться?
Устрашенная этим непривычным, покорным детским молчанием, она пообещала тихо, раздельно и почему-то грозно:
— Я вернусь скоро-скоро, и мы с тобой пойдем в цирк, медведей смотреть. Ты же давно хотела в цирк. Вот и пойдем. Юлька! А что ты хотела спросить у меня вчера? Про полюс? Что? Спроси!
Девочка ладошками размазала по щекам слезы.
— Что, Юлька, Юленька, что?
— Где холоднее, на Северном полюсе...— завела равнодушно.— Или... или на Южном?
— На Южном, Юленька, на Южном! И знаешь, почему? Потому что...
Закончить не успела. Пришла пожилая, озабоченная няня на толстых, несгибаемых ногах, велела поспешить в раздевалку.
В последний раз обняла сына, дочь, мужа, с жадностью, запасливо вдохнула в себя — чтоб поглубже, побольше — запах родных волос, щек и губ... Но и там, уже за дверью, не сразу поняла, что она взаправду простилась с ними и оторвана от них, троих, самых-самых своих...
— Беда мне с вами! Чего на потолок уставилась? Телевизор тебе это, что ли? Чулки-то снимай, в чулках у нас не положено,— обыденно-насмешливо ворчала няня.— Побойчее, побойчее, ты у меня не одна такая! Мало ли что эта больница страшно называется! Заранее чего пугаться! Тут все больше при обследовании лежат, чтобы удостовериться в здоровом организме. А ты ж у меня красотка молоденькая! И муж у тебя красавец и детки. Ты тут не засидишься! А палату я тебе какую приготовила! Войдешь — засмеешься.
Она, конечно, не засмеялась, когда вошла. Однако няня не преувеличила; палата всего на две койки, и койки сияли белизной. И пол, застланный изумрудным линолеумом, невольно веселил глаз. Но что было действительно прекрасно — это окно: огромное, во всю стену, из цельного стекла, оно отхватило у мартовского неба большущий кусок голубизны, а еще мохнатую от инея ветку какого-то дерева.
— Ты первая. Какая коечка приглянулась — ту и бери!— щедро распорядилась разговорчивая старуха и ушла.
Выбрала кровать, на которой как будто бы мерцала еле приметная тень от серебряной ветки. Сняла халат, легла в прохладные, свежо шуршащие простыни и, глядя в белый высокий потолок, вдруг всем телом ощутила вокруг себя такую же белую, высокую, налаженную тишину и подумала: «Хорошо-то как! Наконец-то отдохну! Имею право... Полное моральное право...»
Легла набок, щекой в подушку. От прикосновения к мягкому, по-матерински, податливому, щека стала как бы круглей и простодушней. И мысли потекли раскованней. Теперь она смотрела на невесомую, густо обындевевшую ветку и недоумевала, как могло произойти с ней то, что произошло. И ей казалось, что все, что было до этого мгновения, что называлось ее замужеством, материнством, работой, болезнью, что длилось и длилось, было с кем-то другим, а к ней не имело никакого отношения. «Это было не со мной!» — беспечно твердила она и благодарно льнула щекой к подушке, а ветка за окном слегка покачивалась, кивая ей согласно.
Мгновения, когда Юлькины глаза, беспомощно распахнутые перед непредвиденным коварством жизни, заслонили собой цветущую ветку, она не заметила. А ей уже привиделось, что пока она лежит вот так беззаботно, там, где-то, готово произойти непоправимое, там Павел переходит с Юлькой шоссе.
Она вскочила с постели, кое-как накинула на себя халат и бросилась вон из палаты, чтобы найти телефон, срочно позвонить Павлу и предупредить его на веки вечные, чтоб он обязательно брал Юльку за руку, когда переходит шоссе, потому что мало ли что может случиться. А заодно напомнить, что Юлька плохо завязывает шарф, вся шея голая, и надо проверять, каждый раз проверять, иначе ее тонзиллит как даст себя знать, как даст... А Митька смертельно не любит рисовой каши, и не надо заставлять его ее есть, не надо настаивать, не надо портить нервы... И вот что — Морозов! Он может позвонить. Надо ему точно сказать, какая больница, как найти. Это ему может пригодиться, а то он решит, что опять кругом один, и натворит глупостей, и тогда начинай все сначала... Только, пожалуйста, Павлик, милый, поаккуратнее с ним, он заикается, когда с посторонними говорит, ты потерпи, дослушай, а то он бросит трубку, и получится ерунда... И вот еще что, совсем из памяти выскочило, надо за квартиру заплатить, пора, а то...

Рисунок Ю. ВЕЧЕРСКОГО
ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ


К 110-й годовщине со дня рождения В. И. Ленина

ВСТРЕЧА

О встрече этой упомянуто в книге «Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника», в восьмом томе. Всего несколько строк.
...Шел двадцатый год. В прохладное весеннее утро площадь в Кремле, кое-где блестевшую лужами, пересекала молодая женщина. Услышав приближающиеся шаги, обернулась и увидела: Ленин!
Растерянная и взволнованная, отвечала она на сыпавшиеся один за другим вопросы:
— Да, делегат съезда... Варзегова. От Вятской губернии. Много ли женщин? Нет, от нашей губернии я одна...
И в этот самый момент допустила оплошность. Вот как вспоминала о ней Елизавета Ивановна: «...Я по своей близорукости как раз ступила в лужу. Вот, думаю, угораздило. Даже в краску бросило».
Может, еще подходя к Варзеговой, Ленин обратил внимание на ее обувь. Но именно сейчас, нахмурившись, сказал:
— Неужели для одной женщины не нашли галош? Ведь ноги-то у вас совсем промокли...
Велико ли расстояние до Круглого (ныне Свердловского) зала Кремля, где проходили заседания IX съезда РКП(б)? А как много она успела сказать Владимиру Ильичу и как много за эти минуты услышала от него! Узнав, что Варзегова восемь лет работала учительницей в сельской школе, а сейчас — инструктор уездного комитета партии по работе в деревне, Владимир Ильич заметил: если и раньше у нее было трудное дело — воспитание детей, то сейчас задача еще сложнее — воспитание взрослых. Выразил надежду: хорошее знание деревни поможет ей в этом. Когда же она упомянула, что одновременно остается учительницей и в отделе народного образования ведает внешкольной работой, Ленин посоветовал ей побеседовать с Н. К. Крупской. Варзегова ответила, что не знакома с Надеждой Константиновной и поэтому не решается подойти к ней, даже как-то боится...
— Боитесь?— Ленин рассмеялся и обещал познакомить.
Двадцать шесть лет исполнилось Елизавете Варзеговой незадолго до этой знаменательной встречи. Но за плечами ее был уже немалый жизненный опыт... Девочке шел шестой год, когда умер отец, мелкий кустарь. А вслед за ним и мать. Сироту воспитывала тетка, учительница земской школы... Однажды гимназистку Лизу Варзегову остановила старшеклассница и, сунув ей в руки какой-то сверток, прошептала: «Беги, спрячь скорее, и — никому ни слова!» Лиза положила таинственный сверток за мешки с углем. Но вскоре любопытство взяло верх, и она развернула его. Там оказалась большевистская газета «Вперед». Девочка углубилась в чтение. Так произошло ее первое знакомство с нелегальной литературой.
В Орловский уезд Вятской губернии царское правительство ссылало революционеров. В разное время здесь находились известный пропагандист марксизма Вацлав Воровский, которого Ленин называл в числе «главных писателей большевиков», Николай Бауман, о нем Владимир Ильич писал, что в организации «Искры» он был «одним из главных практических руководителей дела». Нет сведений о личном знакомстве юной Варзеговой с кем-нибудь из ссыльных, но сама атмосфера уезда, где жили профессиональные революционеры, несомненно, оказала на нее влияние.
Окончена гимназия. В 1911 году Елизавета Варзегова получает свидетельство, что она «приобрела звание домашней учительницы». Наверное, она могла устроиться в том городе, где жила,— в Орлове (ныне г. Халтурин). Но когда ей предложили место сельской учительницы, с готовностью согласилась.
И вот везет ее крестьянская лошадка в глубь Вятской губернии, за полтораста верст от родного города. Верхораменье, Лыжино, Калиничи — первые вехи ее трудового пути. В Калиничах и застала ее Октябрьская революция. Молодую учительницу часто видят в комитете бедноты, где она выполняет обязанности секретаря, на сельских сходах, в крестьянских избах. Всюду звучит ее голос, призывающий поддержать новую, Советскую, власть.
А когда из губернского центра пришло указание командировать человека на курсы подготовки дошкольных работников, Совет решил, что лучшей кандидатуры, чем учительница Варзегова, не найти... Тогда-то она и увидела Ленина впервые.
По-праздничному гудела 1 Мая 1919 года Красная площадь Москвы. Она не была радиофицирована, и Ленину, чтобы большее число людей могло услышать его, приходилось говорить с нескольких трибун — он переходил с одной на другую. Рядом с одной из трибун стояли делегаты Первого Всероссийского съезда дошкольных работников, и в их числе — Елизавета Варзегова. Ей показалось: Ленин увидел транспарант, извещавший, что тут делегаты съезда, и стоявших рядом с ними ребятишек. И что именно потому он и произнес такие, ныне широко известные, слова: «До сих пор, как о сказке, говорили о том, что увидят дети наши, но теперь, товарищи, вы ясно видите, что заложенное нами здание социалистического общества не утопия. Еще усерднее будут строить это здание наши дети».
Позже в своих воспоминаниях Елизавета Ивановна писала: «После съезда и памятной речи Ленина на Красной площади 1 Мая 1919 года мы, молодые работники дошкольного воспитания, по-другому взглянули на свое назначение: если раньше нам казалось, что все дело в организации развлечения детей — и только, то сейчас мы по-настоящему поняли, что главная наша задача — воспитывать нового человека, строителя социализма».
Речь Ленина окончательно убедила Варзегову в том, что уже вынашивалось давно: ее место — в рядах Коммунистической партии. Приехав в Орлов, она пошла в уком и заявила о своем желании вступить в РКП(б). Ее приняли и поручили, вернувшись в Верховино, где она заведовала недавно открывшимся — благодаря ее же усилиям — детсадом, подобрать среди односельчан единомышленников, подготовить их к вступлению в партию и создать партийную ячейку. Елизавета Ивановна успешно выполнила это первое в ее жизни партийное поручение...
Прошло менее года. В жизни Варзеговой произошло огромное событие — коммунисты губернии избрали ее делегатом IX съезда РКП(б).
...Страна находилась на важном историческом рубеже: одержана величайшего значения победа в гражданской войне. На очереди были новые проблемы.
В речи при открытии съезда 29 марта 1920 года В. И. Ленин сказал: «...мы можем теперь со спокойной и твердой уверенностью приступить к очередным задачам мирного хозяйственного строительства». Вспомним: именно этот съезд, определяя главное условие экономического возрождения страны, указал, что основой единого хозяйственного плана является электрификация России.
Ленин выступал с отчетным докладом ЦК, с речами о хозяйственном строительстве, о кооперации и при закрытии съезда. В перерывах между заседаниями беседовал с делегатами, решал неотложные вопросы. И при всей этой загруженности не забыл обещания, которое дал молодой делегатке из Вятской губернии. Он познакомил ее с Н. К. Крупской.
Надежде Константиновне было интересно побеседовать с представительницей сельской интеллигенции.
— Вам нужно,— сказала она Варзеговой,— так организовать учителей, врачей, фельдшеров, чтобы поставить дело ликвидации неграмотности среди населения как главную задачу села. Вторая задача — организация агитпунктов в деревне. Это будущие очаги культуры: из них должны организоваться потом библиотеки, клубы, а может быть, и дворцы культуры. Втягивайте в работу молодежь, женщин, детей.
Елизавета Ивановна хорошо запомнила этот совет. На какой бы должности она потом ни оказывалась — заведовала ли школой, детсадом, занималась ли детскими домами,— всюду проявляла недюжинные организаторские способности.
И вот новое назначение: Варзегова возглавила подотдел охраны материнства и младенчества Вятского губздравотдела. Именно в годы ее работы на этом посту открылись первые женские консультации в Яранске, Орлове, Котельниче и в других городах, а также ясли в крупных селах.
Председатель Вятского уездного исполкома. Ответственный секретарь губисполкома. Заведующая отделом соцобеспечения Горьковского облисполкома... Какое бы дело ни поручали Елизавете Ивановне, она вкладывала в него всю душу.
При заполнении анкеты делегата XIV Всероссийского съезда Советов, отвечая на вопрос «В каких Всероссийских съездах участвовали?», Е. И. Варзегова написала: «1-й раз». Да, тогда, в 1929 году, она впервые принимала участие в работе высшего органа государственной власти республики. А потом она будет делегатом XVI и XVII Всероссийских съездов Советов, V и VII Всесоюзных съездов Советов. В Центральном Государственном архиве РСФСР сохранился документ, удостоверяющий: «Предъявитель сего тов. Варзегова Е. И. является членом Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов Рабочих, Крестьянских, Казачьих и Красноармейских депутатов 16-го созыва.
Действительно по 17-й Всероссийский съезд Советов.
Председатель ВЦИК М. Калинин.
Секретарь ВЦИК А. Киселев».
С Михаилом Ивановичем Калининым Варзегова познакомилась, когда проходил XIV Всероссийский съезд Советов. Делегатам от Вятской губернии очень хотелось сфотографироваться с Калининым, и переговоры с ним они поручили Варзеговой: ты-де у нас, вроде, старшая, второе лицо в губисполкоме, тебе и идти к всесоюзному старосте с такой просьбой.
Елизавета Ивановна часто вспоминала ту беседу с Калининым. Он охотно согласился сфотографироваться с делегатами. Сказал, что ему понравилось выступление Варзеговой на съезде.
Она выступила в прениях по докладу правительства. На съезде обсуждался проект пятилетнего плана развития народного хозяйства России. И когда дебатировался вопрос, где строить тракторный завод — на Урале или на Украине, Варзегова высказала мнение: строить надо и там и там. Трактора селу остро нужны — в некоторых колхозах Вятской губернии радуются, если появится хотя бы один на хозяйство. Обратила внимание на то, что следует шире развивать кустарную промышленность, помогать ей. Упрекнула докладчика, что умолчал о том, планируется ли в этой пятилетке разработка вятских месторождений фосфоритов. Это важно не только для губернии — для всей Федерации.
Варзегова была рада, что решения, принятые съездом, подтвердили правильность ее суждений. Начать строить тракторный завод в Челябинске было намечено в 1929 году. А вскоре было начато строительство Харьковского завода — они вошли в строй один за другим. А разработка фосфоритов? Ее включили в план. Ныне Кировская область ежегодно дает стране сотни тысяч тонн фосфоритной муки. Большое развитие получила и кустарная промышленность.
Со дня встречи Варзеговой с Лениным в Кремле до ее выступления на съезде прошло девять лет, насыщенных боевой работой. Участвуя в решении сложных социальных и экономических задач, росли люди. Расширялся круг вопросов, которыми занималась Елизавета Ивановна, все богаче становился ее опыт организатора, воспитателя. Пройдет еще несколько лет, и на одном совещании, в 1938 году, Н. К. Крупская скажет о Варзеговой: вот яркий пример того, какие невиданные возможности для роста людей созданы в нашей стране — простая учительница стала государственным деятелем.
Елизавете Ивановне было шестьдесят четыре года, когда она по состоянию здоровья вышла на пенсию с должности главного арбитра Госарбитража при Горьковском облисполкоме. Но она продолжала активную общественную деятельность. Охотно вела переписку с «красными следопытами» и юнкорами, рассказывала молодежи о славных страницах истории нашей Родины, о незабываемой встрече с Лениным. При этом иногда упоминала и такую деталь: Владимир Ильич позаботился тогда о том, чтобы ей и другим женщинам — делегатам партсъезда были выданы очень нужные в ту весну галоши.
В 1970 году, за 4 года до своей смерти, Варзегова писала в одном из писем: «Время неудержимо. И поэтому нельзя жить только прошлым и удовлетворяться достигнутым».
Под таким девизом прошла вся ее жизнь.
И. БРАЙНИН

Е. И. Варзегова (1935 г.).
Р. МАКСЮТОВ. ГОРКИ. Художественная выставка «Подмосковье».

<- предыдущая страница следующая ->