<- предыдущая страница следующая ->

ОКНО НАДЕЖДЫ

Михаил ГУРТОВОЙ
РОБИНЗОНЫ УХОДЯТ В ПОДПОЛЬЕ

В этих местах лет десять назад нам с Иваном уже доводилось ночевать. Мы мерзли вместе с бедолагами-хозяевами в последней обитаемой избушке умирающей таежной заимки и к утру от холода не чувствовали даже вкуса водки: казалось, глотаешь ледяную воду.
Помню еще, что оленья охота тогда не заладилась, зато потряс резкий переход от грозного величия сопок к мягкой и сентиментальной красоте равнины.
И вот теперь здесь же сидим мы в холле просторного дома Ивана. Аскетическая простота сочетается с непривычным для отечественного глаза комфортом. В сработанном под старину гигантском камине огонь свирепо пожирает пень с мохнатыми корнями. А за круглым, похожим на иллюминатор окном с двойными стеклами те же величественные сопки и та же буколическая равнина.
Иван то с прежним своим жадным интересом к политике слушает мои невеселые столичные новости, то перебивает их рассказом о новом, сработанном по канадским чертежам хлеве. Чертежи ему прислал единомышленник из-под Дубны, у которого Иван останавливался, когда летал на похороны Сахарова.
Знаю Ивана давно, с конца шестидесятых, когда он побеждал на Красноярских столбах в конкурсах бардов. Это и казалось счастьем — песни, вино, девицы. Обильный звездопад между летом и осенью. А все-таки по-настоящему счастливым увидел его только здесь. Помолодел. Выхудился. Исчезли десятки лишних килограммов — след мучительных, но спасающих от отчаяния ночных одиноких выпивок. Саркастическая желтизна сошла с лица, сразу ставшего очень четко очерченным. Речь очистилась от постоянного шутовства.
Ивану Иванову сорок три года. Коренной сибиряк. Томич. Инженер-электронщик. Инженер-механик. Изобретатель. С юности запойный читатель самиздата. В то же время большую часть жизни рьяно работал в секретнейшем из секретных научных центров, благополучно продвинулся до заведующего крупной и щедро финансируемой лабораторией. Словом, традиционный советский разлад между душой, головой и руками. В восьмидесятых, при андроповском сквозняке, дал избрать себя в профком. Там засветил свои убеждения, за что и был лишен всех секретных допусков, изгнан, назван диверсантом, пытавшимся создать «Солидарность» в сердце военно-промышленного комплекса. Ушел в золотодобывающую артель. Потом создал кооператив, выпускающий хитроумнейшие детские игрушки. Агитировал на выборах за «Демократическую Россию», получил перелом руки во время дискуссии со сторонниками «Памяти», которым его имя и фамилия показались «слишком нарочитыми для истинного русского».
Довольно скоро он разочаровался в депутатах, за которых дрался. Крепла уверенность в том, что они не помогут ему остаток жизни прожить при демократии, достатке, цивилизованно. Надоело кормить детей впроголодь. Надоел холод в квартире. Надоели высокопарные слова и бесплодный скулеж на собраниях «Клуба активных избирателей». Вечером жену в подъезде ограбили и избили.
Иван говорит, что решение пришло к нему неожиданное и точное, будто кто-то продиктовал его. Так в песенной молодости складывались куплеты.
Он решил бежать из неразберихи, голода и междоусобиц в мир, который создаст себе сам. И тогда же вспомнилось это место нашей давней оленьей охоты. Квадратное плато с добрым южносибирским черноземом, огороженное кедровником, нетронутым и незагаженным. Сопки защищают от ветров с Ледовитого. Три небольшие речушки сливаются в озерцо.
Разыскал наследников тех, кто жил когда-то здесь, в догнивающих избушках, выкупил наследство, чтобы все было по закону. Деревня целиком обошлась ему в несколько ящиков водки.
Продал свою машину, кооперативную квартиру, дачу, снял все деньги, которые накапали ему на сберкнижку за изобретения, за каторгу на прииске...
Еще в лабораторную свою пору имел дело с геологами. Теперь правдами и неправдами купил у них разборную финскую полевую гостиницу. Из геологического же старья собрали ему трактор и вездеход, благо в таежную глухомань ГАИ не заглядывает — документов не нужно. Геологический вертолет помог и с доставкой. МИ-6 напоминал ковчег. Блеяли ангорские козы, породистые поросята пытались полакомиться из мешков с элитным зерном, теленок пытался бодаться с бараном.
Причем летел Робинзон вместе со своим Пятницей. Им стал пятидесятилетний заместитель начальника геологического управления.
Именно к нему пришел в начале своих сборов Иванов с просьбой помочь и, оказалось, нашел единомышленника. Но отнюдь не политического. Тот, напротив, был убежден, что вся русская история исключает демократический путь развития, все идет к смуте, под уклон, в пропасть, страна уже покатилась, и остановить не сможет никто. Он тоже захотел отойти подальше от политической поножовщины, которая, по его мнению, неотвратимо перерастет в натуральную резню. Не забрызгаться кровью, выжить.
Благо годы, проведенные на севере, обеспечили ему раннюю пенсию.
Внешне они оказались похожими с Ивановым. Оба рослые, лысовато-светловолосые, с недобрыми прозрачными глазами. Большерукие. Одинаково ловкие и умелые.
Они заключили между собой договор: жить рядом, но никакой общины, никакой коммуны. Минимальные контакты только в случае внешней угрозы — болезни. В то же время есть и «совместные предприятия». Скважина, из которой берут воду, и насосы общие. Ветросиловые установки, дающие электроэнергию, которой с избытком хватает на все многочисленные хозяйственные работы, тоже обслуживают две семьи. Ветряки подмосковного производства, их было нетрудно купить, и они пока работают надежно. Общие и резервуары, куда сливаются нечистоты, перерабатываемые там в метан для кухонных плит. Это тоже не самоделка — сработана биосистема в Прибалтике, рассчитана на небольшой поселок.
А в остальном живут, как самостоятельные государства. Летом даже козы паслись раздельно. И лыжные прогулки в разные стороны. Охотничьи угодья: справа — Иванов, слева — Геолог. Есть между ними и правительственная связь. Иван всерьез показал мне на детский батарейный телефонный аппарат. Впрочем, по нему при мне формулировались совсем неигрушечные постулаты.
— Пригласив журналиста, вы нарушили наше соглашение,— басил Геолог.
— Это мой давний товарищ,— отрезал Иван.
То, что нога журналиста не должна вступать на необитаемый остров,— позиция обдуманная. В отличие от арендаторов, фермеров, которым нужны сторонники, Иван и его сосед не нуждаются в общественном внимании и поддержке. Напротив, их стремление — максимально от не устраивающего их общества отгородиться.
Наверное, стоило бы написать о них, даже если бы их было всего двое таких. Но только Иванов знает более ста подобных себе робинзонов. Занявшись розыском, и я наткнулся на добрый десяток беглецов. Так что можно, кажется, говорить о явлении.
Они, естественно, не проводят всесоюзных съездов, но в основном друг о друге, как выяснилось, знают. Пересекаются пути во время поисков автономных энергоносителей, другого оборудования. Переписываются. У них выработалось и что-то вроде общей политической программы — СЭП, собственная экономическая политика.
Ее сформулировал старый атомщик, нашедший благословенный уголок под Дубной. Он не убегал в тайгу. Купленный и переоборудованный им дом стоит в ряду других.
Это окраина Московской области. Треугольник, очерченный густой зимней волжской водой и замерзшими речушками. Зубчатый ельник на горизонте — уже калининский. Отсюда всего минут двадцать езды до ускорителей и других потускневших символов XX века. Но здесь современность исхитрилась не оставить никаких своих отметин. И когда невероятно обильные в этих местах снега прикрывают заплаты крыш и редкозубость заборов, кажется, виды Подберезья можно продавать кооперативным фотографам на рождественские открытки.
Он атомщик, но не теоретик, не ученый. Василий Савельевич всю жизнь варил атомную кашу руками. Руками — это не только от бедности моего репортерского словаря, а в самом прямом смысле. Был прибористом на подземном заводе. Приборы стояли на трубопроводах, по которым текла адская бомбовая начинка, забивала их, он разбирал и чистил. И у него жизнь сложена была из противоречий. Верующий человек, он сызмальства занялся самым богопротивным делом: делал бомбу,— и сам Берия, куратор атомного проекта, жал ему руку. Сейчас он не хочет противопоставлять себя обществу, упаси Бог, причинять ему вред. Но предпочитает иметь минимальное количество точек касания. В его понимании СЭП — это хозяйство, стремящееся к абсолютно натуральному. Недавно в этой семье стали даже печь собственный энергетический хлеб из пророщенных зерен. Во-первых, чтобы не зависеть от капризов хлебозавода, во-вторых, чтобы не глотать вместе с казенной булкой синтетические добавки. Так что практически на стол не попадает ничего магазинного. Рабочий день шестнадцатичасовой. Зато удои выше голландских, привесы больше, чем в штате Айова. Каждый клочок прибрежного луга, где выращивают корма, ухожен, как версальский газон.
Собственноручно произведенная здоровая пища — важный пункт сэповской программы и «пунктик» многих робинзонов. Из ста робинзонов, которых удалось мне письменно опросить, шестьдесят семь — вегетарианцы. Считают, что животные перед забоем выделяют гибельные токсины, которые отравляют едоков. Девяносто — пьют козье молоко. Практически все соблюдают два-три «голодных» дня в неделю. Не знаю, как для здоровья, но для семейной экономики очень благотворно.
Это укладывается в краеугольный принцип СЭПа: «Чем хуже — тем сильнее». Не зависеть от множащихся дефицитов. Нет сигарет — легче бросить гибельное курение, чем при роскошных табачных витринах. Нет спиртного — легче ограничить себя несколькими заздравными или антистрессовыми рюмками в месяц. Нет аспирина в аптеках — горячие припарки, оказывается, действительно могут творить чудеса, лечить не только простуду, пневмонию, но и астму. А апитерапия, то есть медолечение, лечение укусами пчел, универсально лечит, как выяснил я у другого робинзона — Николая, практически от всего, даже от лейкемии. Он, вначале получив диплом тривиального мединститута, скоро разочаровался в таблетках и инъекциях, окончил пчеловодческий техникум, а потом институт, завел пасеку. Вдали от людей проводит уникальные опыты, вылечивает от болезней неизлечимых своих родителей. Я видел их фотографии десятилетней давности, скорее напоминавшие предсмертные маски, а на огороде хлопотали вокруг диковинных, сверхполезных овощей бодрые, налитые силой, веселые, на вид сорокалетние люди.
Николай от ответа на мой вопрос, почему он не старается популяризировать свои находки, ушел. Для него, как я понял, само собой разумеется, что нельзя тратить жизнь на борьбу с учеными советами, академиками-монополистами. По его мнению, каждое общество имеет ту медицину, которую оно заслужило. Слава ему не нужна, а денег хватает.
Откуда? Продукты пчеловодства — перга, маточное молоко — баснословно нынче дороги. А у него они ведь гарантированно экологически стерильны. За пчелиный яд Николаю сахалинцы предлагали расплатиться японским вездеходом. Ведь перевезти грамм яда через таможню проще простого, а цена ему — сотни тысяч долларов. Но Николай, съездив в монастырь в рязанском селе Костино, где хранят великие традиции русского бортничества, узнал, что добывание яда — грех и от «Patrol» отказался. Впрочем, и так результаты своих опытов он просчитывает на айбиэмовском домашнем компьютере, а религиозные фильмы смотрит по современнейшей видеосистеме.
Это довольно характерно и для других робинзонов. Деньги, к которым они не стремятся, идут к ним сами, стоит только захотеть.
Иванова и его соседа, например, кормят васильковые поляны. Лепестки васильков — ценнейшее лекарственное сырье. Хитроумный самодельный аппарат скашивает их и вентилятором очищает от стеблей.
На выручку купили спутниковые антенны. Полиглоты Ивановы смотрят Си-Эн-Эн. Сосед — все более и более устраивающую его программу «Время». Видимо, можно людям придерживаться диаметрально противоположных взглядов и взаимовыгодно работать. Хотя, наверное, только вдали от других людей. Впрочем, Геолог — исключение. В основном робинзоны либерально-демократической ориентации, как правило, религиозны.
Что не мешает им, если и придерживаться руссоизма, то вполне технократического толка. Все, у кого побывал я, о ком знаю, имеют индивидуальные компьютеры, хотя бы примитивные — для обучения детей, максимум бытовой электроники, кухонные комбайны, вездеходы, тягачи, тракторы.
Возвратимся к источникам робинзоновых доходов. Они не всегда столь голубы, как васильки, и чисты, как пчелиное молоко.
Отгрохавший себе настоящий замок в северной тайге кандидат биологических наук Семен добывает желчные пузыри медведя и кабарги, скупает и в Хакасии, и в Горной Шории панты, золотой корень и во время поездок к друзьям в Австрию выгодно сбывает.
Впрочем, это исключение. Как правило, робинзоны крайне законопослушны.
Хотя при нынешней постсоциалистической невнятице в законах трудно сказать, легальна ли, например, торговля собаками. Ею живет Константин. Три раза за политические убеждения он побывал в зоне. Перестроечные перемены настолько разочаровали его, что свою прошлую жизнь и борьбу он признал бесцельной, ушел в калининские леса.
Он специализируется на выращивании кавказских овчарок. Сейчас эта порода стремительно входит в моду за врожденное злобное недоверие к чужим. Спрос на них в нашей стране тотальных грабежей сейчас невероятный. Да и заграница разузнала, что «кавказец» сильнее и злобнее даже специально выведенных там собак-убийц спицбулей. А уж дешевле и неприхотливее несравнимо.
Любимец Константина черный, по-лосиному длинноногий, свирепый Зэк спит в сугробе, прожигая его до земли животом. При мне за ним приезжали из Кабарды, давали пять тысяч. Там на собачьих боях «Жигули» — ставка рядовая. А против «кавказцев» не могут устоять ни доги, ни мастифы. Но Константин лениво отрезал: «За рубли не продается». Впрочем, следующему покупателю — гигантскому литовцу — он Зэка не отдал и за дойчемарки. Мрачно пошутил, что специально для Прибалтики будет тренировать собак на подрыв танков.
Постоянно живут у Константина дюжина взрослых собак, десятки щенков. Цена среднего щенка около полутора тысяч. Месячный доход Константина, по его словам, тысяч пятнадцать — двадцать.
Собак уходом и изысканным рационом здесь не балуют, и от этого они якобы становятся крепче и лучше. Зато после обмена крупных купюр сделал Константин подстилку щенкам из оставшихся сотенных.
Помогают ухаживать за собаками Константину совсем юная куколка-жена и ее тоже красивая и юная подруга. Они часто по очереди ездят в столицу на собственном «уазике» в сопровождении пугающе умной немецкой овчарки Улики, там опустошают салоны мод и коммерческие магазины.
Я передал Константину привет от нескольких оставшихся в живых и в Союзе его друзей по правозащитному движению. Он помрачнел и вовсе замкнулся, а потом начал рассказывать, не знаю уж, правдивые или нет, похабные байки о людях, которых я почитаю как мучеников за свободу. На том и расстались.
Доктор медицины К. не стал искать необитаемый остров, а обнес вызывающе высоким забором доставшуюся от отца, академика-уролога, дачу. Там оборудовал таинственную для моего неискушенного взгляда лабораторию с электронным микроскопом и, кажется, даже лазерным скальпелем. Он создает аквариумных рыбок таких невероятно причудливых форм и расцветок, что становится обидно за безыскусность природы, способной дать доктору лишь исходное сырье. Эти рыбки различными, подчас очень извилистыми каналами переплывают границу и попадают в аквариумы богатых любителей. А во всем остальном К. робинзон как робинзон. Неприятие государственной службы. Минимум контактов. Питание чистыми, выращенными на своем огороде на навозе овощами.
Он несколько маниакальный поклонник Пастернака, владеет рукописью поэта и несколько раз подчеркивал, что реализует мечту доктора Живаго — жить естественной жизнью, питаться собственноручно выращенными плодами. Он прочел нам целую лекцию о том. что великий врач Джарвис оздоровлял Соединенные Штаты, уговорив сограждан пожертвовать в своем рационе цитрусовыми и перейти на яблоки. Так что привозные апельсины не нужны. Говорил о том, что методика рождения детей в домашней ванной, разработанная в Москве, покоряет мир. Ее признали даже в антисептической Австралии. Вот и нам лучше попытаться следовать ей, чем бесконечно хаять зараженные роддома. Так что самое здоровое — возвратиться к естественной жизни.
На вопрос, является ли частью естественной жизни извращение рыбьей генетики, не ответил. За обедом, состоящим из овощей вареных и свежих, раздражающе долго жевал. Объяснил, что только так можно реально обеспечить реальное долголетие. Увлечен этим процессом он был всерьез, за столом не разговаривали. Потом мы узнали, что среди домашних его зовут доктором Жевакой.
Итак, к массовому исходу из страны, кажется, добавляется этакая внутренняя эмиграция. И. судя по моим наблюдениям, уходят в нее не худшие — думающие, умелые, храбрые, ловкие и предприимчивые. Не случайно большинство из них сумело создать на своих необитаемых островах достаток, о котором основная масса сограждан может только мечтать.
Думаю, и самый недоверчивый читатель не потребует никаких доказательств того, что жизнь, материальная наша жизнь, стала невыносимой. Что же делать? Мы или цепенеем в бесконечных очередях, или дерем горло на митингах, или в голубом гипнотическом сне суфлируем телевизионным экранам. Пожалуй, все эти состояния можно выразить одним словом: ждем. Ждем, что завмаг сжалится или испугается и выбросит на прилавок из подсобки дефицит. Ждем, что академик придумает, как из загаженного и в прямом, и в переносном смысле нашего советского воздуха синтезировать благополучие, а депутат реализует его придумку. И в этом ожидании чуда, даже если оно направлено на самых демократических нынешних фаворитов,— отголосок семидесятитрехлетней веры в ленинов-сталинов, которые думают за нас. Робинзоны не ждут. Они поняли, что никто не даст им избавленья. Что все надежды сегодня только на самих себя. Что даже то микроскопическое отступление политического, экономического, морального и психологического крепостного социалистического права, которое уже свершилось, дает нам огромный по сравнению с прежним выбор. Так разве плохо, что люди поспешили всерьез воспользоваться им? Хорошо вроде бы и для нас. Они кормят, лечат себя сами, снимая хоть часть нагрузки с наших обескровленных аптек и универсамов.
Но задумаемся, можно ли, допустимо ли даже не с нравственной, а с чисто практической стороны именно так распорядиться этой не то чтобы даже свободой, а временной близорукостью тюремщиков и сбежать. Не объединяться, пренебрегая расхождениями во взглядах, неизбежными у мыслящих людей, против тех, кто давил нас вчера, а сегодня делает все, чтобы давить и завтра, но сбежать.
Уклонившись от борьбы за наше вхождение в цивилизацию, робинзоны в нынешней обстановке еще больше увеличивают шансы партийным барам вновь подмять всех нас. Подмять, обобрать, согнать в коллективное стадо, обязать преть на политзанятиях и чтить кастрационный моральный кодекс. А то и попросту выстроят в колонны по четыре, по шесть, по восемь. Рука в генеральском мундире легко сомнет в единый лагерный архипелаг комфортные островки, которые они с таким трудом обустроили. Что против омоновских автоматов ружья, которые держит Иванов наготове от бандитов, а щенков Константина нетрудно выдрессировать для конвойно-караульной службы. Доктор Жевака тогда будет продолжать свои опыты в тюремной шарашке, его волшебных рыбок станут продавать за границу легально, чтобы оплачивать, как водится, африканские сафари отпрысков членов Политбюро. Прогноз этот, к сожалению, не умозрительный. Ведь робинзонада была привлекательна для беглецов из социалистического лагеря издавна. Отшельники Лыковы не исключение. В семидесятых годах в хрестоматийно Туруханском крае сын сосланного туда кулака попытался жить наособицу. Помню, я восхищался его песцовой фермой, трактором собственной конструкции. Как его, беднягу, шантажировали и обдирали государственные рэкетиры! От председателя сельсовета до районного фельетониста. На алтарь своей экономической свободы он даже дочь положил, в самом прямом смысле. Думал, станет она любовницей участкового — защитит. Посадили, конфисковали, разграбили... Есть ли толк в этих увещеваниях? Робинзоны протаптывают свою тропу все дальше и дальше от избирательных участков и наших митинговых площадей. И тем не менее общественный инстинкт во многих жив. Ведь разрешили они мне написать о них, пусть опуская точные координаты и некоторые имена. Обещали ответить на читательские письма, если такие появятся. Вот пока и все о робинзонах конца перестройки.

<- предыдущая страница следующая ->