<- предыдущая страница следующая ->

И она поехала, взяла за свой счет неделю, это у нас не проблема. Я вот иногда думаю себе: что это такое — за свой счет? Имеется в виду, что основная наша жизнь идет за чужой счет, что мы хронические иждивенцы или нахлебники, и ничего у нас своего нет (а так оно и есть), и только иногда, в экстренных случаях, мы позволяем себе жить за свой счет. Дичь! Но ведь если вдуматься, мы этой дичью перепутаны, запутаны и уже давно потеряли элементарные понятия. Ладно, это уже пошла политика, я в нее ни ногой, пусть она горит синим светом, я все равно знаю: в самый радостный момент, когда нам пообещают четыре сорта колбасы без очереди и натуральную кроликовую шубу по себестоимости (я имею в виду рублей за тридцать пять, потому что мой дядька в своем дворе выращивает этих кроликов столько, что их некуда девать, а шкурки он палит на вонючем костре, потому что державе они даром — а он отдаст! — не нужны), так вот Варвара в этот момент социалистического изобилия скажет мне: «Ганюля! Озаботься сухой горчицей и бюстгальтерами». И я брошу все и ринусь. И куплю двадцать пачек (если попадется) горчицы и бюстгальтеры всех размеров на случай потолстения и похудения. Это ведь вполне может быть. Я знаю женщин, которые в месяц теряли свой вес, считай, вполовину, я знаю, это страшная болезнь, не дай Бог, но ведь все равно не умрешь сразу, какое-то время походишь в больном виде, значит, надо иметь одежду и на этот случай! Я ведь вам свои принципы внешнего вида уже сказала.
Так вот... Варвара уехала, сварив Ивану Ивановичу и детям рассольник на три дня и холодец, который в хорошем холодильнике может жить без срока давности.
Я одной долькой мозга подумала: интересно, зачем она туда поехала? — но у меня в это время были свои обстоятельства, от которых я, можно сказать, поседела. Олег мой надумал жениться, ничего не скажешь, институт окончил, работу имеет, а мне каждый раз не спать, пока он подгребет домой весь в женских запахах, тоже, скажу, не радость. Ложусь, а рядом валокордин и рюмочка с водичкой, и коринфар, и спазмалгон, и так далее.
Олег привел в дом девушку, потом выяснилось, что и не девушка вовсе, а молодая мать, но не в этом дело! Господи, да я люблю детей, может, это — единственное, что я люблю без всяких там оговорок и без включения мозга. Люблю, можно сказать, потрохами, хотя для красоты изложения и украшивания собственного образа могла бы сказать: детей люблю душой и сердцем. Так вот так не скажу, потому что не знаю. Душа — это очень проблематично, очень. Если она есть, то у нее чисто печеночные реакции, поболит, поболит и перестанет, и никаким она пакостям еще ноги не спутала. Наоборот! Сколько сейчас к ней взываний, а подлее отношений я лично за свою жизнь не видела. Что же касается сердца, то с ним вообще все ясно: мотор и мешок. Так что я люблю детей неизвестно какими потрохами, может, поджелудочной железой, может, сигмовидной кишкой, но где-то там у меня начинает печь и страдать, когда дитяти любому плохо. Это чистая правда, но правда и то, что если я такая в смысле детей, то что касается взрослых — нет и нет! Так вот пассия моего дурачка сына была по национальности пятый пункт, и я сказала: «Олег, как хочешь, у тебя уже высшее, но в нашей стране это все равно, как броситься под трамвай. И это хоть тебе, хоть ей. Когда-нибудь ты сгоряча, в сердцах обязательно ей скажешь «жидовка», и что потом делать? Ты же потом сам не сможешь посмотреть на себя в зеркало».
Я чувствовала себя очень умной в этой своей речи. Это у меня бывает, когда я себе нравлюсь, так сказать, в «словесном исполнении». Хорошенькое слово вовремя возникает под языком, предложения вяжутся изящно, как кружева, но главное — мысль. Упругая, сильная, как шланг под напором, бьется в руках, то бишь в кружевах, и сама я в такие минуты делаюсь ничего себе. Покойница мама говорила: «Ты, доча, бываешь красивая в речи. Ты это используй». Где, мама? Где? Талант, можно сказать, пропал втуне. Но моментами... Я возгораюсь... Сам черт мне тогда не брат... Кого хочешь перевербую. Вот и с сыночком моим была такая же история. Все было: и шланг, и кружево, и гордо запрокинутая голова,— и Олежек мой, вижу, не просто меня слышит — внимает, и слова мои, значит, дают в нем размножение. Я и девушке его, женщине, это все повторила. Слово в слово. Она, надо признать, из умных, поняла сразу. Во всяком случае, дело между ними пошло на явный спад. В этот момент как раз и уезжала Варвара в Челябинск, почему мне и было не до нее.
Вернулась она окрыленная, энергией напитанная. Я знаю, как она выглядит в этих случаях, будто ее только что умело отлюбили.
— Имей в виду,— сказала она по телефону,— телевизоров скоро днем с огнем не найдешь. Купи и спрячь, у меня уже в изголовье стоит коробка. Я постелила на нее коврик, знаешь, у меня ручной, бухарский, поставила керамику а-ля гидрия и тип-топ!
У меня же слова в горле про Олега и его девушку-женщину с пятым пунктом просто спеклись в горле. Я ей их едва выхрипела, а она как закричит не своим голосом:
— Не уходи! Я к тебе еду!
Примчалась. Вид! Видели бы вы... Помада только на верхней губе, нижняя вся слизана. Пальто набросила прямо на застиранный халат (исходя из возможной скоропостижности, меня налыгачем из дома в таком виде не выгонишь), сапоги на ней той степени разношенности, что они уже не обувь, а исключительно средство передвижения. У нас во дворе на Звездном живет одна дурочка в медицинском смысле, она носит на ногах посылочные ящики, привязанные лентами. «Ах,— говорит,— вы не представляете, как легко, удобно и не скользит». Варварины сапоги — это уже близко к посылочным ящичкам, просто два шага — и фанера. И она мне с порога метнула в руки бумажку, которая оказалась не чем иным, как свидетельством о рождении ее сына Игоря, в котором черным по белому было написано: отец — Клейнер, мать — Клейнер-Колотушкина.
— Следующий этап,— сказала она как-то сипло, будто у нее все изнутри склеилось и слову приходится пробивать себе проходы в этой склеенной тесноте, можно сказать, кайлом, почему и появляется у слова необычайная освобожденная сила, оно не просто само действует, у него, борца эдакого, возникает еще и моральное право производить впечатление. Дескать, вон как я к вам пробивалось, через какие спазмы и фарингитную сухость.— Так вот,— продолжает Варвара,— следующий этап, это я уже просто Клейнер, потом Иван войдет в Клейнера, а Марья уже будет чистенькая, как утренняя роса.— Голос ее окреп, и она уже закричала: — Твоему сыну и тебе, идиотке, Бог послал удачу, а с твоим подозрительным именем у тебя вообще все могло пойти как по маслу!.. Детей надо отправлять отсюда!.. Ты что, не понимаешь? До тебя не доходит? Догоняй эту Олегову бабу и кидайся ей в ноги! Скажи, что на тебя памороки нашли! Это твой шанс, дура! Это не то, что у меня! Мне теперь паспорт менять, мне теперь из себя колотушкой Колотушкину выбивать! Все!
Она схватила бумажку и исчезла, грюкнув на прощание своими посылочными ящиками.
Я хожу по квартире, где с Варвариной подачи уже много чего по два, по шесть, по восемь. Я уже тоже успела, пока она ко мне ехала, освободить угол для будущего телевизора, и уже вытрусила на балконе левый остаток от шикарной старинной плюшевой скатерти, правый давным-давно был изжеван собакой. Я была, как мне казалось, готова к зиме, лету и переходным периодам. Я жила в тугом натяжении между возможностью тотальной карточной системы и разнузданностью рынка. По собственной натянутости я могла перебегать в нужном мне направлении. И как оглушительно убедительный аккорд моей непобедимости перед всеми врагами в моем паспорте при помощи всевозможной химии и туши уже давно было написано, что я — Паня! Тарасовна! Дибичева! «Задохнитесь, жабы! — сказала я всем.— Задохнитесь!»
И теперь я рву на себе волосы, я кручусь в своем бункерочке на пятом этаже, я криком взываю к всевышнему: «Боже, как? Боже, что?» И я уже не замечаю, что одета, хоть и быстро, но со свойственной мне аккуратностью, что я уже бегу, потому что мне надо найти эту девушку-женщину, с которой, даст Бог, не порвалась хрупкая нить и которой я брошусь, брошусь в ноги...

Рисунок Левона ХАЧАТРЯНА


СТО ЛЕТ СПУСТЯ
Константин ЛЫСЕНКО

журналист размышляет над сегодняшними нашими сельскими бедами в имении знаменитого аграрного хозяина и публициста конца прошлого века

Свернули с асфальта. Впереди оставалось несколько километров типично русской дороги: колдобин и рытвин с водой по колено. Наконец приехали.
Вот оно, когда-то легендарное Батищево. Сейчас здесь унылая картина. Покосившиеся избенки, полуразвалившийся коровник вдали, грязь и какая-то пустынность.
— Энгельгардт? — переспросила повстречавшаяся старушка.— Нет, милый, не слышала о таком.
— Энгельгардт? Кажется, был. Вон столбик стоит,— показал сидевший на завалинке у дома старик с самокруткой в зубах.
Память об Александре Николаевиче Энгельгардте увековечена лишь в этом бетонном пеньке, летом скрывающемся в бурьяне: «Здесь была с/х опытная ст. им. Энгельгарда. Сожжена фашистами в 1943 г.». И все. Даже фамилия впечатана в бетон с ошибкой. Впрочем, хорошо хоть вообще не забыто это имя. Для большинства наших сограждан оно до сих пор если и знакомо, то в лучшем случае по ранним экономическим трудам Ленина, принудительно усвоенным в студенческие годы. Между тем имя Энгельгардта заслуживает сейчас гораздо большего внимания.

УЖЕ ТОГДА БЫЛИ В ХОДУ СЛОВА «АРЕНДА», «ПОДРЯД»
Опальный профессор, отлученный от столицы самим царем за «демократические идеи» в начале семидесятых годов прошлого века, он, приехавши в свое смоленское Батищево, обнаружил в округе полный хозяйственный развал.
«Запашки уменьшены более чем на половину, обработка земли производится еще хуже, чем прежде, количество кормов уменьшилось, потому что луга не очищаются, не осушаются и зарастают; скотоводство же пришло в совершенный упадок. ...Проезжая по уезду и видя всюду запустение и разрушение, можно было подумать, что тут была война, нашествие неприятеля, если бы не было видно, что это разрушение не насильственное, но постепенное, что все рушится само собой, пропадает измором.— писал Энгельгардт в своих знаменитых письмах «Из деревни».— В нашей губернии и в урожайные годы у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови; почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что, то посылают детей, стариков, старух в «кусочки» — побираться по миру».
Человек он был неутомимый и образованный и, чтобы выжить, затеял коренное переустройство своего имения. Суть изменений, которые Энгельгардт с такой охотой описывает в своих письмах, состояла в том, что он заинтересовал крестьян в работе на помещичьей земле. Уже тогда в ходу были такие слова, как «аренда», «подряд». Ему удалось организовать отличное батрацкое хозяйство. «Урожаи ржи у меня более чем удвоились».
И все же полного удовлетворения не было. Поднимаясь на вершины самоотрицания («будущее не принадлежит таким хозяйствам, как мое»). Энгельгардт размышлял: «Не из либерализма утверждаю, что единственное средство для поднятия нашего хозяйства — это увеличение крестьянских наделов, вообще переход земли в руки земледельцев. Не как «либерал», а как хозяин говорю я, что у нас до тех пор не будет никакого хозяйственного порядка, что богатства наши будут лежать втуне, пока земли не будут принадлежать тем. кто их работает».
Не правда ли, более чем актуальные для нас слова? Впрочем, у многих на слово «хозяин» давно выработалась аллергия.
— Опять про хозяина! — отчетливо слышу возмущенные голоса знакомых директоров и председателей, уже понявших, с какой это стати спустя сто лет вспоминается Энгельгардт.— Какие, к черту, хозяева! Посмотрите, в каких условиях работают люди: техники нет, запчастей нет, бензина — и того нет! Дайте нам все это — и мы завалим страну едой.
Но не ломятся ли наши уважаемые директора и их парламентское лобби в открытую дверь? Не впустую ли иной раз кричали на российском Съезде? Разве кто-нибудь говорит, что крестьянин из ничего может вырастить хлеб? Конечно, ему надо дать и машины, и запчасти, и стройматериалы, и многое другое. Но прежде нужен сам крестьянин, а не батрак и наемник. Энгельгардт сто лет назад будто специально для нынешних гвардейцев колхозно-совхозных бастионов замечал: «У нас вообще слишком много значения придают усовершенствованным машинам и орудиям, тогда как машины самое последнее дело. Различные факторы в хозяйстве по их значению идут в таком порядке: прежде всего хозяин, потому что от него зависит вся система хозяйства, и если система дурна, то никакие машины не помогут... Ни машины, ни симментальский скот, ни работники не могут улучшить наши хозяйства. Его улучшить могут только хозяева».
Беда в том, что и сейчас, спустя сто с лишним лет, в Батищево вы не найдете настоящих хозяев. Нынешние его обитатели, как и в тысячах российских деревень,— пенсионеры да дачники. Хозяйственное уныние, царящее здесь, лучше всего иллюстрируется, в сущности, страшными, но уже привычными цифрами: в Сафоновском районе, где приютилось Батищево. за последние годы потеряно — заросло, затоптано — 15 тысяч гектаров пашни, во всей же Смоленской области «утекло» сквозь пальцы 170 тысяч гектаров за 15 лет. Энгельгардт этому скорее всего не поверил бы.

ДАЙТЕ ЦВЕТКОВУ ЗЕМЛЮ И ВОЛЮ
Есть ли, однако, хоть какие-то надежды на возрождение? Хоть кто-то пытается выполнить завещание ученого? Коллеги из областной газеты единодушно посоветовали: езжай к Владимиру Цветкову, он в совхозе «Козинский» Смоленского района. Отличный мужик, ведет свое хозяйство, а кроме того, возглавляет союз арендаторов Смоленского района.
— Цветков? — поежился на стуле директор «Козинского» Е. Кучерявенко и произнес: — Он некрасиво себя ведет.
Почему же не питает особых симпатий директор к Цветкову? Ведь еще недавно ничто не омрачало их отношений, более того, Цветков весной был доверенным лицом у кандидата в народные депутаты РСФСР Кучерявенко. Да и работают арендатор с бригадой (а в бригаде еще шесть человек, среди которых его жена) неплохо, мясо сдают в совхоз аккуратно. Для прояснения ситуации были приглашены главный экономист совхоза А. Зорина и главный бухгалтер Е. Карпухина.
— Все началось с того,— рассказывает директор,— что он летом пришел ко мне и говорит: продай ему помещение и скот, которые он у нас арендует. Выходит, захотел взять себе все это в частную собственность. Я ему говорю: почему ты считаешь, что этот вариант возможен? А мы уже знали, что цены на мясо поднимутся и он сможет втридорога перепродать скот. Я ему говорю прямо в глаза: ты меня за дурака считаешь?
Чуть позже Цветков, услышав эту тираду в моем пересказе, заметил:
— При чем тут цены? Мы и по новым ценам готовы скот купить. Просто мы свободы хотим.
Совхозное руководство продолжало:
— От заключения договора с совхозом отказался. Говорит: кабальный договор. А что мы ему предлагаем такого? Чтоб отчислял 50 процентов хозрасчетного дохода совхозу — сюда входят и арендная плата за землю, и отчисления на развитие совхозного производства.
— Пятьдесят процентов! — присвистнул Цветков.— С какой стати я буду содержать совхоз?
— Раздувает в неограниченных масштабах в совхозном хлеву частное хозяйство,— продолжали наступление арендодатели.— Никто на это разрешения не дает, а он действует по своему усмотрению. Заявляет: скот совхозный, но телята мои. А на самом деле, если коровы совхозные, чей должен быть теленок? Тоже совхозный!
— Глумится над специалистами, никаких их указаний не выполняет. И все это прикрывает арендой,— продолжали разворачивать компромат совхозные руководители.— Он же не специалист, он не понимает...
Энгельгардт на подобные рассуждения иронично замечал: «Забота о мужике всегда составляла и составляет главную печаль интеллигентных людей. Кто живет для себя? Все для мужика живут! Все мы, интеллигентные люди, знаем и чувствуем, что живем мужиком, что он наш кормилец и поилец. Совестно нам, вот мы и стараемся быть полезными меньшей братии, стараемся отплатить ей за ее труды своим умственным трудом... Мужик глуп, сам собою устроиться не может. Если никто о нем не позаботится, он все леса сожжет, всех птиц перебьет, всю рыбу выловит, землю попортит и сам весь перемрет».
Но больше всего представителей совхоза возмущают заработки арендаторов: подумать только, совхозная телятница за центнер привеса получает 12 рублей зарплаты, а Цветков — 87. Вывод однозначный:
— Ворует! Тащит все, что неладно лежит.
— Доказательства есть? — спрашиваю. Доказательств нет. Но твердо убеждены.
Не собираюсь быть арбитром. Нет желания делать из Цветкова некоего ангела, спустившегося на смоленские поля. Энгельгардт на мужика смотрел трезво: «Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа уважения к чужой собственности, и если можно, то пустит лошадь на чужой луг или поле, точно так же как вырубит чужой лес, если можно, уведет чужое сено, если можно... Почему же и не кормить лошадей на господском поле, если за это не взыскивается? Почему же не пускать лошадей зря, без присмотра, если это можно? Зачем же крестьянин станет заботиться о чужом добре, когда сам хозяин не заботится»?
В принципе подобные конфликты можно решать только одним способом: чтобы в ход шли не эмоции и амбиции, а хозяйственный интерес равноправных партнеров. Если Цветков не прислушивается к разумным советам специалистов, пусть он первый и понесет убытки из-за своего невежества. Если Цветков действительно нуждается в совхозе, но, такой-сякой, не оплачивает его услуги, пусть хозяйство не оказывает их. Фермер первый же и пострадает. Но все это станет возможным только тогда, когда обязательства Цветкова по отношению к совхозу будут исключительно добровольными, а не навязанными в обмен на право пользоваться коровником, землей, выращивать скот.
Цветкова надо отпустить в свободное плавание. Если же совхоз хочет, чтобы человек вкалывал, как хозяин, а указания исполнял и зарплату получал, как батрак, то такого не бывает.
И если Цветков на чужой ферме с чужим скотом и в самом деле работает не так, как мог бы, не стоит этому удивляться. «Крестьяне, снимая в аренду земли на короткий срок, стараются только извлекать из этих чужих земель все, что возможно, и понятно, что иначе крестьяне поступать не могут»,— констатировал Энгельгардт.
Сам Цветков принять землю и волю готов. Его бригада хочет купить хлев, в котором сейчас работает, взять двести с лишним гектаров земли в собственность, организовать на них пять — по числу семей, входящих в бригаду,— крестьянских хозяйств. Цветков уже прикупает технику, взял ссуду в банке и даже придумал название своему хозяйству — «Десятина». К тому же и других подбивает. В районе проводит агитацию, создал союз арендаторов. Все это замечательно, проблема лишь одна: дадут ли крестьянам землю и помещение?
— Никогда,— однозначно и твердо ответили в совхозе, и стало ясно: костьми лягут, но не дадут.
Но Цветкова это не смущает:
— Конечно, если все будет решать совхоз, нам конец. Но мы надеемся на закон как на самого Бога.

ЛАТИФУНДИИ НА ПОДПОРКАХ
На чудо-закон, который решит проблемы, надеются все, кто действительно хочет работать. В этой надежде сконцентрировалась крестьянская вера в мудрого и могущественного царя-батюшку. Этой вере уже не одно столетие. «Крестьяне... с часу на час ждут милости. Убеждены крестьяне, что эта милость будет полнейшая»,— отмечал Энгельгардт.
Дождались ли нынче? Российские законы о земельной реформе и крестьянском хозяйстве приняты. Кто-то уже предрекает вселенскую катастрофу из-за того, что узаконена частная собственность. Кто-то ликует и уверен, что главное сделано: крестьянин получил право отделиться. Кто-то уверяет, что земли крестьянину для современного фермерского хозяйства все равно не хватит. Обо всем этом можно спорить. Но не слишком ли много значения придаем последним аграрным решениям? Не слишком ли часто даже самые хорошие законы обманывали наши ожидания, чтобы в очередной раз рассчитывать на чудо?
В самом деле, с каких это пор наш хозяйственный механизм стал функционировать по законам, да простят меня законодатели за этот вопрос. Сама наша система была построена вопреки всем законам экономического развития общества. И с тех пор любого директора совхоза можно посадить за десятки нарушений законов, на которые он вынужден идти, чтобы остаться дееспособной хозяйственной единицей. И если руководители и на этот раз не заинтересованы выполнять решения центра, то кто им помешает обойти очередной, пусть самый правильный и дельный закон? В лучшем случае фермеры, доказывая свои законные права, будут обречены на многолетние судебные тяжбы. А если кому-то из них и удастся в результате добиться своих прав, отвоевать островок свободы, то и в этом случае фермер окажется в океане прежних могучих структур. Так было и будет всегда, если «бумагой» пытаться переломить хозяйственные интересы тех. кто. как ни крути, доминирует в экономике.
Как же быть фермеру? Тут мы должны ответить на простой вопрос: если аренда, фермерство действительно более целесообразны, чем совхозы, то почему потребность в этих формах собственности и организации труда не вызрела прежде всего внутри самого хозяйственного механизма? Почему тогда сами директора раньше, чем их принудит к этому закон, еще не упали в ноги к крестьянину-хозяину и не признали очевидного: не справляемся без тебя?
Не заинтересованы — это понятно, ибо развитие фермерства означает их собственное банкротство. Но на свете не было еще ни одного человека, который желал бы себе разорения, однако банкроты были и будут в силу чисто экономических причин. Ведь не по собственному желанию разорялись натуральные хозяйства пореформенной России, уступая место более эффективному фермерству,— жизнь заставляла. Так почему же у нас-то не разорилось еще ни одного совхоза?
Возьмите наугад самое отсталое хозяйство — вы обнаружите, что оно получает прибыль, позволяющую существовать. Каким образом получает? Очень простым: государство последние годы платило за одну и ту же продукцию в полтора, два, а то и три раза больше тем, кто работает в два-три раза хуже. В результате прибыли сильного и слабого хозяйства относительно выравнивались. Это абсурд, но к нему пришли закономерно. Власть, создавшая идеологически правоверную, но экономически нецелесообразную колхозно-совхозную систему, была вынуждена оберегать ее от развала административно-финансовыми инъекциями в самые слабые звенья. Взяв на себя непосильный труд управлять селом, назначать цены, указывать, кому, что, где и как строить, производить, продавать, система оказалась вынужденной определить на государственное довольствие неизбежные жертвы чиновничьих перекосов и ошибок. При этом она окончательно убивала всякий стимул к более эффективному труду: зачем работать больше, если и так жить можно, а лучше все равно не будет? И никакие декларации и самые мудрые законы о частной собственности, аренде, фермерстве, никакие комитеты и комиссии по их реализации не смогут даже взбаламутить это экономическое болото, разлившееся по всей стране, а скорее утонут в нем.
О том, что в таких условиях никакой прогресс невозможен, говорится давно. Еще два года назад в одном из постановлений Совмина СССР значилось: «В случаях, когда принимаемые меры не обеспечивают рентабельной работы колхозов, совхозов и других предприятий, они могут быть в установленном порядке реорганизованы или ликвидированы с передачей земельных участков другим колхозам и совхозам, промышленным предприятиям, организациям арендаторов, кооперативам арендных коллективов, крестьянским хозяйствам».
Как бы помогла фермерам реализация одной этой строки! Но дальше слов, как обычно, дело не пошло. Все надежды теперь связываются с российским правительством, но и оно обнаруживает ту же, что и союзный Совмин, тенденцию. С 15 сентября прошлого года в России повышаются закупочные цены на мясо. Правительство расщедрилось настолько, что начало покупать говядину у совхозов в пересчете на убойный вес по той же цене, по которой на смоленском рынке прошлой же осенью частник продавал вырезку,— по 12 рублей за килограмм. В результате среднероссийская цена готового государственного мяса стала колебаться между тринадцатью и семнадцатью рублями. Для сравнения: в арендных магазинах Москвы в разгар мясного ажиотажа перед Новым годом фермерская телятина шла по десять рублей. Таким образом, благодаря искусственно завышенным закупочным ценам арьергард общественного животноводства в очередной раз был спасен от полной и безоговорочной капитуляции.
Нетрудно понять логику российских властей: им нужно заполучить как можно больше мяса любой ценой, даже за счет будущей гиперинфляции, о которой недвусмысленно предупредила команда академика С. Шаталина («Комсомольская правда». 4.11.90.). Но почему не делается другое? Не выявляются банкроты? Не объявляется об их распродаже? Напротив, всячески подчеркивается, что совхозам ничего не угрожает. В чем дело? Только ли в желании чиновников сохранить свою власть? Если бы все так просто...
Отвечая на этот вопрос, полезно вспомнить микроперепалку, прозвучавшую с трибуны III внеочередного Съезда народных депутатов СССР. Известный экономист Н. Шмелев тогда говорил: «Я понимаю, что крестьянские, колхозные руководители меня не поддержат, но пора кончать с искусственной поддержкой лежачих хозяйств за счет двойных цен. Конечно, необходимо повысить закупочные цены. Понятно, что у них сейчас грабительский уровень. Но все-таки благодаря искусственной поддержке через цены 70 процентов наших хозяйств кое-как перебиваются с хлеба на квас. Наверное, надо предоставить их самим себе. Пусть либо самораспускаются, либо отдают землю фермерам, малым производственным хозяйствам».
Заметим, что Н. Шмелев не сказал ничего, что не было бы официально одобрено за год до того. И все же «нарвался» на замечание другого оратора — И. Полозкова: «Многие россияне не согласны с товарищами Шмелевым, Афанасьевым. Колхозы раздавать крестьяне не желают».
Здесь можно сказать, что никто и не собирался административно раздавать колхозы, речь идет только о прекращении их искусственной поддержки. Но более интересно другое: если Шмелев ожидает отпор со стороны руководителей, то Полозков переводит разговор в совершенно другую социальную тональность: «россияне не согласны», «крестьяне не желают». Подтверждение тому — хотя бы многочисленные телеграммы, обрушившиеся на Съезд народных депутатов РСФСР из колхозов и совхозов: не сметь продавать землю! Прочь руки от колхозов!
Можно, конечно, отмахнуться: знаем, дескать, кем такие телеграммы сочиняются. Все знают. Но я не уверен, что крестьяне не поддержали бы такие требования.
Вспоминаю разговор с дояркой на одной захудалой ферме захудалого совхоза в Можайском районе Московской области, что недалеко от Батищева. Я задал ей вопрос: почему она не хочет взять ферму в аренду, вести свое хозяйство? Она отвечала спокойно, нисколько не смущаясь смысла своих слов:
— Почему? Ну, например, вчера на ферме скотник напился в стельку. Я позвонила в совхоз и домой пошла. А если бы это была моя ферма, мне тогда и навоз отгребать, и стойла чистить. Зачем мне это надо?
Будет ли эта женщина радоваться фермерской перспективе? А сколько их таких, измученных, сломанных, вышколенных? Социологи свидетельствуют: только десять процентов сельских жителей хотят стать фермерами. Эксперты уточняют: хотеть — не значит мочь. Реально к фермерству сейчас готовы лишь пять процентов механизаторов. С другой стороны, 81 процент колхозников и рабочих совхозов высказываются за существующие хозяйственные структуры. Как от этого отмахнуться?
Мы имеем логичный результат сталинской задумки: «Пока в деревне преобладал единоличный хозяин, партия могла ограничивать свое вмешательство в дело развития сельского хозяйства отдельными актами помощи, совета или предупреждения. Тогда единоличник сам должен был заботиться о своем хозяйстве, ибо ему не на кого было взвалить ответственность за это хозяйство, которое было лишь его личным хозяйством, и не на кого было рассчитывать, кроме себя самого. Тогда единоличник должен был сам заботиться о севе, об уборке и вообще обо всех процессах сельскохозяйственного труда, если он не хотел остаться без хлеба и стать жертвой голода. С переходом на коллективное хозяйство дело существенно изменилось... Теперь крестьяне требуют заботы о хозяйстве и разумного ведения дела не от самих себя, а от руководства колхоза... А что это значит? Это значит, что партия... должна теперь взять в свои руки руководство колхозами, принять на себя ответственность за работу...»
Сейчас мы воспринимаем эти слова лишь как декларацию административной системы управления. Но если посмотреть с другой стороны, ведь не глупо придумано: освободить крестьян от ответственности, играть на самых потайных, глубинных, но неистребимых чувствах человека — лени, консерватизме. Участь батрака не столь уж печальна, как мы порой хотим представить. Известный знаток человеческой души Дейл Карнеги замечал: «Я предпочел бы быть издольщиком на полях Алабамы и играть на банджо, чем подорвать свое здоровье в сорок пять лет. пытаясь управлять железной дорогой или фирмой по выпуску сигарет». Что же удивительного, если из своего совхозно-колхозного батрацкого положения крестьянин постарался извлечь максимум пользы? И тот, кто захочет сейчас оживить сельскую экономику, принести в нее конкуренцию, вновь привить земледельцу ответственность и за сев, и за уборку, неизбежно будет вторгаться не только в интересы пригревшегося чиновничества, но, главное, в сформировавшиеся под нажимом административной системы интересы значительной части крестьянства. Это куда более чревато и действительно составляет серьезную проблему.
Но не надо лукавить, предлагая крестьянам самим выбрать себе форму хозяйствования и вынося вопрос о формах собственности на землю на всенародный референдум. Такие вопросы не решаются голосованием. Энгельгардт перестраивал в течение пятнадцати лет свое хозяйство не из чистой любви к искусству реорганизаций, а потому, что иначе ему было не выжить. Любая форма хозяйствования и собственности имеет право на существование не потому, что она кому-то нравится и удобна, а потому, что она оказалась эффективнее других. И если Цветков в свободной конкуренции с «Козинским» продемонстрирует свое экономическое преимущество, если сможет дать продукции больше и дешевле, то, хоть бы за совхоз голосовал весь Смоленский район, каждый покупатель рублем будет голосовать за Цветкова. И совхозу в нынешних его формах не выжить. Впрочем, теоретически не исключено, что все будет наоборот. В любом случае по своим местам все должен расставить естественный экономический отбор.
Но чем дольше власти будут сохранять подпорки под латифундиями (а последнее списание очередных миллиардных долгов хорошее им подспорье), тем меньше шансов у Цветкова взять власть в свои руки, тем меньше возможности для развития конкуренции. Тем выше будет наша общая и без того немалая плата за промедление.
А за крестьян пусть Полозков не переживает. Энгельгардт еще сто лет назад убедился: «Конечно, крестьяне, по самим условиям своего хозяйства, не могут перенимать многое, что могло бы им быть полезно, но они. однако, вовсе не так косны, как думают многие, и способны многое перенять, если на деле увидят, что это хорошо...» А то, что нелегкий и рискованный, но свободный и творческий труд лучше и выгоднее нынешнего прозябания, думаю, скоро станет ясно.
...Когда я уезжал из Батищева, подошел старик и, видимо, приняв меня за местного чиновника, спросил:
— Когда дорогу почините?
А ведь были здесь другие времена. Деды и прадеды этого старика таких вопросов не задавали. Когда Энгельгардт захотел починить эту же дорогу, «на другой день явилось двадцать пять человек, все саженные молодцы пришли, потому что и богачи прислали своих ребят, с двадцатью пятью лошадьми, и в один день все сделали».
Не хочется думать, что эти времена ушли безвозвратно.
Смоленская область.

Фото Александра НАГРАЛЬЯНА

<- предыдущая страница следующая ->