скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

СВОБОДНАЯ ТРИБУНА

К ВОПРОСУ О БЕЛЫХ ПЕРЧАТКАХ
В. КАРДИН

Тем более не напишу я. Ограничусь заметками, продиктованными тревогами наступившего дня. Менее всего хотелось бы провоцировать споры, и без того сыты ими по горло. Но и рассчитывать на единодушное одобрение не приходится. Хотелось бы, однако, не быть истолкованным вкривь и вкось, не заподозренным в тайных умыслах.
Верю: Октябрьская революция задумана и совершена во благо людям. Не верю, что, воинственно отвергнув мораль, она могла принести благо. Пореволюционные годы делали первоначальную цель еще более иллюзорной, словно бы высмеивая «наш девиз боевой»: равенство, братство, свобода. Стране удалось восстановить разрушенное двумя войнами хозяйство. Но разрушение души продолжалось. И привело к дню сегодняшнему — развал экономики, разрыв едва ли не всех связей, удерживающих человеческую общность...
Вопрос пробуждения совести заслуживает романа. Но ни романа, ни повести об этом не напишу.
А. МЕЖИРОВ
Третий час люди переминаются с ноги на ногу перед дверью магазина и с вымученной надеждой судачат о военно-транспортных самолетах бундесвера: глядишь, доставят сгущенку и колбасу.
А у меня в памяти другая картина: средь бела дня осенью сорок первого немецкий самолет, безбоязненно реющий над Москвой, бросает осколочную бомбу на мостовую перед Центральным телеграфом, и очередь, столпившаяся у «Диеты», что напротив телеграфа, превращается в кровавое месиво...
Как все это сочетать? Откуда щедрость, великодушие у немцев, шлющих нам посылки, у немцев, проигравших войну, жестоко поплатившихся за поражение? Откуда наш жалкий жребий?
Избавьте от пятикопеечных банальностей о немецком прилежании и российской безалаберности. Не в том ли ответ — пусть и не исчерпывающий,— что немцы сумели отречься от наследия Гитлера, сознавая не только его, но и собственную вину каждого, нашли силы для раскаяния, самоочищения и возродились к новой жизни? Отнюдь не райской, однако вполне человеческой не только в смысле насыщения желудков.
А мы извечно ищем виноватого, ищем, на ком бы сорвать злость, чью бы кровь еще пустить. Как то было в Германии, когда фюрер рвался и пришел к власти.
Продержался он, правда, десяток лет и под всеобщие проклятия отправился в «лучший мир». У нас тоталитаризм господствовал десятилетиями, держится и поныне, въелся в поры, отравил кровь, затуманил взор, исказил сознание.
Гитлер был не в пример откровеннее своего кремлевского «заединщика», совесть почитал химерой, апеллировал к низменным инстинктам, «вредные» книги держал не в спецхране, а сжигал на площади. Идеология большевистского тоталитаризма сберегала одеяния, сшитые в 1917 году и того ранее. Спесиво отбросив человеческую мораль, продолжала размахивать стягами с притягательными лозунгами. Человек задыхался, но пел — по простоте ли душевной, по привычке ли, из страха ли,— что он исключительно «вольно дышит». Кролики, над которыми осуществлялся эксперимент, мы жизнь прожили по законам лжи и приспособления к ней. Одни приспосабливались с энтузиазмом, другие — со скрипом зубовным, большинство — повинуясь стадному чувству. Аморальность была естественна, поскольку мораль публично похоронили, вбили в могилу осиновый кол — не надобна она для светлого будущего, чужда ему. враждебна. Так и шествовали к вышеупомянутому будущему, ведомые пастырями, все глубже опускавшимися в грязь.
Сейчас нередко вспоминают о героической битве «ума, чести и совести» с Ахматовой и Зощенко. Но забывают, чем кончили ветераны единоборства, обличители «пошляка» прозаика и поэтессы — «полумонахини-полублудницы». Попались на забавах в укромном борделе, учиненном на паях. Академик, долго сеявший разумное, доброе, вечное, покинул руководящий кабинет в Центральном Комитете и отправился досевать в провинцию, доктора филологии, возглавлявшие ратные кампании и походы, вынужденно ушли в тень.
Почему-то борцы за идейную чистоту, за чистоту рядов за самые — выше некуда — цели попадаются на самой — ниже некуда — мерзости. Распутство, уголовщина, загородные особняки, отгроханные за счет казны. Разлагавшаяся элита заражала все вокруг. Чему же удивляться, если теперь, когда исчез страх и государство отказалось от террора как главного средства управления подданными, выплеснулась наружу грязь, копившаяся долгими годами? Вседозволенность, дарованная хозяевам жизни, стала всеобщим достоянием. Свобода!
С началом перестройки упрямо возникла проблема нравственности. В лагерях томились узники совести, длилась грязная война в Афганистане, несмываемым позором легла ссылка Андрея Сахарова. Какая же перестройка, покуда длятся такие преступления! М. Горбачев, явив мужество и человечность, сломав сопротивление охранителей, положил им конец. Прозвучали слова о примате общечеловеческих ценностей. Но сколькими идеологическими оговорками они сопровождались! Идеологические предрассудки вступали в противоречие с принципами гуманизма. Через несколько дней после Чернобыля народ беззаботно ликовал на первомайских площадях...
Не приравниваю двадцать девятый год или тридцать седьмой к восемьдесят шестому, когда взорвался чернобыльский реактор. Но яснее ясного: Чернобыль не просто техническая авария, это неотвратимая закономерность, если угодно — тридцать седьмой в условиях гласности. Можно кричать о бедствии, но нельзя ничего добиться. Всевластный чиновник убеждает население в безопасности и тихонько вывозит своих чад из зоны заражения. Правду о радиации легче узнать из сообщений зарубежного радио, чем из речей, звучащих в Москве, Киеве, Минске. Помощь не поступает по назначению, где-то таинственно исчезает. И, как всегда, нет виноватых.
Система расписалась в своей глубокой аморальности. Но продолжает хорохориться, признав ошибки, ищет, на ком бы отыграться. Объявляет, например, войну спекулянтам, которых сама же порождает ежедневно, ежечасно и в массовом масштабе.
Однако неверно, по-моему, отождествлять систему только лишь с партийно-государственным аппаратом. Она преуспела, включила всех нас в безнравственную практику, наделила стойкими «пережитками социализма».
Иные торговые работники, эмигрировав за границу, попали впросак. С грехом пополам освоив чужой язык, не в силах были избавиться от «социалистической» привычки обвешивать и обсчитывать, от привычки, на коей держится наша торговля. Там, у них, это считается пороком — немедленное увольнение и «черный билет». Звериные законы капитализма...
Смеяться тут или плакать? Но если б в нашем музее выставили... нет, не «плачущего большевика», если выставили б человека, который никогда не пользовался блатом, не прибегал к помощи спекулянтов, не приобретал чего-либо" из-под полы, не переплачивал бы, не приносил бы «нужному» персонажу презентов-даяний, от посетителей в таком музее не было бы отбоя.
Это на бытовом уровне, убийственно уравнивающем «левых» и «правых», всех нас.
Боюсь, на уровне, как бы выразиться, интеллектуально-общественном обстоит примерно так же: большевистская непримиримость, групповая пристрастность, деление на «своих», подлежащих безоговорочному одобрению, и на «чужих», подлежащих безусловному осуждению. Единомышленник с нравственным изъянцем дороже просто порядочного человека, не спешащего тебе поддакивать и аплодировать. Трудно, кроме того, сказать, кто держит первенство в столь распространенном сегодня «перестроечном карьеризме».
Не верю в позицию «над схваткой», не изображаю из себя нейтрала. Но именно причастность к лагерю демократии, переживающему не лучшие свои дни, заставляет придирчиво смотреть на стоящих поблизости.
Можно себя утешить: «правые» хуже. Цели у них обычно ретроградные, средства — сомнительные, они способны непростительно распалять национальные чувства до стадии, заглушающей совесть. Среди них больший процент ущербных, зоологически озлобленных. Ну так ликовать, что среди «левых» таких меньше?
Пусть каждый думает, как хочет. Но никто не может не думать о ныне творящемся, не понимать: время все-таки не для бенефисов, пустякового соревновательства, не для ярмарки уцененного тщеславия.
Одно объективное обстоятельство определило слабость «левого» фланга. Здесь собрались преимущественно сменившие вехи. Одни в большей мере, другие в меньшей. Одни подготовлены прежней своей судьбой, личным опытом, у других только что раскрылись глаза, для одних перестройка — дело жизни, последний шанс, для других — средство самоутверждения.
Глупо упрекать людей: вчера они думали, говорили так, сегодня эдак. Если бы немцы как народ не поступились принципами, какие приняли в начале тридцатых, за какие воевали в сороковые, им бы не возродить свою родину, не объединить ее, не занять подобающее место в цивилизованном мире.
Однако, выбрав новое кредо, сам человек еще не претерпевает чудодейственных изменений. Чаще всего он таков, каким был прежде, со всеми своими привычками, стереотипами, комплексами. Можно по-новому думать, справедливо обличать отвратительное в старом и непроизвольно его копировать. Внутренняя-то суть осталась прежней. Либо чуть-чуть откорректирована.
Естественно, что в наши дни многие, столько узнав о стране, ее давнем и недавнем прошлом, о мире, по-новому глянув окрест, меняют свои воззрения. Кто-то выходит из КПСС, предпочитая беспартийность или другую партию, кто-то обращается к церкви, кто-то ищет прибежище в индийской философии, кто-то мечется, завивает горе веревочкой. Если в гражданскую войну нелегко давался выбор, то теперь это во сто крат труднее. Больше замороченность, деморализация, сильнее порыв к крайностям, заносит на крутых поворотах.
Ну вышел из партии и вышел. Нет, ему этого мало. Отныне он не подает руки своему товарищу за то лишь, что тот не положил партбилет. Удивительная потребность каждым своим шагом наступать кому-нибудь на ногу, усиливая всеобщее озлобление.
Вчерашний пламенный интернационалист однажды просыпается не менее пламенным националистом, злобно водя очами: кто здесь не коренной, не чистокровный, иноплеменный?!
Воинствующий безбожник делается не менее воинствующим идеалистом. Что уж вовсе нелепо.
Легко быть проповедником, трудно быть праведником. Усвоить мысль, на которой настаивал о. Александр Мень незадолго до гибели: и пост, и аскеза, и подвиг смирения могут стать причиной гордыни, греха, человеческого падения.
В наши дни обозначился новый жанр — рассказ о себе как великомученике. Одному режиссеру мешали снять фильм, картину другого не пустили в прокат, у поэта из сборника выкинули строфу, у драматурга вырубили сцену, у прозаика в романе — главу. Мне, автору трех книг, набор коих был рассыпан, внятны такие сетования. Но наши невзгоды и неприятности меркнут подле страданий людей, брошенных за лагерную проволоку, в психушку...
Сочувствующих «Мемориалу» нельзя путать с жертвами строя. Но у сочувствующих обычно имелось свое отношение к строю, и они не чета приспособленцам на все времена.
С общечеловеческой моралью не шибко получается, а извечно человеческие слабости не идут на убыль. Кое-кто убежден, что перестройка затеяна, дабы удовлетворить его тщеславие, компенсировать за кое-какие неудобства прежних лет.
Все согласились — мы отметаем вопрос: «Чем вы занимались до восемьдесят пятого года?» Но прошлое каждого из нас не уходит в песок, не растворяется, оно упрямо присутствует и в сегодняшних причитаниях, которые коробят своей, мягко выражаясь, неуместностью. Не столько пробуждается совесть, сколько воспаляется самолюбие. Эта воспаленность дает себя знать и в начинаниях вполне уместных.
Сегодняшний день в руках всех нас, в большей или меньшей мере «вчерашних».
При различии точек отсчета «левые» и «правые» дружно спихивают с пьедестала недавних литературных кумиров. И правильно поступают. Литература не выставка с предостерегающими бирками «Не прикасаться!». Едва ли не каждая вторая литературно-критическая статья развенчивает уже развенчанных временем советских классиков.
В свое время официальная пропаганда, оправдывая сталинский террор, козыряла чеканной формулой Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают». Сегодня только самый ленивый не вспоминает — к месту или не к месту — о грехе Горького. Публикация «Несвоевременных мыслей» ненадолго прервала эту монотонию. И пошло, поехало опять.
В запале оправданного ниспровергательства не убить бы чуткий интерес к сложным писательским судьбам, к мучительной подчас противоречивости творчества, подразумевающего в исследователе умение пользоваться не одним лишь скальпелем.
Есть у этой проблемы и еще одна грань. Иной раз, читая такую статью, ловишь себя на мысли: а что бы писал ее автор, живи он в 20—40-е годы? В тех случаях, когда лично его знаешь, по профессиональной необходимости помнишь написанное им лет пятнадцать — двадцать назад, не забыл, как он угодничал перед редактором-ретроградом, как вступал в партию с откровенным намерением занять пост, ответ лежит на поверхности.
Я мысленно перебросил авторов в другую эпоху с нехитрой целью — пусть бы и они, помня о своем не столь уж отдаленном прошлом, о своих, так сказать, слабостях, держали это в уме, работая над очередной обличительной статьей. Стоит ли тратить столько темперамента на доказательство того, что уже без тебя успели доказать, что в общем-то очевидно старшеклассникам.
Так вот о старшеклассниках. Правда, не сегодняшних.
Десятилетия три назад мне попались школьные сочинения о Николае Островском и романе «Как закалялась сталь». Ребята не оставили живого места ни от героя, ни от автора. Помогла им в этом молодая учительница-энтузиастка, окрыленная XX съездом. Благодаря ей школьники куда лучше, чем составители учебника, разобрались в достаточно примитивном произведении, его убогой философии.
Учительница гордилась своими воспитанниками, и ее несколько удивил мой вопрос: растолковала ли она, что роман написан слепым, полупарализованным человеком, испытывавшим несказанные мучения. Так он пытался бороться с этими муками, с надвигающейся смертью. Быть может, у пышущих здоровьем отроков и отроковиц следовало бы пробудить не только холоднорассудочную беспощадность, но и человеческую снисходительность, чувство жалости, сострадания.
Учительница возразила: роман Островского сам возбуждает жестокость.
Верно. Но если в ответ на жестокость, проповедуемую в беспомощной книге, возбуждать ненависть к ее несчастному автору, далеко ли мы уйдем?
Тогда вопрос мой звучал риторически. Сейчас видно, к чему мы пришли в своей ветхозаветной жажде отмщения: око за око, зуб за зуб. Все уже едва не ослепли, зато зубы в пору класть на полку.
Новое мышление гораздо легче освоить, чем в действительности признать главенство общечеловеческих ценностей, неотъемлемые права человека. Новое мышление, провозглашенное М. Горбачевым, побеждает на международной арене и терпит очевидные поражения на родине. За границей М. Горбачеву верят гораздо больше, чем дома.
Меж тем рейтинг Б. Ельцина не падает. Хотя и при его руководстве Верховным Советом республики положение России продолжает стремительно ухудшаться.
По-моему, это не столько политический, сколько моральный кризис Центра или Коммунистической партии, сохраняющей практическую власть, уже недостаточную, чтобы остановить движение по наклонной плоскости, но достаточную, чтобы помешать это сделать «определенным силам», как любит выражаться наш Президент. (Политический словарь партийного функционера помогает понять его — следовательно, и нашу — драму. Он изменил своему классу — номенклатуре, но не порвал с ним, возможно, не мог порвать и остался заложником.) А Б. Ельцин вступил в открытый бой с номенклатурой, прилюдно потерпел неудачу, подвергся поношениям. И все это лишь укрепляло его репутацию борца за правду. Раз номенклатура против него, мы — за. Такая вот логика. Люди ставят свое будущее в прямую зависимость от нравственности лидера и уж потом от его программы.
Многие выводы напрашиваются из столь знаменательной ситуации. Один из первых — необходимость для демократического фланга достойного нравственного уровня, его влияние напрямую зависит от морального облика лидеров. (Из этого, разумеется, не следует, будто программа, практическая деятельность второстепенны.)
Новое мышление нуждается в этическом обеспечении, в подходе к лицам и явлениям с той мерой моральной взыскательности, от которой мы отвыкли (или вообще к ней не привыкали)...
Воспоминания академика Г. Арбатова «Из недавнего прошлого» приоткрывают завесу над политической кухней, ароматы которой долго наполняли воздух. Понадобилось определенное мужество, чтобы человеку, орудовавшему здесь, пусть и не на первых ролях, рассказать об этом.
Более всего и с безусловной симпатией, не лишенной критичности, Г. Арбатов пишет о Ю. Андропове, под чьим руководством ему довелось работать в ЦК. У Ю. Андропова были человеческие свойства, выделявшие его на фоне дремучего окружения. Но эти свойства не препятствовали продвижению наверх, участию в самых кардинальных решениях. Одно из которых — ввод наших войск в Афганистан. Поведение двух участников сговора объяснено лаконично: «Брежнев из-за болезни, Устинов из-за политической ограниченности. Но как могли совершить такую ошибку Громыко и особенно Андропов,— этого я не в силах понять».
А я не в силах понять, отличается ли ошибка от преступления.
Возможно, попытайся Г. Арбатов оценить действия А. Громыко и Ю. Андропова в категориях морали, его недоумение уменьшилось бы. Но о какой морали можно говорить применительно к Громыко, одинаково ревностно служившему Сталину, Хрущеву, Брежневу и в дни карибского кризиса, когда мир приблизился к бездне ядерной войны, уверявшему Дж. Кеннеди: на Кубе нет советских ракет. Не станет же Г. Арбатов утверждать, будто внешняя политика Громыко отвечала истинным интересам народа, родины. Но Громыко автора не занимает, он сосредоточен на Ю. Андропове — фигуре, и впрямь не лишенной двойственности. Но надо ли ее преувеличивать, когда речь идет об участнике позорных акций?
Ю. Андропов подал голос за интервенцию в Чехословакии в 1968 году. В мемуарах это объясняется синдромом нетерпимости, сложившейся у Ю. Андропова после венгерских событий 1956 года.
Венгерское кровопролитие было достаточно серьезным, и причастность к нему Андропова вне сомнений. Степень причастности мемуарист не определяет. На Западе о том опубликовано немало материалов, Г. Арбатову это известно лучше, чем мне. Всем нам известна — пусть еще и недостаточно — деятельность Ю. Андропова на посту председателя КГБ. При нем преследовали, гноили в тюрьмах диссидентов, устраивались провокационные процессы, «таинственные» убийства, расцвели карательная психиатрия, подглядывание, подслушивание, перлюстрация.
Мало всего этого, чтобы разгадать «загадку» Андропова, благословившего советское вторжение в Афганистан?
Никакой загадки, думается, нет. Есть наше привычное представление: добро и зло — понятия относительные. Разумеется, Андропов в чем-то выигрывает подле своих соратников. Он заботился не только о собственной карьере (о том, что заботился и о ней, Г. Арбатов не скрывает), старался, уже смертельно больной, что-то сделать для страны, и мы, не избалованные подобным, заставляем себя забыть о поступках, не подлежащих оправданию. Разве беспочвенны призывы к суду над виновниками афганской авантюры, за которую расплачивались кровью отнюдь не близкие ее зачинщиков?
Кому-то покажется неуместным применение нравственных критериев при оценке политической деятельности. Но почему, собственно? Потому лишь, что мы привыкли к ее безнравственности?
Да, наслышаны: политика не делается в белых перчатках, она — не тротуар Невского проспекта. Но обязательно ли делать ее руками по локоть в крови?
Политические преступления отличаются от уголовных, между прочим, и тем, что преступник не ворует серебряные ложечки и не шарит по чужим карманам. Бывает добропорядочным семьянином, отцом для подчиненных, лично неприхотливым человеком и не зарится на казенное добро. Когда с мертвого Гиммлера стащили сапоги, то увидели штопаные носки; в эсэсовских казармах тумбочки не запирались — кражи были исключены.
Читая мемуары Г. Арбатова, с горечью думаешь, насколько прочно у нас политика обособлена от этики.
Предвижу возражения: хорошо сегодня об этом рассуждать, а они действовали вчера. В некоторых статьях и речах сейчас подыскивают оправдание соколам из бериевского гнезда, настаивают на возврате «доброго имени» брежневским сподвижникам, еще недавно ходившим в покровителях мафии, казнокрадах и лихоимцах.
Это поветрие подготовлено прежде всего непоследовательностью перестройки. Смещение с высоких постов, удаление «геройских» бюстов совершалось укромно, стыдливо. С одной стороны, обвинения, предъявляемые прессой, читателями; их половины вполне достаточно, чтобы виновный созерцал небо не с террасы барского особняка, а через тюремную решетку. С другой — сохранение если и не прежних привилегий, то многих явно незаслуженных льгот, высокой пенсии и т. д. Не знаешь, как вас теперь называть, товарищ (господин) Н.,— мошенник или жертва закулисных интриг, взяточник или мученик? Одни полагают — мошенник, другие избирают Г. Алиева народным депутатом, рассказывают о благодеяниях Ш. Рашидова, Д. Кунаева.
Суд, необходимый в правовом государстве, не состоялся. Как не состоялся он — пусть и условно — над Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Вышинским, организаторами процессов, геноцида, расстрелов. Неотвратимого наказания не последовало. Такая неотвратимость оздоровила бы атмосферу, подняла бы цену человеческой жизни и, вероятно, как-то воспрепятствовала разгулу преступности.
Принцип: с сегодняшней точки зрения дурно, а со вчерашней — ничего дурного — плохо согласуется с нравственными нормами.
В одно и то же время Солженицын призывал жить не по лжи, а по наущению Андропова стряпали гнусные процессы. Выходит, тогда Солженицын был не прав, прав был Андропов. Сегодня надо их поменять местами.
Любопытно, куда мы придем при таких рокировках?
Андрей Дмитриевич Сахаров доказал: политическая мудрость и нравственная взыскательность — не антагонисты. Наоборот. В этой убежденности он черпал силы, отстаивая идеи переустройства общества на новых основах, возрождения личности.
Но вспомните: едва Сахаров поднимался на трибуну Съезда народных депутатов или Верховного Совета, в зале нарастала волна неприятия, у председательствующего обострялось чувство времени, и он нетерпеливо жал кнопку электрического звонка. Не войдет ли в историю первый Съезд народных депутатов СССР как съезд, где «захлопывали» академика Андрея Сахарова? «Захлопывали» оратора, который убеждал: экономическое процветание и права человека связаны между собой, нищий не способен быть гражданином, система, обрекающая на нищету, безнравственна...
Чему удивляться, коль еще не преодолена зона, отмеченная затрепанными флажками: «по заданию ЦРУ», «нам подбрасывают», «вода на мельницу»,— коль великий архитектор перестройки не избавился от цепких объятий идеологической догмы, многократно демонстрировавшей свою порочность. Не отмахивался бы самоуверенно от советов Сахарова, им же самим начатое дело пошло бы — не приходится сомневаться — не в пример лучше.
Отношение к Сахарову — лакмусовая бумажка для человека, для общественного направления, для печатного издания. Кампания по дискредитации Андрея Дмитриевича усиливается, в ход пускают специально рассекреченные разведдонесения из неприступного архива КГБ. Идет фронтальная атака на демократическое движение, некоторые газеты не брезгуют дурно пахнущими статейками, щедро рассылаемыми ТАСС. Какие только сплетни и слухи не распространяют о депутатах-демократах, об органах власти, где они преобладают. «Лихая им досталась доля». Они оказались у разбитого корыта. Разбили его за десятилетия неограниченного владычества партаппарата, обкрадывавшего народ. (На жаргоне номенклатурные должности назывались должностями «с корытом» — спецстоловая, «с авоськой» — в придачу паек домой.) Теперь вчерашние хозяева жизни не пренебрегают саботажем, суют палки в колеса новым руководителям, улюлюкают вслед.
Не надо подозревать каждого аппаратного работника в злонамеренности и не надо умиленно взирать на каждого нового руководителя. Новые допускают ошибки, промахи, дурацки конфликтуют между собой, терпят неудачи — и не всегда по вине предшественников. Но не приведи Бог им споткнуться, проявив нравственную неразборчивость, упиваясь властью. Прощения не будет и, думается, не должно быть. Полозковым равнодушно отпустят грехи, за десятую долю которых распнут сторонников Собчака или Попова; их неподкупность — едва ли не последняя надежда.
В нравственном возрождении нуждается все общество, поддержки достойны любые шаги в этом направлении, безотносительно к тому, кем они сделаны. Жизнь убеждает: чаще делают их люди с демократическими убеждениями. Хотя само понятие — демократические убеждения — достаточно расплывчато. Но такая расплывчатость не должна мешать этической определенности. Эта определенность способна побудить к поступкам, вызывающим досаду и горечь. Уходят в отставку Г. Явлинский, Э. Шеварднадзе, уходит в тень А. Н. Яковлев, уйдут еще многие. Но двумя руками держатся за подлокотники руководящих кресел обанкротившиеся деятели, нагло рвутся к власти, к доходным местам специалисты, умеющие делать лишь собственную карьеру, сопровождая это непременными возгласами о спасении отечества.
Нравственная взыскательность — не благое пожелание, но властное веление дня, когда нарастает зловещая угроза справа, а рынок уже успел показать свои острые зубы, возбудить ажиотаж, настырную оборотистость, предпринимательскую суету там, где не худо бы побольше спокойствия, человеческого достоинства.
Американцы говорят: мы любим Бога, остальное — деньгами. Мы Бога не шибко любим. Я не о воистину верующих, но о тех, кто толпой поспешает к обедне, как недавно в культпоход в антирелигиозный музей. Но деньги любят все. Многие — безумно. Особенно зелененькие доллары.
Что за напасть: культивировали бескорыстный энтузиазм, теперь умиляемся до слез, взирая на любого преуспевающего пройдоху; держались за социалистическую веру в непорочное зачатие — достигли такого распутства, рядом с которым лондонское Сохо и парижская Сен-Дени — детский садик... Когда стрелка компаса так долго удерживается у отметки «Идиотизм», не надо, вероятно, удивляться, что потом она лихорадочно вибрирует у отметки «Позор».
Как бы в нынешнем вселенском ажиотаже не потерять себя, не забыть, ради чего живем. Тревога, к сожалению, небеспочвенна, небезосновательны упреки, брошенные людям, многим из которых симпатизирую. Список претензий нетрудно продолжить. Уже не удивляешься, услышав об издательском деятеле: «Прогрессивный мужик, правда, берет взятки». Вспоминается давняя аттестация на моего сослуживца-офицера: «Идейно выдержан, морально устойчив, допускает рукоприкладство, буен во хмелю...»
Не читаю мораль — не имею ни права на то, ни желания. Хочу лишь напомнить: дело идет не о чьем-то личном благополучии, не о спасении чьей-то души (хотя и это важно), но о спасении страны, общества, идеалов демократии. Не осуществятся идеалы, все полетит в тартарары. А скомпрометировать их проще простого.
Признаюсь как на духу: побаиваюсь, не опозорился бы кто-нибудь из тех, с кем солидарен, не подставился бы, не всплыло бы вдруг какое-нибудь не слишком приглядное дело. Мнительность? Да нет же. Попытка глянуть со стороны.
Прилежно, как и все мы, читая периодику, отдавая предпочтение изданиям демократической ориентации, не во всем и не всегда соглашаясь, иной раз не могу взять в толк, откуда временами этическая беззаботность, пренебрежение неписаными правилами.
Уже ясно было: вирус СПИДа выращен отнюдь не в ретортах лаборатории ЦРУ, а иные вполне прогрессивные еженедельники продолжали цепляться за вздорную версию. Наконец во всеуслышание авторитетно заявлено: не рука ЦРУ. Так найдите в себе мужество, проявите честность и признайтесь: мы вводили читателей в заблуждение.
Какое там, политическая текучка смывает вчерашний газетный, журнальный номер, надо спешить, редакторам не до мелочей.
Можно относиться с уважением к идеям, которые не приемлешь. Но нельзя испытывать уважение к нечистому на руку оппоненту, зная: он вечно шельмует, занимается подтасовками. Когда демократическое издание предоставляет слово такому автору, вступает с ним в глубокомысленный спор, вместо того чтобы уличить в жульничестве, оно демонстрирует не столько приверженность к плюрализму, сколько нехватку брезгливости. Вряд ли следует становиться на одну доску с неразборчивым в методах спорщиком. Плюрализма совести не бывает.
В том, что относится к этике, мелочей нет, поблажки здесь неуместны, оправдывать их глобальностью текущих проблем не стоит.
Может, если не подыскивать каждый раз оправдания, любая бессовестность из предмета гордости — явной у мафии, скрываемой у карьеристов — станет позором? Человек не захочет и сам идти против совести. Если ее ему не хватает, то и власти благополучия не видать.
Донельзя хотелось бы верить, что такое достижимо. Не в стерильно чистом виде, не в зыбком царстве маниловских мечтаний,— в обычном для нормального общества варианте, доступном каждому грешному.
С этим, как и со многим другим в настоящих заметках, далеко не все согласятся. Автора вполне удовлетворит, если в тягостной колготе наших дней кто-то всего лишь задумается над сказанным им.
Политизация общества, лишенного нравственных устоев, безмерно опасна. Устои сами собой не образуются, в посылке либо контейнере их не пришлют.
Против этого, пожалуй, никто не возразит.

Рисунок Алексея МЕРИНОВА


ПОЧТА "ОГОНЁК"

Прочитал статью в № 46 «Огонька» «Спитфайру» — взлет!». И был удивлен. Нас долго убеждали в том, что союзники почти ничем не помогают... Но я хочу рассказать о другом. В прошлом году (так же, как и ранее) мы, ветераны 305-й Белгородской Краснознаменной орденов Суворова и Кутузова стрелковой дивизии, встречались в Новгороде. Под Новгородом наша дивизия вела тяжелейшие бои с августа 42-го до марта 43-го года, когда дивизия оказалась разгромленной... Вот туда, в такие места, как Нижнее Замошье и Мясной бор, приезжают оставшиеся в живых ветераны, чтобы поклониться святым местам.
Так вот, в районах этих сел огромная площадь огорожена колючей проволокой от ребятишек. Это настоящий «Клондайк» брошенной военной техники, «законсервированной» временем и покоем, густо нашпигованный минами... Трудно себе представить, что до сих пор под открытым небом стоит кладбище военной техники, нетронутой со времен войны!
Подойдя вплотную к проволоке, можно увидеть башни завязших танков, остовы бывших грузовых машин, а также повисшие на кронах деревьев самолеты.
Что говорить о брошенной технике... Там находятся до 150 тысяч незахороненных солдат, которых теперь болотная топь «выбрасывает» на поверхность... И до сих пор захоронением этих солдат занимаются только энтузиасты из общества «Поиск»...
Нам так часто и много внушали об «их» образе жизни, какие они коварные вампиры, что верьте или нет, но я трижды прочел в вашей статье о том, что в Англии есть люди, которые хотят оказать помощь нашим ветеранам... Больно... стыдно... и вместе с тем радостно, что мир не иссяк добрыми людьми.
Полагаю, что вся техника, брошенная под Новгородом, представляет определенный интерес для истории, для тех, кто занимается реставрацией боевой техники. И если в нашей разоренной стране нет меценатов, это еще не довод, чтобы мешать иностранцам этим заминаться. Пусть памятники проклятой войны, и не только английские самолеты, обретут новую жизнь и будут вечно напоминать людям о тех, кто спас мир от коричневой чумы.
А вам большое спасибо за то, что вы приподняли занавес еще над одним темным пятном Великой Отечественной.
И. РОЙТМАН, ветеран 305-й Белгородской Краснознаменной орденов Суворова и Кутузова стрелковой дивизии
Москва

<- предыдущая страница следующая ->