скачать журнал

страница следующая ->

ISSN 0131-0097

ОГОНЁК
№ 3 ЯНВАРЬ 1991

ДОБРОЕ СЛОВО И КОШКЕ ПРИЯТНО

ЕЖЕНЕДЕЛЬНЫЙ ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ И ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ИЛЛЮСТРИРОВАННЫЙ ЖУРНАЛ
ОГОНЁК
№ 3 (3313)
12—19 января
Выходит с 1 апреля 1923 года
УЧРЕДИТЕЛЬ — ТРУДОВОЙ КОЛЛЕКТИВ РЕДАКЦИИ ЖУРНАЛА «ОГОНЕК»
Главный редактор В. А. КОРОТИЧ.
Редакционная коллегия:
A. Ю. БОЛОТИН, В. Л. ВОЕВОДА, Л. Н. ГУЩИН (первый заместитель главного редактора), Г. В. КОЛОСОВ, В. Д. НИКОЛАЕВ (заместитель главного редактора), B. В. ПЕРФИЛЬЕВ (ответственный секретарь), Г. В. РОЖНОВ, В. Б. ЧЕРНОВ, А. С. ЩЕРБАКОВ (заместитель главного редактора), В. Б. ЮМАШЕВ.
Совет редакции:
П. Г. БУНИЧ, Е. А. ЕВТУШЕНКО, М. А. ЗАХАРОВ, Ю. В. НИКУЛИН, С. Н. ФЕДОРОВ, Ю. Д. ЧЕРНИЧЕНКО.
НА ПЕРВОЙ СТРАНИЦЕ ОБЛОЖКИ: Фотоэтюд Игоря Гневашева.
Оформление Е. М. КАЗАКОВА при участии О. И. КОЗАК.
ПОДПИСКА НА «ОГОНЕК» ПРИНИМАЕТСЯ БЕЗ ОГРАНИЧЕНИЙ ВО ВСЕХ ОТДЕЛЕНИЯХ СВЯЗИ.
Цена подписки на год — 46 руб. 80 коп., на полгода — 23 руб. 40 коп., на квартал — 11 руб. 70 коп. Цена одного номера в розницу — 1 рубль.
Сдано в набор 21.12.90. Подписано к печати 08.01.91. Формат 70х108 1/8. Бумага для глубокой печати. Глубокая печать. Усл. печ. л. 7,00. Усл. кр.-отт. 17,50. Уч.-изд. л. 12,05. Тираж 1 825 000 экз. Заказ № 3170. Цена 1 рубль.
Адрес редакции: 101456, ГСП, Москва, Бумажный проезд, 14.
Телефоны редакции: Для справок: 212-22-69; Отделы: Публицистики — 250-46-90; Литературы — 212-63-69 и искусства — 212-22-19; Морали и писем — 212-22-69; Фото — 212-20-19; Литературных приложений — 212-22-13, 251-90-55.
Телефакс (095) 943-00-70
Телетайп 112349 «Огонек»
Рукописи объемом более двух авторских листов не рассматриваются.
Издательство ЦК КПСС «Правда». Типография имени В. И. Ленина издательства ЦК КПСС «Правда». Москва, А-137, улица «Правды», 24.
© «Огонек», 1991.


ОКНО НАДЕЖДЫ

Вот он, въезд на хутор Степановский, который некогда кормил Оренбург овощами. Никто об этом сейчас, естественно, не помнит, а кости высланных кулаков-огородников — в вологодской земле. Спустя шесть десятилетий после этих трагических событий начинает хозяйничать на своей земле (впрочем, какой там своей — арендованной, и за то совхозу спасибо!) Борис Радченко. Он единственный «чистый» арендатор в своем Оренбургском районе. Жить ему мучительно трудно. Но он — надежда других крестьян, ревниво следящих за ходом событий. Радченко — одиночка. Ему противостоит огромная колхозно-совхозная машина, вся система власти, от самых своих истоков стремящаяся выстроить людей в ряд, лишить их чувства хозяина, столь разительно отличающего кулака, фермера, арендатора от наемного работника. Строем на работу, все, как один, локоть к локтю — эти реминисценции социальных утопий прошлого века стали реальностью нашей новейшей истории, реалиями хозяйственной практики, запечатленными на снимках первых колхозных лет. Утопия, ставшая реальностью, вымела полки наших продмагов, смела с лица земли тысячи деревень. И все же кое-что осталось.
Есть с чего начинать. Лошадь, человек на телеге, деревенская дорога...
Фото Юрия ФЕКЛИСТОВА

КАК ВОЗРОДИТЬ КУЛАКА
Михаил ЗАРАЕВ

СЕМЕЙНАЯ ЛЕГЕНДА
— Где-то в начале сороковых в наших эвакуационных скитаниях мать получила ошибочное, как оказалось впоследствии, сообщение о смерти отца в колымском лагере. Вдове жилось легче, чем жене репрессированного. Легче стало говорить об отце и с нами, малолетками. Где отец, за что сидит? А так — умер, и все. Потому, видимо, воспоминания о довоенной жизни стали острее.
В этих воспоминаниях и мелькнула давняя журналистская поездка отца на батрацкую забастовку на какой-то хутор Степановский и написанная затем книжка. Где та книжка, я, естественно, не спрашивал. Даже ребенок знал: когда человека арестовывают — все его бумаги и книги забирают. Но название — хутор Степановский — осело в памяти, чтобы выплыть оттуда едва ли не полвека спустя. Работая в Ленинской библиотеке, я решил как-то посмотреть, что содержится в каталоге под нашей фамилией. Среди книг брата, моих, неизвестных однофамильцев оказалась и отцовская — «Огни в Степановском», изданная в сентябре 1929 года.
Что происходило в стране в сентябре 1929-го? А-а, ну да: постановление Политбюро о хлебозаготовках с призывом давления на кулака. До знаменитой сталинской статьи «Год великого перелома», где вождь объявил перелом от мелкого индивидуального к крупному коллективному хозяйству, остается два месяца.
Отец работает в газете «Батрак».
Она печатается крупным шрифтом, статьи не превышают шестидесяти строк — учитываются возможности читателей, осваивавших грамоту. Газета издается профсоюзом сельхозрабочих. Такой профсоюз и само понятие — сельхозрабочий — внове в крестьянской стране. От этой газеты отец и поехал в Степановский. Сначала написал серию корреспонденций, а потом полгода спустя — книжечку.
Я открывал ее с тревогой, опасался людоедского тона, в котором многие тогда сообщали о «классовых боях в деревне». Но нет, кроме предисловия, написанного председателем ЦК профсоюза Н. Анцеловичем с призывом «пропитать батрачество ненавистью к эксплуататорам», остальное — сравнительно миролюбивое, хотя, конечно, и наивно политизированное, характерное для тех лет описание событий.
Однако что за события! Как поразительно соотносятся они с нынешними нашими историческими размышлениями и общественными страстями!
Неподалеку от Оренбурга соседствуют два села. В одном — хуторе Степановском — живут кулаки, в другом — Покровке — батраки.
Кулаки — огородники, у каждого по пять—семь гектаров земли. Отец подробно описывает их быт — стулья с мягкими спинками, медная посуда, широкие кровати с пухлыми перинами, кумачовые занавески, герань. Полки с книгами — садоводство, сборники законов о труде, немецкие сельскохозяйственные журналы. Дома утопают в садах. Во дворах — «моторы и другие машины». Хуторяне — молокане и почти все родня — Серяевы, Морозовы, Артищевы. Они кормят овощами не только Оренбург, до Самары доходят их подводы, груженные капустой, картошкой, морковью.
В этом простодушном описании все исполнено глубокого и, возможно, неведомого автору смысла. Сектанты всегда считались наиболее трудолюбивой, предприимчивой и образованной частью российского крестьянства. Близкие молоканам духоборы, эмигрировав в начале века в Канаду, немало способствовали аграрному преуспеянию этой страны. Сами же молокане рассматривали Библию, правда, воспринимаемую аллегорически, с помощью «духовного разума», как единственный источник истины. Это подразумевало определенную культуру и самостоятельность мышления, проявлявшиеся и в хозяйственной деятельности. Так что удивляться немецким сельскохозяйственным журналам на книжных полках крестьян не следует.
Сборники же законов о труде им были также необходимы. В 1929 году власть разоряла крепких крестьян налогами. Один из Артищевых скажет батракам, требующим повышения расценок: «Посчитайте, сколько мы налогов платим. Выгоднее распахать огороды» (имеется в виду под зерновые.— М. З.).
Скоро распашут уже без них, без кулаков, уничтожив великолепные культурные хозяйства. А пока они еще пытаются апеллировать к законам, «качать права». Да только когда ж это в нашей отечественной истории право торжествовало?
Описание Покровки не менее интересно. Здесь ни садов, ни яркой травы, ни полок с книгами. Старые, покосившиеся дома тесно прижимаются друг к другу. Как только зацветут степановские сады, идут туда покровские крестьяне на сезонные огородные работы — сажать, полоть, поливать. И расчет приводится: на каждый огородный гектар надобно от шести до двенадцати сезонных рабочих.
Почему, однако, в одном селе — культура, сады, книги, а в другом — тесные старые дома, озлобление, подневольный труд? Что здесь? Какие внешние или внутренние причины? Изначальное человеческое неравенство? Один богат и умен, другой — пассивен и неудачлив?
Русский публицист начала века Александр Петрович Мертваго, работавший в молодости, несмотря на свое дворянство, батраком у парижских огородников, отмечает, что почти все наемные работники пытались создавать свое хозяйство. Не получалось — шли в батраки. Они так же, как и россияне, время от времени требовали повышения оплаты труда. Но не сокращали рабочий день, понимая, как дорого время в сезон, а просто больше зарабатывали.
Покровские забастовщики прежде всего требовали восьмичасового рабочего дня, затем повышения почасовых ставок, спецодежды: поливальщикам — сапоги, остальным — легкие халаты. Все было сформулировано жестко, четко.
Когда у батраков стали кончаться деньги, из Оренбурга приехал заместитель председателя окружкома профсоюза Юрьев, привез каждому по рублю. В конце концов забастовка увенчалась успехом.
Закрыв книжку, я задумался. Многое из последовавших за этой стачкой событий казалось очевидным. Не вызывала сомнений судьба степановских огородников. Жить им в их просторных домах оставалось не более чем полгода. Как без их картошки и капусты обходился Оренбург, тоже было ясно. На овощные прилавки современных городов я насмотрелся досыта. А вот существуют ли по прошествии шестидесяти лет Степановский и Покровка, не смыла ли их река времени и всяких событий истории нашей, как то случилось с тысячами сел российских?

«Я ПОМНЮ ВСЕ»
— Хутор Степановский — центральная усадьба совхоза-техникума. И в Покровке тоже — совхоз-техникум. Один готовит агрономов и зоотехников, другой — инженеров и экономистов,— бодро сказали в Оренбургском сельском райисполкоме.
Все было, как в парадных очерках незабвенных семидесятых. Тогда любили сопоставлять — за что боролись отцы и чего достигли дети. Отец с муками едва ли не день добирался до Степановского: переправлялся на пароме, потом шел пешком через овраги. Я катил в автобусе по неплохому асфальту, через двухрядный мост, вдоль нагого, зимнего, трепещущего на ветру молодого леса.
Каким был Степановский 60 лет назад, можно догадываться. Сейчас же я оказался в типичном агрогородке из разряда тех, о которых некогда мечтал Никита Сергеевич,— учебный корпус техникума, многоэтажные здания, где расположились студенческие общежития, квартиры преподавателей, крепкие усадебные дома совхозных рабочих, стадион, клуб.
Небольшое совхозное стадо коров давало прекрасные для здешних мест надои — четыре тысячи килограммов молока в год. И урожаи зерновых получали самые высокие в районе. Совхозы-техникумы всегда на особом снабжении. И с рабочей силой нет проблем. У студентов практика, а это сотни молодых рабочих рук.
Выяснилось, что и в соседней Покровке совхоз-техникум живет не хуже. Так что социальный контраст, который озадачил меня при прочтении отцовской книжки, давно исчез.
О батрацкой забастовке 1929 года ни в Степановском, ни в Покровке, естественно, никто и слыхом не слыхал. Огороды в Степановском давным-давно распахали, совхоз промышляет молоком, мясом и зерном. О том, что местные крестьяне были когда-то овощными кормильцами Оренбурга, также никто не знает. И это неудивительно. Во многих такого рода поездках убедился: историческая память в большинстве российских деревень отсутствует. Помнят, что было после войны, в войну. Двадцатые, тридцатые — все поросло травой забвения.
Дело тут не в физической протяженности человеческого века: ясное дело, те, кому сейчас под семьдесят, лишь родились в двадцатые. Есть ведь, однако, рассказы отцов, дедов, семейные легенды. Они и создают неписаную историю. Мне кажется, что народное сознание, сохранив в себе память о высокой трагедии войны, низменные противоестественные трагедии коллективизации исторгает из себя. Да и корни оборваны — где они, крестьянские отцы и деды, в каких мельницах истории перемолоты их кости?
Нередко, правда, находится какой-нибудь любознательный старичок-краевед. С ним-то и наговоришься всласть. Краевед нашелся и в Степановском. Но отнюдь не старичок.
У секретаря совхозного парткома Фаргада Гадиевича Ягофарова прямо руки задрожали от волнения, когда он узнал истинную цель моего приезда. Оказалось, что он одержим идеей создать музей, написать историю хутора, да только один он, один, всем эти его историко-музейные устремления, как говорится, до лампочки, а тут единомышленник явился из Москвы.
Мы вцепились друг в друга, как давно не видавшиеся родственники. Ягофарова поразила история отцовской книги, и, когда мы ходили по селу, он все останавливался, смеялся черными, как маслины, глазами и, топая по окаменевшей от первых бесснежных еще морозов земле, восклицал: «Так, значит, по этим улицам ходил отец шестьдесят лет назад? Надо же!»
Сначала мы отправились к старушке, которая «помнила все», а потом сели читать написанную Ягофаровым со слов умерших старожилов историю села. Фаргад читал, запинаясь на малознакомых словах — пакгауз, лишенец,— а я слушал, поражаясь тому, как точно воспроизводит судьба хутора новейшую историю государства Российского.
В конце прошлого века эти пригородные пойменные земли, самим Богом созданные для огородничества, купил генерал Степанов, сделав управляющим богатого крестьянина Серяева. Имение было типичной помещичьей экономией — доходным хозяйством с наемными рабочими. Отсюда шли в Оренбург не только обычные овощи — капуста и морковь, но и изысканная крупная клубника. Дальше все как в ленинском «Развитии капитализма в России»: помещик разоряется, крестьянин-управляющий покупает имение, делая его еще более доходным.
После революции хуторские земли делят между крепкими крестьянами. Наступает золотое время Степановского — нэп. Доверившись бухаринскому призыву «обогащайтесь», огородники заваливали город овощами. Впрочем, обогащаться им пришлось недолго. Описанная отцом забастовка была началом конца.
Старушка, которая «помнила все», Валентина Георгиевна Бурдасова, одиноко и довольно комфортно для села доживавшая свой век в однокомнатной квартире, рассказывала, как попала в Степановский в числе сирот, привезенных сюда из Москвы целым детским домом. Ночью они проснулись от рыданий и криков — раскулачивали и высылали живших по соседству братьев-огородников.
— Спите, дети, спите,— сказала няня.— Это вам снится.
Долгим и страшным оказался тот сон.
После раскулачивания на хуторе началось нечто неописуемое. Мало, что сирот сначала привезли, а потом увезли. То казахов сюда откуда-то переселят, то трактористов из Сызрани пришлют, то какие-то списанные по нездоровью военные летчики наедут. Совхоз укрупняли, разукрупняли, превращали в подсобное хозяйство завода. То свиней заставляли разводить, то варенье варить. Дом отдыха заводской построили, а потом закрыли. Железнодорожную ветку подвели, а потом ликвидировали.
Словно кто-то огромный, невидимый и безумный мешал большой ложкой в котле деревенского бытия, перемешивая людей, занятия, ломая судьбы, отрывая от привычных дел мужчин и женщин, обрывая корни, разрушая традиции, устои, привычки. Собственно, то же самое происходило по всей стране. Назвать ли этого невидимого безумца? Усы, трубка, китель? Не могут же такие всеохватные и страшные события происходить по воле одного человека. Или могут?

НАСЛЕДНИКИ СТЕПАНОВСКИХ ОГОРОДНИКОВ
Яблоки на центральных улицах Оренбурга продают крупные, румяные — по 3.60. Но то привозные. А местные — в магазине — сморщенные, зеленые — подешевле. Рядом мелкая сорокакопеечная картошка, обглоданные капустные кочаны. Моркови нет — неурожай. На рынке она по 2 р. Так что кормят наследники степановских огородников город негусто. Поселились они, а вернее те, кто ими управляет — руководство объединения «Радуга»,— в горисполкоме.
Эти объединения, включающие пригородные совхозы, городские базы и магазины, появились вокруг крупных промышленных центров в семидесятые годы под флагом специализации, концентрации и прочих тогдашних агропромышленных веяний. Считалось, что если вливать в овощеводческие хозяйства всяческие ресурсы да объединить их под одной крышей с городской торговлей, чтобы — прямые связи, общее руководство, то будет «самое то». И тогда до медицинской нормы, то есть до оптимальной, доказанной наукой потребности в овощах,— рукой подать.
Для первого заместителя начальника объединения (начальник оказался в отпуске) Александра Федоровича Дерябина мой визит не был подарком. Прочитав удостоверение, он вздохнул и скучным голосом осведомился, какой материал я собираюсь писать — положительный или отрицательный.
Затем я терпеливо записывал про уборочные комбайны, индустриальную астраханскую технологию, сортировальные линии, про то, как строятся и развиваются пять совхозов и четыре колхоза, входящие в объединение. Перебивать Дерябина, пытаться выяснить истинное положение дел не имело смысла. Перед ним сидел корреспондент, и он должен был говорить именно то, что говорил. Иначе начальство не поняло бы его.
Между тем летом областная газета «Южный Урал» писала, что городской огород находится в бедственном положении. Поля заросли сорняками, некому их полоть, некому убирать овощи. Городские предприятия отказываются посылать людей, в крайнем случае требуя за каждого отправленного в совхоз работника многие сотни рублей. Овощеводы обвиняли горожан в эгоизме, в нежелании обеспечить себя на зиму капустой и картошкой.
— Сколько же вам надо сезонных работников? — спрашивал корреспондент главного агронома объединения В. Ф. Каргина. Оказалось, в общей сложности около шестидесяти тысяч человек.
Тут уж я взялся за подсчеты. По данным Дерябина, в объединении под картошкой и овощами чуть больше трех тысяч гектаров. Выходило около двадцати человек на гектар. Но степановским огородникам требовалось на гектар, по данным моего отца, от шести до двенадцати человек. Здесь же вдвое больше. Это шестьдесят лет спустя при комбайнах, гербицидах и астраханской технологии. Правда, у степановских кулаков люди работали...
Дальнейшие расчеты пришлось делать уже в облисполкоме. Там, в Главном планово-экономическом управлении, предоставили данные по области. Выяснилось, что картошки оренбуржец съедает за год 79 килограммов при медицинской норме 117. Овощей — 88 при норме 139. А вот общественный сектор, то есть колхозы и совхозы, поставляет в среднем на душу 12,4 килограмма картофеля и 26,7 — овощей.
Мать честная! Что ж это получается? Выходит, колхозы и совхозы дают лишь четвертую-пятую часть продукции, а остальное — личные огороды крестьян и горожан. Вот тебе и астраханская технология!
Вечером по телевидению какой-то российский депутат из аграрных начальников убеждал съезд, что и в Голландии, где он недавно побывал, также привлекают на уборку картофеля людей. Не сказал только каких. Наверное, не рабочих и инженеров городских предприятий.
Директор одного из лучших совхозов объединения «Радуга» — «Сакмарского» — Александр Степанович Мешков также жаловался на несознательность горожан. Я спросил, какую часть своей земли он может полноценно использовать собственными силами, без привлечения несознательных наемников. Оказалось, процентов пятнадцать.
Так почему бы не отдать остальное крестьянским хозяйствам? Зачем же откусывать кусок, который не можешь проглотить? Оставь себе столько пашни, сколько можешь возделать своей совхозной командой, а остальное — в аренду, в собственность, как угодно, только отдай, не держи под сорняками. Пусть показывают себя на ней новые хозяйства, нанимают себе работников, как нанимали степановские кулаки, парижские огородники. Ведь если есть хозяева, то должны найтись и работники, не все могут быть собственниками, организаторами. Пусть трудятся за хорошую плату.
Впрочем, работники есть. Какие — другой вопрос. А вот хозяева — есть ли?

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ИГРЫ
Фермеров в Оренбургской области насчитывается четырнадцать. Именно четырнадцать, не пятнадцать и не шестнадцать. По половинке на район. В Оренбургском сельском районе, где расположен хутор Степановский,— ни одного.
Настоящий фермер — это человек, который если и не располагает землей как частной собственностью (российский акт принимался как раз в те дни, когда я был в Оренбурге), то по крайней мере пожизненно ею владеет. Иное дело — аренда. Основы законодательства о ней действуют уже год.
В Оренбургском районе произведена практически повсеместная арендизация. Однако тут есть одна маленькая хитрость, которую сельские люди прекрасно понимают. В районе, как и по всей области, распространена не так называемая чистая аренда, когда крестьянин получает у колхоза-совхоза в свое распоряжение землю, технику, скот, расплачиваясь частью полученной прибыли, а внутрихозяйственная или арендный подряд, в сущности, мало чем отличающийся от коллективного, семейного и прочих экономических игр, в которые вон уж сколько лет играют с наемными работниками колхозы и совхозы.
Своего расчетного счета в банке при таком подряде крестьянин не имеет, все, что он получает и производит, обсчитывает контора, она же устанавливает внутрихозяйственные расчетные цены. Словом, как заявил в районной газете звеньевой из совхоза имени Гагарина А. Иванов: «Как были мы простыми исполнителями, так и остались. Только названия меняются: раньше амортизационные отчисления, теперь арендная плата, раньше зарплата, теперь хозрасчетный доход. Бирюльки, жонглирование терминами».
Один имелся на Оренбургский район чистый арендатор — Борис Иванович Радченко. Застал я его после ночи, проведенной в коровнике, в его двухкомнатной городского типа квартире — оживленным, говорливым, и первое, о чем он спросил меня,— как отношусь к российской Конституции?
По облику, манерам, мышлению то был типичный современный демократ из рабочих, сравнительно молодой, с прекрасно подвешенным языком, знающий свои права и умеющий их отстаивать. Вместе с женой он взял в своем совхозе «Боевой» полсотни бычков, кусок земли под кормовые травы и старенький колесный трактор. Все это он просил давно, но старый директор отказал категорически, а весной пришел новый — кандидат наук, прогрессист — и согласился. Деревня следила за тем, как Радченко с женой ломали спину на своей «фазенде» (под откормочник приспособил старый склад без полов, без кормушек), со жгучим и разноречивым интересом — кто с иронией, кто с доброжелательством.
— Как теперь воспримут ваши доходы, когда вы сдали бычков? — спросил я Радченко.
— Да-а,— улыбчиво протянул он.— Тут все непросто. Надо еще получить эти доходы.
Он опасался не столько директора, к которому относился с пониманием и сочувствием,— тот, как мог, тянул совхоз из долговой ямы, а скорее главного экономиста, тоже человека молодого, современного и жестко охраняющего совхозный интерес. А интерес этот состоял в том, чтобы не отдать Радченко хотя бы причитающиеся ему, как чистому арендатору, выплачиваемые государством надбавки к ценам на скот. Если Борис Иванович эти надбавки получит, на его счету окажется больше пятидесяти тысяч рублей, которые он намерен пустить на развитие своего производства.
— Что купить-то сейчас можно?
— Трудно, конечно. Товарного рынка нет. Буду лес искать через лесхоз, надо ж нормальное помещение строить. Через кооператоров — кирпич. Может быть, на заводе — сверхплановый трактор. Деньги есть, мясо есть...
— А людей нанимать будете?
— Отчего же нет. Обстроюсь, обзаведусь, можно и расширять производство. Я ж работнику не по-совхозному платить буду. Но и работа не совхозная.
Таков он, современный кулак (надеюсь, читатель понимает, что я употребляю это слово отнюдь не в привычно негативном смысле), сидящий пока в совхозных тенетах.
Радченко — животновод. Отправился к земледельцу — в совхоз «Коммунист», к Виктору Кузьмичу Дружинину. Это человек совсем другого склада — типичный пожилой крестьянин, приехавший сюда в молодости из Центральной России поднимать целину. Ему скоро шестьдесят. Совхоз выделил в качестве поощрения на юбилей (родня-то съедется) ящик водки, разумеется, за деньги юбиляра. Такие теперь поощрения.
— А где ее возьмешь? — спрашивал Виктор Кузьмич, разливая по рюмкам, которые мы с ним с удовольствием осушили за его здоровье под сало, капусту и отличный борщ.
Вместе с сыном, живущим в таком же аккуратном усадебном домике, Дружинин взял в арендный подряд, а не в чистую аренду, как Радченко (кто даст в чистую?), изрядное зерновое поле в севообороте. Уж как они с ним маялись! Собственно, не с полем маялись, а с тем, что им никак не давали их собственную подрядную работу делать, отрывая в самую горячую пору на другие совхозные дела. То там вспаши, то там посей, а свое-то поле, за которое с них спрос, кто за них вспашет? И все же урожай оказался куда выше совхозного. А вот получить денежный результат этого урожая — хозрасчетный доход, который по итогам года насчитала им контора, — не удалось. Вышло 22 тысячи рублей. «Куда тебе? Много. Облопаешься».
То, что эти деньги нищему совхозу «Коммунист» необходимы для разных нужд, ясно. Так же, как и ясно, что действует в данном случае совхоз самым наглым, грабительским образом.
Вечером, наездившись по арендаторам, сел читать подшивку районной газеты, одновременно посматривая одним глазом в телевизор, где шло обсуждение российским Съездом Советов акта о земле. Сочетание этих двух занятий давало эффект совершенно необычный, граничащий с раздвоением личности. Одной частью своего существа я переживал съездовские страсти — гневался на консерваторов, утверждавших незыблемость колхозного строя, соглашался с демократами, требовавшими немедленного введения частной собственности на землю с тем, чтобы уже весной сеять свободным крестьянам, а другой — окунался в районную сельскую жизнь, откуда крестьянская свобода виделась как недостижимо далекий квадрат неба со дна колодца.
И кто ее даст — землю и волю? Кто, собственно, должен и может проводить земельную реформу? Местные Советы? В Степановском председатель сельсовета, бывший преподаватель техникума Станислав Иванович Журиков втолковывал мне, что у них желающих брать землю нет, что главное для Совета — работать в контакте с совхозом. Да и что иное он мог говорить при нищенском своем бюджете, бесправии и безвластии, при том, что сам как вышел из совхоза-техникума, так и уйдет туда обратно по окончании выборного срока. А райисполкомы — разве не те же вчерашние колхозные председатели и совхозные директора их возглавляют?
Александр Исаевич Солженицын в своих заметках «Как нам обустроить Россию» уповает на деревенский мир, на демократию малых пространств, на земские собрания, оперирует понятиями начала века, когда, пусть и размываемая, все же существовала общинная жизнь. В последовавшие затем чугунные десятилетия деревня многократно перемешивалась, переваривалась в плавильном котле истории, община подменялась ее суррогатом — колхозом-совхозом. Конечно, человеческая общность не может исчезнуть. Есть связи земляческие, семейные, соседские. Есть и тоска по своей земле, по свободе. Но какая потаенная тоска!
Радченко рассказывал, что в его деревне несколько человек просили землю. Получив отказ, затаились. Теперь следят за ним. Если что-то получится, скорее всего снова будут просить.
— А может, требовать? — осведомился я.
— Может, и требовать.
Так многие полагают: пусть другие сунутся, попробуют. Эти другие пишут жалобы, ищут справедливости. Почему от подрядного звена требуют, чтобы оно раздавало поросят по запискам начальства? Почему перебрасывают с подрядного поля людей на другие общеколхозные работы? Почему задерживают выплату хозрасчетного дохода?
Словно линия противостояния разламывает современное село, стенка на стенку стоят два его социальных слоя. Деревенские низы устами самых активных своих представителей кричат: дайте землю, скот, технику, дайте права, свободу. Верхи же в лучшем случае: нет у нас земли, она вся в севообороте, и техники нет, два новых трактора на колхоз за год получили. А в худшем — вы ж не хотите ни земли, ни свободы. Вы ленивы и развращены. Научитесь сперва работать в колхозе.
Так прямо говорится редко. Чаще же всего начинаются расчеты: на одно фермерское хозяйство надо двести — триста тысяч рублей. А если их несколько десятков? Никакого бюджета не хватит. Все правильно: но не с канадским или американским фермером имеем дело. Может, дорастем и до его потребностей. Пока же российские мужики, такие, как Радченко и Дружинин, работают в старых сараях, самоотверженно ремонтируют списанную технику. Конечно, это не дело. Надо им всемерно помогать. Но речь-то идет о нескольких тысячах кирпичей, десятке мешков цемента. Понимают люди, каковы возможности хозяйств. Сами готовы искать ресурсы. Ждут прежде всего нормального человеческого отношения.
Впрочем, не хочу корить колхозных председателей. Я много лет их защищал, как самую активную, действенную силу на селе. Тем более что линия противостояния проходит не только по деревне. Другая линия — между колхозом и районной властью, навязывающей план или — по-новому — госзаказ, правда, теперь уже не под страхом лишения партбилета, а под угрозой перекрыть и так скудное снабжение ресурсами — бензином, техникой, удобрениями.
Третья линия — между районом и областью. И, наконец, четвертая — между областью и центром, где центр стремится побольше выкачать продовольствия и поменьше поставить ресурсов, а область — наоборот. Но главный и самый опасный, хотя и не такой явный разлом,— внизу, в селе. Здесь конфронтация не только форм собственности, но и форм власти в самом изначальном, исходном своем преломлении.
Работать ли механизатору Дружинину на своем поле или, не досеяв, отправиться помогать соседнему звену — в этом не только экономика, но и политика. Кто же и что же тогда директор совхоза Олег Васильевич Петин, если он не может маневрировать своей рабочей силой? И если Дружинин — хозяин, а не работник, то и Петин — не директор.
Он прекрасно понимает это и заявляет в районной газете, что аренда требует куда большего, чем у него имеется, количества механизаторов. То есть пусть себе уж Дружинин работает самостоятельно, но тогда у него, Петина, должны быть другие люди, кем он может управлять. В сущности, вопрос в том, кто кому служит: Петин — Дружинину или Дружинин — Петину. Если совхоз превращается в кооператив арендаторов или фермеров, то Петин служит Дружинину.
Ждать от нынешних руководителей хозяйств, чтобы они по мере своих сил способствовали развитию аренды или фермерства, совершенно невозможно. Они не могут делать этого отнюдь не в силу своей косности, консерватизма. Каждый из них прекрасно понимает, что свободный крестьянин работает значительно лучше, эффективнее, чем подневольный. Директор «Боевого» Виталий Валентинович Далин охотно привел такие цифры: Радченко с женой за год получили 54 тысячи рублей чистого дохода, по 27 тысяч на каждого, а в совхозе на человека приходится по 9 тысяч. Втрое выросла производительность. Дело в другом: не может колхоз или совхоз сам создавать себе конкурента. Это противоестественно, так же как противоестественно для волка питаться травой.
А если не директор совхоза и не председатель сельсовета, райисполкома, то кто же поможет крестьянину в реализации продекларированного права на свободу? Ведь в одиночку это право не осуществить, какие бы законы ни издавались. Не сломать противодействие десятилетиями формировавшейся колхозно-совхозной власти, которая сама ни за что не сдаст своих позиций.

страница следующая ->