каморка папыВлада
журнал Огонёк 1991-01 текст-7
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 29.03.2024, 11:57

скачать журнал

ХРАНИТЬ ВЕЧНО

Ведет рубрику Виталий ШЕНТАЛИНСКИЙ
УЛИЦА МАНДЕЛЬШТАМА

К 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чертова! —
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо...
Изолировать, но сохранить — так решил судьбу Осипа Мандельштама его тезка Иосиф Сталин. Изолировал — и толкнул за смертную черту. Сохранило само время, читатель стихов, «поэта неведомый друг».
В январе 1991 года мир отмечает столетие со дня рождения Мандельштама. В нашей рубрике — новые материалы следственных дел поэта 1934 и 1938 годов,— которые впервые предстают перед читателем. До сих пор они были спрятаны за семью замками и печатями в архивах Лубянки, в папках «Совершенно секретно». Считаю необходимым поблагодарить сотрудников КГБ, и в первую очередь А. А. Краюшкина, которые помогли мне как представителю Всесоюзной комиссии по наследию репрессированных писателей СП СССР в работе над документами.
* * *
Сухомятная русская сказка —
деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят
из железных ворот ГПУ?..
В ночь с 16 на 17 мая 1934 года трое сотрудников ОГПУ — Герасимов, Вепринцев и Забловский — произвели «операцию» по московскому адресу Мандельштама — Нащокинский переулок, дом 5, квартира 26.
Сначала разберемся в дате ареста. Жена поэта, Надежда Яковлевна, в своих воспоминаниях указывает другую дату — ночь с 13 на 14 мая. В деле, во всех документах, зафиксировано только 16 мая. Само дело начато и фотография для него сделана 17 мая. Так что в дне ареста сомневаться не приходится. Ордер на «арест-обыск» был выдан 16 мая и подписан не Ягодой, как считала Надежда Яковлевна, а заместителем председателя ОГПУ Я. Аграновым (при беглом взгляде подпись «Я. Агранов» действительно можно принять за «Ягода»).
При обыске, кроме сотрудников ОГПУ, присутствовал, как полагается, и понятой — управдом Ильин. Забрали с собой «письма, записи с телефонами и адресами и рукописи на отдельных листах в количестве 48 листов». Розыск изъятых рукописей, проведенный в наши дни, не дал ничего, видимо, они были сожжены.
На Лубянке Мандельштам заполнил анкету. «Место службы или род занятий — писатель, профессия — писатель, социальное положение — писатель... Политическое прошлое — ни в одной партии не состоял».
* * *
Чтобы Пушкина чудный товар
не пошел по рукам дармоедов.
Грамотеет в шинелях с наганами
племя пушкиноведов...
18 мая оперуполномоченный 4-го отделения секретно-политического отдела Шиваров допросил Мандельштама. Шиваров Николай Христофорович — тот самый печально известный «Христофорыч с Лубянки», литературный «спец», он же вел дело Клюева, писал «заключение» на творчество Платонова и других писателей. Работал в органах до 1937 года, потом исчез.
Надежда Яковлевна предупреждает: «От оформления отказываться не собирались и упорно фиксировали весь бред на бумаге... Неужели они действительно считали, что потомки, разбирая архивы, будут так же слепо верить всему, как обезумевшие современники?»
Запомним эти слова как наказ. И. как саперы расставляют знаки «Заминировано», скажем себе: «Осторожно — ложь!». Если у самой Надежды Яковлевны, естественно, возможны просто ошибки памяти, то в деле ложь преднамеренная, рассчитанная, перемешанная для убедительности с правдой.
Протокол допроса начат 18 мая, а подписан лишь 19-го:
«Вопрос: Бывали ли за границей?
Ответ: Один раз был за границей — в Париже, в 1908 году, провел несколько месяцев. Это была поездка с образовательной целью — начал изучать французскую поэзию. Второй раз был в 1910 году в Гейдельберге, где учился в университете — всего один семестр. Третий раз — в 1911 году в Берлине и Швейцарии несколько недель и трехдневная поездка в Италию1.
1 По другим данным, в Гейдельберге Мандельштам учился в 1909 году, в Берлине был в 1910 году, в Швейцарии и Италии — в 1908 и 1909 годах.
Вопрос: С каких пор вы занимаетесь литературой?
Ответ: Дилетантски я занимался с детских лет. Первый профессиональный опыт относится к 1909 г., когда впервые мои стихи были опубликованы в «Аполлоне»2.
2 Первая публикация Мандельштама — «Аполлон» № 9, 1910 г.
Вопрос: Признаете ли вы себя виновным в сочинении произведений контрреволюционного характера?
Ответ: Да, я являюсь автором следующего стихотворения контрреволюционного характера:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов
не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви,
жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих
вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову дарит за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб,
кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина
И широкая грудь осетина.
Вопрос: Кому вы читали или давали в списках это стихотворение?
Ответ: В списках я не давал, но читал следующим лицам: своей жене, своему брату Александру Эмильевичу Мандельштаму, брату моей жены Евгению Яковлевичу Хазину — литератору, автору детских книг, подруге моей жены Эмме Григорьевне Герштейн — сотруднице секции научных работников ВЦСПС, Анне Ахматовой — писательнице, ее сыну Льву Гумилеву, [литератору Бродскому Давиду Григорьевичу], сотруднику Зоологического музея Кузину Борису Сергеевичу.
Вопрос: Когда это стихотворение было написано?
Ответ: В ноябре 1933 г.».
В протоколе допроса есть три приписки:
«В дополнение к предыдущим показаниям должен добавить, что к числу лиц, которым я читал названное выше контрреволюционное стихотворение, принадлежит и московская поэтесса Мария Сергеевна Петровых. Петровых записала это стихотворение с голоса, обещая, правда, впоследствии уничтожить».
«На пятой и шестой строке слова «литератору Бродскому Давиду Григорьевичу» зачеркнуты по моей просьбе, как показание, не соответствующее действительности и ошибочно данное при моем вчерашнем допросе».
«В дополнение к прежним своим показаниям должен сообщить, что названное выше контрреволюционное произведение я читал также и Нарбуту В. И. Выслушав это стихотворение, Нарбут сказал мне: «Этого не было»,— что должно было означать, что я не должен говорить кому-либо, что это произведение я ему читал».
* * *
Играй же, на разрыв аорты!..
По протоколу получается, что Мандельштам сам выдал следствию свое крамольное стихотворение. Однако поэт впоследствии рассказывал: в начале допроса Шиваров предъявил ему эти стихи, доставленные услужливыми стукачами, причем в другом, первоначальном варианте, и Мандельштам признал авторство и назвал людей, которые их слышали. «Я сердилась, что он не отрицал всего, как подобает конспиратору,— вспоминает Надежда Яковлевна.— Но представить себе О. М. в роли конспиратора совершенно невозможно — это был открытый человек, не способный ни на какие хитроумные ходы».
Состояние, которое испытывал поэт во внутренней тюрьме Лубянки, было состоянием обреченности. «Мы никогда не сомневались, что его убьют, если узнают про стихи»,— говорит Надежда Яковлевна. И следователь в этом не разуверял, а убеждал до самого последнего момента. На Лубянке Мандельштам ждал расстрела, и это стало причиной травматического психоза, которым он там заболел. Достаточно было и одной психологической пытки, без особых физических приемов, которые в следственных делах, разумеется, не фиксировались. Мы знаем только, со слов самого Мандельштама, что он содержался в двухместной камере, что сосед его «работал» на следствие: запугивал предстоящим процессом, убеждал, что все близкие тоже уже в тюрьме. Его изнуряли допросами по ночам, кормили соленым, а пить не давали, он слышал за стеной камеры голос, похожий на голос жены. Но, может быть, это уже были галлюцинации...
Второй протокол допроса датирован 25 мая:
«Вопрос: Как складывались и как развивались ваши политические воззрения?
Ответ: В юношеские годы я находился в близкой дружбе с сыном известного социалиста-революционера Бориса Наумовича Синани. Под влиянием Синани и других посещающих его членов партии социалистов-революционеров и складывались мои первые политические воззрения. В 1907 г. я уже работал в качестве пропагандиста в С-ровском <эсеровском> рабочем кружке и проводил рабочие летучки. В 1908 г. я начинаю увлекаться анархизмом. Уезжая в этом году в Париж, я намеревался связаться там с анархо-синдикалистами. Но в Париже увлечение искусством и формирующееся литературное дарование отодвигают на задний план мои политические увлечения. Вернувшись в Петербург, я не примыкал более ни к каким революционным партиям. Наступает полоса политической бездейственности, продолжавшаяся вплоть до Октябрьской революции 17 г.
Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На Советское правительство смотрю как на правительство захватчиков, и это находит свое выражение в моем опубликованном в «Воле народа» стихотворении «Керенский». В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую Керенского, называя его птенцом Петра, а Ленина называю временщиком.
Примерно через месяц я делаю резкий поворот к советским делам и людям, что находит выражение в моем включении в работу Наркомпроса по созданию новой школы.
С конца 1918 г. наступает политическая депрессия, вызванная крутыми методами осуществления диктатуры пролетариата. К этому времени я переезжаю в Киев, после занятия которого белыми я переезжаю в Феодосию. Здесь в 1920 г., после ареста меня белыми, предо мною встает проблема выбора: эмиграция или Советская Россия, и я выбираю Советскую Россию. Причем стимулом бегства из Феодосии было резкое отвращение к белогвардейщине.
По возвращении в Советскую Россию я врастаю в советскую действительность, первоначально через литературный быт, а впоследствии — непосредственной работой: редакционно-издательской и собственно литературной. Для моего политического и социального сознания становится характерным возрастающее доверие к политике Коммунистической партии и Советской власти.
В 1927 г. это доверие колебалось не слишком глубокими, но достаточно горячими симпатиями к троцкизму, и вновь оно было восстановлено в 1928 г.
В 1930 г. в моем политическом сознании и социальном самочувствии наступает большая депрессия. Социальной подоплекой этой депрессии является ликвидация кулачества как класса.
Мое восприятие этого процесса выражено в моем стихотворении «Холодная весна» — прилагаемое к настоящему протоколу допроса и написанное летом 1932 г. после моего возвращения из Крыма. К этому времени у меня возникает чувство социальной загнанности, которое усугубляется и обостряется рядом столкновений личного и общественно-литературного порядка.
Вопрос: Признаете ли вы себя виновным в сочинении произведений контрреволюционного содержания?
Ответ: Да, я признаю себя виновным в том, что я являюсь автором контрреволюционного пасквиля против вождя Коммунистической партии и Советской страны. Я прошу разрешить мне отдельно написать этот пасквиль и дать его как приложение к настоящему протоколу допроса.
Вопрос: Когда этот пасквиль был написан, кому вы его читали и кому давали его в списках?
Ответ: Читал его: 1) своей жене; 2) ее брату — литератору, автору детских книг Евгению Яковлевичу Хазину; 3) своему брату Александру Эмильевичу Мандельштаму; 4) подруге моей жены — Герштейн Эмме Григорьевне — сотруднице секции научных работников ВЦСПС; 5) сотруднику Зоологического музея Борису Сергеевичу Кузину; 6) поэту Владимиру Ивановичу Нарбуту; 7) молодой поэтессе Марии Сергеевне Петровых; 8) поэтессе Анне Ахматовой и 9) ее сыну Льву Гумилеву.
В списках я никому не давал его, но М. С. Петровых записала этот пасквиль с моего голоса, обещая, правда, впоследствии его уничтожить.
Написан же этот пасквиль в ноябре 1933 г.
Вопрос: Как реагировали на прочтение им этого пасквиля названные вами лица?
Ответ: Кузин Б. С. отметил, что эта вещь является наиболее полнокровной из всех моих вещей, которые я ему читал за последний 1933 г.
Хазин Е. Я. отметил вульгаризацию темы и неправильное толкование личности как доминанты исторического процесса.
А. Мандельштам, не высказываясь, укоризненно покачал головой.
Герштейн Э. Г. похвалила стихотворение за его поэтические достоинства. Насколько я помню, развернутого обсуждения темы не было.
Нарбут В. И. сказал мне: «Этого не было»,— что должно было означать, что я не должен никому говорить о том, что я ему читал этот пасквиль.
Петровых — как я сказал — записала этот пасквиль с голоса и похвалила вещь за высокие поэтические достоинства.
Лев Гумилев одобрил вещь неопределенно-эмоциональным выражением вроде «здорово», но его оценка сливалась с оценкой его матери Анны Ахматовой, в присутствии которой эта вещь ему была зачитана.
Вопрос: Как реагировала Анна Ахматова при прочтении ей этого контрреволюционного пасквиля и как она его оценила?
Ответ: Со свойственной ей лаконичностью и поэтической зоркостью Анна Ахматова указала на «монументально-лубочный и вырубленный характер» этой вещи. Эта характеристика правильна потому, что этот гнусный, контрреволюционный, клеветнический пасквиль, в котором сконцентрированы огромной силы социальный яд, политическая ненависть и даже презрение к изображаемому, при одновременном признании его огромной силы, обладает качествами агитационного плаката большой действенной силы.
Вопрос: Выражает ли ваш контрреволюционный пасквиль «Мы живем...» только ваше, Мандельштама, восприятие или отношение определенной какой-либо социальной группы?
Ответ: Написанный мною пасквиль «Мы живем...» — документ не личного восприятия и отношения, а документ восприятия и отношения определенной социальной группы, а именно части старой интеллигенции, считающей себя носительницей и передатчицей в наше время ценностей прежних культур. В политическом отношении эта группа извлекла из опыта различных оппозиционных движений в прошлом привычку к искажающим современную действительность историческим аналогиям.
Вопрос: Значит ли это, что ваш пасквиль является оружием контрреволюционной борьбы только для характеризованной вами группы или он может быть использован для целей контрреволюционной борьбы иных социальных групп?
Ответ: В моем пасквиле я пошел по пути, ставшему традиционным в старой русской литературе, использовав способы упрощенного показа исторической ситуации, сведя ее к противопоставлению: «страна и властелин». Несомненно, что этим снижен уровень исторического понимания характеризованной выше группы, к которой принадлежу и я, но именно поэтому достигнута та плакатная выразительность пасквиля, которая делает его широко применимым орудием контрреволюционной борьбы, которая может быть использована любой социальной группой».
Протоколы допросов написаны рукой следователя, но имеют подпись Мандельштама в конце каждой страницы. «Подписывал, не перечитывая, за что я грызла его все годы» (Н. Я. Мандельштам).
Ко второму протоколу приложены два преступных стихотворения: одно — знаменитое «Мы живем, под собою не чуя страны...» — написано рукой самого автора, а другое — «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым...» — следователем, но с подписью Мандельштама (это стихотворение имеет разночтения по сравнению с опубликованным списком).
«Холодная весна. Бесхлебный, робкий
Крым.
Как был при Врангеле, такой же
виноватый.
Комочки на земле, на рубищах
заплаты.
Все тот же кисленький, кусающийся
дым.
Все так же хороша рассеянная даль,
Деревья, почками набухший
на малость,
Стоят как пришлые и вызывают
жалость,
Пасхальной глупостью украшенный
миндаль.
Природа своего не узнает лица.
И тени страшные Украины и
Кубани —
На войлочной земле голодные
крестьяне
Калитку стерегут, не трогая
кольца.
Лето 32 года, Москва. После Крыма. О. Мандельштам».
25 мая дело «завертелось» со страшной скоростью. Тайная канцелярия работала не покладая рук. Этим днем помечен не только протокол последнего допроса, а вернее, оформление всех предыдущих,— сколько их было, мы не знаем, сам Мандельштам говорил о многих.
Кроме того, Шиваров написал, согласовал, утвердил и объявил арестованному «постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения», хотя этот документ должен быть по закону куда раньше. Больше того, за один день следствие было, по существу, закончено. Шиваров составил и обвинительное заключение: «обвиняется в составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений». «Согласен» — помощник начальника СПО Горб. «Утверждаю» — начальник СПО Молчанов.
Причина такой спешки ясна: судьба арестованного уже была решена свыше. На следующий день Особое совещание при Коллегии ОГПУ в отсутствие подсудимого постановило: «Мандельштама... выслать в г. Чердынь сроком на три года».
Дальше в деле идет записка, написанная рукой Мандельштама: «27 мая мне. Осипу Эмильевичу Мандельштаму, сообщено об окончании следствия по моему делу по статье 58,10.
Следствие по поводу моих стихотворений считаю правильным.
Поскольку других обвинений в какой бы то ни было формулировке мне не было предъявлено, считаю следствие, не зная за собой другой вины, правильным».
Начальник СПО Молчанов распорядился: «осужденного направить к месту назначения спецконвоем не позднее 28 мая, дав свидание с женой, и взять вещи».
О приговоре Мандельштам узнал только 28 мая. В этот же день состоялось его свидание с женой. Первое, что бросилось в глаза Надежде Яковлевне,— обе руки мужа забинтованы. Оказалось, он перерезал себе вены лезвием бритвы... На свидании и разъяснилась причина «чуда» — неожиданно столь мягкого приговора. Шиваров сообщил о верховной милости — «изолировать, но сохранить», об отмене первоначально намеченного приговора... «Чуда» было даже два: Надежде Яковлевне предложили сопровождать мужа в ссылку. А поскольку она тут же согласилась, Горб «весьма срочно» выписал на то и распоряжение.
Осужденного отправили в ссылку, дела его — в архив. Но прошло чуть больше месяца, и он опять потребовал к себе внимания.
* * *
Прыжок — и я в уме...
«В ОГПУ
Александра Эмильевича Мандельштама
Заявление
28 мая по приговору ОГПУ брат мой О. Э. Мандельштам был выслан на три года в Чердынь. Жена брата Н. Я. Мандельштам, сопровождающая брата в ссылке, сообщила телеграммой из Чердыни, что брат психически заболел, бредит, галлюцинирует, выбросился из окна второго этажа и что на месте, в Чердыни, медицинская помощь не обеспечена (медперсонал — молодой терапевт и акушер). Предполагается перевод в Пермскую психиатрическую больницу, что, по сообщению жены, может дать отрицательные результаты.
Прошу освидетельствовать брата и при подтверждении психического заболевания перевести его в город, где может быть обеспечен квалифицированный медицинский уход вне больничной обстановки близ Москвы, Ленинграда или Свердловска.
6 июня 34».
Заявление это, находящееся в деле, судя по всему, напугало огэпэушников (ведь «сохранить»!), в Свердловск посыпались «меморандумы»: проверить психическое состояние осужденного, оказать содействие в лечении, поместить в больницу...
А 10 июня Особое совещание пересмотрело его дело и постановило: «Мандельштама... лишить права проживания в Московской, Ленинградской обл., Харькове, Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону, Пятигорске, Минске, Тифлисе, Баку, Хабаровске и Свердловске на оставшийся срок».
В городах, не указанных здесь, стало быть, жить разрешалось. Мандельштам выбрал Воронеж.
Близкие объясняют пересмотр дела заступничеством Бухарина. Помогли, вероятно, и хлопоты друзей. В письме Сталину Бухарин сделал приписку: «И Пастернак тоже волнуется». Бухарин упоминает Пастернака, видимо, зная об особом отношении, своего рода «пиетете» вождя к этому поэту.
И Сталин позвонил Пастернаку, чтобы сообщить о пересмотре дела и что с Мандельштамом «все будет хорошо», а заодно и дать огласку своей неслыханной милости. Сталин будто еще прикидывает, допытывается, мастер ли Мандельштам, упрекает, что Пастернак недостаточно энергично защищает друга. Пастернак отвечает: «Если бы я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего не узнали...»
Но скорее всего разгадка этого, еще одного «чуда» в другом. Сталину в тот момент отсрочка в смерти Мандельштама была просто-напросто выгодна: готовился первый съезд советских писателей, антифашистский конгресс в Париже. И лучше было поиграть в кошки-мышки с поэтом, а в его лице — со всеми писателями: с одной стороны, показать себя другом литературы, а с другой — припугнуть.
* * *
Пайковые книги читаю,
пеньковые речи ловлю...
В марте 1938 года, перед отъездом Мандельштама в дом отдыха «Саматиха», его принял Ставский, глава Союза писателей. Внимательно слушал, желал хорошего отдыха, обещал после возвращения помочь с работой. Хотя знал, что возвращения не будет.
Ибо уже отправил письмо Ежову, письмо-приговор.
«Сов. секретно
Союз Советских Писателей СССР
16 марта 1938 г.
Наркомвнудел тов. Ежову Н. И.
Уважаемый Николай Иванович!
В части писательской среды весьма нервно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме.
Как известно — за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О. Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами «зоны»).
Но на деле — он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом — литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него «страдальца» — гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро.
С целью разрядить обстановку О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме.
Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.
За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют — по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем).
Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об О. Мандельштаме.
С коммунистическим приветом
В. Ставский»
К письму приложена «рецензия»:
«О стихах О. Мандельштама
Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет даже того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию,— нет темперамента, нет веры в свою страну.
Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком (см. 4-ую строфу «Станс» стр. № 5 и даже 7-ую и 8-ую).
Едва ли можно отнести к образцам ясности и следующие строки:
«Где связанный и пригвожденный стон?
Где Прометей — скалы подспорье и
пособье?
А коршун где — и желтоглазый гон
Его когтей, летящих исподлобья?»
(стр. № 23).
Мне трудно писать рецензию на эти стихи. Не любя и не понимая их, я не могу оценить возможную их значительность или пригодность. Система образов, язык, метафоры, обилие флейт, аорий и проч., все это кажется давно где-то прочитанным.
Относительно хороши (и лучше прочих) стихи пейзажные (стр. 21, 25, 15), хороши стихотворения: 1) «Если б меня наши враги взяли...» (стр. 33), 2) «Не мучнистой бабочкою белой...» (стр. 7) и 3) «Мир начинается, страшен и велик...» (стр. 4).
Есть хорошие строки в «Стихах о Сталине», стихотворении, проникнутом большим чувством, что выделяет его из остальных.
В целом же это стихотворение хуже своих отдельных строф. В нем много косноязычия, что неуместно в теме о Сталине.
У меня нет под руками прежних стихов Мандельштама, чтобы проверить, как далеко ушел он теперь от них, но — читая — я на память большой разницы между теми и этими не чувствую, что, может быть, следует отнести уже ко мне самому, к нелюбви моей к стихам Мандельштама.
Советские ли это стихи? Да, конечно. Но только в «Стихах о Сталине» это чувствуется без обиняков, в остальных же стихах — о советском догадываемся. Если бы передо мною был поставлен вопрос — следует ли печатать эти стихи,— я ответил бы — нет, не следует».
Почему именно прозаик Павленко давал отзыв о стихах Мандельштама? Этот человек, как зловещая тень, сквозит в судьбе поэта. Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминала, что еще в 1934 году среди писателей ходили рассказы Павленко: он будто бы по приглашению его друга-следователя, который вел дело Мандельштама, присутствовал на допросе. Спрятался где-то в шкафу или за двойной дверью и все слышал. Преуспевающей бездарности доставило удовольствие не только наблюдать унижение таланта, но и смаковать потом: Мандельштам-де вел себя жалко, порол чушь, хватался за сползающие брюки...
О том же пишет Эмма Герштейн, друг Мандельштама, с его слов: «Он стал мне рассказывать, как страшно было на Лубянке. Я запомнила только один эпизод, переданный мне Осипом с удивительной откровенностью: «Меня подымали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился... вдруг слышу над собой голос: «Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно...» Это был Павленко».
«Никакой Булгарин на это бы не осмелился»,— говорит о диком поступке Павленко, его патологическом любопытстве Надежда Яковлевна. И горько заключает: «В своем одичании и падении писатели превосходят всех». А ведь она не знала о рецензии-доносе, которая была в том же ряду поступков сталинского лауреата.
Письмо Ставского — Павленко вшито в следственное дело Мандельштама 1938 года и служит тем детонатором, который и привел поэта к гибельному взрыву.
Пишет не просто пролетарский писатель Владимир Ставский — от своего имени, а генеральный секретарь Союза писателей — от имени всей литературы Страны Советов.
На письме Ставского штамп: «4 отдел ГУГБ. Получ. 13 апреля 1938». Стало быть, около месяца Ежов держал письмо, видимо, согласовывал со Сталиным, потом отдал подчиненным, запустил машину. И закрутилось!
Начальник 9-го отделения 4-го отдела ГУГБ Юревич настрочил справку, в которой повторял пассажи Ставского: «По отбытии срока ссылки Мандельштам явился в Москву и пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем нарочитого демонстрирования своего «бедственного положения» и своей болезни.
Антисоветские элементы из литераторов, используя Мандельштама в целях враждебной агитации, делают из него «страдальца», организуют для него сборы среди писателей. Сам Мандельштам лично обходит квартиры литераторов и взывает о помощи.
По имеющимся сведениям Мандельштам до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды. В силу своей психической неуравновешенности Мандельштам способен на агрессивные действия.
Считаю необходимым подвергнуть Мандельштама аресту и изоляции».
На справке имеются три резолюции: «Т. Фриновский. Прошу санкцию на арест. Журбенко», «Арест согласован с тов. Рогинским», «Т. Шилкину. Арестовать. М. Фриновский. 29 апреля 1938 г.».
Замнаркома внутренних дел Фриновский и подписал ордер на арест.
* * *
Лишив меня морей, разбега и
разлета...
Наступил май. Дали отпраздновать Международный праздник трудящихся. И нагрянули под утро 3 мая...
Двое были в военной форме — сотрудники НКВД Шышканов и Шелуханов, с ними — исполняющий обязанности директора дома отдыха Фомичев. Забрали арестованного, бумаги («рукопись и переписка — одна пачка, книга — автор О. Мандельштам»), сели в грузовик и умчались.
На Лубянке подчистили и последние следы дома, личной жизни: чемоданчик, помочи, галстук, воротничок, наволочку, деревянную трость... На анкете, заполненной Мандельштамом, кто-то написал сверху: «Террор» — и подчеркнул дважды, видимо, по этой линии предполагалось вести арестованного дальше.
Протокол допроса один, помечен 17 мая. Дело ясное, решенное, осталось соблюсти формальности. Допрашивал младший лейтенант Шилкин.
«Вопрос: Вы арестованы за антисоветскую деятельность. Признаете себя виновным?
Ответ: Виновным себя в антисоветской деятельности не признаю.
Вопрос: За что вы были арестованы в 1934 г.?
Ответ: В 1934 г. я был арестован и осужден за антисоветскую деятельность, выразившуюся в сочинении (на протяжении ряда лет) контрреволюционных стихотворений («Керенский», «Весна», «Кассандра» и др.), к трем годам высылки в г. Воронеж.
Вопрос: После высылки вам запрещено было проживать в г. Москве. Несмотря на это, вы почти легулярно (так в тексте.— В. Ш.) наезжали в Москву. Расскажите, к кому и с какой целью вы ездили в Москву?
Ответ: По окончании высылки летом 1937 г. я приехал в Москву, не зная того, что мне запрещено проживать в Москве. После этого я выехал в село Савелово, а в ноябре месяце 1937 г. переехал в г. Калинин.
Должен признать свою вину в том, что, несмотря на запрещение и не имея разрешения, я неоднократно приезжал в Москву. Цель моих поездок, в сущности, сводится к тому, чтобы через Союз писателей получить необходимую работу, так как в условиях г. Калинина я не мог найти себе работы.
Помимо этого я добивался через Союз писателей получения критической оценки моей поэтической работы и потребности творческого общения с советскими писателями. В дни приезда я останавливался у Шкловского (писатель), Осмеркина (художник), которым я читал свои стихи. Кроме выше перечисленных лиц, я также читал свои стихи Фадееву на квартире у Катаева Валентина, Пастернаку, Маркишу, Кирсанову, Суркову, Петрову Евгению, Лахути и Яхонтову (актер).
Вопрос: Следствию известно, что вы, бывая в Москве, вели антисоветскую деятельность, о которой вы умалчиваете. Дайте правдивые показания.
Ответ: Никакой антисоветской деятельности я не вел.
Вопрос: Вы ездили в Ленинград?
Ответ: Да, ездил.
Вопрос: Расскажите о целях ваших поездок в Ленинград.
Ответ: В Ленинград я ездил для того, чтобы получить материальную поддержку от литераторов. Эту поддержку мне оказали Тынянов, Чуковский, Зощенко и Стенич.
Вопрос: Кто оказывал вам материальную поддержку в Москве?
Ответ: Материальную поддержку мне оказывали братья Катаевы, Шкловский и Кирсанов.
Вопрос: Расскажите о характере ваших встреч с Кибальчичем.
Ответ: С Кибальчичем я встречался исключительно на деловой почве, не более трех раз. Один раз в 1924—25 гг. я зашел к нему на службу в Ленгиз за получением переводной работы. Второй раз я был у него на квартире, это посещение также было вызвано необходимостью получения переводной работы. И третий раз в 1932 г. я, будучи в Ленинграде, пригласил к себе в гостиницу нескольких ленинградских писателей, в том числе и Кибальчича, которым прочел свое произведение «Путешествие в Армению». Больше никогда с ним не встречался».
Разыскивая рукописи, органы обшарили и квартиру, в которой жил Мандельштам в Калинине. Благодаря всем этим пожелтевшим квитанциям, запискам, ордерам мы можем узнать кое-что о жизни Мандельштама в его предпоследнем разрешенном жилье. «Мандельштам в г. Калинине проживал с 17 ноября 1937 г. по 10 марта 1938 г. по адресу 3-я Никитина ул., д. 43. 10 марта со всем своим семейством (то есть с Надеждой Яковлевной.— В. Ш.) выехал на постоянное жительство в г. Москву».
У хозяина дома Павла Федоровича Травникова ничего принадлежащего Мандельштаму не оказалось. Тут Надежда Яковлевна перехитрила, опередила — успела приехать и забрать корзинку с рукописями.
В тюрьме было проведено медицинское освидетельствование Мандельштама. Трое врачей (всюду — тройки!) обнаружили: «Душевной болезнью не страдает, а является личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию. Как душевно больной — вменяем».
Сочинить обвинительное заключение следователю Шилкину не составило большого труда — он тоже использовал письмо Ставского, иногда слово в слово. Генсек СП хорошо работал на НКВД! «Террор» был отставлен, Мандельштама обвинили, как и в 1934 году, по статье 58, пункт 10: антисоветская агитация.
2 августа Особое совещание при НКВД постановило: «Мандельштама, сына купца, бывшего эсера» — не поэта! — «за контрреволюционную деятельность заключить в ИТЛ сроком на пять лет». 16 августа документы были переданы в Бутырскую тюрьму для направления «в Колыму».
О дальнейшем сообщил сам Мандельштам — в своем письме близким. И хотя оно уже опубликовано, приведем его здесь как последние слова поэта.
О. Э. Мандельштам — А. Э. и Н. Я. Мандельштамам, <20-е числа октября 1938 г.>
«Дорогой Шура!
Я нахожусь — Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак. Получил 5 лет за К. Р. Д. по решению ОСО. Из Москвы, из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги — не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.
Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка.
Родные мои, целую вас. Ося.
Шурочка, пишу еще. Последние дни я ходил на работу, и это подняло настроение. Из лагеря нашего как транзитного отправляют в постоянные. Я, очевидно, попал в «отсев», и надо готовиться к зимовке. И я прошу: пошлите мне радиограмму и деньги телеграфом».
Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz