скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

ПРАЗДНИКИ НАШИХ ДРУЗЕЙ
60 ЛЕТ НАЗАД ПРОВОЗГЛАШЕНА МОНГОЛЬСКАЯ НАРОДНАЯ РЕСПУБЛИКА

ГОЛОС

Мы ехали по бесконечной земле в поисках юрты Героя труда Монголии Дувжира. Дорогу указывал секретарь сомонного1 комитета партии. О Дувжире он сказал: это человек, родившийся в год революции. То, как Дувжир начинал жизнь и продолжал ее и как сложилась жизнь его сыновей, это показательно для республики.
1 Районного.
Юрта Дувжира забелела перед нами, как флажок. Рядом бродил белый конь. Дувжир был дома. Внуки крутились около него. Дувжир пил чай и думал. Он согласился рассказать о своей жизни.
...Отец Дувжира умер за два года до страшной зимы, доставшейся его сыну. Он не болел и ни разу не пожаловался на близкую смерть. Дожив до семидесяти восьми лет, он лег в юрте, покончив со всеми делами и больше не интересуясь ими... Однажды днем сын вошел в юрту и увидел, что отец расплескал чашку с разбавленным молоком, которым смачивал свой сухой рот. Дувжир взял чашку из рук мертвого и вышел вон из юрты, в которой родился...
В шестнадцать лет Дувжир знал грамоту, но, обучившись ей под руководством отца, он не знал, зачем ее нужно применять. На лошади он сидел свободно с трех лет; с шести работал и уже не помещался в корзине, укрепленной на боку лошади, когда начиналась перекочевка. Засыпая в юрте, он не переставал слышать всю землю вокруг, и завывание волка вблизи стада слух его выбирал из всех звуков, которыми кишела степь...
Юрта, в которой он родился и жил, была легка и пуста.
Через два года пришла та жестокая зима. Ее Дувжир запомнил, будто только с той зимы и начал себя помнить. Такие зимы приходили время от времени, всегда унося большое количество скота.
Правительство и партия думали над тем, как облегчить труд аратов2, и проблема жестоких зим тоже входила в эти думы. Раньше в холодное время никто не догадывался строить навесы от снега для стада, и все, что спасалось в течение зимы от голода и смерти, спасалось руками и даже жизнью арата. Так жил отец Дувжира, так начинал жить и Дувжир — он продолжал кочевать в районе, исследованном отцом, искал травы, солончаки, воду и успел стать однажды победителем на скачках.
2 Крестьянин-животновод.
...Буран начался с маленького ветра и тихого снега. Ветер кончился, но снег все шел, это продолжалось много дней: несдуваемый снег лег плотной попоной, закрыв траву, и он мог бы быть спасением для травы, но погубил ее — ударил мороз, снег превратился в твердый наст. В одно утро Дувжир не смог открыть дверь юрты, и прежде чем увидеть, что происходит на свете, он откопал себя и мать. Голова верблюда была видна из снега, испуганная голова на ровной серебряной и железной земле. Так кончился корм.
Потом начался настоящий буран, который не разворошил снега, а еще больше прижал его к высыхающей от мороза земле. Со слов матери Дувжир понял, что предстоит перекочевка. Сидя в юрте, сопротивляющейся бурану, он думал, куда следует идти. Каждое утро он находил мертвых баранов, откапывая их в снегу, окоченевших и обледенелых.
Он приготовит легкую палатку и поклажу, состоящую из теплого войлока и мешка с едой, который собирала мать. В этом мешке был сушеный творог, приготовленный еще летом. Такой закон: зимняя пища запасается заранее (никогда баран не сделается спасительной едой для арата, и, кочующий посреди огромного стада, он ест сушеный творог и сыр. который может храниться год. и пьет «цай», бросив траву в котел)...
Через два шага юрта исчезла для Дувжира в воздухе, забитом морозными иголками. Дувжир подтолкнул быков палками. С ним следовали бараны, сто пятьдесят, двадцать коров и тридцать лошадей. Он шел, останавливаясь, чтобы обобрать лед с губ баранов и посрывать тяжелый снег с шерсти. Он брел в снегу и трогал баранов за морды, которые были облеплены снегом. Он обтирал морды рукавицами, а бараны останавливались, будто теряли желание идти дальше. Он толкал их в спины, хлопал себя по бокам и кричал, толкал их шестом, и так он прошел в первый день три километра пути. Другого способа жить и спасать баранов он не знал.
Ему было бы удивительно тогда услышать, что семеро детей, которые будут у него, с самого начала станут жить по-другому, что, например, один сын поедет в Москву и сфотографируется на Красной площади вместе с другими передовиками производства — молодыми героями Монголии, и это будет только одно событие в ряду хороших событий, наград и почестей, которые он заслужит сам... И не мог он предвидеть самого удивительного: один из сыновей навсегда расстанется с кочевой жизнью, со степью, с юртой, и он, Дувжир, будет гордиться таким сыном!
...Когда настала ночь, Дувжир остановил стадо и согнал его в кучу, так как бараны уже начали терять инстинктивное стремление быть друг около друга — прижимаясь боками, они согреваются,— но, замерзшие, они стояли порознь, и это особенно испугало Дувжира. Он нашел среди стада совсем ослабевших и принялся по очереди отогревать их, прижимая к животу, нося их на руках, как детей, которых надо укачать. Он поставил палатку, принес в нее легкую печку и несколько плиток кизяка и зажег кизяк в печке. Сквозь шипение пламени он услышал вой. Он вышел из палатки, видя в темноте. Стадо, сбитое им в плотную кучу, стояло спокойно, но вой не мог ему послышаться! Он долго сидел перед палаткой и прислушивался, чувствуя, как нагревается понемногу там, внутри палатки. Возвратившись, он потушил огонь и лег, чтобы в тревоге за баранов дремать несколько часов.
За следующий день он прошел со стадом около пяти километров, и ночью ходил со слабыми баранами на руках, и истопил меньше кизяка, и сэкономил на своей еде, и почти не спал. Наутро сделалось совершенно тихо. Он разгреб твердый снег в надежде увидеть траву, но увидел черную, уничтоженную морозом траву. Теперь он не ехал на лошади, потому что иначе уснул бы. Он пошел рядом, держась за поводья. Он знал случаи, когда арат на зимней перекочевке внезапно падал с лошади, а когда подходили к нему, он уже не дышал. С этой зимы Дувжир почти всегда ходил пешком. Утром следующего дня он откапывал баранов, прислушиваясь к животу каждого, живо ли животное, вновь обирал снег с тощих спин, лед с морд баранов и толкал их вперед, не чувствуя усталости, с лицом, блестевшим от пота.
Ночью Дувжир услышал особенный посвист ветра и понял, что надо срочно искать овраг, где можно было бы укрыться от урагана. Он успел дойти до оврага прежде, чем наступила темнота. В этот день он прошел восемь километров или больше, зато на следующий день идти нельзя было: свистал над оврагом ветер. Мир был во власти дзуда1. Сейчас на земле свирепствовали белый и железный дзуд, белый — это значит снег толстым слоем лежит на траве, железный — за снегом грянул мороз. В такое время, определяемое коротким словом, ясным для арата, приходится переживать трудности, в которых смерть — всего лишь рядовое событие.
1 Непогода.
Сыновья Дувжира, те, кто остался кочевать, в тяжелое время тоже слушают ветер и посматривают на небо. Они слушают: не идет ли сквозь пургу трактор, посланный на спасение из сомона, они смотрят: не появится ли в заволоченном небе, вынырнув внезапно, вертолет, несущий спасительные тюки с кормом и провиантом?
Тогда, в течение двадцати дней, Дувжир прошел сто километров и увидел под снегом траву. И не останавливаясь, с ходу, он бросился к снегу и стал разгребать его руками, взбивая его, как тюфяк, добывая на свет траву и смеясь потрескавшимся ртом.
Он не думал об отдыхе или боялся, что упадет, если закроет глаза: поставил палатку, согрел снег, бросил траву в воду и раскрошил палочку сухого молока крепкими зубами.
От горячего чая и еды он почувствовал щекотку во всем теле и сделался как пьяный.
Он хотел запеть на пустом просторе, которым была окружена его палатка, и хотел увидеть других людей, разговаривать с ними и получать от них письменные известия.
Он лежал в палатке и мечтал, напевая одним горлом, без слов.
Тихий и дикий свой голос он слушал, как голос другого человека, и думал, что всякий человек, который отныне встретится на его пути, будет иметь право разговаривать с ним сколько угодно долго. И он верил, что отныне не будет другого победителя в скачках, и видел себя в праздничном седле. Взросление было, как наступившее месяц назад нашествие снега: сначала надо бороться на месте, но потом обязательно надо решиться на перекочевку. И в этом дне, когда стало ясно, что ни один баран не погибнет, а возвратятся все, в воздухе тихой погоды, не спасенной еще от урагана, но имевшей передышку, он почувствовал свой перекочевавший возраст.
Из трещин на руках, оттаявших от чая и тепла, начала сочиться кровь, и он зализал трещины, как пес. Флакон с табаком он вытащил из небольшого мешочка, привязанного к поясу, и запустил табак в ноздри. Он стряхнул крошки табака с мокрого от снега дэли2 и затянул пояс, сделавшись от этого тонок, как девушка. Трогая лицо, он чувствовал ладонью, как выступили скулы.
2 Одежда типа халата.
Весной он возвратился к юрте, где жила мать с подрастающей дочерью, последним ребенком, подарком в ее старой жизни, и бараны, которых он спас, бежали впереди него, ровные и гладкие, как зубы победителя скачек. Он вошел в бедняцкую юрту, когда мать снимала пенки с кипящего молока единственной оставшейся у нее кобылицы, чтобы превратить их в долго сохраняющуюся пищу. Он вошел в юрту не стучась и не предупреждая о себе, потому что не был научен беречь сердце ожидающего человека и потому, что слишком спешил. Сила и молодость, а также нежелание одиночества накопились в нем, играя как нетерпеливые кони — как плотная кровь в черных бешеных и тугих жилах тех злых коней! Дувжир ненавидел теперь одиночество человека в степи, как он ненавидел волка.
В сорок пятом году Дувжир стал солдатом и снова покинул юрту вопреки надеждам матери. Он служил на юге республики во взводе связи. Он не стрелял, не был в бою, но получил медаль за мужество. Грузовик, на котором ехали через пустыню он и еще несколько человек с ним, встал, испортившись в пути. Они голодали семнадцать дней — возможно ли это? Наверное, ели ремни... Все остались живы и получили медали за стойкость. В части Дувжиру передали письмо, присланное ему от имени матери, но писанное другим человеком: мать не знала грамоты. Она писала при помощи грамотея, чтобы Дувжир подчинялся дисциплине, и давала другие наставления с целью нравственно укрепить сына. Он ответил матери письмом, которое написал сам старыми монгольскими письменами,— его обучил отец. «Как бараны?» — таким вопросом ответил он матери и сестре, которая уже вошла в возраст работы. Этим вопросом он хотел показать матери в особенности, что он живой, за войной не оторвавшийся от их жизни, что погибать он не собирается: работы много. Он послал письмо, дивясь, что письмо его дойдет, как достигло его письмо матери.
От своей части он скакал на хорошем коне до Улан-Батора, от Улан-Батора добирался до Дашинчилэна на машине, а дальше снова скакал на коне, поднимаясь на стременах и поворачиваясь во все стороны, чтобы скорее увидеть юрту матери, и он не подумал, как бы поберечь ее сердце, уставшее от ожидания. Он слишком спешил и вошел в юрту вдруг, а теперь мать и сестра целовали его в щеки, так что он не видел по-настоящему их лиц... Потом он вышел к баранам и увидел, что бараны гладкие и бока у них полные, значит, без устали кочевали мать и сестра. Тогда он, хозяин юрты, вернулся в дом и заглянул в лица матери и сестры. Он увидел, как они устали, и испугался.
— Дрова на печку кончились,— виновато сказала сестра, когда они сели, и она протянула ему на вытянутых тонких руках чай,— вас не было...
Жену Дувжир привез в сорок восьмом году из сомона Цаган-цвэр, уплатив калым из пятидесяти баранов, десяти коров и десяти овец. Свадьба была хорошая: два дня. Юрта была хорошая, приготовленная заранее. Только последний сын, седьмой из семи сестер и братьев, Сайханбаяр, родился в больнице, все остальные, начиная с первенца Баярсайхана, родились в юрте. Самым тяжелым для рождения был пятый, Баярдалай. В прошлом году он вернулся из армии. И вот сейчас он лежит в юрте на боку, в рабочем дэли, туго перетянутом, упираясь локтем в землю и опираясь головой о кулак. На голове у Баярдалая щегольская шляпа, какие носят летние командированные, в мелкие дырочки, светлая и с лентой. Баярдалай смял тулью шляпы для пущей красоты и так слушает отца, а потом рядом устраивается Сайханбаяр, он в точности так же одет, как брат, и так же суров.
— Дувжир-гуай!1 Все дети ходили в школу?
1 Уважаемый.
— Все,— говорит Дувжир,— но самый умный Баярсайхан. Он был в Москве. Он самый умелый брат из всех сыновей.
На фото в большой раме, висящей за спиной у Дувжира (в раме много фотографий, начиная со свадебной: Дувжир в форме и маленькая девушка, смешливая, в шелковом дэли, ее улыбка сохранилась, а на дэли теперь тоже есть ордена). На фото и старший сын в группе монгольских молодых лиц присел для лучшей композиции кадра.
— Далеко ли учились дети?
— Учились...— говорит Дувжир.— Приезжали из сомона и требовали детей в школу, говорили: будем на воскресенье привозить.
Дувжира время от времени приглашают в школу молодых скотоводов для чтения лекций.
— Вам это нравится, Дувжир-гуай?
— ...У них слишком много науки сделалось в головах. Молодые люди имеют много знаний, а мало опыта. Где будет лучший нагул? Как под снегом вырастает растение? Ничего они не знают.
— Вы рассказываете им?
— Конечно. Я был на шестнадцатом съезде2. Там меня наградили, не считая всех остальных наград. Я обошел весь Улан-Батор!
2 ХVI съезд МНРП — Монгольской народно-революционной партии.
— Вы довольны своей жизнью, детьми?
— Да,— говорит он, доставая флакон с табаком и запуская табак в ноздри, а потом протягивая флакон и мне — это обязательный жест гостеприимного хозяина.
Среди прекрасного убранства белой юрты — яркие вышивки любимой дочери Ундрах. Ундрах за работу на ферме тоже была награждена медалью. Когда она приезжает на несколько дней к родителям, то, отдыхая от замужества и работы, занимается вышиванием: на черном фоне плотной материи она распределяет странные цветы и маленьких колибри, которых не видела никогда. Мать не трогает взрослую Ундрах расспросами или излишней заботой — и в спокойствии расцветает талант Ундрах, которая, вышедши замуж, покинула родителей.
— Еще в пятьдесят шестом была трудная зима,— говорит Дувжир с достоинством человека, не перенесшего, а победившего трудную зиму.— Но в пятьдесят четвертом я стал человеком сильным, богатым.
— Что случилось?
— Перед тем как создали госхоз, у меня было пятьдесят баранов, пятнадцать коров и десять коней. Я отдал тридцать баранов, десять коров, пять коней. После того как пошел в госхоз, жизнь стала хорошая.
Дувжир кочует со стадами, но, будучи членом госхоза, он всегда надеется на помощь в его трудной работе. Он ворчит на молодежь, имеющую, как он говорит, слишком много знаний и мало опыта, но он всегда радуется, когда его вызывают читать этой молодежи науку о хорошем нагуле скота, он радуется, когда приезжает в центр сомона для того, чтобы на общем собрании решать общие проблемы. Его отец никогда не думал, положено ли человеку счастье, но Дувжир о счастье знает уже больше... Он даже знает, что счастье у каждого человека должно быть. Когда школьный учитель сказал Дувжиру, что его сына Тумербаатара надо учить пению, Дувжир согласился, хотя он был поражен.
Он прослушал голос Тумербаатара — голос юной матери Дувжира, давно забытый, голос счастливый, который когда-то забился в нем самом в ту первую его перекочевку, голос счастья и победы... В Тумербаатара этот голос был врожден природой. Сын не заслужил его болью жизни, а как бы со счастья начинал жизнь.
Учитель стоял перед заслуженным человеком. Учитель немного опасался, что Дувжир не поймет его, уведет сына. Дувжир увидел, что сухая пыль с его сапог соскальзывает на деревянный пол школы, и застыдился. Здесь главным человеком быт не он, а учитель и мальчик, который родился у них с женой, чтобы быть счастливым. Голос? Учитель говорит, что это такой особенный голос, что им нельзя петь зимой, нельзя подвергать его ветру, песку, зною... Разве счастье так нежно? Голосу Тумербаатара нужны комнаты в каменных домах, тишина, тепло... И тогда Дувжир сказал учителю и потом жене и самому Тумербаатару удивительную вещь, которую не мог сказать отец Дувжира.
— Что же,— сказал он,— если выбирать профессию, то лучше ту, которая будет нравиться.
Мальчик Тумербаатар проводил его до дверей интерната, и Дувжир впервые робел, чувствуя в своей ладони ладонь неизвестного ему человека — сына. Он вгляделся в блестящие детские глаза. Потом он долго скакал на коне к своей юрте, посмеивался и крутил головой, удивляясь, что образ счастья может так точно представляться ему.
Н. ЧУГУНОВА
МНР.
Хубсугульский аймак.
Рис. А. МАРТЫНОВА.


КАПИТАЛ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕКА

С ракетами в саду

В крышу дома, разворотив гнездо аиста, врезалась американская ракета. Перепуганное птичье семейство, торопливо взмахивая крыльями, улетает. Такую карикатуру опубликовала недавно одна западногерманская газета. Смысл прост: там, где размещаются новые американские ядерные ракеты, падает рождаемость.
Осенью 1983 года итальянская газета «Коррьере делла сера» в бравурных тонах описывала суматоху на базе Комизо (остров Сицилия), где уже готовились принять первые комплекты американских ракет. «Это будет цитадель с ракетами в саду»,— уверял корреспондент газеты. Эдакая ракетно-ядерная пастораль. И такие они будут прекрасные, эти ракеты. Впору протереть тряпочкой и заботливо полить из лейки...
Однако прибывавшие американские «садовники» быстро внесли свои коррективы в идиллию, нарисованную «Коррьере делла сера». И в Италии, и в ФРГ, и в Великобритании выяснилось, что именно гости становятся хозяевами положения, именно они будут — безо всяких консультаций с местными властями — решать вопрос о запуске ракет. Зато права принять на себя ответный удар итальянцев, немцев и англичан никто не лишал.
«Выстрели и забудь»,— гласит коммерческий девиз тех, кто размещает американские ракеты нового типа в Западной Европе. О безопасности тех, кто живет «с ракетами в саду», не то что не помнят, о ней и не думают. Итальянский офицер, служащий на базе в Комизо, признался журналисту: «Ракеты, конечно, производят очень угрожающее впечатление... Но куда с большим ужасом я думаю о том, что они могут вызвать ответный удар...»
Немцев «ценят» не выше, чем итальянцев. Журнал «Штерн» рассказал обучениях американцев в земле Гессен. Отрабатывались методы «комбинированного» применения ядерного, химического и обычного оружия. Если бы дело происходило в настоящих боевых условиях, то никто из 109465 жителей этого района не имел бы ни малейшего шанса уцелеть. Выстрели и забудь...
Миф о «ядерном зонтике» трещит по швам. «Зонтик» протекает. И вот западноевропейское руководство НАТО подкидывает мыслишку: размещение американских «Першингов» и крылатых ракет стратегически более выгодно в других, «менее населенных» странах. Поговаривают, например, о Турции. Перебросить туда ракеты — и, по словам некоего западногерманского офицера в штабе НАТО, «человеческих жертв в случае ответного удара будет меньше».
«Ну да, конечно,— возмущается турецкая газета «Миллиет»,— в офицерских казино западноевропейских стран будут шутить: «Погиб один миллион турок... человеческих жертв нет...»
Специалисты давно уже предупреждают о возможности «войны по ошибке». Неполадка в ЭВМ может оказаться роковой. Так, 9 ноября 1979 года система противовоздушной обороны североамериканского континента подняла на ноги американские вооруженные силы. Электронные системы уверяли: в сторону США летят советские ракеты. Тревога продолжалась 6 минут. В воздух была поднята стратегическая авиация. К счастью, ядерной катастрофы не произошло. Ошибку обнаружили. Однако обратим внимание: на это потребовалось 6 минут. А если ошибка произойдет в Европе, ее могут просто не успеть исправить. Подлетное время «Першинга» с территории ФРГ — 6 минут, Италии — 8 минут. И западноевропейцы примут на себя ответный удар. Недаром Стокгольмский международный институт по исследованию проблем мира предостерегает: ядерное оружие не может защитить Европу, но может ее уничтожить.
Впрочем, причиной тому могут послужить не обязательно ошибки аппаратуры. Смертельной для десятков, сотен тысяч людей может оказаться и «сломанная стрела» — так военные называют аварии с ядерным оружием. «Вашингтон пост» пишет: «Никто не может достаточно полно осознать все возможные неполадки, непредвиденные события и людские ошибки, которые в своем сочетании могут в один прекрасный день, в обход изощренных сил предупреждения или устройств, блокирующих неумышленную подачу команды, привести к ракетному залпу».
Одну из шахт со стратегической ракетой «Титан-2» в американском штате Арканзас будто кто-то сглазил. Сначала — утечка ядерного топлива. А через несколько месяцев рабочий уронил в шахту гаечный ключ. Ядерную боеголовку выбросило на несколько метров. Не взорвалась она только чудом.
...А если нечто подобное случится в маленькой густонаселенной Европе и чуда не произойдет?
«Ерунда!— отмахиваются вояки из 56-й артиллерийской полевой бригады США, обслуживающие «Першинги» на американской базе в Швебиш-Гмюнде (ФРГ).— Мы профессионалы!» Однако и у «профессионалов» уже были инциденты. В конце 1982 года у тягачей в Швебиш-Гмюнде и Карлсруэ отказали тормоза. Рядом со Штутгартом загорелся грузовик, перевозивший ракету.
56-я артиллерийская не покладая рук учится запускать «Першинги» со стартовых позиций. Ракеты находятся в постоянном движении. «Как мы будем передвигаться?— переспрашивает майор Энтони Маравола.— Интересный вопрос... Могу заверить, что когда мы движемся по автострадам на маневры, вы вполне можете проехать мимо, не догадываясь, что 56-я бригада куда-то направляется». Можете проехать мимо, а можете и столкнуться. Янки славятся своей бесшабашной ездой по европейским улочкам.
«Ерунда!» — уверяет майор Маравола. «Чепуха!» — вторит ему американский офицер из Комизо. А ведь и в Сицилии уже были «казусы». Приземляясь на аэродроме базы Сигонелла, истребитель ВВС США заехал «мимоходом» по фюзеляжу итальянского пассажирского самолета. Сигонелла не просто база ВВС. Это ядерный предбанник Комизо, где на первое время складируются ракеты, доставленные из США.
В июле рядом с «предбанником» врезался в землю американский военно-транспортный самолет «Геркулес». Пилоты забыли убрать шасси... «Геркулес», в котором перевозят отнюдь не садовые принадлежности, упал в сотне метров от жилого дома. И в скольких метрах от ядерного погреба?
Цитадели с ракетами в саду могут стать кладбищами и без нажатия кнопки...
Европейские города, которым оказана натовская милость, переживают ракетно-демографический бум. В одном Комизо, помимо 112 ракет, разместятся 5 тысяч американских служащих.
Появление заокеанских вояк, известных своей тягой к сомнительным развлечениям,— манна небесная для местных воротил нелегального бизнеса. Создаются все условия для того, чтобы отягощенные долларами гости могли беспрепятственно «вкусить греха» по-итальянски, по-английски, по-немецки. Местная мафия уже слетелась на золотую пыльцу. Резко возросла торговля наркотиками. В городе Виттория, рядом с Комизо, еще несколько лет назад мафии не было. Теперь ее главари закупили в окрестностях Комизо земельные участки и строят виллы — в расчете перепродать их потом американцам, само собой, с барышом. Расцвели вымогательство, наркомания. За три года после натовского решения о «довооружении» число наркоманов в Виттории возросло на 200 процентов.
В «мини-Америках» притесняемыми иностранными рабочими оказались местные итальянцы. Они для янки люди второго сорта. В Сигонелле 1450 итальянцев, нанявшихся на базу, могут ходить лишь по строго определенным участкам территории. Они не имеют права вступать в профсоюзы. За одинаковую работу получают намного меньше, чем американцы. От них требуют заполнить бланк, подтверждающий, что они не являются членами коммунистической партии и Всеобщей итальянской конфедерации труда и даже что они никогда не участвовали в антиамериканских организациях.
«Ракетное решение» было принято западными правительствами вопреки воле большинства западноевропейцев, которые справедливо не верят в декларируемое Вашингтоном желание «защитить Европу». Те, кто считает: лучше быть активным сегодня, чем радиоактивным завтра,— решительно протестуют, а за это подвергаются гонениям, расправам.
...У базы в Комизо вооруженные полицейские набросились на женщин, разбивших «лагерь мира». Их жестоко избили, а 20-летней англичанке Кэтрин Бейкер сломали руку. Потом женщин бросили в фургоны и отвезли в тюрьму для уголовников...
В лагере у Гримэн-Коммон, который в конце концов был уничтожен, пять женщин получили переломы рук и ног, одну ударили ногой в живот, другой сломали пальцы, умышленно наступив на руку сапогом, третьей раздробили кисть полицейской дубинкой. «Блюстители порядка», уверенные в безнаказанности, давали выход садистским наклонностям...
А в начале 1984 года американским и натовским охранникам ракетных баз было приказано «в случае чего» открывать огонь по демонстрантам. Приказ отдал главнокомандующий объединенными вооруженными силами НАТО в Европе американский генерал Бернард Роджерс.
Миллионы итальянцев, немцев, англичан — против. Участники антивоенной манифестации в Мутлангене (ФРГ), где уже приведены в боевую готовность «Першинги-2», посадили вдоль забора базы 1111 молодых деревьев — как символ того, что жизнь победит ядерную смерть. Как символ того, что они не прекратят борьбу за жизнь. И будут вести ее, пока не уберут с континента заокеанские ракеты и европейский сад не станет мирным.
Л. ЕЛИН
Коллаж Е. НОВИКОВОЙ.


ЛЕСНЫЕ ПОЖАРЫ
Сергей ВОРОНИН, лауреат Государственной премии РСФСР имени М. Горького
Рассказ

- Заразы! Корзину отняли! Лесные пожары, лесные пожары... Будто я леса поджигаю! В поезд не пускают. Ну, да я и без корзины уехал. Не на того нарвались. Если уж чего захочу, то добьюсь, можете не волноваться... Здорово!
— Здравствуй.— Я совершенно не рад его появлению. Никогда не был он на моей даче, и пусть бы так продолжалось еще лет сто. Но вот корзину у него отобрали, а он собрался за грибами и только поэтому приехал ко мне.
— А ты ничего тут оброс,— оглядывая дом, сад, говорит он.— Умеете. Ну, сад потом, покажи-ка дом изнутри, как ты тут...— И, не дожидаясь, когда начну ему показывать, идет впереди.— А Зинаида где?
Зинаида, моя жена,— сестра его жены. Отсюда мы и свояки, черт бы побрал такую случайность!
— Дома, где же еще?
— Поди, все стряпает. Ты пожрать-то не дурак, верно?
— Как раз не очень.
— Рассказывай! А моя совсем обленилась, ни черта не хочет готовить. Работаю, как слон. А дома пожрать нечего. А тебе что, жена не работает, можешь... Здорово, Зинаида! Так и есть, торчит у плиты. Заездил он тебя, а?
— Да нет, варенье из черноплодки варю.
— Покупное уже надоело? Своего охота? Да, когда целыми днями сидишь, какая блажь ни придет в башку. Не то что нашему брату, рабочему. Нам не до тонкостей. Нам абы как...
Он внимательно оглядывает кухню, плиту, полку с посудой, ведра с водой, которую я таскаю с реки, щелкает пальцем по буфету.
— Старенький привез, чтоб в глаза не бросалось. Ну хитрован! Под скромника играешь? Нынче это в ходу. На другого поглядишь: вроде ничего нет в человеке, а попал ненароком домой или на дачу — перерожденец. Самый натуральный. Уже ничего от пролетария в ем нет. Перерожденец!.. Та-ак...— Это он вошел в столовую. В ней ничего нет, кроме стола и полудюжины разнокалиберных стульев. Единственное окно выходит на запад. Там река. Я нарочно не засаживаю этот участок кустами или деревьями, чтобы не закрывали вид на нее. Хорошо бывает по вечерам сидеть и глядеть на ее гладкую ленту, отражающую всю красоту перехода закатного неба от вечера к ночи. Видеть, как пролетают синхронно — и в небе и в воде — утки, и чувствовать, как покой и тишина благодатно вливаются в сердце, в каждую усталую мышцу.
— А тут у тебя зря земля пропадает,— тычет он пальцем за окно.— Надо бы воткнуть две-три яблони. Бесхозяйственно это. Исправь.
— Яблони не втыкают, а сажают,— говорю я и физически ощущаю, как горячая кровь нервной волной начинает поджимать сердце. Он всегда раздражает меня своими безапелляционными суждениями. Ведь я его знаю давно. И знаю: никогда ничего у него не было. И не потому, что не было возможностей, были: «скворечник»-то, как зовут домишки в садовых кооперативах, мог бы построить, но не хочет. Сильно занят вроде не был, детей не растил, на работе, кажется, не сгорал, уж больно часто менял ее, работу. В молодости попивал, к старости обленился. Ну и пусть бы, каждому свое, но он осуждает. Встретимся у меня или у него, непременно: «Ну как, помещик, все растопыряешься?» Что это, зависть? Ведь никто же ему не мешает: делай, строй.
— А зачем? Дома отдыха есть у народа, вот и отдыхай, а ты норовишь свое, превращаешься в мещанина, обывателя. Вот так вот и обуржуваживаются...
— Обуржуиваются.
— Вот именно! Нет, я бы на месте нашего правительства шуганул бы вас с вашими дачами. Сколько земли пропадает! А еще хотим, чтобы всего хватало. Где там!
Мою поправку насчет того, что яблони не втыкают, а сажают, он принял с усмешкой.
— Неужель, думаешь, не знаю? Да не в этом суть. Понятно?
— А здесь чего?— Это он вошел в спальню.— Ничего себе размахнулся!
Я, конечно, мог бы давно послать его к черту, но не люблю ссор, дрязг и потому стараюсь не слушать, что он там несет, а уж если и слушать, то не принимать близко к сердцу.
— И кроватки подержанные. Все продумано. Да... А пододеяльники новые. Хитрован! Ничего не скажешь, хитрован. А тут чего?— Это он вошел в третью комнату. В ней кровать, стол и стул.
— Сын приезжает с женой.
— Понятно. А небось чужого сюда не пустишь вроде меня, а?
— Почему же? Располагайся.
— Говори мне: «располагайся»... Да-а, моя дочка без дач выросла, и ничего — двоих уже родила.
Его дочь чуть ли не каждое лето проводила у нас, когда была маленькой и когда в школе училась, да и теперь приезжает. И на здоровье. Но я молчу. Скажи — передаст, и непременно так, будто я корю. Уж лучше помолчать. Да и не только его дочь к нам приезжает, и мои родственники не забывают, и родственники жены, и жены сына, так другой раз соберется человек двадцать, и каждому надо найти место за столом и поспать. Но я молчу, что с ним говорить!
— Не-ет, не понимаю я этой частнособственнической психологии. Уж сколько прилагается агитации всякой, а человек, будто его и не касается.— Он выглянул в окно.— Ну куда тебе столько яблонь? Ведь не съешь сам-то. Или продаешь?
— Нет.
— Нет... Так и поверю. С другой стороны, если столько насажал, то куда же девать? Не бросать же свиньям?
— Да не продаю я.
— Говори...
Жена зовет нас пить чай.
— Не так часто бываю, чтоб одним чаем угощать. Могли бы и водку поставить,— говорит свояк, намазывая хлеб маслом и кладя на него колбасы.
— Так ведь не знали, что ты приедешь,— говорит жена.
— Конечно, где уж нам уж, чтоб нас еще ждали. Не министры. А ты чего ж не угощаешь своим черноплодным вареньем? Я уважаю его.
— Да оно еще не готовое.
— Давай, давай, не жадничай.
Напившись чаю, он курит, нависнув над коленями, как Мефистофель.
Он знает, что я бросил курить и не переношу запаха табачного дыма, и, хотя знает, пренебрежительно отмахивается.
— Ерунда! Открой окно, все вытянет.— Выкурив папиросу до мундштука, свояк встает.— Ты вот, Зинаида, дай-ка мне корзину, пойду за грибами.
— Да ведь в лес нельзя,— говорит жена,— оштрафуют.
— Ничего, не бойся. Что я, слепой, что ли? Увижу, сверну. Как это ребята поют: «Умный гору обойдет». Давай, давай.
Жена приносит корзину. Он проверяет, крепко ли держится ручка, и мы выходим в сад.
Когда-то здесь был голый кусок земли. Трава, подмятая кое-где ольховником. Да еще колючая проволока — следы войны. Земля — песок с тощим слоем перегноя. Сколько в эту землю вбухано навоза и торфа, всяких компостов! Сколько вылито воды, чтоб прижились саженцы! А зимой их обгрызали мыши, жгли морозы. А опыта никакого, чтоб уберечь. И тем радостнее — как открытие — первое яблоко. А на грядах другие радости — зеленые штыки лука, в желтых цветках плети огурцов, укроп — чтобы сорвать и бросить в суп. И земляника, на которой пасутся дети, выискивая красные ягоды и от нетерпения срывая неспелые,— и сразу в рот. И год от году все размашистее кроны яблонь. И уже сотни яблок на них, и уже с набитыми рюкзаками и сумками уезжает с дачи вся наша многочисленная родня...
— Да, растопырился ты. Помещик, как есть помещик. И забор на бетонных столбах. Навечно. Хитрован!..
А этой зимой прижгло несколько яблонь. Особенно пострадала антоновка. У самой шейки отошла кора чуть ли в половину ствола, и ремнями сошла кора с крупных ветвей, обнажив почерневшую древесину. И поэтому на многих ветвях нет молодых побегов. Отживут свое нынешние листья, опадут, и уже будущей весной, когда все зацветет, будут торчать черные, словно обугленные, сучья, связанные паутиной...
— Беседку построил. Зачем?
Беседка построена для детей. Пусть шумят, играют подальше от дома. Надо когда-то и отдохнуть.
— Чего молчишь?
— А чего говорить?
— Это верно. Когда крыть нечем, надо молчать. Так что ль? Да, вишь, куда твои силы и устремления уходят: все на личное, а нет чтоб на производство. Как учили: сначала общественное, а потом уж свое. К этому нас зовут. Иль не так?— Он подошел к папировке и крепко встряхнул ствол. На землю сорвалось несколько яблок. Каждое он обтер рукой и положил в корзину. А одно самое большое посмотрел на свет. Оно полно медового потемневшего сока.— Ничего, умелец... Не жалко, что я взял?
— Ну что ты!
— Да ведь кто вас, мелкособственников, знает... Ладно, пойду. Корзину потом у нас заберет Зинаида. Не бойся, не приручу. Чужого нам не надо, но и своего, ядрена вошь, как говорится, не упустим.
Не попрощавшись, он уходит. За ним тащится черная горбатая тень. Провожает его до калитки. Там тропа сворачивает, и тень услужливо, все так же горбясь, бежит впереди него.
Ушел.
Я остаюсь один со своим садом. Ветер привычно шевелит деревья, сбивает облака в кучу. Из нее начинает кропить мелкий дождь.
Хорошо, если бы пошел сильнее, залопотал бы по листве, застучал по крыше, хлынул бы в трубы.
Может, и залил бы лесные пожары...
Рис. А. ГРИШИНА.

<- предыдущая страница следующая ->