<- предыдущая страница следующая ->

Эрнст МАРКИН
Радуга над Кустодиевском
Хроника жизни счастливого человека в двух частях
1.
Города на Руси создавались не сразу. Медленно, иногда натужно, иногда с купеческой лихостью вырастали они из деревенских одежд, из пограничных засек. Даже Петр Великий не создал свою Северную Пальмиру, а только заложил ее. При нем будущая блистательная столица империи Санкт-Петербург представляла собой такое зрелище: несколько дворцов, много бараков и сплошная рябь болот, подернутых туманом и хворью.
Но бывало, что города возникали сразу и вдруг. Таков златоглавый Китеж-град, созданный народной мечтой и народной же тоской упрятанный от дурного глаза на дно зачарованного озера. Только народной мечте под силу такое: взять да и выдохнуть единым дыханием чудо-город с дворцами и красавицами, отмытый от всех болей прекрасный город.
И уж совсем редко, неслыханно редко... Ни на одной карте не отмечен город Кустодиевск. Но он есть, он существует, живет, этот волшебный, дивный город, галдящий, дерзкий, радужный, гигантский. Вы входите в него, и поначалу глаза ваши слепнут от его яркости и блеска, вы глохнете от балаганных визгов и воплей цирковых зазывал. Вам кажется, что вся лазурь собрана с неба и брошена на церковные купола, все изумруды мира выстланы по земле вместо травы, все заморские шелка туго окутали статных пышных красавиц. Вам надо отдышаться и попристальнее вглядеться, чтобы понять очень простую и очень сложную истину: да ведь трава зеленее и чище любых изумрудов, ситцы «глазастей» и ярче шамаханских шелков. Да разве это чудеса?! Они же еще только начинаются. Вы выходите к реке, и это, конечно, Волга (потому что другой такой нет), а по берегам луга... А вот еще чудо: прямо посреди города на солнечной террасе чаевничает красавица. Лицо белое, бровь соболиная, губки пунцовые, стан пышный. Об обнаженный ее локоток трется котяра с глумливой ухмылочкой, не иначе как хулиганствующий бесенок превратился в кота. А в цирке выступает ученая свинья Катя. А среди нарядных, как жемчуга, отбросов с важностью генералов расхаживают огненные петухи. А в лазоревом небе летают галки. А в трактире с красными стенами пьют чай красные извозчики; пьют чай с блюдца, а вы думаете, что это тайная вечеря. А на горе стоит в роскошной шубе Федор Иванович Шаляпин. Стоит себе, молчит, застилая собою полмира, и кажется, что для всеобщего спокойствия ему и надо молчать, потому что если грянет его державный бас, так весь мир рассыплется. И создатель этого города тоже здесь; так, особенно не выделяется: в собольей шапке, как бы уже и мономаховой, усы холеные, глаза спокойные, дескать, цену себе знаем. А за углом молодая женщина купает ребенка, и огромный куст сирени осеняет их, как венец невесту. А на другой улице уже зима, еще более яркая, чем лето, невиданная — искристая, пушистая и теплая зима с рыжими разбойными извозчиками и нескончаемыми ярмарками.
Праздник в этом городе никогда не кончается. Что же, и не трудится никто? Ну почему же? Вот в деревне неподалеку бабы вышли на сенокос — да разве ж не праздник?! И одежды самые нарядные, и земля в самом драгоценном своем уборе урожая, а вот одна притомилась от солнышка, сбросила сарафан, мелькнула белым и розовым и ухнула в чистую голубизну. Праздник в городе и окрестностях потому, что и труд праздник, и Шаляпин на горе, и ярмарка — всё праздник, вся жизнь — праздник. Меняй слова местами, ничего не изменится: жизнь — это праздник, а праздник — это ведь жизнь.
Видно, счастливая судьба была у создателя этого дивного мира...
Судьба, судьба, ну что же ты так коварно и плотно прилепилась к этому человеку! Да отцепись же от него, наконец, перестань когтить стальной скрежещущей лапой, ведь он еще так молод, так любим, так талантлив... А если не можешь напрочь отстать от него, то хоть передышку дай, дай вздохнуть полной грудью, дух перевести... Не отлепляется, подлая, и не дает передышки, изобретая всё новые боли.
...Как хорошо, как красиво и плавно все начиналось! И жизнь была похожа на белые летние облака, позолоченные солнцем, неспешно и покойно наполняющие себя влагой, чтобы пролиться благодатным дождем над июльской тучной землей.
Ну да, был июль, конец июля 1900 года. Рядом со старинным селом Семеновское-Лапотное Кинешемского уезда укрылась небольшая усадебка Высоково. Хозяйками ее были три замечательные старушки сестры Грек. Прекрасно образованные, они выписывали книги из Англии, Германии, Франции, любили искусство, а главная старушка Мария Петровна сама занималась живописью и резьбой по дереву. А еще они были приветливы и добры. В ближайшей деревушке в память о погибшем брате они построили школу и сами платили учительнице. А еще они были милосердны. У старушек никогда не было детей, и уже давно они взяли на воспитание двух девочек — сестер Прошинских, Юлию и Зою. Два года назад 19-летняя Юлия Евстафьевна окончила общеобразовательные классы Смольного института и теперь работала машинисткой в канцелярии Мариинского дворца, заодно училась у академика живописи Циоглинского в рисовальной школе, лето же проводила со своими милыми старушками. Кто видел ее впервые, тот замечал ее гордость и замкнутость. Но первый этот взгляд был обманчив; была девушка застенчивой, мягкой, преданной, самоотверженной, милой. Правда, всего о себе она и сама не знала, но судьба поставит ее вровень с избранником ее сердца и души.
И пока она отдыхала от туманного Петербурга, к Семеновскому-Лапотному катила телега с веселыми молодыми людьми. Были они будущими художниками, причем один из них никогда не знал мира и быта русской деревни — именно он станет ее великим певцом, звали его Борис Михайлович Кустодиев. Как и полагается, художники нанесли визит вежливости старушкам Грек, мол, товарищи по ремеслу. Подруга Юлии Елена Полевицкая, позже ставшая известной актрисой, оставила портрет Кустодиева того времени:
«Это был молодой человек среднего роста, нежного сложения, блондин с мягкими, легкими, слегка рыжеватыми волосами, с белой кожей лица и рук, со здоровым румянцем на щеках. Расцветка радужной оболочки его глаз была интересна тем, что сероватый тон ее не смешивался с желтоватым — они лежали рядом, что создавало впечатление искорок, которые тем ярче вспыхивали, чем веселее был Борис Михайлович. Характер у него был легкий, склонный к незлобивому юмору, к радостному, заразительному смеху».
И друзья и старушки посмеивались, когда он по-астрахански акал и якал, говоря часы, пятно, и, несмотря на то, что был столичным студентом, оставался во многом провинциальным юношей: кто еще мог так краснеть в двадцать два-то года? Над кое-какими его рассказами старушки умилялись. Отец его умер, когда Борису было чуть больше года; старушки бросали жалостливые взгляды на воспитанницу, та осталась без отца в два года. Правда, мать Юлии отдала детей им. сестрам Грек, а 25-летняя вдова Екатерина Прохоровна Кустодиева тянула четверых детей на пенсию в 30 рублей. В пять лет Борис начал рисовать (какой хороший мальчик, кивали старушки), в пять же лет впервые испытал потрясение от музыки и сцены, слушая оперу «Иван Сусанин», а в 9 лет бесповоротно решил стать художником.
До его родного города Астрахани, где не было ни одного музея, добралась XV выставка Товарищества передвижников, и он увидел полотна Репина, Сурикова, Поленова, Крамского, Шишкина. Разве мог он представить себе тогда, что через 10 лет Илья Репин станет его учителем, а всемирно известный Суриков напишет уже в 1903 году: «О, Кустодиев, Кустодиев, его имя страшно успокоительно действует на душу...»
Впрочем, в Московское училище живописи, ваяния и зодчества его не приняли как переростка (ему было уже 18 лет), и он уехал в Петербург, где носил две пары носков, потому что у нижней пары недоставало пальцев, а у верхней пяток. На первый свой гонорар — 16 рублей — купил штаны и холст для работы. Старушки умиленно терли три пары глаз.
Но многое в молодом человеке им и не нравилось. Например, его грубые, по их понятиям, вкусы. Он с упоением рассказывал о том, как любил бегать на пожары, как обожает цирк, как навсегда врезалась в память ученая свинья Катя, как из всех птиц пали ему на душу галки: «Люблю галку, она так хорошо галдит». Да, вздыхали старушки, ну что с него взять... А он словно оправдывался: «Я бы и десять Ялт и столько же Черных морей променял бы на Астрахань. У меня и душа-то по природе астраханка». Это, конечно, неплохо, что умел на слух играть на рояле и цитре, хорошо танцевал, но называть автопортреты «авторожами» — это как вам понравится? Пусть и скромный и краснеющий, как девица, но ведь голубей гонял в детстве и не скрывает этого!
В семейных преданиях сохранился ужас, охвативший старушек, когда они расшифровали кое-какие взгляды, которыми обменивались их воспитанница и этот тихоня астраханец. «Боже мой, неужели наша Юленька выйдет замуж за художника из провинции? Ведь сколько прекрасных, блестящих партий у нее есть!»
Но дело было уже не в старушках. Двойной обвал обрушился на Кустодиева. Знавший до этого только свою Астрахань, промелькнувшую Москву да нелюбимый, холодный Петербург, он окунулся этим долгим счастливым летом в старинные волжские города и городки, узнал срединную Россию, деревню и маленький полудеревенский городок,— узнал всё это и полюбил навсегда, открыв для себя в Кинешме «вторую родину». Здесь он построит дачу, назовет ее «Терем» и проведет самые счастливые свои дни. Здесь астраханская его душа сольется с новой, костромской, и тогда-то и вознесется радуга над новорожденным городом Кустодиевском.
Один обвал, а другой... Это была уже даже из сентиментальных романов исчезнувшая любовь с первого взгляда. Молодой человек нашел свою суженую, художник обрел свою землю. Через три года они обвенчались, а через две недели после свадьбы Кустодиев, его соученик Куликов и их мастер Илья Ефимович Репин закончили гигантскую картину «Торжественное заседание Государственного совета». Мало у кого была столь стремительная карьера: вчера он еще носил комбинированные носки, сегодня он пишет портреты людей, вершивших судьбы России.
К 1910 году Борис Михайлович становится всемирно известен и представляет русское искусство за рубежом. Золотые медали сыплются как из рога изобилия. А он говорит: «Вот и эта медаль (Международной выставки в Мюнхене) — я очень рад, что она на меня не повлияла». В 31 год он становится академиком, о нем восторженно пишет Репин.
Медали, триумфы, а он сбегает от сиятельных заказчиков в свой «Терем», и там, и только там, он по-настоящему счастлив. Юлия Евстафьевна становится Юликом, Милым Юликом, Моим милым Юликом, Юликом моим дорогим, Люлюшкой... Родились сын Кира и дочка Ира. Иру он носит в грибной корзинке в лес, а сыну, будущему театральному художнику, объясняет изменчивую красоту облаков. Его астраханские вкусы не изменились, он любит собак, кошек, коров, все живое, простое, необходимое.
Будущий колхозник, а тогда юный пастушок Веселов из деревни Нагорное вспоминал: «Пасу как-то коров. Пришел ко мне на пастушню Борис Михайлович и говорит: «Ты посгруди коров-то, и сам вставай здесь, и кнут расхлестни». Я пособрал, и он стал нас рисовать, а затем говорит: «Ты побывай у меня денька через три». Я отпас и прихожу, он провел меня через комнаты и подвел к картине. Ай да батюшки, да это я, да вон Миленка, Цыганка, Пеганка, стал я переименовывать коров. Меня удивило — корова и корова, так нет — каждая на себя похожа. Попросил я подарить картину, но он отказал — нельзя, говорит, а после подарил другую...»
Многие удивлялись, почему он запер себя в такую глухомань. Он же удивлялся их удивлению: «Как же мне скучать, когда я днем пишу, а вечером с Юликом моим дорогим разговариваю. Напротив, я переживаю теперь самую лучшую пору моей жизни — пишу картину и чувствую, что я люблю и что меня любят...»
Но была и досада, о которой хотелось поскорее забыть. Еще в 19 лет он обронил в письме матери: «Опять что-то ноет, как у меня иногда бывает». Забывал, когда удавалось забывать. Но в 31 год отмахнуться уже не удавалось — боли в руке и шее все усиливались. Не прошло и года, как он вынужден признаться: «Страдаю очень, особенно по утрам. Подлая моя рука болит вовсю и вместо улучшения — с каждым днем чувствую себя хуже и хуже». К болям в руке прибавились сильнейшие головные боли со рвотой. Иногда приходилось лежать по нескольку дней, закутав голову теплым платком: из-за болей в руке не спал.
Когда-то он признался, что главный его недостаток — это отсутствие силы воли. Теперь он говорит: «Как бы хотелось писать картины не красками, а единым напряжением воли!»
Спасает Семеновское. Село возникло не позднее XVII века. В начале XX в нем жило около 600 человек и, помимо извечного сельского труда, было известно 14 ремесел, и было два кабака, пять купеческих особняков, две церкви, еженедельный цветастый базар. Но ведь не только это! Есть ли в России хоть одно село, родники которого не напоены дыханием вечности? Рядом находилось Щелыково, где витал дух Островского, и Юлия Евстафьевна в детстве видела, как сжигают соломенное чучело масленицы. (Мог ли Борис Михайлович не создать эскизы к декорациям «Снегурочки»?) А в самом Семеновском старожилы еще и сейчас покажут место, где стоял трактир, описанный в пьесе «На бойком месте». Ярилина долина, Берендеев лес — эти места до сих пор называются так. И здесь работал писатель Писемский. А рядом с деревушкой, где замечательные старушки Грек поставили школу, жили Пушкины, родственники Александра Сергеевича: это они не дали заглохнуть здесь кустарным промыслам и построили две школы с бесплатным обучением. Здесь проходил Кустодиев уроки России.
Как рассказать обо всем этом? Какие краски найти? Великие предшественники — передвижники — рассказали о горе России, но кто же споет ей песню? Кто расскажет о мечте? И чтобы мечта эта была не худосочной выдумкой боящегося реальной жизни, а плотской, яркой, как утро ребенка, как былина, как народная песня... Борис Михайлович до галлюцинаций видел свои будущие картины, поэтому писал легко, быстро, в несколько дней он мог написать шедевр. Над картиной «Базар в деревне» он работал три года. Нет, ему еще не удалось открыть ворота города Кустодиевска, но он уже обтачивал ключ, и с того времени, по замечанию одного искусствоведа, «Россия стала его постоянным соавтором».
И там, в глуши, его разыскивают восторженные почитатели. Он прячется от них — в чайных, на базаре, летом и зимой пишет так, что «совсем не слыхал ни пальцев на ногах, ни мизинчиков на руках». Упоенно сообщает Юлии Евстафьевне: «...чем больше я их (деревенских жителей) изучаю, тем более начинаю любить и понимать их. И это без всякого старания подделываться под них или заискивать. Всё это народ простой — умный и, главное, такой, которого ничем не нужно удивлять и производить впечатление».
Приоткрывались золотые ворота Кустодиевска, и, очищенные мечтой от невежества, в котором были неповинны, от подлой кабалы водки, от нищеты, толпами валили в этот город мужики и бабы, рядышком живущие, свои.
Но все реже становились промежутки между приступами болезни. Врачи предполагают костный туберкулез. Отныне он носит жесткий корсет от подбородка до поясницы. Из швейцарского города Лейзен, где лечится, он рвется в Кострому — бродит, не дает покоя Кустодиевск: «Меня только и поддерживают эти мои мечты на будущее: много, много работы». Прикованный к постели, он пишет Юлии Евстафьевне: «Несмотря на все, я иногда удивляюсь еще своей беспечности и какой-то, где-то внутри лежащей, несмотря ни на что, радости жизни — просто вот рад тому, что живу, вижу голубое небо и горы — и за это спасибо».
Европейская знаменитость Герман Оппенгейм ставит новый диагноз: опухоль в спинномозговом канале. Операции не избежать. Правда, потом обещают полное выздоровление. А пока от болей в руках не спит семь дней подряд. «Слабовольный» (помните, слабоволие он называл своим главным пороком?) Кустодиев предупреждает друзей: «Не говорите о моей болезни никому — а, напротив, что я здоров, а главное, весел, впрочем, это правда, несмотря на ужасные боли,— я сам удивляюсь на свою жизнеспособность и даже жизнерадостность. Уж очень люблю, видно, жить!!»
И там, в далеком от Костромы Лейзене, в больнице Кустодиевск вызревает окончательно. Тоска по родине пробила последнюю брешь, и хлынул, как из мартена, чистый огненный металл. До этого был Борис Михайлович известным, хвалимым, виртуозным, но все-таки «вторым Репиным», теперь был он сам, сам! Кострома расцветилась яркими астраханскими красками, дух Островского сплелся с миром народной игрушки,— и этого никогда не было, и это был Кустодиев.
Рассказывают, как почти свихнулся некий митрополит, узрев одну из его картин: «Видно, диавол водил дерзкой рукой художника Кустодиева, когда он писал свою «Красавицу», ибо смутил он навек покой мой. Узрел я ее прелесть и ласковость и забыл посты и бдения. Иду в монастырь, где и буду замаливать грехи свои».
Автор «прелестной и ласковой» красавицы гостит в семье Елены Полевицкой, той самой, что оставила нам портрет молодого человека с искорками в глазах. Теперь же «по ночам он кричал от боли, а за утренним завтраком — до отъезда в театр — рассказывал нам с мужем, что его мучит по ночам один и тот же кошмар: черные кошки впиваются острыми когтями в его спину и раздирают позвонки».
Но днем, совладавши с болью, он работал над портретом Полевицкой. и она была потрясена его доброй лучезарностью... Катастрофа приближается.
...Из его записной книжки: «Каждое существо хочет жить, даже таракан».
А на выставках только и говорят о Кустодиеве! Репин в восторге от его «Масленицы». «Девушка на Волге» сразу же признана классикой.
4 марта 1916 года он ложится на повторную операцию. Ему еще нет 38. В 38 лет его отец умер от скоротечной чахотки, оставив четверых детей. У Бориса Михайловича двое: третий сын — Игорек — умер одиннадцати месяцев от роду, и тогда, по воспоминаниям дочери, «в черных волосах мамы появилась первая седая прядь». Операция на спинном мозге и по нынешним временам не шутка, а уж тогда... Общий наркоз на пять часов. Юлия Евстафьевна сидит в коридоре. Врачи подбадривают ее время от времени, но слова и взгляды их уклончивы. В коридор выходит сам профессор и сообщает: обнаружена опухоль в спинном мозгу. Чтобы добраться до нее, нужно перерезать нервы. Больной без сознания, поэтому вам решать, что сохранить оперируемому: руки или ноги. Девушка из Смольного института, счастливая некогда возлюбленная, женщина, увековеченная на десятках картин, уже потерявшая сына мать и с трагической железной неизбежностью теряющая мужа, Юлия Евстафьевна, знающая, что в лучшем случае ее ждет судьба сиделки при паралитике, эта милая, мягкая подруга и первая советчица говорит: «Оставьте руки. Художник — без рук, он жить не сможет...»
Полгода Борис Михайлович проведет в больнице. Ему категорически запрещено работать. Столь же категорически этот мягкий и застенчивый от природы человек заявляет: «Если не позволите мне писать, я умру!» Врачи и слушать не хотят. Но разве знали его эти добросовестные эскулапы! Через год он будет возвращаться из Выборга в Петроград. Он уже не мог вставать с кресла, и его поместили в «собачий» вагон. Что должен чувствовать всемирно известный художник, помещенный посередке между пуделем, бульдогом, терьером и несколькими охотничьими? Собаки были на сворках и в намордниках, они глухо рычали и скалили клыки, бульдожка пускал длинную слюну: мол, мне бы до тебя только добраться... Так что должен был чувствовать человек в собачьей ситуации? Унижение? Бессилие? Чувство полного падения? Все четыре часа пути Борис Михайлович рисовал псов. Дорога ему понравилась, он сказал: «Делай что хочешь — никому не мешаешь!»
Вот и в больнице он добился своего — начал работать. По его признанию, голова пухла от будущих картин, графики, скульптуры, театральных декораций. Красавицы одна обольстительней другой выходили к берегу Волги. Мужики, озорные, лукавые и удалые, сбивали набекрень картузы. Деревенские избы с пылающими заревом окнами были наряднее барских хором. И только одного не было в Кустодиевске — не было кладбища. Не находилось ему места, и все тут.
А ведь он побеждает тебя, судьба! Что ты на это, подлая, скажешь?
(Окончание читайте в следующем номере.)

Портрет Ф. И. Шаляпина. 1921 г.
Купчиха. 1915 г.
Портрет Ю. Е. Кустодиевой. 1920 г.
Девушка в клетчатом платке. 1919 г.


ДЛЯ ВАС, РОДИТЕЛИ

УРОК ПАУСТОВСКОГО

(Из записок учительницы)
Как-то еще в первые годы моего учительства методист Антонина Семеновна, побывав на моих судорожных от волнения уроках, сказала:
— Лучше всего уроки по природоведению начинать с личных впечатлений ребят. Обратитесь к ним, пусть они ответят на ваши вопросы: «Что мы видим из окна?», «Кто из вас был в воскресенье на рыбалке?», «Кто летом собирал грибы? Что интересного было в походе за грибами?». Ведь перед вами деревенские дети! Они вам расскажут много такого, что вы и сами не знаете — и о жизни муравьев или птиц, о травах и цветах, да мало ли о чем? Только их надо разговорить... Вытаскивайте из них впечатления о природе. Это и будет развитие речи. Отсюда и воспитание чувств начинайте.
...Слова эти я потом не раз вспоминала.
И вот в нашем четвертом классе мы изучаем Паустовского. Довольно успешно мои ребята усвоили очерки «Обыкновенная земля», «Леса», «Луга», «Мой дом». Мне самой почему-то очень нравятся строчки: «Вечером коты осторожно перелезают через частокол и собираются под куканом». Может, потому, что люблю этих осторожных, изящных животных, их грациозную, мягкую повадку, их такое музыкальное «мяу»... И неподдельное чувство вины испытываю, когда вижу бездомное, озлобленное животное, со страхом и ненавистью шипящее на вас с безопасного расстояния. Мне всегда хочется успокоить, приласкать такого бездомника. И ребятам стараюсь передать свое отношение к животным. На уроке иногда прошу их:
— Назовите ваше любимое домашнее животное или птицу. Расскажите, что вас в них привлекает.
Поначалу подымается лишь несколько неуверенных рук. А потом их взлетает целый лес, и со всех сторон слышится: «Можно я?», «Спросите меня!». Спрашиваю всех желающих. Сознательно не стараюсь установить порядок. Стоит воцариться идеальной тишине, как исчезнет этот взлет интереса, неудержимое желание включиться в общий разговор.
СВЕТА ЕМЕЛЬЯНОВА:
— Людмила Валентиновна, у нас есть пес Верный. Когда идешь его кормить, он сначала лает, а потом скулит, чтобы ему скорее дали есть. А когда к нему подойдешь, он всегда ласкается. Ляжет, вытянет лапы и смотрит такими жалкими глазами, чтобы его погладили.
ИРА ТРУШИНА:
— А я очень люблю лошадей. Когда я училась в третьем классе, у Волковых была лошадь Алый. Дядя Володя пас на нем коров. И седлом натер болячки.
— Кто натер болячки — Володя или Алый?
— Алый натер болячки. Однажды во время перемены мы увидели Алого. Мы сбегали в школу за яблоками, конфетами и прихватили бинт и зеленку. Сначала мы его покормили, а потом помазали болячки. Мы за ним ухаживали. Через неделю он был красавец. Хвост и гриву мы ему причесывали каждый день.
— Хвост и гриву расчесывают, Ира.
— Расчесывали. Он очень любил сладости.
Поднимает руку Валя Фетисова и говорит:
— Корова... Я люблю корову...
По классу проносится буря веселья. Валя садится и плачет. Среди десятилетних редко найдется человек, который поймет боль насмешки, если она не коснулась его самого. Но в моем классе такой человек нашелся. Под общий смех встает Виталик Волков и нарочито громко объявляет:
— А у меня любимое животное — поросенок! — Ребята вновь с удовольствием смеются, но быстро успокаиваются и уже со вниманием слушают Виталика.— Когда поросенок маленький, он очень шустрый, быстро бегает и тоненько хрюкает. А если возьмешь его на руки, то он визжит и дерется.
Но не так-то просто утешить Валю. Она вообще не хочет продолжать разговор, и только в промежутках между рыданиями прорывается:
— А кот у нас тоже есть, только он ленивый...
Урок закончился так, как и намечала. В классе не осталось ни одного равнодушного, и только Валя была какая-то удрученная.
До Верхнего Маслова автобус не ходил, и Валя шла домой пешком одна, чтобы на полпути завернуть в Бушиловку к бабушке, выпить парного молочка и заглянуть в теплое стойло к Чернушке, послушать ее шумное дыхание. Прежде Валя с мамой, папой и двумя братишками-близнецами жили у бабушки, и Чернушка всех поила вкусным молоком. Теперь семья получила трехкомнатную квартиру со всеми удобствами в Верхнем Маслове, а бабушка вместе с Чернушкой остались в своем доме.
Валя помнит Чернушку с того дня, как помнит себя. Однажды папа, смеясь, посадил Валю на шею лежащей корове. В страхе девочка обхватила могучую коровью шею ручками и ножками, а Чернушка, полуобернув к ней огромную голову, достала ее ручонку горячим языком. Так началась Валина привязанность. Под контролем бабушки, а потом и самостоятельно доила, кормила Чернушку, чистила стойло. Теперь ей казалось, что на уроке ее Чернушку унизили перед каким-то ленивым котом Васькой, которого Валя презирала, но которого почему-то любила мама.
Ваську Валя тоже помнит с тех пор, как помнит себя. Он жил у бабушки на печке и пил из блюдечка Чернушкино молоко. Мыши не торопясь прохаживались мимо него... Через месяц после переезда семьи на новую квартиру он, худой и голодный, завопил дурным голосом у дверей на третьем этаже. Восторгу мамы не было предела. Ведь он превзошел свою кошачью природу, в соответствии с которой кошка должна остаться в доме, даже если люди совсем покинули его. Что касается Вали, то она считала подвиг Васьки целиком подтверждающим его природу лодыря. Бабушка была принципиальной и не кормила кота, который не ловит мышей. Но даже и голодный, Васька упорно брезговал мышами, и ему ничего не оставалось делать, как прибежать к маме на легкие хлеба.
В субботу посреди кухни ставился цинковый таз. Мама наливала в него теплой воды и сажала Ваську. Поодаль на детских стульчиках сидели двухлетние Коля и Дима и смотрели, как моется Васька, как он слушается маму, не кричит и не брыкается.
Ваське разрешалось сидеть везде, пожалуй, только на стол его не пускали. Но если он чувствовал вкусный залах, то молча подходил к маме и запускал когти в капроновый чулок. Мамина вилка с котлетой мгновенно замирала, и в следующую секунду котлету ел Васька, оставив мамин чулок без единой затяжки.
Вот если бы мама была сегодня на уроке литературы! Каким соловьем она залилась бы, рассказывая про своего Ваську!
С этими мыслями Валя отперла двери квартиры, оставила портфель в прихожей и прошла в комнату. Ну, так и есть! Васька собственной персоной свернулся в цветочном горшке, где Валя два месяца назад посадила крошечный черенок китайской розы. Два месяца каждое утро, едва открыв глаза, она прежде всего бежала смотреть, как поживает росточек. И вот наконец вчера из боковой почки развернулся первый светло-зеленый листочек размером с пуговку. Теперь... Со страхом и надеждой Валя схватила Ваську и тут же выпустила его из рук: светло-зеленый отросток лежал на боку, сломанный у самого корня.
Васька, почуяв беду, спрятался под диваном. Валя не помнила, как в руке у нее появился веник. Плача, она кинулась за котом. Он носился по квартире в поисках выхода, наконец, ему попалась открытая балконная дверь. Здесь Валя его настигла и ударила веником. И в следующую секунду ей стало жутко: она видела перед собой пустой балкон и не видела Васьки. Она лихорадочно обшаривала глазами цементный балконный пол. Где же Васька? И что это за дикий вой где-то совсем рядом? Взгляд ее наткнулся на два пушистых комочка с выпущенными когтями между железными прутьями.
Васька висел за балконом, уцепившись когтями за его край, и звал на помощь! Валя дрожащими руками никак не могла попасть между прутьями. Наконец ей это удалось. Мелькнула обезумевшая от ужаса мордочка с прижатыми ушами. Валя ухватила Ваську за шиворот, протащила между прутьями, из последних сил сделала несколько шагов и упала на диван вместе с котом, крепко прижав его к себе. Как она обрадовалась, что он жив! Погладила его, и он тут же замурлыкал.
Вернулась с работы мама.
— Доча, поела? Иди, поедим вместе.
В другой раз Валя обрадовалась бы этому. Но сейчас она еще не пришла в себя после пережитого и посматривала на Ваську. «Хорошо, что все кончилось благополучно. А если бы...» Ей стало страшно. И она впервые подумала, что Ваське, наверное, и правда стоило больших трудов преодолеть эту всемогущую кошачью природу, собрать все свои силы, помножить на два и побежать домой...
Л. ВИНОГРАДОВА, педагог.
Совхоз «Чулки-Соколово», Московская область.

<- предыдущая страница следующая ->