скачать журнал

страница следующая ->

КОСТЁР 
1 ЯНВАРЬ 1988

КОСТЁР
1
ЯНВАРЬ
1988
Ежемесячный журнал ЦК ВЛКСМ Центрального Совета Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина Союза писателей СССР
Издается с 1936 года
С .Костер. 1988

ЖУРНАЛ ПЕЧАТАЕТ:

Первое собрание
очерк В. Суслова 2
Урманские гости
повесть М. Семеновой 4
Стихи твоих ровесников 13
Барабан 14
Требуются единомышленники 18
Чужая кассета
рассказ Н. Коняева 20
Стихи
М. Вейцмана 27
Мир, в котором мы живем 28
Верхом через столетья
очерк А. Афанасьева 30
Персональный компьютер. Что ты несешь нам?
очерк Е. Перехвальской 33
Маленький красный карандашик
рассказ В. Голявкина 35
Пустился в пляс медведь Антошка
репортаж М. Буланже 37
Спортклуб «Кузнечик» 39
Зеленые страницы 40
Морская газета 42
Веселый звонок 44
Арчебек 47
На обложке рисунок Н. Куликовой


ПЕРЕСТРОЙКА — ПРОДОЛЖЕНИЕ ДЕЛА ОКТЯБРЯ

«Перестройка — продолжение дела Октября. Революция продолжается! Фронт перестройки проходит повсюду, где трудятся советские люди, в том числе — и через школу, через пионерскую организацию. Значит, и вам, пионерам, надо всем вместе и каждому в отдельности серьезно задуматься: а все ли вы делаете, как можете, в полную ли силу учитесь и трудитесь?»
М. С. ГОРБАЧЕВ
(Из Приветствия IX Всесоюзному слету пионеров в «Артеке»)
Жить, как раньше, больше нельзя. Пионерским отрядам нужны настоящие дела и, главное, самостоятельность.
Почему главное? И почему многие с утра до вечера твердят о самостоятельности, доказывают ее необходимость, а ее как не было, так и нет?
Что же происходит? В третьем классе все хотят стать пионерами. Мы надеваем пионерский галстук, но почти ничего еще не умеем. Тут нас и начинают опекать. И в первую очередь классный руководитель, который берет на себя всю ответственность за жизнь отряда. А дальше — самое печальное: мы привыкаем к этой опеке. И так — год за годом. Так откуда возьмется самостоятельность — способность самим принимать решения и самим действовать! Вот и получается, человек уже в комсомол готовится, а сам еще ни одного самостоятельного шага в жизни не сделал.
С этими мыслями я ехал на слет. И, честно говоря, где-то в душе надеялся, было такое чувство, что найду в Артеке конкретный ответ на все, что волнует и тревожит.
Скажу прямо, такого ответа я не нашел. Зато нашел единомышленников.
В Артеке сразу бросилось в глаза — одни делегаты любят порассуждать, покрасоваться, другие, хотя и искренне за перестройку, не знают, с чего начать, а третьи, засучив рукава, уже начали по-новому работать в отрядах и дружинах.
Кончился слет. Приехал в Ленинград и — бегом в школу. Собрал своих друзей — Лешу Гаврилова. Костю Панибратюка. Валю Доротчук — секретаря школьного комитета комсомола. И говорю им, что по моему глубокому убеждению, у нас есть только один выход: надо переводить дружину на разновозрастные отряды. Они со мной согласились. Потом все вместе пошли к Александре Георгиевне — нашему организатору внеклассной и внешкольной работы. До этого учебного года Александра Георгиевна была у нас старшей вожатой, и нам не пришлось ее уговаривать.
Наметили план действий, принялись за дело. Ну, а что получится, сказать пока трудно.
Недавно вернулся из командировки. Ездил в Москву, на Всесоюзное совещание. Речь на нем шла о работе разновозрастных пионерских коллективов. На совещании познакомился с интересными людьми — писателем Владиславом Петровичем Крапивиным — командиром свердловского отряда «Каравелла», журналистом Евгением Леонидовичем Филипповым — комиссаром пятигорского отряда «Пламя», композитором Анатолием Дмитриевичем Ташковым — руководителем пионерской студии «Гайдаровец» из города Серово. Я тоже, как они, выступал и доказывал, что жизнь разновозрастных отрядов богаче и увлекательней, чем жизнь традиционных отрядов-классов. Конечно, им легче было доказывать эту истину. У них за плечами — многие годы работы. А у меня — только вера и убежденность.
Иван Соловьев,
делегат IX Всесоюзного слета пионеров, председатель совета дружины школы № 16 г. Ленинграда


70 ВЛКСМ

ПЕРВОЕ СОБРАНИЕ
В. СУСЛОВ

Столовая завода «Русский Рено» была простым дощатым бараком. Стояли в ней грубо сколоченные длинные столы и вдоль них такие же лавки. Из всего «кухонного оборудования» имелся лишь большой металлический кипятильник — горячей воды хватало всем.
Конечно, до наших дней столовая не сохранилась. А вот память о ней жива. Записана на мраморе крупными буквами: «Здесь состоялось первое собрание представителей рабочей молодежи, положившее начало первой массовой юношеской организации Ленинграда».
Мемориальная доска с этими словами укреплена на стене завода по проспекту Карла Маркса, 69. А о той столовой и собрании рассказал мне Михаил Петрович Синозерский.
Михаил Петрович был уже седовлас, но стоило ему вспомнить о днях далекой юности — очень озорные искорки вспыхивали в его глазах.
На то собрание, правда, никто его не приглашал, делегатом не посылал, да и работал Миша тогда на другом заводе — на «Новом Парвиайнене». Но никто и не прогнал его из заводской столовки. Мальчишек в тот день набилось в нее полно: интересно ведь! Речь-то как раз о них, о мальчишках, и шла. Об их работе, о заработках.
Городом уже распоряжалась весна 1917 года. Первая весна без царя Николашки: его еще в феврале скинули. Но заводы по-прежнему принадлежали заводчикам, банки — банкирам, фабрики — фабрикантам. Власть захватило Временное правительство. Над окопами, протянувшимися от Балтийского моря до Черного, еще грохотала, тянулась опостылевшая всем первая мировая война.
Заводчики, фабриканты приутихли малость, не так уже лютовали, действовали теперь с оглядкой: почувствовали в феврале, что рабочий класс — сила немалая. К своему великому неудовольствию пришлось им примириться с существованием рабочих заводских комитетов. Пришлось и заработки повышать. Всем, кроме учеников. Считаться с мальчишками они не желали.
— Знаете, как раньше платили ученикам? — спрашивает Михаил Петрович. — Чем меньше ростом, тем меньше платят. Помню, пришел я в пятнадцатом году на завод Айваза, посмотрели на меня и определили: пятак в час. За десять часов работы — полтинник. Ну ладно, мне тогда еще лет немного было, а ведь в учениках ходили и двадцатилетние парни. Лет по пять, по шесть — все в учениках!
На «Русском Рено» весною-то семнадцатого что произошло? Заводскому комитету удалось вырвать надбавку к зарплате. Мальчишек же опять обошли. Ничего им управляющий не набавил. Обидно, конечно. Наиболее зубастые парни — Метелкин, Фрейборг — пошли в заводской комитет, спрашивают: «Мы с вами по десять часов работаем?»— «Работаете», — отвечают им. «Тогда почему же нам нет надбавки?» В завкоме заволновались: «Как же это мы о шкетах-то наших забыли?» Пошли к управляющему. Только тот, когда о требованиях рабочих услышал, наотрез отказался выполнять их. «Тогда снова бастовать будем, — решили в завкоме. — Пока нашим мальчишкам заработка не накинут, на работу не выйдем». Это в расчеты хозяев завода не входило. Пришлось уступить. Заработок ученикам хоть немножко, но увеличили.
Слух о надбавке с завода на завод полетел. На «Русский Рено» со всей Выборгской стороны потянулись, спрашивают: «Как вы добиться сумели?»— «А вот так, — отвечают. — Мы потребовали. Большевики нас поддержали». — «Значит, в райком идти, к Чугурину?..»
Пошли в райком. Там парней Иван Дмитриевич Чугурин выслушал и говорит:
— Хорошо. Устраивайте собрание — приду.
Вскоре в газете «Правда» появилось объявление: так, мол, и так, 11 апреля состоится собрание рабочей молодежи Выборгского района, просьба присылать делегатов.
Вот тогда-то и пришел я в столовую завода «Русский Рено».
Пришел и Чугурин. Встретили его с уважением, знали: совсем недавно встречал он на Финляндском вокзале Ленина, вручил Ильичу партийный билет № 600 Выборгской организации большевиков. Слышали и о том, что Иван Дмитриевич — ученик Ленина, занимался у него в школе Лонжюмо.
Чугурин сначала молчал, слушал. А когда речь зашла о демонстрации 1 Мая, взял слово:
— Это вы хорошо придумали — стройте свою колонну в Первомай! И идите впереди взрослых. Но уж коли вы будете представлять подростков Выборгской стороны, то не пора ли вам подумать, чтобы организоваться, создать районный союз рабочей молодежи? Все вместе будете за свои права бороться. А вместе — значит сильней.
Взбудоражили ребят эти слова, заставили задуматься. 3аводская столовая стала чем-то вроде молодежного клуба. 13 апреля в ней вновь собрались заводские мальчишки.
Уже не только с Выборгской стороны — со всего города делегаты пришли.
На это собрание пришла Надежда Константиновна Крупская. Она приветствовала молодых рабочих от имени большевиков, посоветовала, что на первых порах нужно делать, с чего начинать, обещала помогать, если потребуется. Приняли два решения: создать Всерайонный (Петроградский) союз рабочей молодежи и выйти всем на демонстрацию 1 Мая.
До позднего вечера говорили тогда на собрании. Речи произносили, кто как умел, спорили. Расходились возбужденные, спешили каждый к своим заводским воротам: Коля Фокин — к Сампсониевской мануфактуре, Ваня Скоринко — в свою пушечную мастерскую Путиловского завода, Петр Смородин — на Петроградскую сторону, Сергей Соболев — на Васильевский остров.
Михаил Петрович замолчал на минутку, а мне вспомнилось, как один из первых вожаков питерских комсомольцев, Петр Смородин, написал позже: «Вся молодежь Выборгской стороны организовалась в коллективы, с Выборгской стороны, как огненное пламя, движение стало перебрасываться во все рабочие районы».
Куда именно? Где загорались первые огни комсомольского пламени? Мемориальные доски дают эти адреса:
НЕВСКИЙ МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫЙ ЗАВОД имени ЛЕНИНА
«В этом заводе, в котельной мастерской 4.VIII. 1917 г. происходило первое собрание рабочей молодежи Невского и Обуховского районов...»
ПЛОЩАДЬ СТАЧЕК,2
«На этом месте в 1917 году в здании школы помещался районный комитет НарвскоПетергофского Социалистического союза молодежи и 18 августа 1917 года происходила первая конференция Петроградского Социалистического союза рабочей молодежи».
ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ, 24-я ЛИНИЯ, 9
«Здесь происходило первое собрание революционной василеостровской молодежи в апреле 1917 года».
НАБЕРЕЖНАЯ РЕКИ ФОНТАНКИ, 201
«В 1917 году в этом здании работал Петроградский городской комитет Социалистического союза рабочей молодежи и вышел первый номер революционного журнала молодежи «Юный пролетарий».
ТЕАТРАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ. 14
«Здесь в годы революционной бури и натиска складывался фундамент комсомолии Центрального района».
Годы революционной бури!.. Они шагали по улицам колоннами демонстрантов, гремели митингами на площадях, спорили до хрипоты со всякими соглашателями, пытавшимися оторвать молодежь от борьбы, прямо из цехов уходили в бои, дрались за новое и сами строили его.
Уже не только в своих районах — всему городу становились известны имена молодых борцов: Васи Алексеева. Ивана Скоринко, Евгения Герр...
Трудно им было на первых порах, но шагали они уверенно, крепко верили в правоту своего дела и в поддержку старших товарищей — большевиков-ленинцев. Не раз и не два в самые трудные для молодого союза дни приходили к ним опытные бойцы революции — Вера Слуцкая, Иван Чугурин, Александр Скороходов, Станислав Косиор. В «Правде» одна за другой появлялись статьи Надежды Константиновны Крупской: «Союз молодежи», «Борьба за рабочую молодежь», «Как организоваться рабочей молодежи?». Шестой съезд партии большевиков тоже обсудил вопрос о молодежи, потребовал от всех партийных организаций помогать юным борцам самым серьезным образом.
Верил молодым и Владимир Ильич Ленин. Разрабатывая план восстания, он писал: «Выделить самые решительные элементы (наших «ударников» и рабочую молодежь, а равно лучших матросов) в небольшие отряды для занятия ими важнейших пунктов и для участия их везде, во всех важнейших операциях...
— А как же без нас! — искренне убежден Михаил Петрович Синозерский. — Для кого революцию-то большевики делали? Для будущего! Стало быть, в первую очередь для молодежи да для ребятишек.
Они — будущее страны. Я так, когда подрос чуток, сразу в комсомол пошел. И — на «Аврору». С первым комсомольским призывом.


УРМАНСКИЕ ГОСТИ
М. СЕМЕНОВА
повесть
Рисунки А. Ивашенцовой

1.
И что бы не стоять бабьему лету, теплому да погожему? Ревун1 месяц на свете!.. Ан нет. Отколь ни возьмись, наползла еще с вечера уже вовсе зимняя туча. Да и завалила все вокруг снегом.
И корабли на реке, и серую деревянную крепость над кручей, и площадь-торжище на берегу... И невеликое утешение, что снегу этому долго не пролежать.
Мы все сидели в ряд на длинном бревне, прижимаясь друг к другу, и стылый ветер пузырил на нас рубахи. Порой этот ветер доносил откуда-то с севера глубокий ухающий гром. Я не знал наверняка, но можно было смекнуть: это ревело, ворочаясь в каменных берегах, великое Нево-море...2
Ветер тащил разорванные облака, и в промоины чистого неба светило солнце. Светило — не грело!
Не та беда, что во двор вошла, а та беда, что со двора-то нейдет.
Город над нами, на берегу, звался — Ладога. Имя славное, кто же его не слыхал. Но на город я не смотрел. Смотрел вниз, себе под ноги. Снег нехотя таял под босыми закоченевшими ступнями. А руки у меня были связаны за спиной, и конец веревки намотан на колышек, забитый в бревно с той стороны. Олав-хозяин ведал, что творил... Ослабни веревка — лесным котом прыгнул бы я на него и уж умер, а до горла б добрался. Да ведь прыгал уже. И не один раз. И все без толку...
Еще было — сбегал я от Олава. Дважды! И дважды ловили меня и били так, что отлеживался сутками. Где отлеживался? А под палубой корабельной, на ребрастых мокрых досках, вот где!..
В славном городе Ладоге Олав думал продать меня на торгу.
Таких, как я, строптивых, незачем возить далеко. За норовистого нигде не возьмешь доброй цены. Ни здесь, ни за морем. А сгорело бы оно огнем, то заморье. земля та урманская3, где Олав мой на свет родился!..
Он тут, рядом прохаживался. И одет был нашего потеплей: куртка на меху, штаны кожаные, удобно в таких штанах на корабельной скамье...
Теплый плащ за спиной подпирали ножны меча.
Небось отец мой без оружия к нему вышел, корабль у берега увидав! С белым, мирным щитом корабль!..
А подле меня на бревне молодой мерянин4 сидел, Шаев. На четыре лета старше меня, к сестренке моей присватывался, свадьбу думали вскоре играть. В тот день в гостях у нас был... Ни дома теперь, ни свадьбы, ни сестрицы милой Потворы!
1 Ревун месяц — сентябрь.
2 Нево-море — Ладожское озеро.
3 Урманская земля — Норвегия.
4 Мерянин, меряне — финно-угорская народность в Древней Руси.
У Олава под палубой я бы без него пропал. Вот и нынче он как брата меня обнимал, хоть собой старался от ветра прикрыть.
— Развяжи руки. Шаев, — сказал я ему тихо. Мерянин так же тихо ответил:
— Не развяжу. Убьет он тебя сразу.
Олав на нас покосился, прохаживаясь. И его, знать, сиверко донимал. Впрочем, я видел, как он в такую же непогодь греб против волны — голый по пояс, и весло гнулось в руках...
Другие его люди давно растеклись по шумному торгу. Продавали, покупали кто что. И пироги, и секиры! А говорили вокруг — на ста языках. И все всех понимали: урмане, словене, свеи, меряне, корелы-ливвики, корелы-людики, ижоры, булгары. И варяги, те, что у князя в крепости жили.
А сгорел бы ты, славный город Ладога, и гости эти богатые с тобой заодно! Не тому любо торгом дивоваться, кого на том торгу продают!
Так вот я сидел-мерз на проклятом бревне, когда к нашему урманину подошел другой. Я на эту породу нагляделся досыта, не спутал бы за версту. Мудрено спутать: как какое племя, так опять все совсем особенное, от шапки до сапог. А у этих еще и походка — по земле, что по палубе корабельной, враскачку. Я посмотрел на этого второго потому больше, что он на урманина-то не был похож.
Те, которых я видел, были все беленькие. И Олав, и товарищи его. Беленькие да рыжие. Этот уродился черен ворон что усом, что волосом, да еще в бороде, как в саже, мало не по глаза. Только виски белые. И глаза — светлые, суровой северной синевы. Одна улика, что и впрямь хазарин какой перед тобой встал!
Теперь он, может, показался бы мне красивым.
Даждьбог1 весть. Тогда — лютая ненависть за меня на него глядела. Он ведь еще и заговорил с Олавом моим, и дружески, и я за одно за это ему бы шею свернул. Если бы только мог ту шею достать!..
Я по-северному тогда уже хорошо разумел, понял, о чем у них речь шла. Не видал ли ты, друг, спросил тот черный, там где-нибудь славных молодцов на таком-то и таком-то корабле?.. Как же, видал, отвечал ему мой Олав. Далеко. В Кёнугарде!..2 Те люди вроде бы неплохо там торговали. А потому, может, и теперь еще назад не собрались.
1 Даждьбог — бог Солнца в Древней Руси.
2 Кёнугард — Киев в скандинавском произношении.
Черный кивнул ему, поблагодарил. Потом скользнул синим глазом по нам, на бревне сидевшим. Плохо ты, Олав Хрутссон, одеваешь рабов, сказал он хозяину. Простынут же.
Олав тоже на нас поглядел и только в бороду хмыкнул. А ты купи кого-нибудь и одень, как тебе нравится, Гуннар Сварт. Тебе небось проще будет одеть одного, чем мне девятерых.
Но Гуннару Сварту. Черному то есть, рабы, видать, были не нужны. Засмеялся, закашлялся, провел рукой по губам и для чего-то посмотрел на ладонь... Запахнул на груди плащ да и пошел себе прочь.
Я еще посмотрел ему в спину и отвернулся. Откуда же я мог знать, что буду помнить его долго. Дольше, чем Олава, и дом и двор наш разорившего...
Крепко помню: пуще голода ел нутро страх — а ну купят!.. Глуп был. Того не смыслил, что увез бы меня Олав куда-нибудь за море Варяжское1, и прости-прощай своя сторона, разве во сне еще тебя повидать!.. Чего боялся? А не того ли, что Олав так и уйдет себе невредимо, о мести моей даже не узнав?..
1 Варяжское море — Балтийское.
— Вон того бы, Добрынюшка, — услыхал я голосок. — Вон, с краю сидит...
Я как раз с краю сидел. Поднял голову и увидал в десяти шагах парня и девку. Словене оба, словенская речь, не чужая какая. Кто еще такие, откуда на мою голову нанесло?.. Не брат с сестрой, слишком лицами несхожи. И не муж с женой, девка, она девка и есть, с косой и совсем не в женском уборе... Невеста с женихом? Она показывала меня своему Добрыне, и в проглянувшем солнце лучился-блестел на пальце стеклянный перстенек. Он же небось и подарил.
— Тощ больно, — сказал Добрыня. Сам-то был парень на загляденье! Такому Олав тощим покажется, не то что я, заморенный. Ростом в сажень и в плечах тоже сажень, руки что сковородки Посадит на такую да поднимет еще повыше полатей... Девка не стала, как другие, упрашивать да дуться. Прижалась ласково и принялась на него смотреть. И у меня сердце зашлось, потому — увидал: тает мой добрый молодец прямо на глазах. Все равно как тот снежок, сквозь который у ног уже торчала зеленая травка... А потом наклонился и шепнул ей на ушко, но я-то расслышал, в такое мгновение и не захочешь, а все равно услышишь вдесятеро лучше обычного:
— Моим станет зваться, а после нашим назовут, Найденушка.
Девка покраснела, толкнула его легонько, счастливая. Он же, Добрыня, пощупал у пояса кожаный кошель и шагнул к Олаву. Указал на меня:
— Много ли, гость, просишь?
— Полмарки1, — ответил мой Олав и полнил в руке весы.
— А недорого, — порадовался Добрыня и развязал кошель. — Что ж так? Ведь не горбатого продаешь?
Олав-хозяин положил в чашку граненые гирьки.
— Надо мне тебя предупредить — этот мальчишка строптивый и дерзкий. И не зря я его связал. А к чему он пригоден, это ты сам узнаешь лучше меня.
— Честно торгуешь, — похвалил Добрыня, и я его возненавидел.
Они долго взвешивали серебро, резали пополам плоские серебряные монетки. И Шаев все шептал и шептал мне на ухо, а потом плечу моему стало мокро и горячо. Плакал Шаев, ходивший сам на медведя. И пускай тот кривит глупые губы, кто не сидел никогда на таком вот бревне! А не доводилось бы никому на него сесть!..
...Вот так я, месяца не прожив в рабстве, обрел уже второго хозяина: Добрыню, ладожского усмаря.2
2.
Городу Ладоге, как люди сказывали, тогда минул уже век. И был он богат и велик на диво: сто домов, а может, и поболее. И каких домов! Купцы строили их себе вдоль Мутной3 реки — длинные да широкие, хоть пляши в них, под теплыми земляными крышами, у клетей с товаром. А отчего бы не строить, когда мало не весь белый свет ездил через эти места! Торг шел постоянно. Приехал — ищи соотчичей да поселяйся и живи себе, пока не надоест. Купцы так и поступали. И кто вез на продажу рабынь — селил их вместе с собой. Невольниц, чтобы были красивы, держать надо в холе, в тепле. Их не выставляют на ветер, не то что рабов-мужчин — вроде Шаева или меня...
1 Пол марки, марка (около 200 г серебра) — древ несеверная мера веса и стоимости.
2 Усмарь — кожевник, кожемяка.
3 Мутная — прежнее название Волхова
Люто горевал я по матери и сестре, а тут посмотрел да порадовался, что в небо светлое их проводил, не в неволю. Худо рабу, а рабыне у хозяина злого — хуже не выдумаешь...
Я шел за Добрыней к его двору, и руки были свободны, да толку: замерз совсем, еле ноги переставлял. Однако, пока шли, ничего, отогрелся.
Дом Добрыни стоял неподалеку от крепости, на ближних выселках. Дом как дом и двор за забором как двор... За забором лаяли две остроухие пушистые собаки. Найдена их окликнула — обрадовались, узнали, завертели хвостами. Добрыня отомкнул калитку, и я встал на дощатые мостки, проложенные к дому. После грязи со снегом они показались мне теплыми. А может, так оно и было на самом деле...
Потом я огляделся вокруг и хмуро подумал: сбегу. Кажется, я даже хотел произнести это вслух, но тут Добрыня закрыл калитку и повернулся ко мне:
— Тебя как звать-то, малый?
Я огрызнулся:
— А никак!
Он спросил спокойно:
— За что в холопы продали?
— А ни за что!
Ждал — прибьет, но он только усмехнулся:
— Так... значит, звать станем Молчаном.
В это время из дому выглянула на голоса высокая седая старуха. Прищурилась, увидела меня и даже руками всплеснула:
— Добрынюшка!.. Это кого же ты купил?
У Найдены-советчицы так и вспыхнули щеки, но Добрыня на нее и не покосился.
— Эх, бабка Доброгнева! — сказал он старухе. — Сто лет прожила, а справного молодца не отличаешь. Да он, старая, не слабее меня будет.
Старуха плюнула в сердцах, махнула на него рукой — тебе, мол, семерых посади, всех насмерть заврешь. Тут-то Добрыня шагнул ко мне, закатывая рукава:
— А становись-ка...
Сам брови нахмурил, глаза же смеялись. Я видел. Я был едва ли не меньше его девки Найденки, смешно и думать, что устою. Но я не забоялся, озлился только. Я-то, семью страхами пуганный, такого насмотрелся, что тебе, ладожанину. в жизни не снилось! Да, силенок во мне было не много, зато ярости — на десятерых. И храбрости, оттого что нечего осталось терять. Ужо пощекочу за бока!..
Однако Добрыня обхватил меня за плечи... будто обручи надели железные, как на новый бочонок! Незлая, осторожная была сила, ласковая почти. Но такая, какой я сроду еще ни в ком не встречал. Сметлив же был мой новый хозяин: разом удумал и меня проучить, и перед бабкой правым выйти!.. Ладно. Я тоже сгреб его поперек тела и сдавил, сколько достало жил.
И тотчас ощутил, как живой змеей дернулась в боку глубокая гнойная рана. Я ведь тоже не за так дался тем урманам, когда подступили вязать!.. Вот снова рвануло, аж замер в груди вздох. Да только я уж лучше умер бы там прямо на месте, голоса не подав! И так ли плохо бы после всего?..
И вот жилился я по-прежнему и не памятовал, что плетью обуха не перешибить. И свое получил: всего-то, может быть, в четверть силы сжал меня Добрыня, но мне этого хватило. Враз поднялась перед глазами семицветная радуга, и я обмяк мешком. Услышал еще, как закричала старуха:
— Задавил мальчонку, облом!..
Я хотел ей сказать, что не такой уж я мальчонка, и еще — что задавить меня было не больно-то легко. Но только открывал и закрывал рот, на земле сидя, а слова наружу не шли. И волчки знай лаяли, рядом крутясь, норовили лизнуть в лицо. Утешали. Небось замахнись я на Добрыню — живого разорвали бы, лизуны...
А что было после того, я и совсем уже не помню.
Потом я лежал в углу под овчиной, и все тело покалывало от тепла. И змея в боку утихла, придавленная повязкой. Старая Доброгнева хотела было посмотреть мою рану, но отступилась: слаб, мол. И возилась себе у каменной печки, переставляла горшки.
— Пошел помощника покупать, а кого привел?.. — выговаривала она Добрыне. — Дождешься от него работы, тут гляди, кабы сам-то не помер! Встал бы нынче Бориславушка мой, молодшенький, да тебя, бестолкового, за ухо оттаскал...
Добрыня — внук ей, что ли? — отозвался лениво из другого утла:
— Будет, бабка, нешто я в сопливых не ходил... Сказано тебе, молодец справный. Погоди, подкормится, оживет.
Вот уж воистину пролитого не поднимешь! Олав меня назад к себе не возьмет Да и где он теперь, Олав, уплыл уже поди...
Я еще послушал ворчливую старуху и подумал о том, что это имя или прозвище ладно на ней сидело. Подумал так и уснул, сытый, в тепле...
А сон все равно увидел тот самый, от которого и так вскакивал взмокший всякую ночь.
Будто сошелся я с Олавом треклятым в смертельном единоборстве. И пригвоздил-таки его коленями к земле, ибо дал мне Перун1, ратный бог, силу немыслимую. Корчится Олав — все кости в нем трещат, а с груди скинуть не может. А я держу в руке нож, хороший нож, остро отточенный, у загорелой шеи держу. И не пожалею, хоть проси, хоть не проси. Отца моего, говорю ему, попомни, собака смердящая! И как он ворота перед вами, разбойниками, распахивал, обмана не ведая, — заходите, гости добрые, хозяина с хозяйкой порадуйте!.. И мать мою вспомни, которую ты мечом полоснул. И сестренку пригожую, что в избу горящую из рук твоих рванулась!..
Так говорю, а нож в руке светлым-светел блестит, да не нож вроде уже, а меч!..
Вот ведь сон, и все в нем по правде, кроме того только, что наяву я Олаву не отомстил.
3.
На другое утро облака еще летели лебедями по ветру, зато солнышко пригревало без скупости. Будто долг возвращало за холодный прошедший день. Добрыня отдал мне стоптанные поршни2 — свои старые. Оказались они мне в полтора раза велики, но я кое-как перетянул их по себе да еще натолкал внутрь сена. Ничего вышло, ходить можно. Даже бегать, но много тут набегаешь, когда огнем горит бок и криком кричат со вчерашнего все жилки... Раба покупают, чтобы работал, меня же и вправду разве что ветром еще не качало, и Добрыня сжалился над непутевым:
1 Перун — бог грозы и войны в Древней Руси.
2 Поршни — мягкая обувь, кроилась из одного куска кожи.
— Походи пока, осмотрись, а там к делу приставлю.
— Меня Тверд звать, — сказал я ему. Он кивнул:
— А какой год пошел, Тверд?
— Семнадцатый, — покривил я душой. И неуклюже соврал — Добрыня только улыбнулся и сразу же угадал:
— Четырнадцать-то хоть есть?
— Есть...
Я вышел во двор, и волчки подбежали обнюхать, удостовериться, свой ли. Ишь любопытные, ушки на макушке... Дома у нас тоже был пес, покрасивей этих и побольше. Он-то небось сразу почуял, что за лихо приплыло в гости на том корабле. Залаял, бросаться стал. Я ошейник на него надел... Сгинул ли от копья, от огня или все-таки выжил и плакал теперь на луну над остывшими головнями?.. Никогда я этого не узнаю.
Двор у Добрыни был широкий, просторный. Не то что в иных городах, где, сказывали, дома жались все вместе, выстраивались в тесные улицы, отгораживались друг от друга и от белого света крепкими частоколами... Боялись потому что. Кто к полудню жил — черного степняка. Кто к полуночи — белоглазого разбойника, вроде Олава моего...
Здесь, в Ладоге, не страшились никого! Широко строились, вольно. Урмане, свеи, датчане — те сами бегали от грозного ладожского князя. Быстрых боевых лодий, страшного варяжского стяга! Ведали: под тем соколиным стягом ходила в море их смерть. Наше печище1 тоже не в медвежьем углу стояло, кое о чем слышали. Крут был ладожский князь Рюрик, и на что уж суров, а терпели. Потому городу за ним жилось, что за стеной. Вон она стояла на самом высоком месте, серая деревянная крепость... Дом княжеский!
1 Печище — родственная община на севере Руси.
Стоит себе, хмурится с неприступного откоса на подходящие корабли: не замай...
...И пошел я оглядываться. А куда еще идти в Ладоге, если опять-таки не на торг? Я и зашагал туда помаленьку, между домами, припоминая дорогу. И что меня туда потянуло — не ведаю по сей день. Теперь не пошел бы, задумался, легко ли станет вновь увидеть Шаева и других, если только они все еще там были... А может, наоборот, пошел бы намеренно — поглядеть на прощание? Даждьбог весть.
А тогда, хорошо помню, ни о чем таком и не думал. Был как пес раненый, из последних сил ползущий и сам не ведающий куда... Рабский торг я обошел стороной.
И ходил туда-сюда, будто что потерял. Смотрел, чем торговали, — не видел. Однако потом к оружейникам забрался и тут будто прозрел. Загляделся, залюбовался! И было чем.
Купцу, да в пути дальнем, без оружия куда? Стояли тут широкие копья на хороших древках и крепкие луки в рост человека. Стрелы — аршинные, с тяжелыми коваными головками, такая прошьет и дальше полетит с прежним посвистом... Клёпаные шеломы и боевые ножи, что носят за сапогом.
И страшные мечи с длинными блестящими лезвиями, с черенами простыми и в узоре... Такими не замахиваются шутя, такими если уж рубятся, то насмерть.
Там-то, у мечей, заметил я рослого, широкоплечего малого в красивом сером плаще — стоял, приценивался к доброму клинку...
Олав!
Вот когда сердце загрохотало рекой, вздыбившей лед. И понял я. зачем сюда пришел: его, Олава, встретить.
И сколько мечтал о том, чтобы только руки были свободны... А вот сбылось — и как в землю по колена меня вкопали! Теперь понимаю, боялся, не оказался бы кто иной. С Олавом схожий несчастливо. Уже боялся, а ведь и сам не знал еще толком, что сотворю.
Но тут он голову повернул, и я задрожал весь. Он, враг!.. Он разговаривал с оружейником и улыбался: обветренные загорелые скулы, голубые зоркие глаза и борода, что спелая солома. Та борода, в которой ночью во сне утопал до рукояти мой нож...
Он вроде посмотрел в мою сторону, но то ли не пригляделся, то ли просто не узнал. Меня же как ударило. Я прыгнул вперед!.. Двумя руками сцапал, может, тот самый меч, который он себе выбирал, — занес его и что было мочи хватил Олава по голове!..
И еще не выдернул меча вон, а уже звериным каким-то, нутряным знанием понял: убил. Кровь хлынула ему на грудь, залила у шеи серебряный оберег-молоточек. Не охранил!.. Олав не вскрикнул, застыл, будто громовой стрелой пригвожденный. Потом стал поднимать руки к лицу... не донес. Начал падать, мне же привиделось — шагнул достать напоследок!.. Он крепкий был, могучий, с такого и не то еще станет...
Вот когда сделалось мне разом тошно и страшно! Как вертанулся я на пятке да как бросился от него наутек!..

страница следующая ->