скачать журнал

страница следующая ->

ISSN 0130-2574
КОСТЕР
7 ИЮЛЬ 1987

КОСТЁР
7
июль
1987
Ежемесячный журнал ЦК ВЛКСМ Центрального Совета Всесоюзной пионерской организации им. В. И Ленина Союза писателей СССР
Издается с 1936 года
(С) «Костер», 1987 г.

ЖУРНАЛ ПЕЧАТАЕТ:
Требуются единомышленники 2
Гора и берег
повесть Г. Горышина 4
Барабан 12
Путевка в жизнь
В. Дерябин 16
Приключения Ивана Звездышкина на планете Синелябр
рассказ Г. Надеждина 20
Стихи твоих ровесников 25
Революция в фотографиях 26
Зеленые страницы 28
Последняя пуля
очерк И. Дьяченко 30
Тофалары и их сказки 32
Из истории революции
очерк Г. Усыскина 36
Конкурс-игра 38
Морская газета 40
Спортклуб «Кузнечик» 42
Веселый звонок 44
Арчебек 47

На обложке рисунок Г. Ясинского


СТИХИ О КРАСНОМ ВСАДНИКЕ
Виктор КОЖЕВНИКОВ

Прозвенят пионерские горны
И почудится, словно во сне, —
Красный всадник тропинкою горной
На горячем проскачет коне.
Над бойцом кумачовое знамя,
Командирская бурка на нем.
И труба запоет над полями,
Полыхнув на рассвете огнем.
Я легенду не выдумал эту.
Красный всадник — ровесник ребят.
На коне он гуляет по свету,
Где тревожные трубы трубят.
Если злобой расплатятся с кем-то,
Если где-то стрясется беда,
Он оставит на время легенду
И на помощь прискачет всегда.

Рисунок А. Ежелина


ТРЕБУЮТСЯ ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ

ДАЕШЬ САМОУПРАВЛЕНИЕ!

Мы — совет дружины, комсомольско-педагогический отряд «Радуга» и директор ленинградского музыкального детского дома Е. В. Кожара предлагаем
советам дружин,
вожатым
и директорам школ-интернатов
начать разговор на тему «Кто хозяин в доме!»
Витя Бережко, член совета дружины: Год назад жили хуже некуда. Хотя ребята тогда и сейчас те же самые. Жили как? Кто хорошо учится, кто плохо, кто честный, кто врунишка, кто хулиган, а кто — паинька. И у всех одна болезнь: каждый только за себя. Никто ни о чем и ни о ком не заботился и не волновался.
Ирина Алексеевна Осипова, старшая пионерская вожатая: Да, равнодушие, пожалуй, самая страшная болезнь. Когда я и мои товарищи пришли работать в этот детский дом, буквально на каждом шагу удивлялись, что она может сделать с мальчишками и девчонками. Представляете, в трудную минуту здесь не говорили: «Помогите». Если случалась драка, не кричали: «Наших бьют!» Ребята понимали: кричать и звать на помощь бесполезно. А какой был кругом беспорядок! Мебель переломана, даже сидеть не на чем. Воспитанники ходят грязные, неопрятные. И всем все до лампочки. Единственное, чем интересовались: «Когда новую форму выдадут и стулья привезут?» Логика была простая: вы — взрослые, вы и заботиться о нас должны.
Евгений Владимирович Кожара: Почему так было? Ребята думали: главные в детском доме — директор, завуч, учителя и вожатые. И даже не догадывались, что они хозяева в своем доме. И мне, когда стал у них директором, это больше всего не понравилось.
Лена Репина, командир пионерской дружины: Евгений Владимирович сказал: «Начинать надо с актива. Ищите тех, кто действительно может помочь делу. Стали искать. Днем с огнем искали. Нашли. Десять человек. Другие ни на какие уговоры не поддавались. Они не верили, что в нашем детском доме может что-то измениться. Повторяю, поверили только десять человек. И поначалу нам было очень трудно. Решили: линейка должна проводиться каждое утро. И не ради галочки, а чтобы каждый отряд в свой день недели выступал с предложением или сообщением. С каким? Это их дело. Главное, чтобы думали и предлагали. Тут же на линейке совет дружины подводит итоги различных конкурсов. В общем, постепенно все привыкли и к линейкам, и к тому, что каждый отряд обязан заниматься пионерскими делами. А потом на совете дружины все чаще и чаще стали говорить о самоуправлении.
Нина Нецветаева, 8 класс: Никакого самоуправления еще не было. Все держалось на вожатых и активистах. Просто мы увидели цель, вершину, к которой надо стремиться. А когда увидели цель, поняли: отряды должны создаваться не по принципу — класс—отряд, а по интересам мальчишек и девчонок. Так в нашей дружине появились разновозрастные отряды.
Таня Нецветаева, член совета дружины: Я согласна с Ниной. И не потому, что она моя сестра. Жить в таком отряде интересней. Во-первых, старшие теперь заботятся о младших: сказку перед сном почитают, уроки помогут сделать, ответственность за них чувствуют. Во-вторых, младшие, если их кто-то обидит, теперь бегут в отряд за помощью. Это значит: отряд нужен тебе, и ты нужен отряду. И, по-моему, это здорово. Как член совета дружины, я отвечаю за творческий сектор. Чем занимается сектор? Помогаем готовить праздники, шефские концерты, проводим различные вечера. Жалко, что еще не все у нас получается. Порой бежим к вожатым или к Евгению Владимировичу: «Помогите!»
Света Кильдюшкина, 7 класс: А я отвечаю за учебный сектор. Чем занимаемся, объяснять не надо. Наш принцип: не каждый может учиться на пятерки, но каждый должен учиться по способностям. И еще. Теперь, когда отряды разновозрастные, то есть в классе учатся ребята из разных отрядов, хорошо видно: кто есть кто? В каком отряде пионеры заботятся об успеваемости, а в каком нет. И в конце каждой четверти лучший отряд награждается поездкой в один из городов нашей страны. Например, наш отряд только что вернулся из Калининграда...
Галя Абузьярова, 6 класс: Могут спросить: «А троечники у вас есть?» Есть. Даже двоечники пока имеются. Но тех и других с каждой четвертью теперь все меньше и меньше. Плохо учиться стало невыгодно: отряд подводишь. И отличник, который думает только о своей учебе, для отряда — не подарок. С такими отличниками хлопот не меньше, чем с откровенными лодырями.
Галя Морева, председатель экономического совета: Мы решили: сколько каждый отряд заработал денег на подшефном заводе, столько их и получает. Убытки за поломку и порчу имущества тоже должен возмещать отряд. А сейчас у нас в совете разгорелся спор. Одни считают: каждый воспитанник нашего дома должен обеспечиваться одеждой в зависимости от его активности в учебе и пионерских делах. Ну, скажем, положена тебе куртка. Но ведь куртки бывают разные: и за 20 рублей и за 80 рублей. Понимаете, о чем речь? Единого мнения по этому вопросу пока нет. Хотелось бы узнать, что думают мальчишки и девчонки других детских домов.
Марина Муравьева, 7 класс: Мы теперь, если невкусный обед, ругаем не поваров, а членов Совета по питанию. «Почему не досмотрели?» И меню на всю неделю — тоже их забота. Короче, за один год мы сумели изменить свою жизнь. Только не подумайте, что я и мои товарищи хвастаемся своими победами. Нет. До настоящих побед еще далеко. Не все пока у нас получается. Но большинство ребят поверило в самоуправление — это главное. И, если по-честному, мы потому и вызываем на этот разговор пионеров других детских домов, чтобы работать еще лучше.
Обратите внимание: в разговоре принимают участие не только ребята, но и вожатая, и директор детского дома.
Письма и рассказы тех, кто захочет принять в нем участие, мы будем печатать на страницах «Костра».
Ждем эти письма.
Вопрос о самоуправлении — вопрос не новый. О нем стало модно говорить. Но кроме разговоров нужны конкретные дела.
Пишите о том, что получается, а что нет. Откровенно, ничего не приукрашивая. Чтобы всем, и вам в том числе, была польза.
Пишите, как вовлекаете в самоуправление своих товарищей.
Кто мешает самоуправлению? Если мешают взрослые, давайте разберемся и с этим вопросом.
Пусть вашим девизом будет — «Мы — не маленькие!»


ГОРА И БЕРЕГ
ПОВЕСТЬ
Глеб ГОРЫШИН

На нашем северо-западе, в лесном, озерном краю, в Ленинградской, Вологодской, Архангельской областях, в Карелии живет маленькая народность — вепсы. Каждое вепсское село построено так, чтобы видеть себя в зеркале озера. Самое большое озеро на Вепсской возвышенности — Капшозеро, протянулось в лощине между угорьями на восемнадцать километров. Из Капшозера вытекает река Капша, впадает в Пашу, Паша — в Свирь; Свирь несет воду из лесных родников Вепсской возвышенности в Ладогу, а потом в Неву.
НЮРГОВИЧИ
Нюрговичи строено вепсами в двух уровнях: у самого Капшозера — это Берег, по-вепсски Ранта, а на склоне холма, ближе к вершине — Гора, по-вепсски Сельга. Нюрг по-вепсски круто-склон; Нюрговичи — вепсское слово, озвученное на русский лад, вроде как отчество, по батюшке: Нюрговичи — дети Нюрга.
СНЕГИРЬ
Десять часов вечера. Запоздавшая весна, похожая на раннюю.
Главное содержание текущего времени — тишина.
Только что село за лес солнце, опустилось за черную стенку леса с плавно-зубчатым верхом. Освещение рассеянно-зоревое.
Лес еще гол. Только проклюнулись почки на черемухах.
Вода озера тиха, зеркальна. Изредка подают голос чайки, кулики; невнятно — еще не настроила голос — прокуковала кукушка.
Я не спросил у нее, сколько мне еще куковать лет и зим...
Помню, однажды, гуляя по аллеям парка, приваживал подсолнуховыми семечками синиц. Синицы, фырча крылышками, садились на вытянутую ладонь, цеплялись острыми холодными коготками, вспархивали, не оставляя по себе ощущения чего-то живого. И вдруг на ладонь ко мне слетел с куста снегирь. Ни разу в жизни я не видел снегиря-одиночку. Снегири прилетают стаей незнамо откуда, в морозный, снежный денек, подолгу сидят на кустах, как будто включили цветные лампочки на новогодней елке, — и улетают...
Кто научил снегиря не бояться меня — человека?
Он сел ко мне на ладонь, я ощутил внятно-ласковое прикосновение его мягких, теплых лапок без коготков, снегирь не торопясь вылущил семячко, посмотрел мне в глаза и мягко, будто снег с ветки, слетел. И я сказал себе: «Ничего, еще поживем, старичок!»
ДЕД И БАБА
Меня перевез через озеро механик Вихров. Пригласил к себе в дом попить чаю. Он механиком в Корбеничах, в десяти километрах от Нюрговичей, в совхозе. На работу Вихров ездит верхом на коне лесной, глинистой, вязкой дорогой над Капшозером. Живет в Нюрговичах, на Берегу.
На Горе первым делом я навестил стариков Торяковых. Дед Федор Иванович Торяков рождения 1901 года. Он был председателем колхоза в Нюрговичах. Войну прошел с начала до конца солдатом.
У Федора Ивановича доброе, круглое, бритое лицо, выпуклый лоб с напущенными на него, не потерявшими своего летнего цвета кудерьками, не погасшие от старости ясные глаза. У него поместительный круглый затылок, сильные плечи, руки, грузноватая фигура, тихий, раздумывающий, рассуждающий голос. В избе он обыкновенно сидит в ситцевой, времен первых лет коллективизации, рубашке, сложив на столе не привыкшие к бездействию толстопалые крестьянские руки. Рано утречком Федор Иванович спускается к озеру, садится в лодку, плывет по Корбьярви (так называется по-вепсски Капшозеро) смотреть сетку. В хозяйстве у Торяковых десяток овец-баранов; с них шерсть, с них и мясо — главная пища в зиму. Есть курицы с петухом, две маленькие, кем-то брошенные и подобранные собачонки (о них еще расскажу), три кота. Огород, большая полоса картошки...
Старухе Федора Ивановича Татьяне Максимовне тоже за восемьдесят. В этот раз баба Таня встретила меня, сообщила, что дед отправился в Тихвин, выправлять справку в собесе да и загостился, дружков у него в Тихвине полно: бывало, кто приезжал в Нюрговичи, по колхозным ли делам, по лесозаготовкам, по сплаву, все останавливались у Торяковых, живали месяцами.
Дорога из Нюрговичей в Тихвин не такое простое дело, особенно в дедовы годы: через озеро на лодке, тропой шесть километров до Харагеничей.
Посередке тропы Харагинское болото: весной воды натаивает выше колен, осенью наливает дождями.
В Харагеничах надо подняться на гору. Гора Харагинская ой высока!
А там на автобусе до Шугозера; из Шугозера рейсовым хоть в Тихвин, хоть в Лодейное Поле, хоть в Ленинград.
Я спросил у нюрговичской бабы Тани о главном, за чем и пришел:
— Как перезимовали?
Баба Таня сказала:
— Ну что же, перезимовали... Печку топили, лежанку, печурку... Он дровы приносил, воду, все... А у меня такая одышка... — Баба Таня застенчиво улыбнулась. — А теперь лето дак... и ниче...
Так тихо в мире, что в ушах зудит, какой-то постоянный звуковой фон. Так бывает после города: доберешься до Нюрговичей — и зудит, пока не привыкнешь.
Крики чаек бьют по нервам.
В озере розоватая вода.
И розоватое небо.
Я ЯВЛЯЮСЬ...
Леса, правда, голы, но уже окутались, опушились первой зеленью — черемуховые, ольховые, березовые леса. Осиновые окутаются чуть позже.
Весна почек, весна первых листьев, весна цветов.
Вчера я шел по весеннему лесу, мысли были простые: ходить по лесу — и только, и хватит мне этого. Записывать жизнь деревьев, кустов, мхов, кочек, трав, ив, рек, ручьев, холмов. Они все — живые, мыслящие, страждующие, ликующие существа.
И я вдруг нашел себе объяснение: я являюсь описателем местностей, из которых состоит Россия. Что успею, то опишу, всякий раз наново влюбляясь, прикипая сердцем к обретенному предмету. Каждая местность в России пригожа: краса не хвастлива, не выставляет себя напоказ, сокрыта в душе. Душа познается в трудах, хотя бы в трудах хождения. Я являюсь ходоком...
БОБРЫ
Перед глазами у меня Вепсская возвышенность — и надо писать о бобрах. Бобры населяют здешние озера, реки, то есть берег всякой воды. Бобры, как говорят вепсы, «пилют дровы»...
Люди тоже «пилют дровы», но леса здешние уже выпилены в свое время, новые подрастают.
В лесах хозяйствуют бобры, ведут свои лесозаготовки, пилят зубами осины, березы, иногда сосенки. Прежде всего осины. Выбирают самые матерые, с толстенными комлями дерева — и пилят, заготавливают впрок продукты питания, свой насущный осиновый хлеб.
Как пилят? Какие у них бригады — у бобров, — укрупненные или не очень? Какова бобровая рабочая смена, в какое время у них пересменка? Кто видел, кто знает? Михаил Яковлевич Цветков, старичок-лесовичок из Нюрговичей, знает, видел. Он все знает в лесу, все видел, и бобров капканами лавливал, ну, конечно, по лицензии, без нанесения урона общей численности бобров. О Михаиле Яковлевиче я еще расскажу...
Пока о бобрах. Бобры надпиливают осину с таким расчетом, чтобы она упала поперек реки. Выгрызают в осиновом теле полость, конической формы, сходящую на нет. Последние волокна древесины — чтобы дереву рухнуть — просекает, должно быть, самый вострозубый бобр; работа тонкая, чистая, без опилок (поедают их бобры, что ли?).
Осина падает — вот вам и мост через реку. Если бы не бобры, то реку Сарку не перейти бы в водополье в верхнем течении (ближе к устью есть один мосток). Сарка берет начало в Сарозере. Выйдешь к нему из темного леса и обрадуешься: это же надо, сколько воды и нигде ни души! Берега у Сарозера низкие, заросшие ельником. Озеро мелководное, со светлой водой; выражение у него ясное, открытое, как у голубоглазого озерного жителя. Сарка течет в глубоком распадке-каньоне. Русло ее захламлено лесосплавом. Сарка впадает в речку Геную.
Вепсы звали свою речку Эноя — что-то значащее по-вепсски слово; русские переиначили на более понятное: Генуя. Есть в этих местах и речка Темза.
Бобры понастроили множество мостов через Сарку (и через Геную). Я хаживал по бобровым мостам: возьмешь палку-подпорку и за милую душу.
Когда бобры валят лес, едва ли они думают о мостостроении. Им нужны пища, запруженная вода — заводь речная, чтобы плавать, нырять; тут бобры строят и хатки, так же, как в свое время поставили первые избы деревни Нюрговичи вепсы, — на берегу, у воды. (Потом вепсы полезли в гору: на берегу не осталось места). Бобры положат первую осину поперек реки, наискосок другую и еще, и еще; они великие мастера запруды строить. О том, как это скажется на жизни реки, бобры не пекутся, преследуют только свой насущный интерес. Но ни одна из бобровых запруд не помешала реке течь избранным путем; бобровые заводи только украсили реки.
Отрадно увидеть в лесу плоды усердных, разумных трудов наших острозубых меньших братьев в бобровых боярских шубах! Поражаешься громадью их планов, бесстрашию, дерзости этих трудолюбивых упорных зверей. Благо удить окуней в бобровых заводях, переходить по крепко лежащим лесинам с одного берега Сарки на другой!..
И больно видеть недостроенные, брошенные бобровые запруды, находить задушенного капканом зверя (поймать его крайне просто: капкан ставят у входа в хатку), встречаться в лесу с истребителями бобров — есть они, шляются и по Вепсской возвышенности; на лице у всякого можно прочесть, зачем в лес явился...
ГАГАРЬЕ ОЗЕРО
Как-то утром ко мне в избу заглянул рыбак Иван Егорович Тяклешов, пригласил на Гагарье озеро, где и его рабочее место (Новоладожский рыболовецкий колхоз имени Калинина держит штатных рыбаков на многих озерах). Тяклешов каждое утро идет на берег, вычерпывает воду из очень старой, ветхой, латаной-перелатаной плоскодонной лодки, садится в нее; вместе с хозяином в лодку запрыгивает пес Серый — карельская лайка.
Иван Егорович вначале осматривает поставленные в ночь жерлицы, затем переплывает северо-восточную горловину Капшозера, идет круто в гору... Но это я забегаю вперед... В поставленные рыбаком снасти попало три окуня...
Гагарье озеро являет собою полную неожиданность, чудо природы: лезешь от Капшозера в крутогор, ждешь увидеть на вершине что угодно, только не это... Не веришь своим глазам... На самой верхотуре в сосновом бору плещет в берег немыслимой синевы озеро, изогнутое лунообразно, с островками-горушками, заросшими высокими осинами, березами, вербами, черемухами, с дальними высоко поднятыми берегами. У озера стоит капитальный дом с окошками на три стороны, с печкой и плитой...
— Как сюда приехал в первый раз председатель колхоза Суханов, — сообщил рыбак Тяклешов, — поглядел и говорит: «Все. Выйду на пенсию, здесь дом построю и буду жить. Лучшего места не видел».
Это Суханов-то не видел... У него под рукой не только Ладога, но и вся Свирь с притоками: Пашой, Оятью — до самого Онежского озера; вся Вепсская возвышенность с мириадами озер.
У Ивана Тяклешова вообще-то беспокойная должность (сам он мужик спокойный, ясный, как ламбушка на болоте): рыбаки валом валят отовсюду на Гагарье озеро; на нем все как в сказке: дом в лесу, с постелями и постельными принадлежностями, с дровами, спичками, солью, черным круглым перцем и лаврушкой для ухи — дело рук Ивана Егоровича, — по-вепсски, в духе лесного братства.
Запирать дом на замок — без проку. Когда был Суханов, распорядился: «Не запирать! А то напакостят или сожгут». И не запирают; каждый находит в доме на Гагарьем озере приют и тепло, в любое время года и суток.
КОСТЕР У КРЫЛЬЦА
От деревни к лесу идти зеленой, сочной, шелковой, поднявшейся до колен отавой (первый укос — на конной косилке — совершил Григорий Михайлович Мошников, о нем еще расскажу)...
Обошел Генозеро, вернее, Генозерко (его соединяет с Генуей протока). Тамошний леший-лесовичок покружил меня: то вздрючивал на увалы, то загонял в мокрые чапыжные пади, то выводил на морошковые болота, то на брусничные мшары, то заставлял чавкать по травяным заберегам. И за все одарил меня единственным квелым белым-альбиносом. Потом уже, на исходе, высунул из замшелой дорожной колеи темно-бурую головенку новорожденный боровичок!
Зато в Чистых борах!.. О! Из Чистых боров я принес двадцать пять боровиков... От избы Цветковых до Чистых боров ровнехонько шесть вепсских километров: два часа топать, с двумя привалами, обратно и с пересыпом; прикорнешь, голову на кочку, увидишь какой-нибудь сон, очухаешься: батюшки, где я?.. Идти все в гору, туда в гору и обратно в гору; в дороге спуски не в счет.
Придя домой, немножко поплавал в Капшозере. Разжег костер у крыльца. Русскую печку я растопил утром, загрузил ее непилеными дровами. За день печь вобрала в себя столько тепла, чтобы хватило до следующей топки. И она вытянула в свой дымоход стоялый избяной воздух. В избе стало легко дышать, тепло жить.
На костре у крыльца я сварил себе супу из пакета, добавил в суп грибов — подосиновиков. Пришел Михаил Яковлевич Цветков, сказал, что ходил до реки, смотрел кротоловки. Он посмотрел на котел с пакетным супом и с грибами, подал совет:
— Когда грибы утонут, можно есть.
Так приходит жизненный опыт. Однажды на берегу Онежского озера на костре варилась уха. Рыбак, поймавший рыбу в уху, сказал:
— Взять рыбу за плавник, если оторвется, значит, уха готова.
В другом месте я слышал:
— Глаз у рыбы побелеет, можно уху хлебать. И это тоже мой жизненный опыт.
Но я не смог дождаться того момента, когда утонут грибы. Схлебал суп с непотонувшими грибами. И с луковой травой.
МЕДВЕДИ И МУРАВЬИ
Муравейники стоят долго, поставлены на чистые песчаные основания — подушки, муравьями же отсыпанные. Но наступает срок (как всему на свете), муравейники, подобно стогам, истлевают, обрастают мохом, покрываются коростой от бытовых муравьиных отходов (у муравьев — есть же быт). И что же? Жить в залубеневших катакомбах с подгнившей внутренней полостью мурашам не светит. Надо искать новое место, заново отсыпать песчаный фундамент. Мураши не боятся работы, ищут, строят. Но редко, редко они бросают свои старые станы — муравейные городища.
Я видел множество муравейников, обросших моховым панцырем — и разрытых медвежьими лапами. Тут же на руине (как у нас на месте поставленного на капитальный ремонт, разобранного дома), начинается строительство нового муравейника. Почерневшие, побуревшие хвоины — стройматериалы, отслужившие свой век, — раскидал медведь; муравьи уже натаскали желтые хвоины, пропахшие смолой; в кратере разваленного муравейника вырастает конус нового дома — желтенького терема.
Приходит мысль, что у муравьев с медведями есть долгосрочный, собственно, вечный договор — обязательство: вы нам разроете устаревший муравейник, а мы вам... наши мурашиные яички — пожалуйста! лижите! лакомьтесь! Мы производим их не только в расчете на продолжение рода и вида, но и в оплату ваших строительных (разрушительных) работ. Это — наша валюта.
СЕЙ ГОД
С черникой сей год скудно: весна запоздала, заморозками прихватило в цвету. Малина подошла на две недели позже, чем обычно, зарядили «дожжи», «дожжами» ее обсыпало. Брусника кое-где краснеет — для рябчиков с глухарями. Рябины сей год в вепсских корбях «нетути». А бывало, пойдешь на Сарку порыбачить, на том ее берегу рябины рясно; берег высок да крутенек; рябины отразятся в темной воде омута — такая красота, хоть плачь, хоть пляши. Клюква просыпалась на болоте — местами.
НАЛИМ ЛЕЖИТ ПОД КОРЯГОЙ
С дорожкой ходят в лодках по озеру приезжие (и я хожу), местные не ходят. Щука на блесну не берет. Местные объясняют: «Вода теплая». Тем же объясняют и отсутствие интереса к наживке у налима: «Вода теплая, лежит под корягой». Когда были белые ночи, неулов всей рыбы этим и объясняли: «В белую ночь все скрозь видать. Вот когда потемнеет...»
КРОТЫ
Михаил Яковлевич Цветков пока ловит кротов. Пока... Никакой другой охоты пока нет, а он — охотник...
Кротоловки ставятся по ту сторону деревни в полях у кротовых ходов, — и по эту. Дед Миша пойдет смотреть кротоловки, уходится, вернется без ног, сидит на крылечке, курит...
Он стесняется своего кротобойного промысла.
— Я охотник дак, — оправдывается дед Миша в отношении кротов. — Сдам егерю пятьдесят шкурок, хоть что-то. Тогда уже со мной договор заключают на промысел пушнины.
Промысел — поздней осенью, на всю зиму.
ПОЛНО ЗВЕРЕЙ
Иногда мне приходит на память новгородский жихарь (так зовут на Новгородчине сельских жителей) Иван, из деревни Клещина, Любытинского — самого лесного в Новгородской области — района, один из множества встреченных мною в северных наших лесных краях Иванов, Ванек, Ванюшек. Чуток покалеченный на войне, клещинский Иван занимался охотой (я встретил его в начале семидесятых годов), в летнюю пору ловил кротов, сдавал кротовые шкурки. Хозяйка Ивана была продавщицей в Ерзовке, утречком убегала в лавку, за шесть километров, вечером возвращалась, само собою, притаскивала необходимый в доме припас. У Ивана было свободное время. Он все его посвящал рисованию картин войны, последовательно; начал с первого боя на границе, не пропустил ни одного важного события: блокада Ленинграда, победа под Москвой, Сталинградская битва, Курская битва, форсирование Днепра, — не только общие панорамы, но и частности, что сохранилось в солдатской памяти: полевая кухня, воздушный бой, смерть бойца, залп «катюш», сестра в медсанбате...
Когда я в первый раз зашел в избу клещинского Ивана, художник только что закончил панно «Взятие рейхстага» и приступил к «Салюту Победы в Москве». Картины он писал масляными красками — за красками сам ездил в Новгород, — на обоях, однажды завезенных в Ерзовку (по заявке хозяйки Ивана), с обратной стороны. Историю войны клещинский Иван писал с таким расчетом, чтобы хватило обоев: салют Победы — и все; война кончилась, и обои кончились. Кроме военных сюжетов Иван никогда в своей жизни ничего не рисовал, ему даже в голову не приходило взяться за кисть по пустякам.
...Мы сидели в избе Ивана — нас было трое, — к стене был прикноплен лист обоев с начатым «Салютом», на лавке коробка с красками, картонка с пробными мазками — палитра, кисть. Хозяин оторвался от любимого дела, в продолжение разговора поглядывал на картину, что-то прикидывал, был немножко рассеян. Разговор наш касался охоты; ружья мы оставили в сенях. Зная о кротовом промысле Ивана (в округе все все про всех знают), мы о кротах и спросили, как нынче с кротами.
— Кротов полно! — ответил Иван, со спокойной уверенностью в неисчерпаемости кротовых ресурсов, стал дожидаться следующего вопроса.
Кто-то из нас спросил о медведях, каково с медведями.
— Медведей полно! — с энтузиазмом заверил клещинский художник.
— А глухари?
— Глухарей полно!
— Тетерева?
— Тетеревей полно!
— А лоси?
— Лосей полно!
Наш разговор стал походить на викторину: кто вспомнит такого зверя или птицу, чтобы поставить в тупик экологического оптимиста из Клещины. Викторина нас увлекла: чужой оптимизм заразителен; это — редкая вещь в наше время...
— А зайцы есть?
— Зайцев полно!
— А лисы?
— Лис полно!
— А как с волками?
— Волков полно!
Наши познания в области местной фауны иссякли. Иван спокойно держал над нами верха.
— Куницы есть?
— Куницев полно!
— А барсуки?
— Барсуков полно!
— А рябчики?
— Рябчиков полно!
Наступила пауза. Хотелось спросить про крокодилов, но не поворачивался язык. Кто-то выскреб из памяти:
— А выдры?
— Выдров полно! — подвел Иван черту под нашей беседой.
На клещинской улице в три дома нас поджидала старушка, жительствующая в ту пору в Клещине. Оглядела нас радостными, чуть слезящимися глазами.
— А я гляжу у окошко, кто такие идуть? Как Литва...
Через века в сознание клещинской бабушки просочилась память о литовском нашествии на Новгородчину; с тех пор на клещинской улице не бывало такого многолюдства: мы первые после Литвы...
КОТ МУРЗИК
К нам в избу, едва мы надышали в ней первое тепло, явился кот Цветковых Мурзик, обыкновенный серый сельский кот, наученный жизнью питаться травяными мышами, как пес Лыско — лесными (или лучше: опушечными) зайцами. Мурзик без церемоний, с аппетитом и благодарностью принялся поедать — впрок — все, чем его угощали: и хлеб, и булку, и вареную картошку, и грибы жареные с луком, и геркулесовую кашу, и суп из овсяных хлопьев (это — позже, когда мы наладили быт). По вечерам, когда мы зажигали костер у крыльца, садились за ужин, Мурзик демонстрировал нам ловлю мышей. Мыши ловились повсюду, как мухи и комары. Но надо было видеть, какие грациозные, прихотливые прыжки совершает Мурзик в высокорослой траве — в мышиных джунглях.
Кот увлекался охотой-представлением, объедался мышами, по утрам отрыгивал их непереваренными в нашей избе.
Зато какие танцы демонстрировал Мурзик, когда мы удили окуней и плотичек в Большом озере под нашей избой! О! Мурзик отрабатывал каждую кинутую ему рыбешку — с великим одушевлением, с талантом танцора, с обворожительной хитрой грацией сельского кота.
Как только съехали с Горы мои ребята, Мурзик вернулся домой («Ч уж думал, волки его задрали», — раскудахтался дед Миша). Со мною Мурзик жить не стал: стариковского, бобыльского житья-бытья ему хватает и дома у деда Миши. (Его хозяйка на зиму уехала в большое село Пашозеро). Кот нуждался не в жареных грибах, не в оладьях (мыши вкуснее) — в чем-то другом, в обществе, многолюдстве семейного дома, в детском щебете.
ДЫМ
Каждый день ждешь дыма на том берегу: вдруг кто-нибудь к тебе приехал, с коробом гостинцев и новостей (страсть хочется и того, и другого) Пусть даже и не к тебе; сам перевоз таит в себе бездну, как говорится, положительных эмоций Тебе дается шанс поуважать себя: ты — перевозчик! Кто-то там пританцовывает у костра, всматривается в плывущего к нему на выручку лодочника. Мощным гребком вгоняешь нос лодки на гальку. Ждущий тебя (дождавшийся) что-нибудь говорит, а ты можешь не отвечать, ты при деле. Он залезает в воду, буруздится сверх всякой нужды и меры, сталкивает лодку на глыбь. Ты разворачиваешь ее и гонишь, чувствуя в руках силу — гнать. Гребешь по-вепсски, перекидываешь весло с борта на борт, лодка прет, как гагара, вода шелестит о днище. Гребешь по-нашему, с одного борта, выписываешь на воде кривули. А вот и берег! Перевезенный выпрыгивает в воду, опять же без всякой на то нужды, втягивает лодку так далеко на сушу, что тебе остается только переступить через борт.
— Спасибо!
— Не за что...
На том берегу какой-то нетерпеливец разложил большой костер, напустил дыму, как дед Миха, когда топит баню по-черному. Да еще и орал благим матом. Я побежал, спеша, как пионер на зов горна. Лодка на месте, а весло дед запер в бане: «Всякие ходют». Опять бегом в гору. В избе взял деревянную лопату, на которой хозяйка сажала, бывало, хлебы в печь. И покандехал на ту сторону.
О лодке деда Михи надо добавить к тому, что о ней уже сказано (легка на ходу, послушлива, остойчива), еще и то, что в ней есть две дыры: в корме и в днище. В днище дырка невелика: доплывешь до середины озера, ноги в воде по щиколотку; банкой почерпаешь (очень скоро надо черпать) — хватит плавучести до другого берега. Но тут есть одна тонкость: если вода в лодке достигает критического уровня, лодка сядет настолько, что захлюпает большая дыра в корме... Тогда уж... Ну да, вместе с лодкой ты погрузишься, а дальше гляди сам.
Однажды я гонял на лодке Цветкова по озеру с дорожкой, позабыл обо всем на свете — и погрузился; ладно, на мелком месте.
Большую дыру дед Миха закладывает камушком с мохом. Я это узнаю уже после того, как погружусь...
И в этот раз тоже: камень выпал из дыры, посередине озера я принялся вычерпывать воду банкой, с интенсивностью поливальной машины, на виду у ждущего меня потустороннего (по ту сторону озера) гостя. Лодка опять же не подвела; так она и задумана и сделана: держаться на воде даже при двух пробоинах.
У костра пританцовывал средний сын Михаила Яковлевича Анатолий, проработавший одиннадцать лет токарем на заводе. Понятно, что Толя взял весло, сел в корму. Я столкнул лодку с берега, поискал удобное место в лодке... На какое-то мгновение потерял центр собственной тяжести...
Лодка перевернулась легко, охотно, смачно чвякнув, всплыла в стороне кверху килем.
— ...Нет уж, Толя, дай я сяду в корму, тише поедем, но так-то лучше.
Доплыли...
ЧИСТЫЕ БОРЫ
Вдруг пошли грибы. Не шли, не шли — и пошли, прямо-таки побежали навстречу. Я ходил, ходил их встречать. Лугами, ярко-зеленой, как озимая рожь, отавой. У края леса развилка: влево тропа на Сарозеро, вправо дорога на Нойдалу. Есть и еще пути-дорожки, но мне пока что хватает этих. По Нойдальской дороге я дохожу до Чистых боров. Боры тут всюду чистые, но те, дальние, особо чистые, беломошны, просторны, звонки, муравейны, смоляны — Чистые боры.
В начале дороги малинники; сколько бы ни ходил, как далеко бы ни отступало в небытие время спелой малины, какой-нибудь куст поманит тебя красной ягодой. Возьмешь ее в рот, поваляешь, подержишь под языком. Проглотишь и скажешь себе: глоток лета. И станет лучше, легче идти.
На старой вепсской пожне, заросшей колючими сосенками, зардеет земляничина. И опять-таки, сколько бы ты ни ходил, земляничина припасена для каждой твоей ходки. Еще глоток лета, духмяный, сладостный, земляничный — с горчинкой. И — можно идти.
Подымешься в песчаную горку, сядешь на рогатую стволину палой сосны, прислушаешься к себе... можно идти дальше.
В первом бору, тоже чистом, беломошном, пощиплешь брусники. Брусника сей год припоздала, мало ее. Но так велики боры, так чисты, что брусники найдешь, нацедишь по капельке-ягодке. Брусника — русская ягода (и клюква), не боится зимы; под снегом брусничина наливается соком — вином непьяным...
И почернишь губы черникой.
Дорога в Нойдалу, как дорога в райские кущи (в вепсские пущи), светла, высока, не омрачена ни болотиной, ни лесовалом.
Переход через Сарку — тут половина пути. Весною через Сарку идешь по кладкам: два березовых ствола и перила (у бобров мосты без перил). Летом Сарку переходишь в сапогах с короткими голенищами. Даже внук Ваня перебредает в своих сапожках.
От реки — в гору (Вепсская возвышенность!); вздынешься и ощутишь: что-то переменилось в пейзаже, в освещении, в атмосфере. Запахнет диким лесом: медведями, глухарями, рябчиками. Белыми грибами — о! это ни с чем не сравнимый запах. Запахнет Чистыми борами!
Минуешь ведущую вправо, бывшую лесовозную трассу — по ней дойдешь до речки Генуи; знаю, хаживал. Дальше повертка влево, затравевший сход вниз... Здесь, у повертки, однажды я ночевал в весеннюю ночь. Тогда была иная музыка, снег на дороге...
Внизу опять малинники, с несъеденной, не стекшей вместе с дождями, может быть, специально к моему приходу (до меня никто не хаживал, только Лыско с Соболем), вызревшей из завязи малиной. Лес становится смешанным, с осокой, папоротниками, костяникой, ельниками, березами, осинами, рябинами. Очень становится горячо: места грибные!
Тут не удерживаешься на дороге, помаленьку начинаешь рыскать, находишь подосиновик, белый — но это цветочки, ягодки впереди. И ягодки тоже. Брусника — в Чистых борах!
Дорога идет боковиной гряды холмов. Гряда все выше. Сквозь редкий древостой начинаешь различать как бы снежинки — лужайки белого моха, ягеля. Если подняться к гребню холмов, пойти верхами, так, чтобы солнце грело тебе затылок и правое ухо, выйдешь к Сарке, к Сарозеру. Я хаживал этим путем (т. е. без пути, по солнцу)...
У входа в Боры на дороге тебя непременно встретит (ты ему поклонишься) первый здешний боровик, такой красивый, пригожий, крепкий, как буханка ржаного хлеба из печи... Для тебя одного выросший — в Чистых борах, в Дальних борах! Его шляпка шероховата, влажна...
Грибы в Чистых борах все видны с дороги. Белые — придорожные грибы, так я думал и продолжаю думать. Хотя знаю, что это — самообман. В лесу идешь по дороге, по просеке, по тропе — кем-то до тебя пройденным, тебе завещанным путиком. Грибные места все найдены до тебя. Пока отыщешь свои, не одни сапоги износишь. И поплутаешь! Ладно коли по солнышку сыщешь дорогу... А в бессолнечный день, в вепсских корбях?..
В Чистых борах я нагуливаюсь до чувства полета, отрешения от земных тягот. Хотя полная корзина боровиков тянет руку, обратная дорога много длиннее дороги сюда. В однажды найденном месте ложусь на мох, раскидываю члены, голову на березовую чурку, погружаюсь в забытье. До тех пор, покуда мне напоминают муравьи, что я являюсь (я являюсь-таки!) предметом оживленного интереса их, мурашей.
Продолжаю путь, нахожу грибы в таких местах, где, кажется, не мог их не найти, идучи этой дорогой утром. Почему гриб то попадает в луч твоего зрения, то выпадает? Почему в неприметном месте ты вдруг оторвешь глаза от стежки-дорожки, как-то испуганно, будто кто тебе дунул в ухо, метнешь взор за обочину, узришь белый гриб — в зените его совершенства; кинешься к нему, расцелуешь, как внука Ваню? Почему? Того нам знать не дано. И не надо!
На последках дороги вижу сквозь заросль озерные плесы, ясноводные заводи, блики солнца на лоне вод — беспредельность, всякий раз поражающую душу первозданность, мощь Большого озера, проникаюсь какой-то его несказанной, духоподъемной думой.
Рисунки Б. Чупова

страница следующая ->