<- предыдущая страница следующая ->

Зеленый портфель

Валерий ПОПОВ
Недолет

Высокий пятиэтажный хор грозно пел: «...Он слишком много захотел! Он слишком много захотел!»
— За что? Почему? — испуганно думал я, прекрасно понимая, что это сон, но все равно содрогаясь от его постановочной мощи.— И ведь неправильно все,— страдал я.— Надо петь: «Он слишком многого захотел!» Начались уже сны с грамматическими ошибками! Что такое?!
Брякнул звонок. О, это уже явно снаружи! С трудом вырвавшись из сна в явь, я пошел на негнущихся ногах в прихожую, и, не дождавшись ответа на вопрос: «Кто там?», все же открыл.
Уверенно вошли двое штатских.
— Собирайтесь — вы нам нужны! — мрачно проговорил один из них.
—... А мысли... записи свои... можно взять с собой?
— Нужно!
Я кивнул... Натянул пальто... Затхлый выдох портфеля... В прихожую, зевая и потягиваясь, вышла жена.
— Чего шумите-то? — недовольно проговорила она.— Вечно какие-то пьяницы по ночам к тебе ходят!
— Это как раз те пьяницы, которые ходят по ночам! — Я усмехнулся.
— Чтоб вечером дома был!
— Слушаюсь! — Я отдал честь.
Мы вышли.
Машина была какая-то несолидная, обшарпанная — я, честно говоря, был недоволен: мне кажется, я кое-что значу, могли бы уж позаботиться о машине получше?
«Впрочем, навряд ли они так уж разбираются в искусстве, нельзя требовать слишком многого!» — подумал я.
Мы подъехали к высокому серому зданию, прошли мимо дремлющего вахтера с кобурой и пошли по бесконечным, призрачно-люминесцентным коридорам.
— Скорее, пожалуйста! — недовольно проговорил один из сопровождающих, и мы прибавили шагу. У серой железной двери с маленьким окошечком мы остановились.
— Сюда, пожалуйста! — Мой спутник с натугой подвинул дверь.
Ну все! Прощай, свобода! Я вдохнул — и шагнул!
И тут же мне пришлось закрыть глаза рукавом — от сразу нескольких прожекторов, направленных на меня. Я оказался в огромной телевизионной студии. Телекамеры, поворачиваясь ко мне, играли радужно-бензиновым отливом объективов. Вернее это была не студия, а оборудованный по последнему слову телевизионной техники зал: я находился на невысокой сцене, а подо мной рядами сидели люди. Мужчины все были во фраках и «бабочках», женщины слепили декольте и бриллиантами.
Раздалось покашливание — я испуганно повернулся: сбоку ко мне, сияя улыбкой и лысиной, приближался какой-то смутно знакомый мужчина во фраке. Через одну руку у него был перекинут роскошный, почти свисающий до земли букет белых гладиолусов, в другой он держал матово-серебряный кубок.
Да, не ожидал я такого, когда вели меня по тусклым коридорам, подталкивая в спину!
Мужчина, сияя, приблизился.
— Вы, вероятно, уже в курсе (все зааплодировали), но мне тем не менее приятно сообщить, что международная премия имени Набокова впервые присуждена гражданину нашей страны...— Имя, фамилия и отчество потонули в аплодисментах, впрочем, они и так, наверное, их знали, раз пришли.
Потом я вдруг оказался в гораздо более скромном помещении — обычном кабинете с колченогими стульями, с окурками в жестяных коробках из-под кинопленки на столах.
В него меня втолкнула пожилая энергичная женщина с окурком в желтых зубах, с щурящимся от дыма глазом, с короткими седыми волосами.
— Аглая Федоровна! — хрипло представилась она.— Все, что было там,— она резко махнула в сторону зала,— полная хреновень, выбросьте и забудьте.
В глубине души я не мог с нею полностью согласиться: что значит «хреновень», если о таком я мечтал всю жизнь, во имя этого жил и работал? Но спорить с нею не стал.
— Важно, что мы сделаем с вами сейчас!
... ну, конечно же, ей знать лучше!
— ... сейчас будет с вами пятиминутное интервью — и тут-то вы должны себя показать, тут все и решится.
... Ну, конечно, решится тут, а там, где я просиживал ночи за столом... то так... ерудна! Но спорить не стал.
— Ну и что, как вам кажется, я должен сказать?
— Ну, что хотите, ваше дело!— грубо проговорила она, размазывая окурок по банке.— Думаю, следует рассказать о своей судьбе, о том, как вас притесняли,— это, я думаю, интересно!
Ну ясно... Я понял, что интересует ее. Я вспоминал, как меня притесняли. Вспомнил не такой уж давнишний случай — однажды надо было ехать по делам, все было поставлено на карту, зависело от моего приезда или неприезда, а во всем доме обнаружился один только пятак, притом искореженный какой-то дьявольской силой! Я пытался сунуть его во входной автомат метро, но он не лез, куражился, упирался. Слезы навернулись мне на глаза: ну что за жизнь?! Потом я все-таки взял себя в руки, с натугой выдернул из прорези кривой пятак, вышел с ним на улицу, отыскал кирпич, положил пятак на люк и стал бить по нему, надеясь выпрямить. На звон подошел милиционер, я видел лишь его грязные сапоги. «Ты чего тут делаешь?» Чего, чего!.. Этот случай я бы мог рассказать, если бы не несколько неожиданный конец, который, как я уже четко понимал, не устраивал Аглаю. Ей бы сейчас хотелось, чтобы меня, оторвав от люка, закинули в кутузку, где долго бы попирали мое человеческое достоинство... Но все было, увы, не так! Посмотрев некоторое время на мои упражнения, милиционер вдруг полез в галифе, вынул абсолютно новенький, сияющий пятак и протянул его мне: «Держи!» Так было дело. Я понимал, что конец этот не устроит Аглаю, и в то же время изменить его или просто опустить мне не позволяло то, что заменяло у меня совесть.
Но и рассказать так, как было на деле, не позволяло что-то вроде совести. Я смотрел на Аглаю: человек на работе, ей надо делать так — чем она-то виновата, что было иначе? Многие в таких случаях пребывают в абсолютном спокойствии, движутся, как им хочется, не глядя по сторонам,— их-то какая забота, что где-то не так? Но я не могу! Если я приезжаю на юг с друзьями (причем и инициатива даже не моя, а общая), тем не менее я несколько дней мучаюсь, страдаю, что море не такое уж синее, а горы не такие высокие, как могли бы быть,— словно я в этом виноват. Во всяком случае, я чувствую вину: люди мечтали, готовились, а тут все так... И если, скажем, наглый таксист все же согласится за повышенную оплату везти меня в мою тмутаракань, по дороге я уже начинаю чувствовать его как бы родным, проникаюсь его проблемами и страшно переживаю, если он тут же, на нашей же стоянке, не найдет себе седока обратно до центра!
А недавно в одной мерзкой столовой я попросил книгу, чтоб написать жалобу, но в результате, после беседы с персоналом, написал благодарность! Теперь сами понимаете — мог ли я при моем характере сорвать выношенный замысел Аглаи Федоровны!
Я вздохнул.
— Я вижу, вам надо собраться с мыслями,— усмехнулась она.— Давайте я вас отведу в наш отстойник — так мы называем его,— там мы приводим в порядок наши мысли.
— С удовольствием,— проговорил я. Лишь бы уйти отсюда, от нее, от ее молчаливого, но безудержного напора!
Отстойник оказался клетушкой вообще без окон, освещенной трепещущим фиолетовым светом,— здесь было и холодно, и одновременно душно. Стоял казенный стол с громоздкой машинкой, включенной в сеть, у стола — кушетка с тускло мерцающими звездами пухлого покрытия из кожзаменителя, с торчащим посередине клоком серой, с мелкими темными семечками ваты и, конечно же, тут стояли многочисленные перекривившиеся банки из-под кинопленки с давно погашенными, холодными, но вонючими окурками.
Обстановка самая творческая! Вздохнув, я щелкнул тумблером машинки — она включилась, задышала, клавиши возбужденно приподнялись. Потом, слегка отвлекшись, я вспомнил, как в последнее мое пребывание в Доме творчества в Комарове в форточку моей комнатушки влетел бело-бордовый бодрый дятел, сел за машинку, откинул головку с хохолком и энергично стал бить клювом по клавишам, делая материал, который как раз был мне неприятен... Нет, в жизни мне везло! Но здесь на дятла не было никакой надежды, я вздохнул и начал стучать.
— Слышу, слышу, как ты тут клюешь, мои зернышки склевываешь! — вдруг проговорил рядом с моим ухом скрипучий, мучительно знакомый, но неприятный голос.
Я резко обернулся. Рядом со мною, нервно хихикая, стоял мой давний знакомый Леха — давний в том смысле, что мы давно не виделись с ним и давно не стремились к встрече.
— Ты — дерьмо, я — дерьмо, давай дружить! — так обычно говорил он, я не мог с ним полностью согласиться, поэтому избегал. Зато все эти годы он маячил на экране телевизора — сказать, что я по нему соскучился, я не мог.
— Так, уже и кабинет мой занял!— шутливо произнес он.
— Ой, извини, пожалуйста, я не знал!— Пожимая его руку, я вскочил с кушетки, левой рукой пытаясь одновременно выдернуть бумагу из машинки, но он устало отмахнулся:
— Сиди! Да-а-а... — В глазах его, идущих по помещению, вдруг сверкнула слеза.—... Сколько тут было всего!
Я молчал, чувствуя себя неловко: у меня-то тут не было ничего!
— ... Сколько раз, помню,— проникновенно проговорил он,— я спал на этом катафалке, пьяный в сосиску!
Я торопливо освободил музейный экспонат.
— ... Ну эти, ясное дело, пляшут вокруг меня,— он гордо усмехнулся,— кто с кофе, кто с нашатырем: через пять минут эфир, а я в хламе!— Он мечтательно вздохнул.
Я с завистью смотрел на него. Какую интересную, насыщенную жизнь создавал он Аглае Федоровне и ее помощникам!.. А что им могу предложить я на те же деньги?!
— И долго продолжалось... это блаженство? — поинтересовался я.
— А вот пока ты не пришел!— злобно выговорил он.
— Ну, так я, пожалуй, пойду!— Я сделал попытку рвануться к выходу, но он удержал меня мощной рукой.
— Все! Кончен бал! — веско проговорил Алексей.— Раньше я был гласом народа, теперь — ты!
Я вздрогнул... Для того чтобы считать себя гласом народа, нужна немалая наглость... смогу ли я?
— Покажи, что ты там накарякал!— Он по-прежнему по-хозяйски, вразвалочку подошел к машинке, прочитал начало робкой моей истории про милиционера, потом с треском выдернул лист, с хрустом скомкал его и бросил в банку с окурками.— Чушь!
Я особенно не возражал.
— А что надо, по-твоему? — поинтересовался я.
— Письмо президенту! — отчеканил он.
— ... Президенту? — Я был поражен.—... Нашему?
— Их!
— Но мы... как-то незнакомы...
— Ну и что? А премия, которую ты получил? Думаешь, он не знает о ней?
— А ты думаешь, знает?
— Ясное дело!
— Да-а... понятно... А что писать? О любви-дружбе?
— Совсем, что ли, ничего не соображаешь?
Я вздохнул. Леха, тоже отрывисто вздохнув, завинтил сразу четыре экземпляра... во, работает!
— Может, от своего имени и напишешь? — предложил я.
— Да нет. От моего имени не годится! — с болью произнес Леха, и он был прав.
Ибо именно на этих письмах и сделал он в свое время карьеру, но письма эти, как бы сказать, были с совершенно обратным знаком — в духе времени. Первое его письмо появилось внезапно. В те еще годы Леха достаточно робко входил в жизнь, весьма скромно и незаметно отирался на телевидении, занимаясь тем, что пытался привить детям любовь к нашей самой тяжелой в мире промышленности. К тому же как раз в это время судьба нанесла Лехе тяжелый удар, вернее он сам себе его нанес, разведясь со своей женой Дией.
— Им мужья должны доставаться уже в великом виде! — обиженно говорил он тогда.
Соответственно он лишился квартиры. Ночевки у друзей, а также, возможно, у подруг оказались изматывающими, и вскоре и появилось это чеканное, полное гневного пафоса письмо.
Оно предназначалось как бы лично их президенту, но написано оно было настолько чеканно, что было бы до слез обидно, если бы с ним не познакомилась общественность,— и она познакомилась. В тот же день, когда сочинилось письмо, Леха дрожащим от волнения голосом читал это письмо с экрана на всю страну. В письме он отчитывал их президента, грубо вляпавшегося в очередную авантюру. Вопрос с Лехиной квартирой, что интересно, решился на следующий день. Признаться, я был искренне поражен. Я знал из своего скромного опыта, что международная почта крайне медлительна. Как же в данном случае за один день (а фактически за одну ночь!) президент их умудрился, отодвинув все прочие дела, ознакомиться с этим пространным письмом и тут же ответить на него, и переслать ответ на Лехино почтовое отделение, и как успел Леха передать реакцию президента, схваченного за руку, в соответствующие органы,— и все это за одну ночь! Уму непостижимо! Видимо, я чего-то недопонимал. Однако идея эта — сугубо доверительных писем президенту — оказалась плодотворной. Письмо о несколько аляповатом отношении их президента к их творческой интеллигенции — у Лехи машина! Письмо о расовой дискриминации в их школах — у Лехи неслабая должность на телевидении и репутация «голоса народа». Пристрастившись к этому промыслу, Леха уже без зазрения совести лупцевал далекого президента за круг колбасы или за костюм ихнего же, американского, производства.
Но времена, говорят, переменились, так что Лехе продолжать писать письма президенту от своего имени вроде действительно стало неудобно... Но ничего! Он великолепно писал от моего имени — машинка дымилась!
Вошла наглая Аглая.
— Ну что, орелики? — Быстро прочла текст, любовно трепанула Леху за остатки кудрей.— Цены б тебе не было, бандит, если б ты не был таким бандитом! Немедленно в ТАСС! — протянула один из экземпляров обращения своему помощнику (может, она сказала «в таз», но мне послышалось — в ТАСС). Потом она обернулась ко мне и сказала значительно уже холоднее, чем Лехе: — Сможете произнести текст?
— Смогу... почему же не смогу? — робко пробормотал я. Не оборачиваясь, она пошла. Я поплелся за ней. Мы снова пришли в студию, я уселся. Телекамера теперь смотрела в упор.
— ...Не заикаетесь? — с надеждой проговорила Аглая.
— Нет, к сожалению,— виновато произнес я.
Щурясь, покуривая, Аглая смотрела на меня. Внезапно подал голос амбал-оператор, горой поднимающийся за хрупкой камерой.
— Я не понимаю, что мы будем снимать! Это же не фактура! Может, хоть синяк ему сделать, хоть что-то?!
— Как бы я сам тебе не сделал синяк! — вскакивая, завопил я и тут же почувствовал резкий удар в глаз, посыпались искры. Не помня себя от ярости, я бросился на оператора.
— Ах, операторов бить! — почему-то радостно протрубил он, и, действительно, словно силы всех операторов мира соединились в нем!
— ...Стойте, стойте! — донесся крик. Меж нами врезался помощник Аглаи с длинным белым, косо оборванным на краю телетайпным рулоном.— Президент до глубины души тронут вашим письмом и хочет немедленно, сегодня же видеть вас!— Он поднял рулон.
Вот это да! Я несколько растерялся... виновато глянул на Леху.
Он скорбно молчал.
В машине, однако же, он оказался рядом со мной. Что это была за машина,— краев ее не было даже видно,— в ней можно было бегать, прыгать, играть в прятки и в волейбол. Водитель маячил далеко впереди.
— Эх! — с болью воскликнул Леха.— А мои-то все надеялись, что поеду я! Знаешь, что мой внучек мне сказал?!
Я молчал, не зная ответа.
— ...он сказал мне,— Леху душили рыдания: — дедулька!.. Привези мне знаешь что? (Сдержанные рыдания.) Маленький, красненький, дизайненький телефончик с кнопочками! — Леха зарыдал.
— Ну ладно.— Я почувствовал дикую неловкость.— Красненький, говоришь? Обязательно привезу!
Леха, слегка успокаиваясь, затянулся.
— А вы бы вообще не курили здесь! — резко оборачиваясь, проговорил водитель.— Вы, кстати, курите! — Он одарил меня нежной улыбкой.
— Нет, ну зачем же...
В аэропорту нас встретило оцепление, что, честно сказать, мне не очень понравилось. Вся толпа бурлила за оцеплением — меня ждал коридор из синих шинелей.
Вдруг я услышал чей-то вопль.
— Что это?!
— Да пустяки! — улыбнулся сопровождающий меня водитель.— Бабка тут одна случайно хапнула из брони ваш билет! В Тулу достала только через Нью-Йорк! Не беспокойтесь, все нормально — билет уже отбирают у нее!
Бабка вдруг прорвалась через все кордоны и, мотнув головой, плюнула в меня. Я еле успел закрыться ладошкой. Объединенными силами спецслужб бабку оттащили.
Я, стоя неподвижно, задумался: то ли это счастье, к которому следует так стремиться? Уже были в моей жизни случаи, когда мне выписывали успеха больше, чем положено, но тогда я успел отказываться! А сейчас? Чем плохо, если вдуматься, я живу? Пальто для выхода, пальто для дома... Рядом появился Леха.
— Ну что... хорошо тебе?
— ...Хорошо, но душно.
Бабка вдруг снова прорвала все цени и с размаху жахнула мне палкой по голове. Бабку оттащили.
— Ну что... тяжело?— усмехнулся Леха.
— Тяжело! — горячо согласился я.
— Ну так иди каши поешь!
Я пошел. Задумчиво стоял за столом, глядя на тусклое отражение в темном стекле, идиотски подмигивая сам себе. Водитель бесшумно положил рядом со мной тезисы моего доклада: «Проблемы обессудьбливания поколений в одной отдельно взятой стране». Ну что же, тема вполне прогрессивная! Я приуныл. Могу ли я искренне сказать, что мое поколение обессудьблено из-за того, что оно не ездило в больших машинах и не летало в Америку? Сказать, конечно, могу, но неискренне. Вот Леха — тот бы мог, тот имеет на это полное право. Представляю, как бы он горделиво говорил: «Некоторые уходили в пьянство!» Но могу ли я на примере Лехи говорить обо всем поколении?! Я вспомнил вдруг момент полного своего счастья... Разбойничий полумесяц, кривая черная река. Я выбегаю с глухой деревянной лестницы, запутываюсь в мясистых лопухах, хватаю какую-то палку и начинаю их отчаянно рубить! Но они не рубятся, толсто пружинят — ни одного лопуха не удается сокрушить! Вдруг в высоком заборе открывается калитка, человек в майке протягивает мне серебряную саблю: «Давай». Дело засверкало!
С неохотой возвращаясь к реальности, я огляделся вокруг. Пустое почти что помещение, освещенное трепещущим светом, и вокруг никого... То ли я угодил уже в какой-то закрытый распределитель, то ли каша нехороша...
Впрочем, сзади оказался один клиент. Он брезгливо попробовал все, что ему принесли, и тут же отодвинул:
— Унесите, унесите!
— Куда прикажете!
— Детям, детям!
Видимо, какой-то крупный деятель, хлопочущий о счастье детей, но в мировом масштабе. Тоска охватила меня. Я спустился вниз, нашел Леху.
— Пошли!
— Куда это? — настороженно проговорил он.
— Кашу принесли!
— ... так я же в фигуральном смысле тебе сказал!
— А я — в буквальном!
К аэропорту с визгом сирен подъезжали все новые спецслужбы, бежали в зал. Цеплялись вокруг бабки, как осиный рой, и та мотала их по залу, сметая все.
Мы поднялись. Молча черпали из горшочков. Я, не отрываясь, смотрел на каплю, тянувшуюся из крана в кухонном окошке. Сначала она просто вытягивалась вниз, потом обрела вдруг талию, талия стала вытягиваться, утоньшаться, и вот капля разделилась на две половины — нижняя полетела вниз, в бездну, а верхняя сразу как бы брезгливо подтянулась вверх, решительно отмежевываясь от падшей.
— ...Помню, было дело,— бубнил Леха,— послали меня на международный конгресс: там разберешься! Оказался конгресс кардиологов! — Леха счастливо вздохнул.— Ну, погулял!
Я посмотрел на него: если уж такой болтун и рукосуй не справился с этой работой, то куда лезу я? ...Ну ладно: сделаю один раз!.. Нет, один раз — это много.
Я надолго уставился в окно, на летное поле. Из-за стеклянного угла дома вывернули две стюардессы, ветер мгновенно набросился на них, они одновременно прихлопнули юбки и шляпки... Буду ли я еще видеть такое — или меня ждет лишь глобальное, кардинальное?!
Вдруг Леха рванулся к стеклу:
— ...Самолет взлетает!
— ...Ну и что?
Но он, не слушая меня, выскочил на поле — маленький, но неукротимый, с горшком в руках. Лайнер медленно выворачивал на него, нависал, словно огромный беркут. Из утробы его вдруг послышался бабкин хохот.
— Сволочь! — выкрикнул Леха и метнул в стальную птицу горшок.
Лайнер взлетел, весь в каше.
Я почувствовал, что после удара бабки что-то беспокоит меня. Я ощупал голову, потом глянул на руку... кровь! Слава Богу, я еще промокаем!

г. Ленинград

<- предыдущая страница следующая ->