скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

К депеше Глебовский приложил номер газеты, который Крюков изучил досконально. Особенно ему понравилась статья, правда, с довольно скучным названием «К вопросу о преподавании истории в трудовой школе». Вот что он обвел красным карандашом: «Не надо забывать, что школа прежде всего учреждение научное. Она не должна и не может подчинить свое преподавание каким-либо частным целям, выбирать, например, из массы исторических фактов одни и отрицать другие. Прав т. Луначарский, когда говорит, что как неправильно, когда учителя-монархисты собирают все, что говорит во славу королей и против республиканского режима, так неправильно, когда республиканец собирает все, что может представить королей чудовищами, и старается выдвинуть все, что говорит за республиканский строй. И в том и в другом случае нет преподавания истории, есть только стремление насиловать волю и естественное развитие интеллекта подростка или ребенка, пользуясь его невежеством и представляя пред ним факты в одностороннем освещении».
Поразительные слова, которые не могли появиться ни в какие иные времена и ни в какой иной стране, и ни в какие иные времена и ни в какой иной стране они не выглядели бы так привлекательно и не производили бы такого сильного впечатления.
Из Петрограда ни звука, Скоков молчит, будто административная жизнь вообще заглохла, и Крюков отправился в комитет по борьбе с дезертирством при штабе 10-й стрелковой дивизии к товарищу Климентьеву. Давно они подружились. Оба понимали: надо выводить заблудших братьев из балаховских соединений, иначе и посевную сорвем, и Красной Армии ничем не подсобим, и местную власть в прифронтовых волостях под удар поставим. Когда Крюков проезжал через Боровичи, информатор, подобранный Климентьевым, проходил первичную обработку. Сейчас в дезеркоме Крюкова встретили буквально с распростертыми объятиями.
— Хоть сегодня отправляйтесь! — воскликнул Климентьев вместо приветствия.— Как ты?
— И я готов. Боровичи не забыл? Как мы чай пили?
— Не забыл. Парень попался что надо. Разагитирован в доску! Но действовать индивидуально не способен. Повышенная эмоциональность мешает трезво оценивать обстановку. Жена, трое детей. Любит ее безмерно. Зовут Настя. Конопатая, рыжая, толстая. Но добрая, улыбается. Я взял ее на всякий пожарный до вашего возвращения под стражу. Поварихой в тюрьме зачислил.
— Откуда он дезертировал?
— Из Колотуш.
— Хорошая деревня. Прочная. Но и мироедов хватает. Зови.
Минут через пять доставили информатора. Низенького росточка малый, худой, бледный, но жилистый. Отрапортовал негромко, с достоинством:
— Бывший дезертир Николай Газетов прибыл по вашему распоряжению.
Крюков поднялся и протянул руку.
— Почему согласились стать информатором?
— Глубоко осознал преступную роль повстанчества,— ответил Газетов.— Хочу вернуться к нормальной жизни, получить надел и крестьянствовать.
— Задача известна?
— Известна. Освещение изнутри дезертирства как основной ударной силы отрядов Бати Булак-Балаховича, которых он ложно именует партизанскими. Чтоб тень навести на плетень и народ, значитца, привлечь.
— Понимаешь, что тебя ждет, если выявят?
— Не хуже вашего.
— А если выдашь меня?
— И это ясно.
— Ну, давай знакомиться подробнее. Я — Крюков, сотрудник Наркомвнутдела.
— Читал прокламацию. Но с виду вы на того, кто обрисован, не смахиваете.
Еще вчера он изменил свою внешность: клочковато постригся и сбрил усы. В затуманенном ртутном квадрате зеркала отражался скучноватый, изможденный парень из толпы, не исключено, что и бывший дезертир или скорее демобилизованный по ранению солдат. Мать родная ошибется, не то что полупьяная контрразведка.
— Садись, Газетов, покалякаем. Ты, Климентьев, нас оставь. Чаем угостишь с пряником?!
Через трое суток Крюков и Газетов, использовав подготовленное заранее «окно», нырнули в лес, чтобы присоединиться к какой-нибудь дезертирской шайке и уйти вместе с ней в Псков, к балаховцам.
Однажды ночью ватага бешеным наскоком прорвала фронт, и Крюков с Газетовым в центре бегущей по полю и орущей толпы очутились на подступах к псковской фортеции. Здесь они наткнулись на заслон. Эскадроном текинцев командовал ротмистр Бекбулатов. Сразу распространился слух, что Бекбулатов вызволял генерала Корнилова из заточения. Текинцы оцепили дезертиров и с гиканьем, помахивая нагайками, повели в город к кадетскому корпусу, где и загнали в казармы.
На следующее утро Булак-Балахович провозгласил себя — в торжественной обстановке посреди Сенной площади при стечении людских масс — атаманом Псковского боевого района, комендантом и даже наместником бога, что и освятил доставленный есаулом Костровым отец Троицкий. Церемонию развернули подле воздвигнутого накануне стационарного эшафота высотой с дом.
— Я,— ораторствовал Батя,— крепко держу булаву и беру под ее власть все повстанческие крестьянские загоны. Я господом богом послан на землю моих отчичей! Живота за нее не пожалею! Выпьем во здравие, граждане Свободной России!
На тротуары тут же выкатили бочки с брагой, которые монахи освятили крестным знамением. Бутерброды с колбасой и красной рыбой красивые барыньки подавали прямо на подносах конвойцам Бати. Цветы устилали широкую дорожку из пунцового бархата, по которой гарцевал конь самозванца. Эскадрон Бекбулатова и передовые части балаховцев имели вполне пристойную обмундировку — черкески, гимнастерки и кители старого образца, английские френчи. Всякую шантрапу в рванине и обмотках квартирьеры заворачивали в боковые улочки, рассеяв по мещанским квартирам. На площадь, где за столами пили-гуляли отцы города, их, естественно, не пустили. Крюков с Газетовым как раз среди шантрапы и обретались, нисколько не жалея о вкусных подачках.
Эскадрон с личным штандартом Бати, спешившись, выстроился шпалерами. Андреевский флаг скользнул вверх под гром орудийного салюта, хоругви трепал ласковый ветер. Величественное пение церковного хора улетало далеко за пределы площади. Дезертиры, стесненные кавалеристами, надрывно орали «Ура!» и «Слава!». А потом, отогнанные нагайками, поплелись, как были, голодные, но еще и униженные, обратно в кадетский корпус хлебать даровую бражку худшего пошиба. Вместе со всеми пил табуретовку и Крюков — некуда увильнуть, что-то кричал и ругался, но контроля ни над собой, ни над Газетовым не терял.
Вечером во двор кадетского корпуса явился Батя с офицерами в черкесках и бурках. Дезертиры перво-наперво стали просить у него оружие. Мордатый Булак-Балахович, пьяный в стельку, перебравшись при помощи адъютанта князя Потоцкого с коня на балкон бельэтажа, оглушил притихшую у его подножия толпу:
— Для всех оружия сейчас нет! Надо потерпеть пару дней, и я добуду винчестеры у англичан без ограничений. Мне они верят и обещали дать даром. А вы, сыны святой Руси, этими винтовками должны ее защитить. С богом, ребята! Белого хлеба выделяю три фуры. Вяленого мяса и рыбы — от пуза. Пива пять бочек. Слушайтесь моих офицеров. Главным назначаю вам есаула Кострова. С богом! — И он спрыгнул с балкона прямо в седло.
После сообщения, однако, об отсутствии оружия дезертиры засомневались в правдивости и прочих посулов. Ведь в воззвании ясно говорилось, что он с британским королем давно вась-вась. А на поверку что? Тогда изнутри разогретого ожиданием водоворота людей запротестовали отдельные голоса:
— Ждать не желаем твоих винтовок!
— Посылай сюда что есть, хоть косы!
— Коммунисты, могет быть, режут наши семьи!
— Вези, такой-сякой, что обещал!
Правильно организовать перебежчиков Батя не умел. Контрразведка здесь помочь бессильна. Против государственной системы социализма у него кишка тонка, подумал Крюков. Бояться Булак-Балаховича нечего, он личность мнимая. Войско вроде разбойничьей банды. Его расшатать ничего не стоит, потому что среди дезертиров нет единства. Кроме отпетых уголовников, врагов и мерзавцев, в отрядах, правда, есть и обманутые крестьяне, недовольные поборами, взяточничеством службистов и реквизициями, а также не разобравшаяся в обстановке имущественная мелюзга вроде Газетова. Их нетрудно отфильтровать и — по избам! Крестьянство, что очевидно, мира жаждет, ибо хлеб, как дитя, лишь в покое хорошо произрастает.
Вот тут-то во дворе кадетского корпуса для Крюкова совершенно прояснилась несколько туманная прежде фигура атамана Станислава Николаевича Булак-Балаховича. До поздней весны его фамилия, так же как и фамилия Юденича, редко мелькала в ориентировках, посылаемых в Петроград. Проспиртованная усатая физиономия дезертирского Бати маячила на заднем плане. А личность этого, пожалуй, самого удивительного и пока еще недостаточно изученного переметчика затмила в цепкой памяти народной прочих генералов — и Дзерожинского, и Палена, и Ливена, и Родзянко, и даже самого Юденича. После бегства из Красной Армии Батя занимал сначала скромный пост командира конного полка, который дислоцировался в районе, примыкавшем к юго-западным берегам Чудского озера, и не завоевал права выступать с декларациями. Он лишь предпринимал усилия продраться наверх среди себе подобных. Успешные бои под Псковом выдвинули его на авансцену из толпы начальников среднего звена.
Булак-Балахович принадлежал к числу тех, кто непосредственно руководил боевыми порядками атакующих на всех белых фронтах и от кого зависел тактический успех операций. В большинстве эти люди были безжалостны и молоды — до сорока, во всяком случае. Они тяготели к индивидуальным целям и негосударственной политике. Кое-кто совершил и авантюристическую петлю, подобно Булак-Балаховичу, дезертировав из Красной Армии. Несмотря на разный культурный уровень, образование и войсковую подготовку, несмотря на неодинаковую подоплеку борьбы против утвердившегося строя, они были крепкие, выносливые и в военном отношении не бесталанные, а иногда и ярко одаренные деятели. Несгибаемая воля умирающего от тифа Каппеля, тачаночные удары Махно, слащевские маневры и контрманевры заключительного периода Добрармии!.. Да что говорить! Воевать умели!
Однако всегда и везде они изображали, что хотят опереться на крестьянскую массу и первые, если не считать Столыпина, ее расслоили, обслуживая лишь интересы зажиточных производителей сельскохозяйственной продукции или скорее «аристократической», довольно немногочисленной крестьянской верхушки.
Отдать заблудших братьев в лапы балаховцев преступно. Пора этих сбитых с толку сагитировать да выводить и не по одному, по двое, а массой — рывком! Но прежде надо вернуться к Климентьеву с разведкой — с тем, что запомнил и нашифровал,— и надо, чтоб в определенном месте дожидались.
Крюков долго размышлял: самому ли идти через фронт или послать Газетова с шифровкой? Да много ли в шифровке нашифруешь? Решил идти сам. Его переполняли впечатления. Газетов капнул соседям по казарме, что Крюков встретил куму и приклеился к ней, чем вызвал у дезертиров зависть и одобрение. Тихий, тихий, а не промах!
Прощаясь, Газетов обнял Крюкова:
— Как моя Настя, поспрошай у Климентьева обязательно. Обещаешь?
— Обещаю. Ты меня жди, не бойся. Я возвращусь, ежели не убьют.
Ночью он пересек линию окопов и через трое суток добрался до штаба 10-й стрелковой дивизии. Климентьев ахнул: сроду подобная разведка не доставалась. Выводить заблудших братьев, выводить! Другого решения нет.
О постановлении, принятом коллегией по поводу поданного рапорта, Скоков кратко и выразительно известил подчиненного по месту пребывания в дезеркоме славной 10-й дивизии: «Товарищи оставили твое дурацкое прошение без последствий. Бумажку просто выбросили в корзину. Если бы тов. Вальцев не отстоял, то тебя бы еще и одернули за попытку дезертировать. Север нынче нуждается в железных проверенных кадрах. Северу уделяется повышенное внимание. Пока не разгромлен Юденич, опасность велика и даже смертельна. Если такие, как ты, сотрудники будут стремиться на фронт, то нам не избежать неприятностей.
Твое состояние я понимаю, но ничего — потерпи! С другой стороны, я тебя обещал поставить к стенке, о чем советую помнить. Смотри, сглупа не жалуйся, получишь выговор по партийной линии. Науку тов. Тункеля не упускай из виду. Побольше скромности, а то-де я с оружием в руках и так далее. Между прочим, это он на заседании приклеил тебе ярлык: дезертир на фронт! Не откажешь в точности».
Вторую депешу из Петрограда Крюкову вручили в день возвращения: «Получили прокламацию есаула Кострова о поимке и выдаче за вознаграждение сотрудника Наркомвнудела Крюкова. Поэтому любой контакт с противником теперь тебе категорически запрещен по понятным соображениям. Скоков».
Посовещавшись, однако, с Климентьевым, Крюков все-таки решил уйти в тыл к балаховцам. Ведь там его ждал Газетов. Покинуть на произвол судьбы информатора нечестно и бессердечно. Крюков не имел права нарушить обещание. Данное человеку слово он ставил выше разумного приказа.
Однажды утром Булак-Балахович через князя Потоцкого велел дезертирам построиться и промчался перед фронтом на взмыленном коне в зеленой черкеске с серебряными газырями. Остановился, как вкопанный, точно посередине и пустился в объяснения:
— Не верьте брехне, распространяемой предателями-комиссарами, о том, что мы людей расстреливаем. Кто пострадал? Нет таких! А награбившие миллионы правители-жиды расстрелами держали вас на фронте, силясь вашей кровью защитить свою толстую шкуру. Я дал бы вам хлеба больше, но ко мне переметнулись от красных два пехотных полка, которые и проели мои запасы. Клянусь именем Белой Народной Армии!
Тут-то он и разоблачил себя сверх всяких ожиданий. Дезертиры догадались — его никто не подпирает, кроме кучки беляков. Никаких перебежчиков, кроме них, в Пскове нет. Успех Бати мимолетный, а он сам лгун безбожный. Две недели люди маялись без табака и хлеба: осьмушка у спекулянтов на базаре стоила 120 рублей. Казарму кадетского корпуса переполняли слухи, как Батя жирует, сколько жен сменил, какой у него обоз и как атаманцы пьют-гуляют.
Только Булак-Балахович намеревался еще что-то добавить, как из толпы прогремел выстрел. Атаманцы врезались в гущу и начали арканить первых попавшихся. Петлю накинули и на приятеля Газетова — Серегу из деревни Усадища.
— К нам проникли большевистские агенты! — закричал князь Потоцкий.— Хватай их!
Бекбулатов что-то скомандовал гортанным голосом. Атаманцы, вытянув шашки из ножен, вздыбили коней. Острием они норовили уколоть непослушных.
— Под уздцы их, робя! — раздался привычный клич.— Не сдаваться! Вперед, новгородцы! Долой Батю!
Князь Потоцкий взмахнул перчаткой — и через чердачное окно флигеля на крышу выкатили один за другим два пулемета.
— Измена! Нас предали!
Батя медленно уехал на пританцовывающем коне, подобрав полы черкески. Толпа под прицелом попятилась к противоположной от ворот стене.
Солнце клонилось к закату. Лучи летели длинными копьями и разбивались об оконные стекла на сотни обломков. Погода и поднятая сумятица находились в противоречии. Пахло пылью, навозом, конским потом и махоркой. Атаманцы, прикрытые пулеметами, убрались со двора. Мечты найти крестьянскую правду в стане балаховцев развеялись в прах. До ушей доносились стоны и вопли дезертиров, которых атаманцы утаскивали за собой на арканах. Все было кончено. Теперь наступил час Крюкова. «Давай!» — мигнул он Газетову. Тот истошным голосом запричитал:
— Братцы! Дружка мого Серегу сцапали. Что я его матке в Усадищах доложу? Есть здесь кто из Усадищ?
Из Усадищ никого не оказалось, но и произнесенного довольно, чтобы каждый вспомнил о семье.
— Братцы! — позвал негромко Крюков.— Долой атамана! Долой кровавого Батю и беляков! Долой их к чертовой матери! Долой Антанту треклятую с танками и орудиями! Назад по домам! К родимым очагам! Советская власть всем, кто уйдет добровольно от Бати, гарантирует свободу независимо от проступка! Я — уполномоченный Наркомвнудела и дезеркома славной десятой дивизии...
Толпа замерла в ужасе и попятилась. Признался тихоня, а сколько из ихних рядом помалкивают?!
Раз наркомвнудельцы сюда пробрались, значит, перевес на стороне Советов явный. Не они ли пальнули по Бате? Дезертиры теснее окружили Крюкова, будто ища защиты и спасения. Может, он сболтнул лишнее? Лишнее, лишнее, конечно, лишнее! Надо было иначе, не в открытую. Теперь пути назад нет. Балаховские сексоты не дремлют. Но можно ли упрекнуть его в несдержанности? Он был рожден именно для этой минуты и не для какой иной.
— Плюньте на Батю, братцы! Идите виниться. Наделы сейчас не отбирают. Трибунал срок дает условно и то только тем, кто занимал какой-нибудь здесь командный пост. Со дня на день атаманщину ждет сокрушительное поражение. И придется Булак-Балаховичу мотать в Польшу. Нам с ним не по пути! — У Крюкова внезапно всплыли вычитанные в какой-то книге слова знаменитого француза Дантона: — Родину, братцы, нельзя унести на подошвах сапог!
— Даешь Советскую власть! Долой Батю! — прокатился вопль.
Крюков еще долго говорил о том, что если усилить борьбу за соблюдение законности, то источник мятежей и дезертирства прекратится, а именно на нем, как на дрожжах, вспух Батя со своими прихлебателями. Никакой народной политической организации у него нет, и Юденич с Родзянкой используют его так называемые крестьянские и партизанские соединения в качестве военно-полицейской силы, определив ей карательные функции. Всем заправляет князь Потоцкий — мародер, сифилитик и разложенец. Его расстрела требуют даже генералы.
Звездчатый ореол далекого солнца растворялся в желтоватом воздухе. Диск тонул в пепельном размыве, изнутри накаляя его. Багровое стекало вниз и серело на краю, переливаясь затем в коричневое у самой земли. Наступил предвечерний час заката. Час, когда сумерки создают какую-то по-особому напряженную тишину. Во дворе растрепанная удивительными событиями дезертирская толпа застыла на месте недвижимо, как застывает охлажденная потемневшая лава.
Газетов закричал:
— Назад, ребята, к родимым очагам! Там и есть наша крестьянская правда!
Ночью они покинули двор кадетского корпуса, разоружая по дороге редкие патрули и захватив склад с оружием в женской гимназии, чтоб прийти к своим, как полагается воинам. Шли успокоенные и радовались, оставив за спиной испоганивший Сенную площадь знаменитый эшафот высотой с дом. Их пока никто не преследовал.
Атаманцы на рассвете готовились оставить Псков навсегда.
Он проснулся на рассвете с чувством внезапной тревоги. Проснулся как от толчка. Спутники трудно стряхивали ночную одурь. Выбрались они из леса, когда воздух только наливался прозрачным, янтарно-медовым звоном. Пробудились и певчие птицы. Листья, гладь недальней реки и загустевшие травы, зеленым потоком стекающие с холмов, выглядели отмытыми и даже отлакированными.
Он шел и думал, что крестьяне утвердили свое бесспорное право на то, что принадлежало им по рождению, с древности, еще в ту пору, когда не было ни царей, ни князей, ни латифундистов, ни парламентов, ни арендаторов, ни адвокатов, а была лишь жирная щедрая почва, разворотившая нутро, чтобы принять бронзовые зерна, и трудящийся на ней человек. Чьими же руками была завоевана власть в многомиллионной крестьянской стране, если не руками крестьян? В ту минуту, как только вопрос встал «или — или», крестьянин получил надел и мир. На, бери, паши, сей, корми! И сам кормись! Читай! Учись! Действуй! Земля! Зе-е-емля-я-я!
Самым поразительным было то, что мысли эти откристаллизовались у Крюкова именно сейчас, когда он чутко прислушивался к воспаленному ночной сыростью дыханию людей, влезших в дезертирскую шкуру, но вдруг начавших понимать, что происходит и с ними, и вокруг.
Пыль под тяжестью влаги приникла к почве, и измученные люди, поглощенные непривычными ощущениями, своим движением к неведомой и пока страшной коммуне не заметили, как полуэскадрон казаков и текинцев выскочил на рысях из-за поворота, теряющегося между холмами, сразу взяв шашки на изготовку, как только обнаружил их.
Несмотря на то, что теперь уже бывшие дезертиры вооружились в Пскове, они еще не умели защищать себя в своем новом качестве, хотя почти все когда-то воевали на германском фронте. Беда настигла их на пороге дома, на пороге другой жизни, как настигают едва успевшего раздеться и прилечь на лавку беглеца, обессиленного долгой дорогой и разомлевшего от еды.
Полуэскадрон перестроился и лихо раскрылся в лаву. Ротмистр Бекбулатов послал его в галоп. Забирая с обоих боков, кавалеристы переменили аллюр, убыстрив бег коней.
— Роби с них грязь! Роби грязь! — злобно орал какой-то всадник.
Этот зверский клич, проникший сюда с махновского юга, прокатился над чистым, очнувшимся от дремы полем и обрушился на толпу, как смерч. Атаманцы сперва растолкали сгрудившихся в кучу, не пуская в ход шашки, а затем поворачивали и гнались за каждым, норовя свалить с ног, а кое-кого взять на аркан или располовинить, как на учении глиняные фигуры.
— Роби грязь! Роби грязь! — раздавалось то тут, то там.
Казалось, однако, что атаманцы бьют с осмотрительностью. Они действительно кого-то искали. Крюков и Газетов, увлеченные сорванной ужасом волной, бросились назад, к опушке, но скоро сообразили, что до нее не добраться. Тогда они закосили к кустарнику по краю поля, чуя безумный топот за собой, гиканье атаманцев и фырканье коней, возбужденных удачной атакой. Достав из кармана свой мирный и почти никогда не употреблявшийся наган, Крюков обернулся и выстрелил. Пуля угодила в грудь рыжей гривастой кобылы, и та от внезапной рвущей боли поднялась на дыбы и прыжком перемахнула через него, сброшенного уже наземь петлей соседнего атаманца, налетевшего сбоку.
— Вот он! — въедливо и тонко вопил кто-то рядом.— Вот он!
— Живьем мерзавца! Живьем!
— Ай-кай-май! Ах-ках-мах!
Но это уже был не он. Они ошиблись. Это было всего лишь его волочащееся по скользкой росистой траве тело, еще дышащее, еще слышащее, распяленное дикой скачкой разгоряченного коня, к седлу которого приторочили ремень.
— Вот он!
Удар о дерево прекратил движение. Крюков никого не увидел, но холодеющим мозгом схватил, что над ним склонился кто-то, давно известный обличьем и ненавидимый.
И еще он припомнил кенара — любимую свою с детства птицу красного пера, поющую при яростно пылающем огне. Трельный всплеск — мелодичный, заливистый, чистый — вдруг раздвинул тишину, закупорившую уши. И смолк.
Смерть не удивила и не испугала Крюкова. Он всегда ждал ее. Ведь он знал, что срок жизни поющих при огне не может быть долог.
— Полуэска-а-адрон! В строй, в строй! Сле-ева по двое — по двое!..
— Загоняй дурачье на опушку!
Невыносимый ожог от рывка вторично захлестнул шею, и Крюков захлебнулся тем удушьем, но не корчась на размятой сочной траве, а взлетев над землей, над всем, что он любил и что берег медленно угасающим теперь сердцем.
Еще не так давно — лет тридцать назад — на северо-западе от Пскова у старой дороги прохожий человек мог наткнуться на полупровалившийся в землю могильный холм с крепко врытой у изголовья железной крестовиной. На заржавелой поверхности кто-то выцарапал ножом: «Алексей Крюков, наркомвнуделец. 1901—1919».
Было ему от роду восемнадцать лет.
Автор выражает признательность старшему научному сотруднику экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова К. Г. Козловой за предоставленную возможность ознакомиться с архивом ее отца Г. В. Козлова, который в период 1918—1919 гг. работал следователем-инструктором Союза коммун Северной области и Иногороднего отдела Петросовета.

Послесловие
ОПЫТ СОВЕСТИ

Возраст одной человеческой жизни отделяет нас от бурных событий, описанных в повествовании Юрия Щеглова «Жажда справедливости». Почти семьдесят лет назад живет и действует ее герой, но вещь как-то не хочется называть исторической, настолько злободневны поднятые в ней проблемы. Нравственное очищение общества, нравственная перестройка, в центре которой личность сильного и строгого юноши Алексея Крюкова, в определенной мере близка сегодняшним событиям, сегодняшним спорам и дискуссиям и, безусловно, будет воспринята как непосредственный отклик, как эхо истории, которое с художественно-документальной достоверностью отражает минувшую эпоху. Документальная основа совершенно не стеснила автора, а, наоборот, открыла перед ним неожиданные горизонты, увеличив степень писательской свободы и давая простор воображению. Ведь живая жизнь более интересна и непредсказуема, чем любая фантазия.
Несмотря на короткое время, отпущенное герою повествования, эпоха взята Юрием Щегловым на большую глубину и разворачивается перед нами, не оставляя за своими рамками сложные, подчас трагические противоречия. Правда сегодняшнего дня, а следовательно, и правда будущего впрямую зависят от правды прошлого, и Юрий Щеглов описывает своих героев без любования и предвзятости, стараясь пробиться в их духовный мир, выявить и объяснить побудительные мотивы поступков. Коренные интересы народных масс, их голос — голос Революции — отчетливо улавливаются во всех действиях Алексея Крюкова, не обладающего еще профессиональным опытом, но имеющего опыт, который можно назвать опытом совести. Это очень важная, значительная черта главного героя, понимание которой позволяет проникнуть в его несколько замкнутый человеческий характер. С тонким ощущением времени автор воссоздает атмосферу первых лет революции, взаимоотношения между людьми.
И еще об одном качестве своеобычной хроники Юрия Щеглова необходимо упомянуть. Для меня всегда важно: из какого времени написано произведение? Способен ли автор, используя неподновленные конъюнктурными соображениями реальности, создать картину, верную исторической правде и вместе с тем остросовременную? «Жажда справедливости» отвечает, на мой взгляд, поставленным требованиям. Она написана из времени, обжигающее и очистительное дыхание которого мы будем чувствовать всегда.
Михаил ШАТРОВ.

<- предыдущая страница следующая ->