скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Проза

Юрий ЩЕГЛОВ
ЖАЖДА СПРАВЕДЛИВОСТИ

Историческое повествование
Рисунок М. Ромадина
Журнальный вариант.

Стычка заняла минуту-две, от силы три. Шум спугнул стоящих на шухере и притаившихся в засаде, и никого поймать во время погони не удалось. Вернувшись, Крюков хотел подробнее рассмотреть тела в голубоватых лучах злобно прищурившейся луны. Странно, успелось подумать, желтое, а источает голубое. Налетчики были одеты в грязные промасленные робы мастеровых. Кроме ножей и браунингов, они вооружились колунками, висевшими под куртками на веревочных петлях. Физиономии, разумеется, не пролетарские. Один матрос Черноморского флота — по наколкам определилось, с эсминца «Стремительный», не исключено — анархист. Другой но облику будто приказчик галантерейной лавки, с игривым завитком-«поцелуйчиком» над бровями. Смертельно раненного причислили к юнкерью: две запятые усов топорщились под вздернутым носом. Самоубийца принадлежал, похоже, к интеллигентному сословию. Сухощавый, длинный, в рубахе с крахмальной манишкой и в лакированных штиблетах на кнопках. Документов, естественно, никаких, и вообще ничего, что намекало бы на принадлежность к организации. Ни меток на белье, ни клочка бумаги в карманах.
Патрули выходили на рельсы с наступлением вечера. Сложность заключалась в том, что на Сортировочной и ночью суета не замирала. Гудели маневровые паровозы, что-то двигалось, пыхтело, подмигивало, стучало, сновали обходчики и стрелочники. Солдатам на расстоянии десяти шагов не отличить грабителя от обыкновенного железнодорожника. Налетчикам нередко удавалось подойти вплотную. Если удача им сопутствовала, укладывали патруль финками, распечатывали теплушку, сигналили своим и, пока кто-нибудь случайный не подымал тревогу, успевали выкачать порядочно. Десять—пятнадцать мешков терял Наркомпрод, когда налетчики брали верх. Но чаще их все-таки перекалывали штыками или расстреливали, как бешеных собак.
На крюковский патруль спрыгнули с крыши ледника, стремясь сбить с ног. Солдаты держали винтовки наперевес. Если бы на ремне за плечом, то прыгать бы побоялись — еще напорешься на острие. Использовали налетчики обычно финки. Барахтаться на земле им ловчее. Лезвия хорошо наставлены на горло. То ли слепая фортуна переметнулась на сторону укрепленного наркомвнудельцем патруля, то ли налетчики попались недостаточно опытные, но свалить никого не удалось. А к штыковому бою солдаты готовы. Завязалась кровавая рукопашная. Двух гадов изрешетили пулями, третьему продырявили живот трехгранным, и он позднее умер на глазах, не приходя в сознание. Четвертый покончил самоубийством, сообразив, наверное, что из железнодорожного тупика не уйти. В плен на Сортировочной почти не сдавались, знали — взятых с поличным судят, не отходя, как выражался старший агент Хейно Либбо, от кассы, то есть рядом с вагонами. Трупы бросили на тачки и отвезли к пакгаузу. Там сложили в специально вырытое углубление. Утром заберет грузовик уголовного надзора. Затем тронулись дальше и дошагали положенное по усыпанным шлаком скрипучим промежуткам между колеями. Худющий — одни мощи — старший агент Хейно Либбо, со стальной оправой очков, криво сидящей на носу, чиненой-перечиненой проволокой, пробормотал:
— Теперь денька на три угомонятся, суки!
Крюков, хромая и поддерживая саднящую кисть, поинтересовался:
— Почему вы так считаете?
Либбо прицелился в него темноватыми стекляшками и нехотя ответил:
— Не считаю, а точно знаю. Как их побьем или захватим, они денька три не суются. Раны зализывают. Пьют. Выжидают. Кокаин нюхают. Они все нюхачи. А после снова лезут. Если ихняя взяла — жди беды. Накидываются, как шакалы. Подозревают, что мы ослабели. Психология! А снабжение петроградского пролетариата хлебом есть вопрос вопросов и на большой крови замешено, товарищ инструктор!
Работников, подобных Крюкову, то есть безотказных, очень часто по надобности, а иногда и без оной перебрасывали из центра на периферию, а оттуда заставляли мчаться на перекладных обратно в центр. Кадров не хватало почти так же, как хлеба.
— Езжай-ка, Алеша, в Стрельну,— внезапно вызвав Крюкова с Сортировочной, приказал замзав Иногородного отдела Иван Скоков.— Не нравится мне жалоба этой Андреевой. Не провокация ли? Стрельна — место узкое, слава о ней дурная. Не дай бог всполыхнет. Эсеры там подзуживают. Да и передохнешь день-два. Хватит испытывать судьбу. Ухлопают, с кем я сейчас останусь? Итоги ревизии завтра на стол, и будь здоров! Потом поедешь на север организовывать женский слет. Женскую проблему упускать нельзя, иначе крышка.
Предпринимательница из Стрельны Фекла Ивановна Андреева, шестидесяти семи лет от роду, взбунтовалась против волисполкома и неопровержимо доказала в письменном заявлении губпроду, направив копию в комиссариат, что председатель Слепцов не оплатил ей в соответствии с постановлением треть стоимости реквизированной посуды. Из официальной описи изъятия два десятка стаканов, а также фарфоровый кофейник исчезли.
— Рано забираете,— помолчав, возразил Крюков.— Там еще разгребать и разгребать.
— Все! — отрезал Скоков.— Обсуждению не подлежит. Если понадобится — вернешься. Приказ Вальцева, виза Тункеля.
Настроение у Скокова отвратительное. В Ямбурге тяжело ранили в грудь его лучшего помощника Михаила Курбакова.
В Стрельне вдобавок предстояло изучить слезные прошения и других жителей и, как обычно, произвести перевыборы в Советы, влив в них комитеты бедноты на правах самостоятельных отделов. Несмотря на внешнюю безобидность происшедшего в городке, Крюков нащупал здесь ядро будущих серьезных конфликтов и через два дня по приезде в Питер в составленной вечером ориентировке сразу и прямо указал на них. Особое удивление вызывало, с какой яростью ретивые исполкомовцы набросились на мелкое предпринимательство. Не оттого ли, что их повседневное житье-бытье никак не зависело от количества функционирующих чайных? А без мелкого предпринимательства, по мнению Крюкова, трудновато пока удовлетворить справедливые запросы населения, и он открыто упрекнул местных руководителей в безразличии к нуждам отдельного человека.
Слепцов немедленно выдвинул оправдание: мол, губпрод настоятельно рекомендовал ужимать частный сектор хозяйствования. Сказано начальством — давай, прокручивай, и исполкомовцы, ничтоже сумняшеся, взяли да и закрыли все самоварные точки, в том числе и те, в которых наемные работники не эксплуатировались. Нынче в Стрельне ни перекусить, ни погреться честному грешнику. Инвентарь велели передать в общепит.
Стрельна глухо взроптала. В здании исполкома, некогда купеческом особняке Гамазеевых, на первом этаже расколотили окна. Факт отрицательный и тревожащий. Экспроприацию между тем произвели не случайные, а ответственные товарищи — секретарь Петр Ханютин, замзав общим отделом Федор Ельцов и инструктор Григорий Мерзликин. Производили ее с шумом, скандалом, с битьем бьющегося. Андреева криками подняла на ноги округу. Сбежались соседи. Если говорить откровенно, то и самые неимущие в первую голову стали на ее сторону, никак не связывая давно знакомую старуху с образом злейшего врага и кровопийцы-капиталиста, каким ее обрисовал Петр Ханютин.
Андреевская чайная состояла из застекленной веранды и комнаты, в которой кипел трехведерный опрятный самовар. Тут же продавались горчичные баранки и ландринчик по умеренной, кстати, цене. Спиртным и не воняло. Выпивших старуха не обслуживала, что подтвердила милиция. Сила предпринимательницы в обходительности и географии точки — на выходе из городка. Всяк в ненастье завернет, оставит денежку и дальше зашагает, довольный и утепленный изнутри. А к столовой общепита тащись к скверу, и то, пожалуй, даром. Или закрыто на обед, или рабочий день истек, или товар истратили. У бабушки Феклы же и ночью бурлила водичка из ближайшего колодца. Вот почему недругом соседи посчитали не предпринимательницу, а представителя власти, то есть секретаря Ханютина, погрузившего на подводу скудный инвентарь и опечатавшего веранду.
Крюкову пришлось долго разыскивать означенных служащих, чтобы уточнить, куда подевались предметы чаепития. Настиг он резвую тройку на противоположном краю городка в тот момент, когда она экспроприировала посуду у коллеги Андреевой Екатерины Захаровны Ваточкиной, пятидесяти восьми лет от роду. Крюков вынос инвентаря немедленно прекратил вплоть до особого распоряжения, чем вызвал гнев сначала в исполкоме, а позже и в губпроде, сотрудники которого, однако, в Стрельну не выезжали и имели туманное представление как о ее чайных заведениях, так и в целом о продовольственном вопросе.
— Что вы, товарищи, попусту раздражаете людей?— рубанул Крюков на заседании исполкомовцам.— А коли всполыхнет, на кого валить сообразите?
— Действовали по указу, по закону. Ужимали частный сектор,— оправдывался Ханютин.— Ты что ж? Против линии идешь?
— А ты на меня не наседай, товарищ, и не пугай. Ты сначала открой самоварные точки, а потом ликвидируй сколько влезет. Или по крайней мере одновременно. Народ без чаю да без баранок жить не хочет и не должен. Да со старухами не воюй и капиталистами-кровопийцами не прикрывайся. Понял?
— Мы это так не оставим,— погрозил инструктор Мерзликин.— Всполыхнет — им ответ быстрый сыщем.
К счастью, стаканы вкупе с кофейником мирно пылились на складе, так что подозрения Андреевой, выраженные в жалобе, не подтвердились и событие потеряло уголовный привкус. Самоварные точки Крюков велел циркуляром возобновить. Но, конечно, чаепитие на территории волости оказалось в корне подорвано и никогда не возобновлялось в нужных масштабах.
Перед коллегией же Крюков возбудил вопрос в определенном разрезе: недопустимо, чтобы экспроприация сводилась к чисто формальному мероприятию. Частные чайные в Стрельне прихлопнули, а государственные, согласно разумному постановлению, не открыли. Поступили исполкомовцы и впрямь по директиве, но, как показала инспекция, без правильной подготовки и плана. Явились, описали и убрались, выполнив, по сути, только один параграф директивы Петросовета — первый. Капиталистический сектор заглох. На второй же параграф наплевали с высокой колокольни. Авось от жажды никто не помрет.
Однако подобный негибкий принцип в корне своем порочен. Излишнее бремя падает на рядовых граждан, а не на коммерсантов, и у губернских органов неоправданно создается иллюзия кипучей деятельности в провинции. Вдобавок никаких сногсшибательных успехов в сражении с буржуазией Крюков в Стрельне не обнаружил. Крупная рыбка плавала спокойно, прикрываясь справками. О чем он и доложил Скокову. Тот немедленно соединился по телефону с инструктором губпрода Пирятинским и сгоряча пообещал прикатить на авто и, кого застанет в помещении, расстрелять за головотяпство со взломом. Модные выраженьица он обожал употреблять.
Тогда оскорбленный вроде бы в лучших чувствах Пирятинский наотрез запретил платить компенсацию эксплуататорам и кинулся в атаку против Крюкова, пытаясь изобразить его перед коллегией чуть ли не приверженцем самодержавного режима. С Крюковым сослуживцы были знакомы пока еще мало и начали коситься. Но он не растерялся и телефонограммой осадил Пирятинского, между тем регулярно пьющего чай в закрытой столовой. От имени комиссариата Крюков предложил в пожарном порядке возвратить деньги экспроприированным владельцам. По всей территории волости и сообразуясь с изданным ранее положением.
— Иначе отдам тебя, Пирятинский, под суд, как не обеспечившего финансовые обязательства республики. Ясно? — на другой день пообещал он уже при личном свидании.
Затем Крюков в целом подчеркнул нелепость содеянного, так как посуда поступила не в общепит, а на плохо охраняемые склады, где ее понемножку растаскивал неведомо кто.
Пирятинский, однако, не сдавался и прибегнул к очередному шахматному ходу, поручив юрисконсульту Терлецкому немедленно направить иск против Андреевой по обвинению в клевете и компрометации органа власти, а копию судебного решения препроводить в Наркомвнудел. Защищаясь, Крюков обратился с докладом в Петросовет, присовокупив особое мнение, в котором утверждалось, что тягомотина с предметами чаепития подлежит целиком компетенции губпрода и исполкома и что, если эти учреждения не в состоянии создать государственные чайные и справиться с чепуховой проблемой, то естественнее нынешних спецов раскассировать и набрать более сведущих и менее обидчивых, которые не захотят затевать глупую свару со старухами и выдирать у них копеечный инвентарь.
Губпрод — досадно, черт побери, что не удалось расшифровать закорючку на официальном документе,— запротестовал. Приклеить Крюкову ярлык скрытого контрреволюционера не очень удобно. В измену не поверят. Поэтому спецы, сговорившись, обвинили его в невежественном толковании марксова «Капитала». В разгоревшейся перепалке Пирятинский принялся жонглировать цитатами, как мартышка очками. Правда, комиссариату скоро надоела возня вокруг кофейника, и Скоков сам помчался в Стрельну уладить конфликт и крюковскую работу обревизовать.
Явившись в исполком, он предложил Слепцову в три дня организовать три общественные чайные на базе прежних. Беседовал, похлопывая ладонью по деревянному футляру маузера. Смущенные громким резонансом на всю губернию Ханютин, Ельцов и Мерзликин, получив со складов что осталось, потарабанили утварь на грузовике обратно, чтобы возвратить Андреевой, Ваточкиной и прочим. Многое пришло за прошедший месяц в негодность, многое исчезло непонятно куда. Старухи побоялись получить им принадлежащее и наотрез отказались возрождать чайную индустрию, решив перейти бесповоротно на тихое огородничество.
Крюков поехал вторично увещевать, но и ему не повезло. Потеряла губернская власть влияние на мелкого чайного хозяина. Самовары свезли в столовую, от которой открыли неподалеку буфет. Буфет тот и утром, и вечером пустовал, потому что помещался в неуюте, напротив милиции и суда, куда прохожие избегали сворачивать.
— От гад Пирятинский, от гад!— возмущался Крюков.— Что ж они творят и чем маскируются? Бюрократы проклятые!
— Составляй резюму на гадов,— тогда попросил Скоков,— и вертайся на Сортировочную. Я их сам теперь в клещи возьму.
— Так убьют же,— пошутил Крюков,— с кем я останусь?
Скоков зловеще взглянул на него и швырнул, как выстрелил:
— Мне зав уголовным надзором товарищ Романов сообщение прислал. Средь бела дня вагон муки испарился. Суточный рацион Васильевского острова. Тункель едва не привлек к дисциплинарной ответственности Хейно Либбо. Так что моя или твоя смерть — розовые цветочки по сравнению с тем, что на Сортировочной творится. Крупным расстрелом пахнет. Черкай резюму. И будь здоров! Следи в оба, сам маршируй, но на финяк не напорись. Напорешься — взыщу!
Своего подчиненного он ценил и берег. В аппарате таких работало не особенно много. Крестьянин по происхождению и городской пролетарий по образу жизни. Член партии, грамотный, с марта 1917-го пропагандист фабричной ячейки. Встречал Ленина, находился в оцеплении на Финляндском вокзале. Настоящий крестьянин, природный. Бедняк из бедняков. Живой отпор эсеровским провокаторам, кои вопили, что крестьян у большевиков нет.
В докладной членам коллегии Крюков не без иронии заметил: «Испытывая чувство жалости к жаждущим жителям Стрельны, я попытался навести порядок в общепите и навел бы, если бы не кое-какие сотрудники губпрода, шибко грамотные в «Капитале», коего сами вряд ли штудировали. Я же собственноручно законспектировал первый том и все могу ответить вплоть до формул.
А им-то как не стыдно! Во что превращает человека канцелярская тумба да возможность чайку попить по талону в благоустроенном кабинете! Они от кресла оторваться не желают и готовы исполнить любой параграф, да и то исполняют его бюрократически, от чего много бед предвижу. Готовы они также затеять бранчливую тяжбу с кем угодно и по какому угодно поводу, будто они не граждане новой формации, а герои в кавычках Салтыкова-Щедрина, знаменитого русского сатирика, автора книг «Господа ташкентцы», «Премудрый пискарь» и «Как один мужик двух генералов прокормил». Разве так социализм добудешь?
Социализм — это прежде всего коллективный разум. А цитатами манипулировать сумеет каждый недоучившийся гимназист-обломовец. Хочу обратить внимание коллегии, что Пирятинский пользовался не первоисточником, а весьма сомнительной брошюрой некоего профессора Летунова, где цитаты вождя нашего Карла Маркса приведены с искажением».
На полях второго экземпляра докладной отпечаталась чья-то резолюция, брошенная с крепким нажимом, не исключено, что и самого замзава Ивана Петровича Скокова: «Согласен. В архив».
Разумеется, Крюков и без Хейно Либбо отдавал себе отчет, что снабжение петроградского пролетариата хлебом — вопрос вопросов. Но все-таки, когда однажды после дежурства Либбо с карандашом растолковал ему, какая ситуация сложилась перед Октябрем, Крюков перестал удивляться жестокости баталий, развернувшихся на Сортировочной.
— Любой вопрос вопросов не существует абстрактно. Он существует лишь в математическом выражении,— начал вечный дерптский студент, а он прекрасно знал, о чем собирался говорить, недаром несколько месяцев исполнял обязанности курьера у замнаркомпрода Цюрупы.
25 августа 1917 года в день движения войск генерала Корнилова на Петроград деятели Февраля удвоили цены на хлеб. Что есть экономическая целесообразность, глупо разъяснять тем, кто не мог купить его ни для себя, ни для детей, хотя в Вятке и Тамбове высились необмолоченными «священные скирды» золотой пшеницы. Впрочем, они стояли так уже по пятнадцать лет, ожидая, пока невесты дозреют и наступит пора играть свадьбы.
В октябре столица получила на 200 тысяч пудов зерна меньше, чем в сентябре. Косвенный результат корниловского путча. Хлеб в стране имелся и одновременно отсутствовал, и истощенные, доведенные до отчаяния рабочие и солдаты-крестьяне преступили закон собственности и взяли то, что, по их мнению, принадлежало им по праву, чего недодавали им веками как крепостным, а позднее наемным работникам.
Средняя доставка хлеба в Петроград за день в первую неделю месяца, закончившегося штурмом Зимнего, равнялась 44 572 пудам, во вторую — 22 737 пудам, а в третью — 19 639 пудам. Между тем суточная потребность Петрограда по существовавшим тогда уже пониженным нормам составляла 40 ООО пудов. Сквозь голодный октябрь различимо проступал минувший февраль, когда на заставах взбунтовались исступленные работницы. Что же изменилось с той поры за восемь месяцев? А ничего!
Принятый на Сортировочной хлеб доставляли по сентябрьскому плану погрузки. Из октябрьского плана к пакгаузам подали 18 неисправных, с сорванными пломбами вагонов. За четыре дня до ареста Временного правительства паек снизили. Теперь полагалось полфунта на едока. Накануне штурма Зимнего к дневной норме выпечки начали примешивать по 5 вагонов ячменя. Норма припека для пшеничной и ржаной муки была повышена до 50 процентов.
Петроградцев, несомненно, ждала самая суровая зима, какую можно вообразить. На что же надеяться? Где хлеб нового урожая? Даст ли что-нибудь Украина? Что предпринимает Временное правительство? Кто виноват? И что делать?
Подхлестнутый присутствием рядовых агентов Хейно Либбо вдохновенно вскричал:
— Вы поняли, что такое Сортировочная? Восемнадцать дырявых теплушек! Керенщина издыхала! А наша революция накатывалась... Если сегодня мы не удержим хлеб, нашу власть сметут. Она, бесспорно, все равно победит, но лет через десять—двадцать. Вот как! Я лично хлеб мало ем. Ну его! Но здоровье голодных петроградских детишек в наших руках, и мы их спасем.
А при Керенском, на тебе, пожалуйста, процветала свобода торговли! И те же промышленники и купцы, кто полгода назад ходил в ослабевшей царской узде, чего-то боялся — хоть газетиров — и на что-то оглядывался, кинулись наверстывать упущенное. В результате у паровозов остыли топки. Уголь раскрали. Хлеб потерялся где-то в дороге. Некогда мощное хозяйство столицы развинчивалось и разваливалось. Сортировочная — вроде барометра. Здесь жизнь огромного города как на ладони. Стрелочник осведомлен не хуже министра продовольствия.
Деятели Февраля с дипломами знаменитых отечественных и заграничных университетов не сумели воодушевить и подкормить Россию и повести за собой. Они не сумели наладить заводы и фабрики и обеспечить хотя бы тридцатипроцентный выпуск продукции. Обманывая пролетариат на каждом шагу, даже не удосужились разгрузить две с половиной тысячи вагонов, скопившихся под Петроградом. Они, эти люди, разглагольствовали о справедливости и культуре, не догадываясь, как их одурачивают свои же граждане — свободные торговцы, которых они собирались защищать на демократических подмостках Учредительного собрания. Они, эти спецы с обветшалыми парламентско-думскими мандатами, могли управлять отдельными организациями, учреждениями и отраслями только в условиях сильного самодержавия. Демократия им оказалась не по плечу, о чем, впрочем, предупреждал через Гучкова и Шульгина сам русский царь накануне собственного падения.
И вот наглядный пример. Солдаты-павловцы после революции выкачали 100 000 пудов хлеба из четырех барж, подло спрятанных спекулянтами на дровяной бирже...
За первую неделю ноября 1917-го Петроград принял с пристаней и на Сортировочной 86 605 пудов хлеба. За вторую — 302 251 пуд — неслыханное количество! За третью — 227 988 пудов. За четвертую — 249 014! А. крестьяне, получив декрет, приступили к экспроприации земли и продавали хлеб из хранилищ на первых порах по устойчивой цене.
— Утихнет на Сортировочной,— сказал Крюков,— подам докладную и мотану отсюда в провинцию. Не задержаться бы у вас до посевной! Построим республику, накормим голодных и хлеб международному пролетариату начнем раздавать бесплатно.
Свободные от дежурства агенты с энтузиазмом поддержали вполне осуществимую идею бесплатной раздачи хлеба угнетенному международному пролетариату, потому что они чувствовали непоколебимую уверенность в немедленном успехе и радостный подъем, который испытывают люди от сознания выполненного долга.
Однако кровавые схватки на Сортировочной, несмотря на надежды Крюкова, долго не утихали. Обороняющим вагоны сложнее, чем налетчикам, и обстановка на станции с каждым днем ухудшалась. Не изменили ее и матросы-кронштадтцы, прикатившие на «форде». Они выглядели внушительно в бескозырках и распахнутых бушлатах. Но ночные столкновения часто проигрывали. Братишечки недисциплинированные, бесхитростные. Идут наобум, громко переговариваются, курят, постреливают в небо. Им враг нипочем. И налетчики подлавливали морские души на пустяках. Фронтовик, обыкновенный армеец, куда сообразительней. Хейно Либбо объяснил Крюкову:
— А чего вы поражаетесь? Немец — он научит. Окоп, траншея — серьезная школа. Извилиной, чтоб выжить, шевелить надо. Это не палубу шваброй драить да снарядиками перекидываться! Я против использования кронштадтцев.
И матросы укатили обратно на «форде». Либбо завоевал законное право настоять на своем. Он почти год на Сортировочной. Заслужил у налетчиков прозвище, имевшее зависящий от ударения смысл: Либбо-мука или Либбо-мука.
Положение с хлебом в городских булочных настолько ухудшилось, что Крюков и не пытался требовать хотя бы формального определения вины захваченных. Кто-то ведь на шухере, а кто-то ножом орудует, кто-то причинил увечье или убил, а кто-то улепетывал, струсив. Разные преступления, разный и ответ. А расстреливали, в сущности, одинаково, что тех, что этих без разбирательства, и даже фамилию не всегда удавалось запротоколировать. Приговор объявлялся лаконичный: «Судимы именем республики и согласно революционной совести и законности!» И заводили мотор дежурного авто, чтобы приглушить залп.
Крюков раза два командовал вместо Либбо расстрелом. В первый хотел прикрыть глаза и крикнуть:
— Пли!
Крикнуть-то крикнул, а веки опустить помедлил. Тела одних ватно шмякались на щебенку под стеной пакгауза. Валились друг на друга кучками. Будто человек выпускал из рук одежды, которые примеривал. Иногда фигуры электрически подпрыгивали, корчились, как от дикой боли, потом успокоенно вытягивались и застывали. Подпрыгивали и корчились тощие, жилистые. Пожирнее падали кулями. Стреляли с пяти-шести шагов. Кому особенно не повезло, тех добивали из нагана.
Вторично расстреливая, Крюков поднес ладонь ко лбу, вроде фуражку поправил, а сам заслонился. Думал, ночью не уснуть. Позднее убедил себя: кто-то обязан выполнять подобную работу в эпоху разрушения изжившей себя формации. Чем Либбо или другие агенты хуже или лучше его? Враг есть враг, и его надо ликвидировать. Желающих поживиться народным добром в гигантском взбаламученном городе хоть отбавляй, и расстреливали, не переставая, почти до середины марта. Занятие это, впрочем, никому не нравилось, но деваться некуда. Хлебные налетчики — пропащий элемент, злодейский. Они брали не столько, сколько могли увезти, и портили много. Мешки растерзывали, рассыпали муку, месили обувкой, потом, обтерев ее чем попало, бросали комом тут же, вроде в насмешку. Торцовую стенку пакгауза изгрыз свинец. Каждый раз грузовик на рассвете увозил трупы. Хорошего мало, и ждать пока неоткуда.
Число осужденных после удачной облавы достигало порой внушительной цифры — трех-четырех налетчиков. Схватки, случалось, перерастали в целые сражения — когда из засады шухерные не бежали, а кидались своим на помощь — и завершались дикой погоней, как в фильмах про американских бандитов и детективов. Царапин никто не считал. Солдат и агентов за сорок дней погибло четверо, тяжело ранило девятерых. Сплошной траурный марш Шопена, исполняемый пожарниками.
Все чаще и чаще сейчас Крюков задумывался о смерти и все чаще и чаще ловил себя на том, что даже смерть врагов революции его отвращает. Раньше она, смерть, просто не существовала. Он сам не боялся умереть, а врага нужно уничтожить, смести с лица земли. Иначе как построишь республику? Как сделаешь ее сильной и мощной, чтобы она могла защитить себя? Да, противников приходится добивать, иного выбора нет. Но что-то все-таки его мучило, терзало сердце.
Что же такое смерть? Черная дыра? Провал? Вход куда-то? И ничего нельзя исправить, и ничего нельзя спасти.
Однажды он спросил Скокова: отчего так? Отчего, расчищая нашу землю от гадов и возводя светлое здание социализма, он лично, Крюков, верный сын Октября, испытывает какие-то нелепые колебания, похожие на угрызения совести?
— Это нормально,— ответил Скоков,— ты живой человек, а не пушка или винтовка. Человек и должен страдать, потому как сотворен из мяса, костей и крови! Но ты не тушуйся. И не в том штука, что революция спишет. Наступит эпоха — и с нас спросится, пусть с покойничков. Ты знай только, что бьешься за счастье трудящегося люда. А без боли и стонов, братишка, нельзя. Без боли и стонов нас с тобой, красавцев неслыханных, матери не родили бы. Вот так, Алеша, милый ты мой! А смерть любого гражданина — гнусная вещь, вонючая...
Рядовые, так называемые голодные кражи Крюков в конце концов изъял из компетенции начальников патрулей, аргументированно изложив свою точку зрения.
«Я обследовал десятки вагонов с нарушенными пломбами и сорванными замками,— констатировал он в донесении,— и быстро обнаружил, что в доступных укладках встречаются мешки, проколотые проволокой. Весовщики и уборщицы просыпанную муку тишком собирают и уносят по домам. Начальники патрулей нередко с воришками поступают слишком сурово. По моему мнению, подобные хищения пока неизбежны, как бы действенно мы ни наладили контроль. Главное, что крупные бандитские нападения на Сортировочную вроде прекратились.
Мелкие недостачи — бич, но бич несмертельный. С ними я рекомендую бороться методами агитации и убеждения, а не арестами и высылками. Кражи надо постепенно сокращать, терпеливо воспитывая в коммунистическом духе уже допущенных к вагонам сотрудников. Сейчас в первую очередь необходимо противиться хищениям, которым придается законный облик и в которых принимают участие должностные лица. Фальшивые накладные, счета и выемки, ложно зарегистрированные в губпроде, способны подорвать и без того неустойчивую хлебную ситуацию. Официальный открытый досмотр поможет уменьшить утечку муки. Но к нему придется привлечь городские организации непродовольственного профиля, где понятия о честности и справедливости тверже.
Кроме того, важно улучшить снабжение агентов. Они нищенски экипированы, истощены — голоднее и солдат, и милиционеров, и наркомвнудельцев, а также крайне плохо вооружены. Товарищи Хейно Либбо, Д. К. Вайнштейн, Б. С. Субботин, Р. Е. Вахрушев, Т. Л. Берчанов, К. А. Хавин, О. С. Ерофеев, П. А. Бутырин, Р. Т. Веретенников, А. И. Штундель, X. Т. Ремзин, А. Р. Глотов и И. И. Ефимов владеют тремя наганами и двумя карабинами, которые передают друг другу для дежурства. К трофейным браунингам нет пуль. Петроградская ЧК захваченное оружие сейчас же изымает для собственных нужд. Работают агенты круглосуточно, а есть им нечего, то есть абсолютно. Патрули питаются в казармах и вооружены винтовками, а агенту негде приткнуться, и на ногах он держится слабенько. Особенно необходимо их подкормить, иначе у людей отсутствуют физические возможности даже для поверхностного расследования происшествий и анализа собранных вещественных доказательств, от чего страдает дело.
Охрану пора экономически поддержать из соображений общей пользы. Когда человек приставлен к хлебу, пусть он и добросовестен, но если изголодался до предела, то крошку может взять и без спроса, хотя бы для собственных детей. Совершив тайно злодеяние, он будет испытывать страшные нравственные муки. Своровавший сотрудник вскоре выключается из строя и затем не годен к дальнейшей службе как разложившийся элемент. Вдобавок он, как правило, пытается утопить свалившееся на него горе в вине. Так произошло с младшим агентом Федором Запутряевым, унесшим декаду назад со станции половину наволочки отрубей для семьи. Позавчера он сознался в том товарищам. Не выдержав осуждения и позора, Федор Запутряев расстался с жизнью выстрелом в сердце.
Нельзя доводить личность до потери разума. Честь у настоящего сотрудника, безусловно, всегда победит голод, но нередко ценой бессмысленного пролития собственной крови».
Через день Крюков отправился на север организовывать женский слет.
Сани скользили по еще белому, подмороженному пространству, неровно уплывающему к горизонту. В Петрограде, пожалуй, начинается весна, а тут пока не отступает зима. Тело будто потеряло вес, стало ломким, хрупким, чужим. Зубы непроизвольно и беспомощно цокали. Саднили обветренные и потрескавшиеся губы. Ноги ныли в коленях. Хотелось свалиться набок, свернуться клубком, уткнуть нос в грудь и дышать нагретым воздухом, скопившимся под гимнастеркой.
Крюков не замечал красоты раскинувшегося перед ним пейзажа. Не замечал он и сумеречного неба, и графично вычерченных на голубеющем покрове кустов, не замечал и волнистого рисунка, наметенного ветром, и вечерней зари, угасающей на горизонте. В Заостровскую волость он выехал утром. Там внезапно вспыхнул бабий мятеж и грозил, распространившись по уезду, сорвать торжественное мероприятие. А если мужиков раззадорят, так и они примкнут, не особо разбираясь в поводах к несогласию. И пошло-поехало! Вот одна из причин, по которой петроградская власть стремилась регулярно получать отчеты, хватает ли ей необходимого запаса прочности. Она почти ежедневно осведомлялась у посланных, не изменилась ли обстановка к худшему. Женские страсти — неодинакового корня, неодинакового происхождения. Поди разберись в них. И Крюков помчался улаживать конфликт.
Север, север России — поразительная, необычайная, снежная, деревянная, отвоеванная и у немирных соседей, и у природы сторона. Сторона обильная и вместе с тем нищая. Жители в деревнях разные лицом и вместе с тем чем-то схожи — разрезом глаз, скулами, носом, упрямо торчащим вверх или по-соколиному загибающимся книзу. Сторона чернобородых и белобрысых, высоких и низких, плечистых и коренастых, кряжистых и худощавых мужчин, синеоких и кареглазых, полных и тонких, темноволосых и рыжих женщин. Но во всем не общем по крови и обличью народе проступала единая повадка, неторопливая, обстоятельная, крепкая, словно приближенная к промерзшей земле.
На продутой ветрами площади встретили Крюкова мрачным молчанием. Заостровские гражданки никого и ничего не боялись и даже с каким-то странным наслаждением ожидали, что приезжий против них применит военную силу. Тогда на вполне законном основании они выплеснут наружу накопившиеся раздражение и боль. Спровоцировать их на выступление ничего не стоит прапорщику Битюгову, орудовавшему с бандой рядом. Плотной, крутой толпой женщины охватили рундук, заменявший помост. Первые речи Крюкова их разозлили, и ему буквально заткнули рот, не позволив как следует представиться. Спасибо, что не побили. Крестьянок не интересовал какой-то там слет, а фамилии рекомендованных к избранию в почетный президиум гражданок Конкордии Самойловой, Клавдии Николаевой, Елены Стасовой и Клары Цеткин не затронули сердец. О деятельницах международного рабочего движения в волости слыхом не слыхивали. Женщин в основном волновали ремонт начальной школы, лекции на санитарно-гигиенические темы в клубе, особенно против беременности, кружок по изучению азбуки, зарплата для избача и преподавательницы курсов кройки и шитья. Духовные запросы заостровских жительниц после революции неизмеримо возросли, а волисполком никаких средств на подобные мероприятия не отпускал. Все строил проекты на будущее.

<- предыдущая страница следующая ->