скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Проза

ГЛАЗАМИ РЕБЕНКА
Виктор РОЗОВ
(Из книги «Путешествие в разные стороны»)

Взрослый человек всегда старается объяснить то или иное явление жизни, загадка его тревожит — и манит, и тяготит. Решив ее, он обретает душевный покой, умственное равновесие и счастлив, будь это тайны науки, искусства или общественного бытия. Ребенку тоже свойственно постигать тайны, но не путем умственного анализа, а чисто практически. Он обрывает мухе крылья и лапки и смотрит, что из этого получится. Это не жестокость — только любознательность. Даже сами понятия добра и зла ему неведомы. Это же условные понятия!
Пятилетним мальчиком я никак не мог открыть тайну перочинного ножа. Как он складывается и раскрывается. Я умел и раскрывать и складывать, но не мог понять этого чуда. И я расковырял нож, разобрал, разломал, но так ничего и не понял. Ножик пропал, а это был единственный складной нож в нашем доме, самый примитивный, с одним лезвием, он принадлежал отцу. В детстве, да и в жизни у меня никогда не было перочинного ножа. Несколько лет тому назад, будучи в Лондоне, я купил себе дорогой шведский перочинный нож с набором всяческих инструментов: тут тебе и два ножа, и открывашка для консервов, и ножницы, и шило, и иголка, и отвертки — простая и крестообразная — даже увеличительное стекло, а сверх того и костяная палочка для ковыряния в зубах. Он мне не очень нужен, и купил я его скорее в силу каких-то детских нереализованных желаний.
Дети познают реальный мир, если так можно выразиться, пальцами. Их интересует все — вплоть до жгучего желания разглядывать яркое солнце не жмурясь. Меньше всего их занимают общественные отношения. Даже в кругу своей семьи ребенок ничего не анализирует, а все принимает как должное, абсолютное и стационарное. И если сейчас о периоде нашего общества, о котором я хочу немного рассказать, я кое-что знаю из учебников, романов, повестей и рассказов, то в ту пору я знать ничего не мог, а просто жил и видел. Я говорю о годах нэпа, который наступил, когда мне было девять лет. Я даже не знал, что это называется нэп, я просто с детским восторгом наблюдал, как преображалась наша бедная, голодная, ободранная жизнь, как все начинало сверкать и смеяться.
К этому времени мы уехали из Ветлуги в Кострому. Стабилизировался червонец. Это понятие для меня выглядело так. Мать говорила: «Витька, сбегай узнай, почем сегодня червонец». Я мчался в книжный магазин Политиздата — две минуты бега,— и там висело объявление. Говоря взрослым языком — указывался курс червонца. Немного позже я узнал, что червонец это десять рублей. Сколько он стоил в те времена, я не помню, вероятно, миллионы тех, бывших в обращении денег. Запечатлелось в памяти, что французская булка стоила 500 ООО рублей. Помню также, что отец ехал в командировку в Москву, и командировочных денег у него был мешок. Настоящий большой мешок! Все это меня, ребенка, удивляло и восхищало. Неразбериха в денежных знаках. Еще были в обращении так называемые «керенки» (очевидно, выпускавшиеся при А. Ф. Керенском),— маленькие, коричневые, они мелькали и пачками, и длинными лентами, и рулонами. На них было напечатано «40 рублей», но вряд ли одна бумажка стоила одну копейку. Были и какие-то большие, чуть ли не в пол-листа писчей бумаги с очень высокими номиналами. И вдруг,— конечно, не помню, в какой день,— все эти деньги исчезли. И появились совсем новые, их помню хорошо: желтый рубль и зеленые три рубля, продолговатые, синие пять рублей и десять — коричневые прямоугольные, вертикальные. Эти десять рублей мы называли червонцем. Деньги громадные по тем временам! Да еще при папиной зарплате в сорок — пятьдесят рублей. Тут же появилась и мелочь — медные полкопейки, копейка, две копейки, три и пятачок, серебряные — десять, пятнадцать, двадцать, пятьдесят и один рубль. Были, говорят, и золотые, но я их никогда не видел. Выпустили их, видимо, мало, так как сейчас эти монеты являются коллекционной редкостью. Бумажные деньги были все новенькие, гладкие и даже не хрустящие, а звенящие тихим бумажным звоном. Медные сияли красненьким солнышком, а серебряные — лунным сиянием. Очень ценились все эти денежки, в том числе и полкопейки.
Дешевизна установилась неслыханная! Всяких товаров и продуктов — видимо-невидимо! И это сразу же после жестокого голода. И хотя мы, как я уже писал, жили бедно, но наша бедность нэпа по сравнению с предыдущими годами казалась великолепным пиршеством. Колбасу там, ветчину, сыр, не говоря уж о пирожных, шоколаде, мы, конечно, покупать не могли, это деликатесы, роскошь, но все же в редкие дни колбасные обрезки покупали в магазине Голованова, в самом центре города, на самой главной улице. До чего же вкусно пахло в этом магазине, заваленном всяческой снедью. Мама от сэкономленных денег давала десять копеек, и мы покупали колбасные обрезки. В то время считалось неприличным, отвешивая колбасу, добавлять, если вес мал, еще кусочки, они-то и продавались дешево, как брак. На одну копейку можно было купить три ириски. Кстати замечу, одна девочка из нашего класса торговала этими ирисками с лотка, когда ее мама была занята. Мы, мальчики, давали подружке копейку, а она, смущаясь, совала нам в руки целую горсть заветных сладостей. И, кстати говоря, ни одному человеку не приходило в голову, что эксплуатируется детский труд, что это плохо. Было очень много работающих детей на разной посильной им работе.
Однажды со мной произошел совершенно невероятный случай. В те годы я собирал конфетные картинки — и для игры в фантики, и для коллекции — и никогда не проходил мимо валяющейся на тротуаре или в канаве какой-либо цветной бумажки. Вижу, лежит в канаве зелененькое. Наклоняюсь, поднимаю, счищаю с нее грязь... Это три рубля! Деньги громадные! Я принес свою находку домой, отдал маме, и мы всем семейным советом решали, что на нее купить. И так как зеленую бумажку нашел я, то и решение состоялось в мою пользу. Мне купили новые ботинки, а на оставшиеся деньги сладости к вечернему чаю. Какие это были красивые и крепкие ботиночки! Много, много лет потом я не имел подобных.
Из роскоши мы еще позволяли себе покупать черный хлеб не в кооперативной лавке, а в частной, у Сущева. Этот Сущев выпекал удивительно вкусный кисло-сладкий черный хлеб в высоких закругленных формах и славился этим на весь город. Стоил он на полкопейки дороже, чем в государственном магазине. Все же остальные продукты мы покупали в кооперативной лавке — это было гораздо выгодней и удобней. Существовали так называемые заборные книжки. Это была небольшого формата книжечка в твердом переплете с разлинованными листочками внутри. Мама чаще всего покупала продукты сама, но иногда посылала и меня. Я вручал продавцу заборную книжку и говорил: «Мама просила десять фунтов муки, фунт сахара, цибик чаю, полфунта соли». Продавец записывал мамин заказ в книжку и отпускал продукты. Денег я не платил, но в кассе мне выдавали на истраченную сумму узкие тоненькие талончики, похожие на трамвайные билеты тех лет (в Костроме никогда не было трамвая, а в те годы и ни автобуса, ни троллейбуса, только извозчики, и я делаю это сравнение, взяв его, можно сказать, из другого времени). В конце месяца, когда мы шли расплачиваться за взятые в кредит продукты, мы брали с собой и эти талончики, они тоже выражались в копейках и рублях, и, согласно их общей сумме, делалась определенная скидка. Если же мы брали продукты за наличные деньги, талончики тоже выдавались. Льгота эта делалась, как объяснял нам отец, для того чтобы привлечь покупателей на сторону кооперации. Частный торговец скидки не делал. Правда, и он имел свои приманки. Например, у меня было правило — копить деньги к маминым именинам, чтобы сделать ей подарок. Обыкновенно мне удавалось скопить один рубль. Я шел в кондитерский магазин Боровского и покупал коробку любимых маминых конфет «Французский набор», это были разноцветные — голубые, розовые, белые, кремовые мягкие конфеты разной формы, каждая из которых лежала в коробке в чашечке из гофрированной бумаги. При первой же моей покупке, завязывая коробку, хозяин спросил меня: «Кому это ты, мальчик, покупаешь конфеты?» Я ответил: «Маме в подарок». Тогда Боровский снова развязал мою коробку, открыл ее, и поверх лежавших цветных сладостей положил длинненькую шоколадку и сказал: «Ты хороший мальчик».
И я, ликующий оттого, что купил такую прелесть, и оттого, что там сверху лежит шоколадка, и гордый тем, что я хороший мальчик, осторожно держа в руках драгоценный подарок, мчался домой. Каждое 5 декабря в те годы я заходил в заветный кондитерский магазин, и хозяин, делая вид, будто он встречается со мной впервые, укладывал знакомую мне шоколадку поверх французского набора.
Теперь я понимаю: конкуренция обязывает быть и привлекательным. Но в детской моей памяти это был просто добрый человек. Так же, как и тоненькие талончики воспринимались мной тогда, словно волшебный подарок. Мне хотелось, чтобы мама покупала в магазине кооперации больше и больше, чтоб талончиков накопилось много. Нет, мы не могли покупать много, но сам вид лежащей в витринах, на полках и на прилавках всякой всячины почему-то радовал глаз, хотя и соблазнял душу. Не подло, а мечтательно.
Особенно живописно выглядела Молочная гора. Она тянулась от Торговых рядов, а в Костроме этих торговых рядов было несколько: Гостиные, Мучные, Табачные, Мясные, Скобяные — целый художественный ансамбль, сохранившийся и поныне и украшающий центр города наряду с уникальной пожарной каланчой и гауптвахтой русского ампира,— ряды тянулись до самой Волги. Конечно, живописна эта Молочная гора была летом. Вдоль ее спуска справа и слева неразрывной цепочкой торговки и торговцы предлагали всякую снедь. Лично меня особенно привлекали овальные чаны с плавающими в них рыбами всех сортов, налимами, стерлядями, судаками, лещами... Продавец стоял с сачком и выуживал любую рыбину по указу покупателя. Может быть, оттого, что я был большим любителем рыбной ловли, и, так как плавающие в чанах красавицы подобных размеров мне никогда не попадались на удочку, а только грезились, они особенно завораживали мой взор. А в деревянных палатках, что вытянулись на берегу вблизи пристани, нашей любимицей была вобла. Она висела в ряд или пучками на натянутых веревках и в солнечный день, сушеная светло-серая и золотисто-коричневая копченая, просвечивала на свет своим спинным жирком. Благодаря дешевизне она вместе с ирисками и семечками была самым доступным для нас лакомством. Уплетали мы ее за обе щеки!
И, конечно же, баржи с арбузами! Их тянули буксирные пароходы с низовий Волги. На баржах арбузы лежали и в трюмах, и снаружи, где они образовывали целые темно-зеленые горы. Баржа ставилась у мостков, и, пробежав по этим мосткам, ты начинал бегать прямо по арбузам, выбирая тот, который тебе приглянулся. Цены были разные, в зависимости от размеров. Пять копеек, десять, пятнадцать и даже двадцать. Двадцать — это уже не донесешь. Наш избранник был за пятачок. Да и как проведешь грань между размером за пять копеек и десять? А кто не имел ни гроша, прибегал к разбою: около баржи крутилась лодчонка, в которой сидел парнишка, а его приятель находился среди арбузов и в удобный момент босой ногой скатывал арбуз в воду. Лодочник подбирал его и тут же отдалялся от баржи. Где-то на берегу приятели пожирали сочную добычу. Такие картинки я наблюдал часто, но сам на подобные приемы никогда не отваживался, только с трепетом и даже затаенным страхом наблюдал за отважными пиратами.
А уж когда раз в году на площади за Мучными рядами устраивалась ярмарка, тут гулянка была особенная. Во-первых, в канун ярмарки нам с братом выдавали по полтиннику. На этот-то полтинник мы и гуляли целую неделю. Карусель, балаган, игры, маковки, заливные орешки, рожки, китайские мячики на резинке, пищалки «уйди-уйди». Балаган особенно поражал наше воображение. Ну, подумайте — человек выносил длинный шест, на конце которого была прибита дощечка-полочка, ему подавали кипящий дымящийся самовар, он ставил его на полочку, поднимал шест с кипящим самоваром вверх, ставил шест на лоб, и мы с ужасом наблюдали, как, запрокинув голову, не отрывая глаз от кипящего самовара, мужчина, пошатываясь и делая резкие рывки в сторону, балансировал всем этим сооружением. Финал же номера был совершенно захватывающим: неожиданным ударом левой руки циркач сбивал шест со лба, кипящий самовар летел с высоты и мужчина ловил его на лету за ручки. Восторг! Гром аплодисментов! Браво! Невообразимый шум. Лично мне всегда было страшно.
Не буду описывать обилие ярмарочных игр, скажу только об одной. Как мне помнится, надо было бросить кости на доску и можно было выиграть что-то и даже получить крупную денежную сумму. Плата за один бросок взималась минимальная — одна или две копейки. Я бросаю кости, выпадает число, допустим, одиннадцать. Владелец игры достает лист бумаги, на котором указано, что выигрывает такой-то номер, и говорит: «Ай-ай-ай, вам чуть-чуть не повезло, двенадцать выигрывает пачку печенья». В надежде, что в следующий раз я уж выкину точную цифру, снова даю две копейки. Выпадает шесть. Достается бумажка, и я по-прежнему слышу сожаление владельца: «Ай-ай-ай, номер пять выигрывает флакон духов». Заглядываю в список и вижу, что хозяин не ошибается. В эту игру я не выигрывал ни разу! И только повзрослев, когда уж и игра эта исчезла вместе с нэпом, я понял, что мошенник имел два листа: на одном четные номера, на другом нечетные. Выпадало у меня 8 — он доставал лист с нечетными номерами; если же 5 — доставал с четными. Мне текло по усам, а в рот не попадало. И это дразнило. Но несмотря на подобные неудачи, ярмарки оставляли после себя яркую и счастливую память. Мы их ждали и провожали любя.
Полтинник нам выдавали и еще раз в году — на Новый год. Мы — три брата и сестра (родной и двоюродные) — складывались, покупали бездну вкусных вещей и даже, с разрешения родителей, полбутылки кагора или церковного вина. Оно так и называлось на этикетке: церковное вино, видимо, то, что давалось в причастие. Я и это помню, когда в церкви с ложечки давалось прямо в рот такое вино. Правда, у меня всегда возникало острое чувство брезгливости, и я с трудом преодолевал его, внушая себе мысль, что в святом месте все чисто. Брезгливость у меня врожденная, и я никогда не мог пить воду из чашки, из которой кто-то уже пил, даже если из этой чашки пила мама или брат.
Игроком я был азартным, мозг мой быстро воспламенялся, демоны влетали в душу или пробуждались в ней. За свою жизнь в азартные игры я играл редко — никогда не было денег. И совсем бросил, будучи уже студентом. Играли мы однажды в карты, и мне крупно везло. Я был в жару азарта, и вдруг резко почувствовал отвращение к самому себе, стал себе противен до омерзения. Я вышел из дома, где мы играли, и тут же на улице дал себе слово никогда не играть в азартные игры. И не играл. Нарушил слово только в возрасте шестидесяти шести лет, когда попал в Лас-Вегас, этот центральный игорный город Соединенных Штатов. В октябре 1976 года я читал лекции на славянском факультете в Канзасском университете о нашей драматургии и театре последних двадцати пяти лет. После месячного курса лекций университет через государственный департамент предоставил возможность прокатиться по стране. Выбор маршрута был свободный. Среди других городов я захотел посмотреть и на такое чудо, как Лас-Вегас. Слышал я о нем много. Одни говорили, что это какое-то чудовище, средоточие пороков, другие, напротив, рассказывали о нем взахлеб, с восторгом.
И вот я лечу в Лас-Вегас. Нет, я не увидел чудовища, я скорее испытал чисто детское чувство радостного удивления, будто два дня провел в сказочном городке. Я не мог принять его всерьез, так как смотрел на него только со стороны, как на забаву, как на ярмарку, как на карнавал. Расположен он в пустынном штате Невада между серых, суровых, не покрытых никакой растительностью гор, словно кто-то летел за облаками и обронил в это место горсть драгоценных камней. Так они и лежат кучкой. Это горящие разноцветные огни, это кусок земли, объятой пламенем. Ночью в этом городке, по-моему, светлее, чем днем. Мне посчастливилось пролететь над Лас-Вегасом поздно вечером, когда я возвращался из Гранд-Каньона. Ай-ай-ай! Куда же приземлится наш крохотный самолетик, которым возят полюбоваться Большим Каньоном? Под нами же горящая земля! Ни одного темного пятнышка! Много я видел сверкающих городов мира, распластавшихся под самолетом, но чтоб под его брюхом пылал такой гигантский костер — никогда. Каждый игорный дом соревнуется в блеске — совершенно ошеломляя игрой огней причудливой формы, бегущими огненными фигурами и надписями «Дом Цезаря», «Фламинго», «Аладдин». «Аладдин» — особенно удачно, потому что все это и есть «Тысяча и одна ночь». И когда ты входишь внутрь этих воздушных замков, тебя встречает тот же возбуждающий буйный свет, к которому добавляется шум игральных аппаратов. Все гудит, шуршит, звенит, пенится звуками. Какая-то странная, неведомая мне атмосфера. Идешь по залам, и кажется, нет им конца и края. Каких только устройств там не придумано! И простейшие, куда опускаешь металлическую монету, а потом дергаешь за рычаг и при удаче в желобок вылетает выигрыш. Такие устройства называются «однорукий бандит». Это очень удачное название: у него можно выиграть, но обыграть его невозможно. И, конечно же, рулетки, и карточные столы со всеми видами игр, связанных с картами, и совершенно неведомые мне игры.
Я по старинке помнил только нашу отечественную старую карточную игру в «очко», и, представьте себе, есть столы, где играют именно в эту немудреную забаву. Я даже подсел к такому милому столику и «тряхнул стариной». Хотя народу в казино было множество, но у этого столика клиенты еще не собрались — час был не поздний, что-то около одиннадцати часов вечера, а разгар, разгул бушует в два-три часа ночи, когда даже в таком бурном месте, как Лас-Вегас, меня уже тянет спать (ох, возраст, возраст! Будь я молодым, в подобных ситуациях спать бы только днем!). За столом сидит скучающая молоденькая и, конечно же, хорошенькая черноволосая и черноглазая смуглая девушка — в таких заведениях работают только хорошенькие: все должно радовать глаз и возбуждать! Она оказалась гречанкой и даже немножко говорила по-русски. Узнав, что я из Советского Союза, девушка оживилась и сказала, что игроков из этой страны она еще не видывала. Я признался, что давненько не играл в «очко», но смуглянка успокоила, пообещав на ходу объяснять правила. Вот смуглые руки метнули карты. Сыграв раза три-четыре бесперспективно, я сказал по-итальянски «баста» (я много езжу по свету и из всех языков знаю по два-три-пять-десять слов, которые меня и выручают) и, еще немного поболтав о жизни, удалился к другим «бандитам». Особенно мне понравилась какая-то машина, довольно громоздкая, длинная. Я опускал туда железный доллар, нажимал рычаг или кнопку, и, если свершалось чудо, в длинный желоб летели в ответ другие блестящие доллары, они сыпались долго, наполняя мой слух сладким звоном и волнуя душу. Старый, дремавший во мне азарт давал себя знать. При более или менее крупных выигрышах, когда звон падающих монет продолжался длительное время, как из-под земли, или как с неба, или как из воздуха возникала юная фея, наливала из бутылки бокал шампанского, подносила его мне и поздравляла с выигрышем. Иной раз в подобной же ситуации существо возникало над моим плечом и, тоже поздравляя, протягивало какой-либо сувенир, например, набор женских колготок: «Это для вашей женщины»,— говорила фея. Слово «женщины» в данной ситуации было удобно, так как не могла же она знать, кому я преподнесу этот сувенир.
Кстати замечу: сейчас у нас в Москве, а не в Лас-Вегасе, входит в обычай обращаться к людям на улице, в метро, в магазине, во всех общественных местах не со словами «товарищ», «гражданин», а «мужчина» и «женщина»:
— Женщина, где это вы купили бананы?
— Мужчина, вы здесь не стояли!
— Женщина, вы мне не подскажете, как проехать в Третьяковскую галерею?
— Мужчина, у вас из авоськи что-то течет.

<- предыдущая страница следующая ->