<- предыдущая страница следующая ->

II
Тода вышел из операционной последним. В коридоре к нему с улыбкой подошел Асаи, держа в руках покрытый марлей тазик.
— Тода-кун, пожалуйста, отнеси это в конференц-зал.
— Хорошо.
— Там офицеры устраивают проводы.
— А что здесь?
— То, что заказал военврач Танака. Печенка пленного.
Тода отчетливо вспомнил белый живот пленного, лежавшего на операционном столе. Живот солдата, который казался ослепительно-белым, когда старшая сестра покрывала его тело меркурохромом. Пленного уже нет. Вот только в тазике... Неужели все это правда? Тода показалось, что он видит чудовищный сон.
— Странно, правда? — понизив вдруг голос, прошептал Асаи.— Кажется, сколько трупов на своем веку перевидели, а вот не можем до конца изжить сентименты...
Осторожно подняв глаза, Тода искоса посмотрел на Асаи. Обычное, спокойное лицо. Очки, как всегда, немного съехали вниз.
Асаи появился в палатах во время обхода с невозмутимым выражением лица, деланно улыбаясь. Он как ни в чем не бывало разговаривал с больными, насвистывал и прищелкивал языком, проверяя анализы в лаборатории. Трудно было даже предположить, что этот человек только что совершил убийство.
«Да и мое лицо, верно, такое же,— огорченно подумал Тода.— Ничего не переменилось. Я абсолютно спокоен, совесть не мучает меня. Напрасно я ждал, что она во мне проснется. Даже не ужасаюсь, что отнял у человека жизнь. Почему? Почему у меня такое каменное сердце?»
— Слушай, Тода,— загадочно улыбнувшись, опять заговорил Асаи, положив свою руку на руку Тода, державшую тазик.— Я все собирался поговорить с тобой. Ты и дальше думаешь оставаться в институте?
— Да.
— А что ты скажешь, если тебя сделают ассистентом? Сибата-сан давно уже на это намекает.
— Но... видимо, есть более достойные люди, чем я,— не подымая глаз, ответил Тода, отлично понимая, что скрывается за словами Асаи.— Например, Сугуро.
— Сугуро — не та кандидатура. Он человек без будущего. Как он вел себя сегодня! Где он был?
— Как где? В операционной. Должно быть, стоял сзади и смотрел.
— Ты понимаешь, о чем я говорю! Надеюсь, он хоть болтать не будет.— Асаи приблизился вплотную к Тода, на его лице вдруг мелькнула тень озабоченности.— Если только пойдет слух...
— Думаю, опасаться нечего. Он человек малодушный.
— Действительно, можно не беспокоиться. А о моем предложении подумай. Слышишь? Ведь старик, сам понимаешь, выходит в тираж. Сибата и мы — вот кто поддержит престиж первого хирургического отделения. Так что, если будешь с нами заодно,— пара пустяков рекомендовать тебя ассистентом. После сегодняшнего нам надо действовать сообща, понял?
Асаи ушел. Тода остался в коридоре с тазиком в руках. Он ощутил странную, глубокую усталость. Ему было ясно: слова Асаи «надо действовать сообща» означали круговую поруку соучастников преступления. Таким путем Асаи хотел избежать огласки, а заодно и укрепить свое положение в первом хирургическом отделении.
«Что, интересно, думает Асаи об этом куске в тазике? Неужели он уже забыл о пленном с пугливыми карими глазами, который всего два часа назад был еще жив, забыл о том, что умертвил его? Наверняка забыл — не успев выйти из операционной, он уже думает о своей карьере... Достойная восхищения расчетливость! Ну, а я сам? Разве не ужасно, что я, почти не терзаясь, могу спокойно взирать на печень человека, которого сам убил...»
Тода изо всей силы толкнул тяжелую дверь конференц-зала. Несколько офицеров обернулись на шум. Они сидели за длинным столом, уставленным блюдами и рюмками, и, сняв кители, грели руки над жаровней.
— Военврач Танака здесь?
- Скоро будет. А в чем дело?
— Вот то, что он просил.
И Тода, испытывая злорадство, поставил на стол тазик, прикрытый марлей...
Дверь конференц-зала захлопнулась. Перед ним опять вытянулся пустынный, серый коридор. «Если пойти назад, снова выйдешь к операционной,— подумал Тода, и его охватило непреодолимое желание зайти туда.— Одним глазом только взгляну, как там после этого... и уйду».
Гасли последние лучи солнца. Было тихо. Лишь иногда из конференц-зала доносились приглушенные голоса.
Спускаясь по лестнице, он вдруг остановился, повернулся и, прислушиваясь к своим шагам, гулко отдававшимся в пустом коридоре, направился к операционной.
Дверь приемной была приоткрыта. Он толкнул ее, и она тихо скрипнула. В нос ударил запах эфира. На столике белела пустая бутылка.
С минуту Тода постоял посреди комнаты. Вспомнилось восклицание пленного: «Это эфир!» В ушах еще звенел этот возглас, похожий на вскрик ребенка. На Тода неожиданно напал страх, он передохнул, волна страха отхлынула. Он успокоился и даже удивился этому.
Ему больше не хотелось переживать, не хотелось мучительных раздумий и раскаяния. Да, хватит! Он частенько бывал в этой комнате. И сейчас зашел сюда как врач. И разницы нет никакой.
«Здесь мы попросили его снять куртку,— мысленно воскрешал он в памяти одну картину за другой.— Он, как женщина, стыдливо закрывал руками грудь, поросшую каштановыми волосами. Сняв рубашку, он покорно пошел за Асаи в операционную».
Тода бесшумно открыл дверь в операционную. Повернул выключатель. На стены и потолок упал голубоватый свет бестеневой лампы. На потрескавшемся операционном столе лежал маленький кусок марли с темными следами крови. Но сейчас уже ничто не шевельнулось у Тода в душе.
«Неужели и впрямь у меня совершенно отсутствует совесть? Неужели не только я, но и все остальные так бесчувственны к своим преступлениям?»
Да, его-то, кажется, теперь уже ничто не проймет... Погасив свет, Тода снова вышел в коридор. Здесь было совсем темно. Он хотел уже уйти, как вдруг услышал тяжелые шаги по лестнице. Они медленно приближались к операционной.
Прижавшись к окну, Тода рассеянно смотрел, как в густых сумерках по коридору медленно идет человек в белом халате. Это был Хасимото.
Не замечая притаившегося Тода, он остановился перед операционной и, не вынимая рук из карманов халата, ссутулившись, тихо встал у двери. Его лица в темноте не было видно, но опущенные плечи, сгорбленная спина, тускло блестевшие серебристые волосы — все говорило о том, что он страшно подавлен. Профессор как-то сразу постарел. Он долго стоял, уставившись на дверь, потом повернулся и тяжело зашагал в сторону лестницы.
— Сэнсэй, зайдите, пожалуйста, в общую палату. Один больной с утра температурит,— сказала медсестра за спиной Сугуро.
Сугуро молча кивнул.
— Сегодня в палату никто не приходил: ни Асаи-сан, ни Тода-сан. Наверное, операция была?
— Нет.
— Но как же, ведь и старшей сестры не было, а нас почему-то, ни с того ни с сего, отправили копать бомбоубежище...
Сугуро исподлобья посмотрел на сестру, но она, простодушно глядя на него, ждала ответа.
— Хорошо, сейчас приду. Принесите, пожалуйста, стетоскоп...
Когда он вошел в общую палату и на него с белевших в полутьме коек уставились больные, он вздрогнул. Опустив глаза, он побрел между койками. «Не могу я больше смотреть на больных,— с мукой подумал Сугуро,— ведь они ничего не знают».
Температура поднялась у старика, лежавшего на койке «бабушки». Увидев доктора, он пролепетал что-то, и губы его искривились, обнажив фиолетовые беззубые десны.
— Он говорит, мокрота его душит,— сказала с соседней койки Мицу Абэ и, посмотрев на старика, добавила: — Видишь, сэнсэй все-таки пришел...
Сугуро осторожно взял больного за руку. Рука была настолько тонкой, что он легко обхватил кисть двумя пальцами. Ощущая сморщенную, словно запыленную кожу, Сугуро невольно вспомнил руки «бабушки».
— Сэнсэй, помогите ему,— пробормотала Мицу.
Лифт с тяжелым скрипом спускался в темный подвал.
— Как противно он скрипит! Может, смазка кончилась,— сказала Уэда, глядя на облупившийся потолок кабины.
Но старшая сестра Оба не ответила. Она стояла с закрытыми глазами, прислонившись к стене. Уэда показалось, что у старшей сестры более осунувшееся лицо, чем обычно. Она впервые видела лицо Оба так близко и, глядя на ее волосы, выбившиеся из-под белой шапочки, поразилась, что та совсем седая.
«Оказывается, она уже старуха»,— подумала Уэда и неприязненно окинула взглядом старшую сестру. Давно, когда Уэда, еще до замужества, начала работать в этой больнице, Оба, поступившая на четыре года раньше ее, была простой медсестрой.
Врачи ценили Оба, державшуюся обособленно, не заводившую подруг и всегда ходившую с непроницаемым лицом, но сестры сплетничали за ее спиной, что Оба выслуживается перед начальством.
Оба никогда не пудрилась и не красила губы, как это делали другие сестры. Немыслимо было представить, что ее скуластое мрачное лицо может нравиться мужчинам.
«Потому-то и вылезла в старшие»,— с завистью и ненавистью подумала Уэда.
Когда лифт остановился в подвале, Уэда выкатила коляску с носилками в холодный коридор. Голые лампочки тускло освещали запотевшие трубы на потолке. Когда-то здесь помещались ларек и кафетерий. Теперь этот заброшенный, пропыленный подвал использовался как бомбоубежище.
Когда Уэда покатила было коляску к моргу, помещавшемуся в конце коридора, Оба, до сих пор молча наблюдавшая за ней, отрывисто бросила:
— В другую сторону, Уэда-сан.
— Как, разве не в морг?
— В противоположную сторону! — резко повторила Оба, и лицо ее стало еще жестче.
— Но почему?
— Вас не касается. Делайте, что приказывают!
И покрытая белой материей тележка покатилась по пропахшему сыростью подвалу в другую сторону. Следуя за старшей сестрой, Уэда смотрела на ее угловатые мужские плечи и думала: «Она же сущий камень! Разве в ней есть что-нибудь человеческое?»
И вдруг ее охватило сумасшедшее желание расцарапать в кровь это непроницаемое, каменное лицо.
Свет тусклой лампочки падал на отсыревшие мешки с цементом, на сломанные лабораторные столы и стулья. Колеса тележки тоскливо скрипели.
— Госпожа старшая сестра,— спросила Уэда, нарочно назвав ее старшей сестрой, а не Оба-сан,— кто вам предложил участвовать в сегодняшнем?..
Но тощая спина Оба даже не дрогнула. Вцепившись в ручку тележки, Оба молча продолжала идти в темноте. Бе невозмутимое спокойствие рассмешило Уэда.
— Не Асаи-сэнсэй? Мне он предложил. До чего же странный этот Асаи! Представляете, три дня назад поздно-поздно приходит ко мне домой. Я, конечно, очень удивилась. Пьяный... И вдруг стал ко мне приставать...
— Перестаньте,— резко оборвала ее Оба, отняв руки от тележки.— Поставим здесь.
— Здесь?.. Разве можно?
- ...
— Кто-нибудь придет за трупом?
— Уэда-сан, все, что требуется от сестры,— это молча исполнять распоряжения начальства.
Простыня, покрывавшая тележку, белела в полутьме. С минуту обе женщины молча сверлили друг друга глазами.
— Уэда-сан,— нарушив наконец молчание, сказала Оба,— можете идти домой. Думаю, что нет надобности вам объяснять, что вы должны молчать. Если ваш язык окажется длинным...
— Что тогда?
— Надеюсь, вы понимаете, что это может повредить профессору Хасимото!
— Да, но...— Уэда скривила губы.— Почему я должна беспокоиться о профессоре? — С минуту помолчав, она добавила: — Я вот, в отличие от некоторых, вовсе не ради профессора участвовала в сегодняшней операции...
Лицо Оба исказилось от ярости, губы дрогнули, она, видимо, хотела сказать что-то резкое. За все время работы в больнице Уэда впервые видела ее в таком состоянии.
«Ну ясно, так я и знала! — со злорадством подумала Уэда, наконец-то отыскав слабое место у этого идола.— Оказывается, дуреха влюблена в Хасимото!»
И, повернувшись спиной к старшей сестре, Уэда через запасную лестницу вышла во двор.
Совсем стемнело. Когда-то с наступлением сумерек все больничные окна ярко вспыхивали. Корпуса напоминали корабли, входящие в порт при полном освещении. Сразу вспоминались веселые портовые праздники в Хаката, соседнем городе.
Но сейчас тусклый свет падал только из канцелярии и приемного покоя. Со второго этажа, где находился конференц-зал, доносились громкие мужские голоса, там пели хором военные песни. Окна в зале были затянуты черными портьерами, но сквозь щели все-таки пробивался электрический свет.
«Это те офицеры, что приходили на операцию,— подумала Уэда.— Ну и хамы! И жрут и пьют вволю, а у нас соевых бобов и тех не хватает».
Медсестра Уэда привыкла видеть человеческую кровь, так что сегодня она не испытала особого страха. Она не задумывалась над тем, что на операционном столе умертвили человека. Когда профессор Хасимото провел скальпелем по его коже, она лишь представила себе белое тело Гильды и ее возмущенную руку, когда она стучала по столу, узнав, что Уэда хочет ввести прокаин больной из общей палаты. Руки пленного тоже были покрыты золотистым пушком...
«Интересно, профессор расскажет своей Гильде об этой «операции»? Конечно нет.— Уэда наслаждалась сознанием своего превосходства над этой немкой.— Какой бы доброй, даже святой, ни была Гильда-сан, она никогда не узнает, что сегодня сделал ее муж. А вот я знаю, знаю!..»
Когда Уэда вернулась домой, в комнате было темно. Она уселась у порога и внезапно почувствовала страшную усталость. Она сама не знала, сколько просидела так, обхватив колени и не сняв даже туфель.
— Уэда-сан, полкуска мыла, что выдали по карточке, я положил на ваше окно. Потом заплатите,— глухо прозвучал из глубины коридора голос хозяина.
С шумом хлопнула дверь. В темноте комнаты белели неприбранная постель и обеденный стол. Радиоприемник соседей, словно царапая по листу железа, передавал сигнал воздушной тревоги.
«Что будет дальше?» Как только Уэда возвращалась из больницы в свою пустую, холодную комнату, грудь сдавливала страшная тоска и одиночество. И так изо дня в день. «Вот и еще один день кончился...»
Да, кончился. Это было единственное, о чем она сейчас подумала. Уэда давно не была в больнице и с непривычки устала и физически и душевно. С завтрашнего дня опять придется брать кровь у больных, убирать мокроту. Гильда будет приходить по-прежнему в больницу, ничего не подозревая. «Так ей и надо! А старшая сестра Оба... Одна я знаю, что эта дура влюблена в Хасимото».
Сбросив туфли, Уэда включила лампу, затененную платком. Не хотелось разжигать огонь, не хотелось варить в воде соевые бобы и в одиночестве ужинать. По привычке она достала распашонки из стенного шкафа, сшитые для Масуо, и разложила их на коленях...
В темноте краснел огонек сигареты.
— Это ты, Сугуро? — тихо спросил Тода, поднявшись на крышу.
— Угу.
— Ты что, куришь?
Сугуро не ответил. Положив на перила руки и уперевшись в них подбородком, он смотрел куда-то вдаль. И сегодня город, погасив огни, приготовился к воздушному налету. С наступлением темноты свет во всех домах гас, и казалось, что город вымер.
— Ты что тут делаешь?
— Ничего. Просто так.
Но Тода заметил, что Сугуро, не отрываясь, смотрит на единственное белое пятно в этом мраке — на тускло блестевшее море. Глухой стон набегающих и откатывающихся волн тоскливо звенел в ушах.
— Завтра опять обход,— сонно пробурчал Тода, громко зевая.— Ну и устал же я сегодня! Совсем измотался.
Погасив сигарету, Сугуро обернулся к нему. Он сел прямо на бетонную крышу и, обхватив руками колени, опустил голову.
— Что будет? — глухо сказал он.— Что будет с нами?
— А ничего. Как было, так все и будет. Как прежде...
— Но разве ты не казнишь себя за сегодняшнее?
— С чего это вдруг? — усмехнулся Тода.— Ведь ничего такого не случилось, за что же казниться?
Сугуро умолк. Но немного погодя, словно убеждая себя в чем-то, проговорил:
— До чего же ты сильный! А я вот... в операционной не мог даже смотреть. И сейчас не знаю, что обо всем этом думать!
— Что тебя мучает? — спросил Тода, чувствуя, как к горлу подступил какой-то комок.— Что убили пленного? Но если благодаря этому можно будет излечить тысячи больных туберкулезом? Разве тогда можно приравнивать сегодняшнее к убийству? Выходит, мы дали новую жизнь этому пленному. Совесть — вещь очень условная. Все здесь зависит от точки зрения.
Широко раскрыв глаза, Тода смотрел на черное вечернее небо. В его памяти вдруг возникла понурая фигура Ямагути, которого заставили весь день простоять во дворе гимназии, душная ночь в доме над озером, маленький кровавый комочек, выпавший из Сано в квартире на улице Якуинтё. Да, ничего не изменилось, как было, так оно и будет.
— Но возмездие когда-нибудь придет,— вдруг, приблизившись к нему, зашептал Сугуро.— Иначе быть не может.
— Понимаю, ты говоришь о возмездии общества. Но ведь оно ничего не изменит. Во всем виновато стечение обстоятельств.— Тода громко зевнул.— И ты и я только потому пошли на такое, что именно в это время очутились именно в этой больнице. И неизвестно, что бы сделали те, кто должен нас наказать, будь они в нашем положении. Вот так. А ты говоришь о возмездии.
Тода замолчал и почувствовал себя вновь опустошенным. Объясняй не объясняй — все равно ничего не изменишь.
— Я, пожалуй, пойду,— сказал он Сугуро.
— Неужели? Неужели мы всегда будем такими?..
Оставшись один на крыше, Сугуро смотрел на белевшее во мраке море. Он что-то искал в его волнах.
«Когда плывут барашки... Когда плывут барашки...» — заставлял он себя вслух произнести полюбившиеся строки.
«Когда клубится... на небе...»
Но он не мог произнести их. Во рту пересохло.
«Ты, небо, тихо сыплешь хлопья белой ваты...»
Нет, он не мог, не мог...

ПОВЕСТЬ СЮСАКУ ЭНДО «МОРЕ И ЯД»

«Море и яд» — самое известное произведение популярного японского писателя Сюсаку Эндо. Выйдя в свет в 1958 году, повесть «Море и яд» сразу же поставила автора в ряд крупнейших писателей современной Японии. За нее Сюсаку Эндо были присуждены две литературные премии.
Общественное внимание к этой небольшой повести надо объяснять не только несомненной талантливостью автора. Военное крушение и последовавшая за ним американская оккупация оставили в жизни Японии глубокий след; Хиросима и Нагасаки никогда не изгладятся из памяти японского народа. Тяга к миру и подлинной национальной независимости охватывает сегодня все более широкие слои населения этой страны. То, как Сюсаку Эндо ставит вопрос об ответственности за преступления японской военщины и за соучастие в этих преступлениях, не могло не привлечь внимания японской общественности.
Бросается в глаза, что в изображении военных лет в этой повести нет и следа того воинственного духа, которым, как утверждала официальная японская пропаганда, были проникнуты все слои японского населения. Кроме зловещей группы офицеров, никому из героев повести война не нужна. Никто из них не рвется на фронт. Сугуро думает о предстоящей военной службе с тоской. «Мне совершенно безразлично, выиграет или проиграет войну моя страна»,— говорит медсестра Уэда. «Когда же кончится эта проклятая война!» — восклицает старуха Мицу Абэ, и это — уже голос простых людей Японии, голос ее трудового народа.
Повесть «Море и яд» не привлекла бы к себе такого внимания, если бы ее проблематика была обращена только в безвозвратно ушедшее прошлое.
Многие страницы книги говорят о том, что дух японской империалистической военщины, дух японских самураев, авантюристических и жестоких, жив и ныне — он только притаился за покровами мирной жизни, словно за пыльным стеклом парадной витрины. Они мыслят так, словно не было ни сокрушительного поражения, ни военной оккупации: они ждут, когда им можно будет снова выйти на поверхность жизни, командовать малодушными и убивать инакомыслящих.
Повесть Сюсаку Эндо звучит сегодня не менее актуально, чем шесть лет назад, когда она впервые вышла в свет. Она не только протестует и изобличает — она призывает людей к бдительности. Она как бы говорит: вас окружают мирные, безобидные на вид люди — владелец бензоколонки, обыкновенный портной, скромный врач в белом халате. Но присмотритесь к ним поближе, в недавнем прошлом они совершили страшные преступления. Они живут среди вас, эти люди, и по-прежнему действуют те силы, чьим орудием они были.
Для этих людей нет ничего святого, и не случайно на страницах повести ни слова не говорится о том, во имя чего ведется война. Война с США для военщины — прежде всего попытка вырвать кусок у более сильного соперника. Все народы для них, как и для их вчерашних врагов, а ныне союзников,— только объекты для авантюр.
Ненависть автора к этим силам определила характер центральной сцены повести, в которой появляются мрачные фигуры офицеров, сладострастно наблюдающих варварские опыты. Эти люди представляют ту силу, которая десятки лет направляла Японию по гибельному пути шовинизма и военных авантюр. Это они сжигали в паровозных топках русских революционеров, уничтожали китайское население, превращали живых людей в мишени для упражнения в штыковом бое. Все самое темное и реакционное, что есть в истории феодальной Японии, соединяется в них с самым новейшим «научно оснащенным» империалистическим варварством двадцатого века.
В повести эта мысль предстает в заостренной форме — странно читать о каннибальских самурайских обычаях среди описаний современной больницы, использующей последние достижения цивилизации. Но это не экзотическая выдумка автора; это парадоксы жизни современной Японии, где реакционные империалистические силы, пытаясь задушить все прогрессивное, стремящееся к обновлению страны, не гнушаются воскрешать самые дикие обычаи феодального прошлого.
В повести многое привычно для японской литературы, даже традиционно — внимание к вещному миру, подробное описание предметов, обстановки, неторопливое изложение любых ситуаций как обыденных. При всем том действие повести, несмотря на ее «мозаичное», фрагментарное построение, развивается стремительно и динамично. Писатель избрал своеобразную композицию не ради погони за оригинальной конструкцией; она рассчитана на то, чтобы сообщить повествованию особую эмоциональную напряженность и приковать внимание читателей к острым волнующим проблемам. Спокойный тон повествования скрывает за собой осознанную авторскую позицию, его ненависть к японской военщине.
Те страницы, где рассказывается об опытах над военнопленными, читать страшно. Но повесть Эндо не имеет ничего общего с литературой ужасов. При всей отвратительности описываемых фактов, в повести нет демонстрации уродств и извращений. Главное у Эндо то, что анализ характеров аморальных людей и описание преступлений — не самоцель, диктуемая желанием поразить воображение читателей и таким образом отвлечь их внимание от социальных корней преступления и отвести удар от главных виновников. «Море и яд» — это один из правдивых эпизодов жизни Японии периода второй мировой войны. Персонажи повести Сюсаку Эндо — это не просто индивидуумы с больной, ущербной психикой, а социальные типы — носители пороков того общественного строя, который их взрастил и который они представляют.
Одна из главных проблем повести — ответственность «простых исполнителей» за преступления военщины. Центральный ее персонаж, молодой врач Сугуро — не стяжатель, не карьерист, в душе мирный и скромный человек. Он питает отвращение к тем врачам, для которых неимущие больные — только подопытные кролики. Он, казалось бы, никому не делает зла. Но его душевные качества искажены его мещанской, обывательской сущностью. Его девиз: «Обычное, скромное счастье — самое большое счастье». Характерно, что это «маленькое счастье» может спокойно уживаться с «большим злом». Стремление замкнуться в своем обывательском мирке, привычка к повиновению, страх перед власть имущими приводят к тому, что он становится соучастником одного из самых мерзких преступлений японской военщины. У него не хватает душевных сил для того, чтобы воспротивиться казуистическим рассуждениям тех, кто оправдывает опыты на живых людях словами о прогрессе науки. Тем более у него нет сил для того, чтобы отказаться от участия в опытах и таким образом погубить начинающуюся карьеру. Преступные силы формируют Сугуро по образу своему и подобию — без всякого протеста с его стороны, без всякой попытки к сопротивлению. Сугуро — мещанин, благонамеренный, покорный, малодушный и трусливый, чувствительный и в то же время жестокий. Такие люди, как Сугуро, считающие, что «человек никак не может плыть против течения», составляют ту обывательскую стихию, которая при известных исторических обстоятельствах может становиться опорой самой оголтелой реакции.
Сугуро не чужды муки совести. Он даже неоднократно пытается оправдываться перед самим собой. Но ни военная катастрофа, потрясшая Японию больше, чем любое другое событие в ее прошлой истории, ни понесенное наказание (правда, далеко не такое, какое он заслужил) не вытравили из Сугуро мещанина и раба. И после всего, что произошло, спустя много лет он заявляет: «Ничего нельзя было поделать... И на будущее не зарекаюсь. Окажись снова такая ситуация, может, опять так же поступлю... Так же...»
Для понимания повести Сюсаку Эндо большое значение имеет пролог к ней, хотя рассказчик, от лица которого этот пролог написан, не принимает участия в дальнейшем повествовании. Этот рассказчик — мелкий служащий, и в характеристике, которую ему дает автор, многое чуть ли не дословно совпадает с характеристикой Сугуро. Его единственное стремление — быть обыкновенным человеком, жить тихо, размеренно, без треволнений. И вот этот, на первый взгляд, законченный обыватель неожиданно для самого себя, даже против своей воли начинает выяснять прошлое заинтересовавшего его человека. Забота о собственном здоровье на время заслоняется интересами более важными, общими. В словах его слышится обеспокоенность возможностью повторения преступлений. Этой тревоги, разумеется, еще недостаточно, чтобы предотвратить новую беду. Но она симптоматична и важна, эта тревога, она может и должна принести свои плоды.
Сюсаку Эндо родился в 1923 году. Начав печататься после второй мировой войны, молодой писатель привлек внимание своими рассказами, осуждающими расовые предрассудки, пресмыкательство перед Западом и потерю национального достоинства. Чуткая совесть талантливого писателя-реалиста не позволяет ему мириться с уродливой буржуазной действительностью, с миром насилия и зла, и он резко, порой беспощадно критикует этот мир. В своих произведениях, проникнутых болью за человека, униженного и страдающего, он ищет правдивые ответы на вопросы современной японской жизни.
Сам факт выступления с такой книгой, как «Море и яд», в условиях возрождения и активизации в Японии милитаристских, фашиствующих элементов — свидетельство не только высокого личного мужества писателя, но и готовности прогрессивной части японской интеллигенции покончить с прошлым и вместе с передовыми силами страны бороться за лучшее будущее и мир.

РЕНЕ ДЕПЕСТР
ПУСТЬ СОЛНЦЕ СНОВА УЛИЦЫ ЗАЛЬЕТ!

Перевод с французского Л. ЛОЗИНСКОЙ

К Гаити

Дождь родины, сильней, сильней стучи
в пылающее сердце!
Утишь струей прохладной
незатухающий пожар воспоминаний.
Гаити...
Долгие века
я это слово на песке пишу.
И море каждый день его смывает...
И горе каждый день его смывает...
И утром снова на песке его пишу,
песке тысячелетнего терпенья.
Гаити...
Проходят годы.
Молчаливо море.
Не иссякает мужество в крови,
и красоту сотрет не скоро время,
но от случайности любой зависит тело,
и разум мой не вечен...
Гаити...
Мы смотрим друг на друга
сквозь моря бесконечное стекло.
Дрожит слезой единое желанье:
да утолит твой дождь томительную жажду —
мою неутолимую тоску!

Река

Итак, свершилось — я теперь река.
Огромный путь мне предстоит до моря!
Как буду называться я на карте?
Откуда — спросят — новоявленный поток?
Какие в нем застыли небеса?
Чья боль? Чей голод? Чей покой?
Простите, господа географы,
я, право, не нарочно...
Я любил смотреть,
как устремляется струя навстречу жажде.
Так много жаждущих еще на свете!
Чтоб напоить их, я и стал рекой.
Я не любил смотреть, как льются слезы,—
пусть я теку рекою вместо них!
Я не любил смотреть, как льется кровь,-
пусть вместо крови я прольюсь рекою!
Быть может, такова моя судьба —
все горести людей увлечь с собою в море!
Надеюсь, господа географы, теперь
местечко вы найдете мне
на карте?..

Поэзии

Ты позвонила дважды в дверь мою:
посланницей любви, любви, упавшей
росой рассветной на мои стихи,
и революции посланницей, той самой,
что учит негров мужеству стихий.
Теперь ты — соль, ты — свет,
ты — стол, кровать и кров,
ты — кровь бунтарская, струящаяся в жилах,
ночь летняя, переносящая меня
под звезды родины, к ее жасминам и напевам.
Дай легкость мне ладьи
и дай мне цепкость корня.
Дай мне зажечься губ твоих огнем.
Дай мне найти спасенье — дай последний остров,
где остудить смогу пылающую грудь.
Да, я освобожден твоим потоком бурным...
Пусть солнце снова улицы зальет!
Разбужены стихи. Идут за ярым плугом —
в одном строю, как друг идет за другом,—
чтоб сеять Нежность, Красоту, Любовь.

<- предыдущая страница следующая ->