страница следующая ->

Дружба народов
1972 8


В. БАСАЛЫГА (Минск).
Рисунок к книге стихов Н. Гилевича «Перезовы».


дружба народов
ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ
ОРГАН СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ИЗВЕСТИЯ СОВЕТОВ ДЕПУТАТОВ ТРУДЯЩИХСЯ СССР»
МОСКВА
8 1972
ГОД ИЗДАНИЯ 34-й


В НОМЕРЕ

М. ИСАКОВСКИЙ
НА ЕЛЬНИНСКОЙ ЗЕМЛЕ
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ СТРАНИЦЫ

ЕМИЛИАН БУКОВ
ЧЕТЫРЕ ВСТРЕЧИ С САМЕДОМ
СТИХИ
Перевод с молдавского

СССР ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ
БЕСЕДЫ
Т. АСКАРОВ
А. ЯНСОН


М. ИСАКОВСКИЙ
НА ЕЛЬНИНСКОЙ ЗЕМЛЕ

Автобиографические страницы

УЧИТЕЛЬ СЕЛЬСКОЙ ШКОЛЫ
1
Наверно, учителем я был очень средним. По крайней мере, так мне кажется сейчас. Но в ту пору я учительские способности свои расценивал, несомненно, выше. Я представлял дело таким образом: предметы, которые предстоит преподавать, известны мне хорошо; способ преподавания тоже не смущал; я помнил, как хорошо умел Василий Васильевич Свистунов объяснять мне всякие сложности, встречавшиеся в учебниках. Я надеялся, что кое-чему научился у Свистунова и сам, поэтому сумею объяснить своим ученикам и сложную для них арифметическую задачу, и какое-нибудь не совсем понятное правило правописания, и все другое, что может встретиться.
Во всем этом была, конечно, известная доля правды, но было также довольно много самонадеянности — самонадеянности, к тому же ни на чем не основанной. Предметы, которые предстояло преподавать, я, конечно, знал. Это верно. Но передать свои знания ученикам оказалось делом весьма трудным. Как раз рассказывать о сложном, объяснять это сложное я и не умел: забывал о чем-то главном, говорил нескладно, путался в словах. Лишь тогда выходило хорошо, когда я предварительно записывал на бумаге все то, что предстояло объяснять в классе. Но делать записи к каждому уроку было просто непосильно. И поэтому довольно часто преподавание мое было явно «не на уровне».
Следует еще сказать, что о педагогике, как о науке преподавания в школе, о науке воспитания, я не знал ровно ничего. Да и был я уж очень молод для учительской работы: мне, когда я приехал в глотовскую школу, не исполнилось еще и восемнадцати лет. И не только учительского, но и просто жизненного опыта не хватало.
Тем не менее — один раз лучше, другой хуже, но день за днем я продолжал занятия с учениками и дело двигалось вперед.

2
Поселился я в школе в комнате, где раньше жила учительница А. В. Тарбаева. Теперь она уехала к себе домой, в Ельню. Там и преподавала. По другую сторону коридора, где раньше две небольшие комнатки занимала моя учительница Е. С. Горанская, также давно уехавшая к себе в село Зарубинки, сейчас жила ее младшая сестра Наталья Сергеевна Горанская, впоследствии Милеева. Вдвоем с ней нам и предстояло трудиться в Глотовке. Кстати сказать, Горанская работала не первый год и, несомненно, была гораздо опытней меня. Когда мы распределяли с ней работу, она взяла себе наиболее трудные классы — четвертый (выпускной) и первый — самый многочисленный и самый беспокойный. Мне Н. С. Горанская предложила средние классы, вести которые значительно легче.
Комната, которую я занял в школе, была большая и светлая, в два окна. Я радовался, что наконец-то могу жить совсем отдельно и никто не мешает мне заниматься своими делами.
На одно только я мог пожаловаться: комната трудно нагревалась, поэтому зимой я сидел за столом обычно в пальто. Если же что писал, то очень быстро начинали мерзнуть руки.
По крайней мере два раза в день я ходил к матери поесть что-нибудь, если это что-нибудь вообще было. Ежедневные хождения эти не составляли для меня особого труда, но все же я очень не любил их: пройти нужно было через всю деревню, притом пройти не один раз, а минимум четыре. И всегда я чувствовал, что за мной следили многочисленные очи моих однодеревенцев. Следили просто так, из любопытства, но все равно было неприятно ощущать на себе взгляды посторонних людей.

3
Зимой шестнадцатого — семнадцатого года в зале смоленской городской управы я впервые смотрел любительский спектакль, на который мы пришли вместе с В. В. Свистуновым. Спектакль этот произвел на меня большое впечатление, и я долго помнил его.
Самым поразительным было то, что пьесу играли не актеры, даже не горожане, а самые обыкновенные жители деревни. Спектакль был поставлен сельским учителем, и сначала он шел в какой-то деревне неподалеку от Смоленска, а затем учитель решил показать его горожанам.
Сейчас я не могу вспомнить, какую пьесу ставил учитель. Не помню и содержания ее. Но то была пьеса из крестьянской жизни, и на сцене действовали мужики, бабы, девушки, парни, подростки. Действие происходило то в хате, то прямо на улице возле хаты. Все было просто и очень правдиво, естественно. Я сразу же позабыл, что это спектакль, а не подлинные события деревенской жизни.
С тех пор, как я побывал на этом деревенском спектакле, меня неотступно преследовала мысль: хорошо бы нечто подобное — при подходящих условиях, конечно,— устроить в Глотовке. Ведь такого никто там не видел и даже не представляет, как это захватывающе интересно. А устроить между тем довольно легко, несложно — так по крайней мере я думал.
Вот почему, когда я приехал в Глотовку уже в качестве учителя, то почти с первых же после приезда дней завел с Натальей Сергеевной разговор: а как бы нам поставить какую-либо пьесу? Скоро наступят святки (а к святкам в то время обычно приурочивались зимние каникулы в школах), вот тогда и поставить бы. А подготовку начать уже сейчас...
Наталья Сергеевна Горанская не только не возражала, а, наоборот, одобрила мою затею, мое намерение. Она сказала, что и сама примет участие в постановке. Оказалось, что у нее уже есть и подходящая пьеса, которую легко будет осилить, так как в ней мало действующих лиц.
Очень скоро мы договорились и о том, кого пригласить для участия в спектакле, при этом, конечно, не забыли самих себя.
В конце концов началось разучивание пьесы, начались первые репетиции.
Поставить пьесу мы решили в школе, где две довольно большие классные комнаты соприкасались одна с другой, причем никакой перегородки между ними не было. Когда строили школу, предполагалось, что изолировать один класс от другого будет раздвижная стена. Но стены этой строители так и не сделали. Поэтому вместо двух классных комнат получился довольно вместительный продолговатый зал. Вот его-то мы с Натальей Сергеевной и решили использовать для театральной постановки. Скамьями для публики должны были служить ученические парты.
Мы все обдумали до мельчайших подробностей, все рассчитали. У кого-то достали и доски, чтобы сколотить помост для сцены. Но где взять декорации? Где достать то, что нужно для грима? Этого, казалось, не найти во всей волости.
— А вы попробуйте съездить к Алякринскому,— посоветовал учитель соседней школы.— Может, он поможет вам.
И мы поехали к Алякринскому.

Я думаю, что немало найдется людей, особенно среди молодежи, которым покажется совсем незначительным и потому малоинтересным весь мой этот рассказ: тоже, мол, событие!— ставят какую-то ерундовую пьеску, а разговоров столько, будто Большой театр открывают...
Действительно, так может показаться всякому, кто не жил в старой деревне, кто не знает, не помнит ее. Ну, а для нас в ту пору все это было полно и большого смысла, и самого глубокого интереса.
Ведь мы в конце концов выступали как бы в роли первооткрывателей, хотели показать деревне — показать, конечно, в меру своих возможностей, что на свете есть театр, есть чудо, о котором деревня не знает ровным счетом ничего.
Наши мужики каждый год отправлялись на заработки в разные города, в том числе и в Москву; наши девушки также каждый год уезжали работать на текстильные фабрики, и многие оставались там навсегда. Но ни те, ни другие — я ручаюсь за это! — ни одного раза ни в театре, ни на концерте не были. Это не говоря уже о тех, кто никуда не ездил, кто за всю жизнь не смог побывать даже в своем уездном городе.
Поэтому нам, я имею в виду Наталью Сергеевну и себя, очень и очень хотелось, чтобы деревня соприкоснулась с театром, узнала хоть приблизительно, что это такое. Я же лично просто гордился, что подобная мысль пришла мне в голову первому и что я среди тех, кто впервые скажет моим землякам: «вот смотрите — это театр». Но я не только хотел сказать это, но и сам жаждал увидеть то увлекательное зрелище, которое жило пока только в моем воображении.
Не удивительно поэтому, что к Алякринскому мы ехали с большим волнением и всю дорогу тревожно гадали: а как он нас встретит, что скажет, поможет ли?..
Петр Александрович Алякринский — актер-профессионал. Много лет он играл в различных театрах, а потом, будучи уже пожилым человеком, работу в театре оставил и поселился в селе Гнездилове, где у него был собственный домишко. Кстати, Гнездилово — это то же самое Гнездилово, где находилась усадьба М. И. Погодина.
Никаких сбережений у Петра Александровича, по-видимому, не осталось. Поэтому в Гнездилове — волостном центре — он вынужден был поступить на службу страховым агентом. Служба эта считалась спокойной и нетрудной, хотя деятельность страхового агента распространялась обычно на две или даже на три волости, а пожары в деревнях случались часто. Но «оформлялись» эти пожары довольно просто: страховой агент выезжал на место и составлял акт о случившемся. Вот и все. Была у него еще кое-какая работа. И все же занят он был далеко не каждый день.
Вот к этому-то страховому агенту, бывшему актеру Петру Алякринскому, мы с Натальей Сергеевной и приехали морозным декабрьским вечером тысяча девятьсот семнадцатого года. Помню, сидели мы с нашим хозяином и его женой в небольшой комнате, которая тускло освещалась стоявшей на столе коптилкой. Этот осветительный прибор в то время можно было встретить всюду: керосину нигде не было, вот люди и приспосабливались. Нальют в пузырек немного масла, опустят в него тонкий самодельный фитилек, зажгут сверху — вот тебе и освещение!
При свете коптилки мы и вели разговор с Алякринским, который оказался человеком чрезвычайно добрым, внимательным и отзывчивым. Он подробнейшим образом расспросил нас о пьесе, о том, кто в ней участвует, в чем мы нуждаемся... Надавал множество советов, которые после очень и очень пригодились.
А в заключение сказал:
— Ну, что ж, декорации я вам дам. Недавно специально заказывал их. Теперь драматических кружков стало много. Всем декорации нужны. А вот с гримом,— помолчав немного, продолжал Алякринский,— плоховато. Купить его сейчас невозможно, а прежние запасы кончились... Ну да что-нибудь придумаем,— как бы в утешение нам прибавил он.— Кое-что я вам все же дам. Маловато, да что ж поделаешь?
От обещаний Алякринского, от сознания того, что спектакль наш все-таки состоится, я чувствовал себя не иначе, как на седьмом небе. И стал уже торопиться с отъездом. Собственно, я не столько торопился уехать, сколько хотелось мне, как можно скорее, посмотреть и потрогать руками то, что даст нам старый артист. Но он сказал:
— Да куда вы спешите? Подождите немного. Выпьем чаю, тогда и поедете.
Как раз поспел самовар. И все принялись за чай. Впрочем, пили мы не чай: его не было так же, как и керосина, как и многого другого. Поэтому заваривали все, что придется: сушеную малину, брусничный цвет. Да и пили-то без сахару, с чем попало. И все-таки чай, который я пил у Петра Александровича Алякринского, казался мне очень вкусным. Вероятно, потому, что был он особый, «актерский».

Уезжая из Гнездилова уже в десятом часу вечера, мы сразу же забрали с собой и декорации. Они хорошо разместились на розвальнях, на которых вез нас глотовский мужик, нанятый для поездки.
Придерживая декорации и следя, чтобы они случайно не выпали из саней на крутых поворотах либо при сильных толчках, я не переставал дивиться, как остроумно и просто они сделаны — из длинных и узких рам, обтянутых мешковиной. Соединяя эти рамы-щиты с помощью гвоздей, можно легко соорудить внутренность хаты либо даже городской комнаты. Были специальные щиты с дверью и окнами. Окна то настоящие, которые открывались и закрывались, то лишь нарисованные на мешковине. И все это очень легкое по весу и совсем не громоздкое по объему. Я дал себе слово, что при первой же возможности сделаю точно такие же декорации и можно будет ставить спектакли один за другим.

4
Для освещения сцены, зала, коридора пришлось мобилизовать весь школьный керосин и все школьные лампы, среди которых очень кстати оказались две «молнии». Так что и с этой стороны, по тогдашним временам, все устроилось превосходно. Не могли мы только решить, как быть с публикой: смотреть спектакль собиралась вся Глотовка и все Оселье. Да и другие деревни «грозились», что тоже придут. А куда их всех денешь, где разместишь?..
Между тем срок приближался: спектакль был назначен на второй день рождественских праздников. И мы в конце концов договорились, что поставим у входа надежную охрану, которая будет пропускать только тех, у кого есть билеты.
Однако в день спектакля, стоило лишь открыть двери, ведущие в школу, как наша надежная охрана была опрокинута и смята людской толпой, ворвавшейся в школьный коридор. И уже никакая сила не могла бы выдворить людей на улицу.
Вскоре зрительный зал оказался битком набитым. И не только зал, но и широкий коридор, примыкающий к нему. Увидеть что-либо отсюда могли разве только те, кто оказался у дверей, ведущих в классы. Остальные не могли видеть абсолютно ничего, даже сцены, на которой шел спектакль. И все-таки никто не хотел уходить из коридора.
Зрители собрались не только в зале, не только в коридоре, а и на улице под окнами. Через насквозь промерзшие и густо покрытые инеем оконные стекла двойных рам не было видно ни сцены, ни даже тех, кто находится в зале. Если же через какой-либо случайный просвет и можно было разглядеть угол сцены, например, то услышать хоть одно слово решительно невозможно. Даже при таком положении зрители — правда, это были, главным образом, мальчишки — упорно не расходились.
Между тем пьеса шла своим чередом.
Я не помню содержания всей пьесы. В памяти остались лишь отдельные эпизоды.
Я играл роль деревенского парня Павла, который полюбил дочь своего соседа дяди Антона и очень хотел жениться на ней. Дядя Антон, однако, почему-то упорствовал, привередничал и согласия на свадьбу не давал. Бедный парень не знал, что ему и делать.
«— Дядя Антон! Ну, дядя Антон!..— жалостливо упрашивал парень.
— Ну, что ты заладил, дядя Антон да дядя Антон!..— огрызался тот.— Сам знаю, что уже сорок пять лет дядя Антон!.. Отвяжись ты, ради бога!»
В конце концов дядя Антон смилостивился. Он, видимо, понял, что жених я в сущности хороший, и согласился выдать за меня единственную дочку.
Дядю Антона играл мой старый школьный товарищ Петр Шевченков, и, надо сказать, играл он неплохо. Мы только боялись, что Шевченков может прыснуть в самом неподходящем месте: парень он был смешливый и развеселить его мог любой пустяк. Однако на спектакле все обошлось благополучно. Игра его зрителям понравилась. Во всяком случае после представления ему сразу же дали прозвище: Дядя Антон.
А меня прозвали Женихом, хотя в роли деревенского жениха я выглядел несколько странно. На мне была белая сатиновая рубашка с вышитым воротом и черные брюки, вправленные в почти новые сапоги из мягкой кожи. Подпоясан я был красивым плетеным поясом с двумя большими красными кистями на концах. Вид и вправду, может, и жениховский. Но все мое «жениховство» совершенно сводили на нет толстые овальные стекла очков в проволочной оправе. В дополнение к ним Наталья Сергеевна, гримировавшая участников спектакля, так густо зачем-то напудрила меня, что лицо мое стало белым, как у мертвеца.
Впрочем и однодеревенцы и не однодеревенцы простили мне и очки, и пудру и очень шумно, а главное, совершенно искренне аплодировали, когда стало ясно, что дядя Антон выдаст за меня дочку. Аплодировали так, будто я женился не по ходу пьесы, а на самом деле.
Сразу же после спектакля Наталья Сергеевна уехала к матери в Зарубинки, чтобы каникулы провести там. На это же время к себе в деревню ушла и школьная сторожиха. И в школе я остался в полном одиночестве.

«ЛЕСНАЯ ЦАРЕВНА»
1
Я жил в школе, а не дома в деревне не только потому, что в школе у меня была отдельная комната и там мне никто не мешал, но еще и потому, что для школы, хотя и в малом количестве, все же отпускался керосин. Дома я должен был довольствоваться лучиной, либо коптилкой, а тут в моем распоряжении самая настоящая керосиновая лампа, правда, не «молния», но все-таки лампа. Если же сказать совсем точно, то и не лампа, а совсем небольшая лампочка. Но в тогдашних условиях и она, эта маленькая лампешка, могла показаться просто роскошной. Вот эту роскошь я и зажигал по вечерам и подолгу читал или писал под ее, прямо скажем, весьма скудным светом. Я при этом забывал даже предостережения глазных врачей, которые не рекомендовали мне ни читать, ни писать при вечернем освещении, тем более таком ненадежном.
Впрочем, книг я прочел мало, потому что в школе их почти и не было. А бумаги перепортил порядочно. Писал главным образом стихи. Стихи, конечно, плохие, хотя в то время я, наверно, был несколько иного мнения о них. Тогда я не умел работать над стихами и даже не представлял сколько-нибудь реально, какой это адский труд писать хорошие стихи. Я писал как писалось. Конечно, кое-что зачеркивал и переправлял, но все это была работа вслепую. И вряд ли от моих поправок стихи становились лучше.
Но если по вечерам я все-таки что-то делал и от этого была известная польза, то дни у меня проходили совершенно бесполезно. С утра и до ночи я только и делал, что ждал, ждал даже тогда, когда понял, что она не придет. И все-таки ждал...

2
Еще летом, когда я работал в волисполкоме, кто-то познакомил меня с очень молодой девушкой Христиной, пришедшей в Глотовку на почту. Христина или Христя, как ее обычно называли, считалась «не нашей», потому что жила она не в Оселье и не в Глотовке. Отец ее был лесником и жил вместе со своей семьей в лесной сторожке, прямо в лесу, недалеко от деревни Высокое и верстах в шести-семи от Глотовки. Приехал он в нашу местность из Белоруссии. По-видимому, это было в четырнадцатом году, когда началась первая мировая война. Здесь он поступил лесником к одному из лесовладельцев. После Октябрьской революции, когда все леса и земли перешли в руки Советского государства, лесник остался на своем месте, продолжая охранять лес, но теперь уже не частный, а государственный. Я, впрочем, ничего этого не знал до встречи с Христиной.
Раза три, причем один раз уже осенью мне пришлось провожать Христину. И должен сказать, что в этом было что-то приятное для меня, радостное, может, даже праздничное.
О многих девушках и наверно о Христине тоже сложилась веселая, задорная народная частушка:
А я — маленькая,
аккуратненькая:
что есть на мне,—
так и льнет ко мне.
Христину и в самом деле можно было назвать маленькой, а фигурка ее казалась особенно аккуратной и слаженной. На нее приятно было смотреть.
Одевалась Христина скромно, даже бедно. Но к ней всегда шли ее незамысловатые наряды. И лицо у нее было милое и приятное. Правда, чуточку портил лицо нос: он был, пожалуй, великоват. Я, однако, старался не обращать на это внимания, в чем мне очень помогала близорукость.
Провожая Христину, я шел рядом с ней через деревню Оселье, затем по осельскому полю, за которым начинался лес. Тут уж я мог взять Христину под руку, здесь этого никто не видел и потому не мог ничего насплетничать о девушке.
Дойдя до середины леса, мы сворачивали влево на дорожку, которая и вела к дому лесника. По этой дорожке мало кто ходил и почти никто не ездил. Она лежала перед нами вся зеленая, мягкая, тихая и даже какая-то таинственная.
Вспомнив, очевидно, о какой-то сказке, я однажды сказал Христине:
— Да вы же, Христина, словно лесная царевна здесь!
— Какая там царевна! — с горечью ответила девушка.— Просто вы ничего не знаете еще...
Я действительно не знал тогда, что была Христина вовсе не Лесной Царевной, а скорее Золушкой. Однако в сказке Золушка в конце концов становится принцессой, а у Христины никаких перемен так и не произошло, нет.
Христина ни разу не позволила мне проводить ее до самого дома. В определенном месте она останавливалась и говорила:
— Ну, вот здесь мы и расстанемся.
— А почему,— спрашивал я,— кого вы боитесь?
— Да я, может, и не боюсь никого, но все же остерегаюсь. Вы-то не знаете небось, что такое мачеха...
Действительно я не знал, что такое мачеха. Тем не менее слово это всегда звучало для меня зловеще.
Перед тем, как расстаться, мы с Христиной садились на ствол старой, будто специально поваленной березы, лежавшей у самой дороги. Но сидели недолго: Христина то и дело поглядывала на дорогу, опасаясь, не идет ли кто по ней. Если увидят, беда будет... И она вставала, протягивала мне руку:
— Ну, до свиданья!
И сразу же уходила. Шла она, не оглядываясь. И я Долго смотрел вслед, пока ее маленькая фигурка не скрывалась за поворотом.
Не могу объяснить, почему, но мне сильно хотелось, чтобы Христина обратила на меня хоть немножко больше внимания. И я всячески добивался этого, хотя поступал чисто по-мальчишески. А между тем считал себя вполне взрослым: как-никак все же был учителем земской школы.
Я послал Христине несколько писем. В числе их были и такие, где
В каждой строчке — только точки,—
Догадайся, мол, сама...
Но она не догадывалась почему-то и на письма не отвечала.
А однажды я вознамерился поразить ее в самое сердце тем, что, купив на почте нужное количество копеечных марок, так расположил их на обратной стороне конверта, что из них образовалась первая буква ее имени — X. Но и это не помогло. Христина будто и не заметила ничего, словно всю жизнь получала письма с марками, наклеенными в виде буквы X.

Сразу же после спектакля, встретив Христину, я сказал ей, что остаюсь в школе совершенно один. Учительница сегодня уедет, а сторожиха уже ушла к себе в деревню.
— Приходите в гости, Христина,— пригласил я.— Буду ждать вас каждый день.
— Спасибо,— ответила девушка.— Может, и зайду...
Этот не очень-то определенный ответ я воспринял как полное согласие зайти в школу, принял его так потому, что хотел, чтобы она зашла. Я не мог также нарушить и свое обещание: «Буду ждать каждый день». И мои ежедневные дежурства в пустой и безлюдной школе начались.

3
Прихода Лесной Царевны я ожидал с утра и до темноты сидел в холодной, нетопленной кухне на табуретке у окна, не снимая верхней одежды. Кухонное окно выходило как раз в сторону, где у школьной ограды пролегала дорога. Правда, я не мог видеть в это окно идущих мимо школы не только по близорукости, но и потому, что стекла густо покрыл иней, отчего казалось, будто в кухне наступили сумерки. Но я все же выбрал кухонное окно: в нем не было второй рамы, и по этой причине я отлично слышал, как скрипел снег под ногами идущих или под полозьями саней, если кто ехал на лошади. Я отлично мог услышать, если бы кто-либо вдруг остановился у калитки и стал открывать ее. В общем, я ждал, надеясь прежде всего на свой слух, а не на зрение.
Но прошел день, который был ясным и морозным, снег возле школы проскрипел под ногами у многих, а те ноги, которые должны были остановиться у калитки, так и не пришли к ней. В сумерки, снова сходив домой к матери и поев чего-то, я вернулся в школу, принес из сарая охапку дров, затопил печь, долго сидел возле нее и, глядя на огонь, грустно размышлял: придет ли она завтра или не придет.
Христина не пришла ни на второй день, ни на третий, ни на четвертый. Между тем за это время я настолько постиг, настолько изучил снежные скрипы, что, кажется, за полверсты услышал бы, что идет Христина. В самом деле, я точно мог определить, молодой ли человек идет или пожилой; обут ли идущий в сапоги или в лапти; идет ли он медленно или быстро.
Если кто-либо проезжал, я безошибочно определял, едет в розвальнях или в возке. Случалось и так, что мимо школы проходили сани, груженные чем-либо. И я опять-таки научился точно распознавать, сидит ли хозяин на возу или, щадя свою лошадь, идет с нею рядом. Словом, я довел свой слух до полного совершенства, но к чему это все? Мне и самому уже становилось ясно, что я жду напрасно. И все же продолжал ждать, как бы гипнотизируя своим ожиданием ту, которую ждал.
Так я просидел в холодной и неприютной кухне дней семь или даже восемь, словно приговорил себя к добровольному заключению.
И вдруг перед самым концом святок (а вместе со святками кончались и зимние каникулы) я ясно услышал, что скрип снега под чьими-то молодыми ногами внезапно смолк у школьной калитки и кто-то стал открывать ее. Я радостно подумал: «Идет!.. Идет!.. А я, дурак, думал, что не придет...»
Скрип шагов становился все ближе и ближе. Я отчетливо услышал, как они заворачивали за угол, и, наконец, как звонко заскрипело промерзшее деревянное крыльцо под каблуками.
Я быстро встал с табуретки, чтобы широко распахнуть перед гостьей кухонную дверь. Но не успел еще взяться за ручку, как дверь раскрылась сама.
— Здравствуй! — услышал я знакомый, но — увы! — совсем не тот голос.
— Здравствуй! — неохотно и даже с некоторой досадой отозвался я.
Передо мной стояла вовсе не Христина, а всего лишь ее брат Филимон. Правда, парень он был хороший, но все же я ждал Христину, а не его.
С Филимоном я познакомился недавно, но он уже несколько раз заходил ко мне в школу. Филимон — бывший военный моряк, которого демобилизовали, и он приехал к своему отцу, леснику. Невысокого роста, широкий в плечах, розовощекий, так и пышущий здоровьем, ходил он в бушлате, в брюках клеш и черных ботинках. На голове — бескозырка с двумя вьющимися черными лентами. Было тогда Филимону лет двадцать шесть и, конечно, не одна девушка заглядывалась на столь завидного парня, совсем непохожего на своих деревенских...
— Ты что такой невеселый? — заговорил Филимон.— А я хотел пригласить тебя к себе. Был тут на почте, ну вот и завернул к тебе... Правда, пойдем! До вечера побудем у нас, а там махнем на игрище в Высокое или в какую-нибудь другую деревню... И Христина тоже пойдет,— добавил почему-то Филимон.— Ну как, согласен?
Я, конечно, согласился. И мое недовольство, что пришел не тот, кого я ожидал, быстро улетучилось. Раз с нами пойдет Христина, чего же еще надо?
Я запер дверь большим висячим замком, и мы с Филимоном отправились.

4
В дом лесника я попал впервые. Дом этот стоял на большой поляне и почти у самой опушки леса. Обшитый тесом и выкрашенный краской желтоватого цвета, он казался, по крайней мере снаружи, и приветливым, и красивым, особенно когда светило солнце. Но внутри дом мало чем отличался от обычной крестьянской хаты, разве только тем, что тесовые перегородки разгораживали его на две или даже три небольшие комнаты.
Кто жил в доме лесника, я знал по рассказам, хотя ни с кем из живущих, кроме Христины и Филимона, ни разу не встречался.
Первая жена лесника давно уже умерла. От нее осталось трое детей. Самому старшему — Александру — было теперь около тридцати лет, за ним шел Филимон и, наконец, Христина.
От второй жены у лесника родились две девочки. Одной исполнилось лет одиннадцать-двенадцать, другая — на год или на два моложе сестры.
Старший сын лесника Александр, как и Филимон, служил во флоте, Но во время войны был он неоднократно ранен и контужен, домой вернулся инвалидом. Внешне его инвалидство не было заметно, но выглядел Александр каким-то уж очень печальным. И лицо бледное-бледное. Говорил он медленно и тихо, всегда с какой-то непонятной для посторонних грустью.
А грустно ему было, несомненно, потому, что попал человек в безвыходное положение. Работать он совсем не мог, если не считать каких-нибудь мелочей, которые были ему по силам, и в тридцать лет оказался на иждивении отца. А у того у самого, кроме большой семьи, ничего не было.
В доме лесника Александр, Филимон и я сидели на чистой половине, в горнице, и говорили о чем придется. Я ждал, что, может, зайдет Христина и скажет мне хоть два слова: ведь могла же она зайти к братьям! Но Христина не заходила, по-видимому, были какие-то особые порядки, о которых я ничего не знал. Впрочем, нет. Один раз она зашла, буквально на полминуты. Шепотом спросила о чем-то Александра и тотчас ушла. Кажется, на меня она даже не взглянула. И это, конечно, нарочитое невнимание больно укололо.
Часов в семь или восемь вечера принарядившаяся Христина, Филимон и я отправились в деревню Высокое. Христина сразу же переменилась: повеселела, начала шутить, смеяться. И мне вдруг стало ясно, до какой степени трудно Христине жить с мачехой, как та угнетает, портит всю ее жизнь.

5
Игрищами у нас называли ежевечерние собрания молодежи, происходившие на святках (а святки, как известно, длились две недели). Игрища устраивали обычно в тех хатах, где были заневестившиеся уже девушки. По существовавшему обычаю, парней почему-то освобождали от этой обязанности и на их хаты никто не претендовал.
Хаты, где шли игрища, народ переполнял до отказа. Там собирались не только парни и девушки, но и все, кому только хотелось. Немало было вездесущих мальчишек и девчонок. Могли прийти и молодые бабы, которые, впрочем, только наблюдали за происходящим, но сами участвовать в нем не могли, не имели права.
Главным на игрищах считались танцы под гармонь. Случалось, пели и песни или заводили всевозможные шутливые игры, но это уж как дополнение к танцам.
Вот на такое игрище мы и пришли втроем в деревню Высокое. Для нас, как для гостей, освободили место в углу на лавке. Я с удовольствием сел, ожидая, что и Христина с Филимоном сделают то же. Однако заиграла гармонь, девушки и парни, насколько могли, расступились, и в кругу, образовавшемся посреди хаты, начались танцы. Христину как-то сразу же пригласили на танец, и она ушла, не успев сказать мне ни слова. Следом за ней ушел и Филимон: несколько девушек с шутками и смехом втащили его в круг и он тоже закружился с одной из них.
Я почувствовал себя забытым в своем полутемном углу, даже не мог как следует видеть танцующих, потому что между мной и ими, тесно столпившись, стояли те, кто в танцах пока не участвовал.
Сам я танцевать не умел и был убежден, что научиться не смогу: до такой степени сложным казалось мне танцевальное искусство, даже самое незамысловатое. «Нет, это не по мне»,— думал я, хотя был, конечно, неправ. Я, безусловно, мог научиться танцевать, если бы раз и навсегда не уверил себя, что в танцах я полная бездарность. Но раз уверил, то вот и должен сидеть теперь в углу, никому не нужный и не интересный...

Когда окончился танец, Христина и Филимон подошли ко мне:
— Ну, как ты тут? — спросил Филимон.
— Да ничего,— уныло ответил я и подвинулся немного в сторону, приглашая Христину сесть рядом.
— Нет, нет, спасибо! — скороговоркой ответила она.— Я сейчас опять пойду танцевать.
Действительно, гармонь заиграла вальс, и Христина снова ушла от меня, как равно ушел и Филимон.
В течение вечера все это повторялось, и ни разу Христина не побыла со мной хоть десять минут. Мне стало просто обидно: ведь шел я на это самое игрище вовсе не для того, чтобы одиноко сидеть в полутемном углу, я шел для встречи с Христиной, я шел на свидание... Однако, как назван один из чеховских рассказов, «Свидание хотя и состоялось, но...» И очень невеселым было для меня это «но».

страница следующая ->