<- предыдущая страница

Из дневника следователя. Ведет ли кто такую статистику... Мы знаем множество подвигов, совершенных ради спасения народного добра. Спасали трактора, лес, автомобили, стройматериалы, горючее, склады...
Но чаще всего спасали хлеб — ради хлеба чаще всего рисковали жизнью. Ведет ли кто такую статистику?
Ночь инспектор не спал, катаясь по гаражам. Как он и думал, грузовик оказался хлебозаводским — щербатинки в протекторе совпали с отпечатками, меж кузовом и кабиной нашлись горелые корки. Невыспавшийся, но веселый инспектор доставил утром Рябинину водителя шестого хлебозавода Леонида Харитоновича Башаева. Инспектор улыбнулся Рябинину, грозно зыркнул на шофера и все-таки ушел спать.
Насупленный крупный мужчина поглядывал на следователя исподлобья, но Рябинин заметил, что лоб-то у него узенький, как ремень, и поглядывает он скорее не исподлобья, а из-под курчавой неукротимой шевелюры. Лицо было красным, словно он всю жизнь стоял у сильного огня. Большой нос, который затерялся меж широких скул, туго сопел. Во взгляде тлели как бы две заботы: одна о том разговоре, который предстоял; а вторая, далекая и страждущая, ожидающая своего дня, часа, чтобы утолиться.
— Пьете? — спросил Рябинин.
— Выпиваю,— согласился водитель.
— А как же руль?
— Так не за рулем.
Рябинин посмотрел его характеристики, заботливо припасенные инспектором.
— За что судимы?
— За бабу.
— То есть.
— Назвал на нехорошую букву.
— Выражались нецензурно?
— А она визжать, хоть у меня на положении жены.
— Второй раз за что судимы?
— За бабу.
— Так...
— Выпил дряни на три рубля, а шуму наделал на три года.
Рябинин считал, что разбираться в психологии человека — это учитывать его индивидуальность. Он и разговор-то затеял о судимостях, чтобы приблизиться к этой индивидуальности. Приблизился. Что этому человеку хлеб, коли он и людей не щадил.
— Расскажите о вашей работе.
— А чего... Катаюсь по заводу.
— Муку, хлеб возите?
— Это спецмашины с автохозяйств.
— А у вас какие грузы?
— Да всякая мелочишка.
— Все-таки?
— Я вроде подсобника.
— Кому подчиняетесь?
— А всем. Инженеру, механику, бригадиру...
— Все-таки что вы, как правило, делаете?
— А что прикажут.
Он не хотел говорить. Почему? Ведь его спрашивали не о выброшенном хлебе, не о преступлении — спрашивали о повседневной работе. Рябинин знал эту наивную уловку... Хлеб, который вывозил водитель с завода, был лишь эпизодом его работы. Следователь начнет расспрашивать про эту работу скрупулезно, расписывая ее по часам и по минутам, и тогда придется рассказать — или умолчать — и про хлеб. Так не проще ли совсем про работу не говорить?
— Хлеб с завода вывозили? — прямо спросил Рябинин.
— Какой хлеб?
— Горелый.
Крупный, туго сопевший нос дрогнул. Красное лицо, уж, казалось бы, неспособное краснеть, все-таки осветилось новым, более ярким огнем.
— Вывозили,— заключил вслух Рябинин.
— Гражданин следователь, каждый человек друг другу друг, хотя и не знают друг друга.
— И что? — улыбнулся Рябинин.
— Меня не знаете, а какой-то хлеб шьете.
— Леонид Харитонович, вы расписались, что будете говорить правду...
— А что говорю?
— Расскажите, как вывозили хлеб?
— У вас глаза затуманены уголовными статьями.
Рябинин вздохнул. Он не сомневался, что вышел на группку бесчестных людей, которые теперь будут идти перед ним, как ненужные тени; не сомневался, что человек проверяется многим — и хлебом тоже. Этот Башаев не воевал, не голодал, не холодал — пил да работал кое-как. Да отбывал сроки.
— Леонид Харитонович, вы хлеб... чувствуете?
— Это как?
— Когда едите...
— А я его и не ем.
— Почему же?
— Мне евонный дух на заводе опротивел.
— А что же едите?
— Когда чего... Огурцы, кильку, шашлыки.
— Закуску, значит.
Разговор о хлебе не вышел. Да и какой разговор с человеком, который не выносит хлебного духа... И мог ли этот человек пощадить буханки?
— Тогда перейдем к делу,— жестким голосом Рябинин отстранил всякие необязательные разговоры.— Клавдию Ивановну Сантанееву знаете?
Башаев удивленно и шумно вобрал воздух носом. И держал его в груди, боясь выпустить — иначе бы пришлось сразу отвечать на вопрос.
— Ну?
— Впервой слышу,— выдохнул шофер.
— Башаев, вы судимы, так что все процедуры знаете. Сделаю опознание, она вас узнает...
— К чему ей узнавать-то?
— Да у нее во дворе следы ваших шин!
— Тьфу! Опять из-за бабы! — взорвался он, задрожав от злости плотной цигейковой шевелюрой.
— Не из-за бабы, а из-за себя.
— Вы ее поболе слушайте, от ее разговоров мозги закипят.
— Сколько машин свезли?
— Не считал.
— Примерно.
— Машин десять.
— Неправда.
— Ну, двадцать.
Сейчас Рябинин стремился увидеть общий рисунок преступления — в детали вникнет позже.
— Почему свалили хлеб в болото?
— Клавки дома не было.
Рябинин прикрыл глаза и медленно вдохнул через нос, как и этот Башаев. Оказывается, успокаивает. Сколько раз он собирался припасти коробочку каких-нибудь слабеньких таблеток, какой-нибудь травки, способной утихомирить гулкое сердце.
— Почему вывозили этот хлеб?
— Так ведь сгорел.
— Кто приказывал вывозить?
— Никто.
— Как никто?
— А никто, сам.
— Где же его брали?
— Во дворе завода, у вкусового склада. Найду кучу да и вывезу.
— Неправда.
— Я могу и тое местечко указать.
— Хотите кого-то выгородить?
— Неужель хочу кого заложить? — откровенно вскинулся шофер.
Он легко признался в том, что доказано, и век не признается в том, что еще нужно доказать. Рябинин смотрел в его кирпично-красное лицо; смотрел в глаза, в которых все заметнее сказывались нетерпение и жажда; смотрел на хорошие волосы, почему-то не задетые годами,— и думал, что этого человека ничем не тронешь, кроме денег и бутылки. Нет, перед ним был не организатор, не главный преступник.
— Башаев, а ведь дело уголовное, подсудное...
— Ничего, один пойду.
— Я бы не этот, привычный для вас суд придумал,— не утерпел Рябинин.
— Трибунал, что ли? Так время не военное.
— Нет, похуже трибунала.
— Вышку, гражданин следователь, за горелый хлеб не дадут,— ухмыльнулся водитель.
— Я бы собрал ленинградских блокадников, и пусть бы они вас судили.
Из дневника следователя. Есть много выражений типа: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Я бы хотел добавить свое: «Скажи мне, как ты относишься к хлебу, и я скажу, кто ты». Человек не любит хлеб... А что он любит?
Для меня не любить хлеб значит не любить полей, неба, простора... Не любить хлеб — это не любить свою землю.
Умные и сильные машины свободно месили многопудовые горы теста, умные и раскаленные машины выдавали из своего нутра раскаленные батоны, умные и деловитые транспортеры везли загорелые буханки... Все гудело, шумело и двигалось. Сновали девушки в белых халатах и белых колпаках. Куда-то беспрерывно отлучался инспектор...
Но Рябинин все это воспринимал как-то сторонне.
Память, возбужденная заветным запахом свежевыпеченного хлеба, вдруг соединила напрямую этот день с днями детства, словно меж ними ничего и не было...
Стакан свекольного чая. Порция песку, выданная в школе, воздушная, как порошок аспирина. И пятьдесят граммов хлеба, которые он крошил в чай и разминал ложкой. И молчаливая клятва: когда кончится война, когда он вырастет, то всю жизнь будет есть только вот такой хлебный супчик, потому что ничего вкуснее быть не может.
Боже, попасть бы на такой хлебозавод в войну... Попасть бы сюда матери — ведь одной буханки хватило бы продлить ее жизнь на двадцать лет. Да были ли в войну такие хлебозаводы?
— Неужели мы столько съедаем? — восхитился Петельников.
— Вадим, я вот получил образование, прочел уйму книг, вроде бы знаю суть жизни... Но после военного голода во мне сидит тайная мысль, что живем мы ради еды. Чтобы есть, есть и есть.
Но инспектор был тут, в настоящем:
— Сергей, ты ведь психолог... Сколько лет вон тому мужику?
Меж агрегатов рассеянно прохаживался низкорослый мужчина в сером костюме и наброшенном на плечи халате. По облысевшей голове, одутловатому лицу и полной фигуре Рябинин определил:
— Лет пятьдесят пять.
— Сорок. А какое у него образование?
Из кармана торчит карандашик, взгляд нелюбопытствующий, не книжник, мыслей на лице вроде бы нет...
— Среднее.
— Высшее. А кем он, по-твоему, работает?
Это определялось проще — из кармана торчит карандашик, взгляд нелюбопытствующий, отбывает смену... Начальник цеха. Нет, у начальника цеха забот хватает. Бригадир или мастер. Но чтобы вновь не ошибиться, Рябинин брякнул наоборот:
— Директор.
— Ага,— подтвердил Вадим.
Неужели «ага»? А ведь в молодости, готовясь к работе следователя, Рябинин ходил по улицам и разглядывал людей, определяя их характер, привычки и специальность. Но ведь не должность.
Мужчина их увидел и подошел быстрым и мелким шагом.
— Вы, наверное, ко мне. Юрий Никифорович Гнездилов, директор. Прошу в кабинет.
— А я посмотрю, как делается хлебушек,— отказался инспектор.
Директорский кабинет удивил старомодностью. Выцветшая карта на стене, графин с мутной водой, шкафчик с растерзанными папками, счеты на столе.
— Наш заводик, в сущности, небольшой, окраинный,— отозвался Гнездилов на вопросительный взгляд следователя.— Но план даем...
Видимо, директор уже знал причину наезда гостей. Да и как не знать, если Рябинин допрашивал шофера, был в их управлении и назначил ревизию.
— Я работаю директором шесть лет, и, в сущности, было только одно чепе. Буханка хлеба тикала.
— Как тикала?
— Полагали, что мина замедленного действия. Пригласили минеров. В сущности, оказался будильник, уроненный в тесто.
Рябинину стоило бы рассмеяться, но на него вдруг снова накатило сонное спокойствие. Графин ли с мутной водой усыплял, старомодные ли счеты успокаивали... Да нет, это директор его убаюкивал своим серым костюмом, ровными гладкими щеками, нелюбопытствующим взглядом и ватным голосом.
— В сущности, одно цепляется за другое, другое цепляется за третье...
— Юрий Никифорович, а ведь я следователь.
— Знаю.
И ни испуга, ни тревоги — даже беспокойства не прошмыгнуло в небольших уютных глазках. Неужели у него такая могучая воля? Или совесть чиста? Или он тоже спит, убаюканный собственным кабинетом и голосом? В конце концов, высшая форма спокойствия — это и есть сон. Но глаза-то открыты, разговор-то он поддерживает.
— Юрий Никифорович, а брак случается?
— В пределах нормы.
— Видимо, горел хлеб?
— Нет, случалось повышенное число дрожжевых клеток, возрастала кислотность среды...
— А хлеб сгорал? — прямо спросил Рябинин.
— О подобном сигналы мне не поступали.
— Могло быть так: хлеб горит, а вы об этом и не знаете?
— В сущности, почему бы нет?
Рябинину был знаком этот тип руководителя, ничего не желавшего знать, чтобы ничего не делать.
— Итак, хлеб на заводе не портился?
— Нет.
— И порченый хлеб с завода не вывозился?
— Нет.
— В сущности?
— В сущности,— согласился Гнездилов.
Из дневника следователя. Горожане помогают селу в пору сенокоса и уборки урожая. Некоторые ездить не любят, считая, что это не их дело. Не буду вникать в экономическую суть проблемы, хотя я знаю таких работников, которые годами бесплодно покуривают в тихих учреждениях, и убранная сотня кочанов капусты или выкопанные несколько мешков картошки — единственная принесенная ими польза.
Но я бы делал так... Кем бы ни был человек, каких бы званий, профессий и должностей, но пусть обязательно проработает одну страду на уборке хлеба. Именно хлеба.
Белый халат, распяленный его плечами, суховато потрескивал на швах.
Сначала Петельников шел за примеченной горкой теста по всей линии. Подвижную и упругую, почти живую массу крутило, приглаживало, катало и резало до самой печи. Там инспектор сразу вспотел и пропитался горячим хлебным духом.
Потом он стал бродить свободно, затевая разговоры, задавая вопросы и отпуская шуточки. Очень скоро инспектор узнал, как бракуется хлеб,— была книжечка с решительным названием «Правила бракеража». Узнал смысл красивых слов «органолептические показатели». Узнал, что у дрожжей есть сила, которая так и звалась — подъемная сила. Узнал, что хранится вкусненькое на вкусовом складе... Но про горелый хлеб люди молчали, отделываясь необязательными словами и туманными предположениями. Мол, иногда горит. А когда, почему, сколько и куда девается...
Свободный поиск привел инспектора в небольшую ослепительную комнату: стол, закрытый светлой клеенкой; никелированный электрический самовар; белые, разомлевшие от жары, калачи; тарелка с пиленым сахаром; в белых халатах шесть девушек, похожих на разомлевшие калачи.
— Приятного аппетита, заодно и счастья в личной жизни! — весело сказал инспектор.
— Садитесь к нам,— предложила та, которая была постарше.
— И сяду,— также весело согласился он.
Перед инспектором оказалась большая фаянсовая чашка с темным чаем — уж тут бы молоко пить, чтобы оставалось все белым. Пара калачей, легших на тарелку, доносили свой жар до его лица. Он набросал в чашку сахару, переломил калач, отпил чай и оглядел девушек...
Белые халаты и белые шапочки роднили их, как сестер. И разрумянились все шестеро — от печного жара ли, от чая или от калачей?
— Девушки, почему умолкли?
— Нам впервой пить чай с милиционером,— хихикнула одна, у которой белесые бровки, казалось, были подведены мукой.
— А вы представьте, что я жених.
— Невест больно много,— заметила старшая.
— Неужели все незамужние?
— Все, кроме меня.
— Девочки, а чего так? — огорчился инспектор.
Отозвались все и разом:
— Не берут.
— За городом живем, до всяких дискотек далеко.
— Специальность не престижная — хлебопеки.
— И получаем мало.
— Мы вроде как полудеревенские.
Петельников обрадовался — разговор пошел. Но тот легкий треп, который давался ему шутя и частенько приводил к цели, вроде бы свернул на другие, серьезные колеи.
— Красавицы, а не сами ли виноваты?
Они не нашлись с ответом, потому что ждали сочувствия; ждали других слов, к которым привыкли: мужчин рождается меньше, мужчины идут в армию, мужчины пьют... Этот же милиционер с твердым и открытым лицом, аппетитно уминающий калачи, вдруг пробудил в них сомнение, которое тайно живет в каждом.
— А в чем виноваты? — все-таки спросила одна, та, которая с мучнистыми бровками.
Инспектор ответил вопросом, обратившись к первой, ближайшей:
— Каким спортом занимаетесь? Бадминтон, теннис, турпоходы?
Она испуганно оглядела подруг. Но инспектор уже спрашивал вторую:
— Сколько книг прочитываете в месяц? Есть своя библиотека?
И она не ответила — растерялась ли, читанные ли книги подсчитывала.
— Какую общественную работу ведете, а? — спросил он третью.
Она пожала плечами.
— Концерты, филармония, выставки, поэтические вечера?
— Далеко ездить,— четвертая отозвалась.
— Чем вы увлекаетесь? Кактусы, летающие тарелки, макраме, наскальная живопись?
Пятая промолчала, уже догадавшись, что на эти вопросы отвечать не обязательно.
— Девочки, да вам не замуж идти, а пора топать в клуб «Кому за тридцать»,— заключил инспектор.
Та, которая с мучными бровками, засмеялась так, что на столе вздрогнули калачи. И все ответно улыбнулись.
— Они активные,— заступилась шестая.
— Активные? — громко удивился инспектор.— Я тут полдня хожу, а они молчат.
Девушки, как по команде, взялись за чашки и утопили в них взгляды. Стало тихо — лишь урчал самовар. И от тишины сделалось вроде бы еще белее.
— Вот и вся активность,— усмехнулся инспектор.
— Директор-то человек хороший,— вздохнула старшая.
— Поэтому можно жечь хлеб?
— Мы не жжем,— она поджала губы.
— А кто жжет?
— Ой, девочки, нам пора,— всполошилась старшая.— А вы еще попейте...
Они воробьиной стайкой вышмыгнули из комнаты. Инспектор пододвинул к себе блюдо с калачами — он еще попьет.
Петельников не ждал откровенного разговора за чашкой чая, но и не ждал такого дружного противостояния. Он не сомневался в конечном успехе — злило ненужное упорство. Неужели эти девушки не понимают, что горы сожженного хлеба не утаишь? И неужели им не жаль своей работы?
Инспектор остервенело взялся за третий калач — он отомстит этим девицам, съев все это блюдо. Да ведь они напекут новых.
Его взгляд, скошенный на пустую тарелку, где только что лежали съеденные им калачи, не смог двинуться дальше, словно зацепился. На тарелке серела свернутая бумажка. Инспектор взял ее и разгладил — торопливые, карандашные буквы: «Поговорите с Катей Еланцевой».
Главный технолог куда-то уехал, и его кабинетик дали Рябинину. Он разложил бумаги, думая, с кого и с чего начать следствие. Впрочем, он его уже начал — с допроса директора. Да нет, раньше — с осмотра кучи горелых буханок на болоте.
Может быть, от уютности кабинета, какими кажутся все маленькие комнатки, от близкой и горячей батареи, от скраденного гула, доносившегося откуда-то из-под пола, от хлебного запаха, пропитавшего тут своим теплом каждую стенку,— от всего этого Рябинин разомлел и задумался о том деле, которое расследовал.
Преступников делил он на три вида.
Первые, самые многочисленные, были глубоко аморальными личностями, которые долго шли к естественному концу — нарушению закона; преступники в истинном понятии этого слова.
Вторые, как бы случайные преступники, встречались значительно реже: неосторожность, мимолетная вспышка гнева, наезды, превышение необходимой обороны...
И совсем уж редко вступали в противоречие с законом те тщеславно-суетливые личности, которые не укладывались в рамки морали,— может быть, два-три дела он провел за все годы работы.
Рябинин и раньше знал об уязвимости своей доморощенной классификации, но теперь вдруг обнаружил, что тот преступник, который жег и выбрасывал хлеб, ей не соответствует.
Правда, шофер Башаев был человеком аморальным, но он наверняка выполнял чье-то указание — главного преступника. Им мог быть технолог, инженер, мастер... Допустить, что эти лица, руководившие производством, относятся к подонкам, Рябинин не мог. Ну, а выбрасывать хлеб случайно или из-за тщеславия — нельзя.
Дверь распахнулась, спугнув теплую истому и неспешные мысли. В кабинете стояла девушка уже в зимнем пальто и с портфельчиком в руке.
(Окончание следует)

Рис. Л. Никитина.


ИМЕНЕМ САТИРЫ

Л. СВЕТОВ
Коньяк в подушке

СУДЕБНЫЙ ФЕЛЬЕТОН

В городах, прилегающих к Северо-Кавказской железной дороге, однажды началась самая что ни на есть настоящая паника. Началась из-за того, что в аптеках возник ничем не объяснимый, просто-таки фантастический дефицит. Не на импортные таблетки и не на экспортные капли, даже не на вату, а на то, чего всегда хватало в абсолютном избытке.
Волновались больные, задыхались, напрасно бегая по аптекам, их родственники. Сочувственно разводили руками пожилые добрые провизоры, легкомысленно пожимали плечами еще не научившиеся сочувствовать недавние выпускницы фармацевтических факультетов. Того, что искали, не было, и люди кинулись к телефонам и на телеграфы, чтобы бросить клич дальним и близким родичам, обретающимся подальше от загадочно-заколдованной, подобно Бермудскому треугольнику, железной дороги.
Переполошились не на шутку руководители аптек и аптекоуправлений. Обратились за справками в органы здравоохранения, но подчиненная тем беспристрастная статистика при всем старании не смогла объяснить случившегося. В ее документах, прокрученных как вручную, так и на ЭВМ, не значился рост заболеваний, которому можно было бы приписать возникший кризис снабжения. Тотчас же в центр были отправлены дополнительные заявки, многие из которых показались там, наверху, уж больно завышенными.
Словом, завязалась обычная переписка с запросами и уточнениями, вопросами и ответами, хотя многие понимали, что это не тот случай, когда можно себе позволить какую-нибудь канитель: ведь где-то задыхались... Причем не фигурально, а в прямом смысле слова. Задыхались без кислорода. По причине отсутствия... кислородных подушек.
Пожалуйста, читатель, не волнуйтесь. Все обошлось благополучно, смертельных случаев из-за дефицита не наблюдалось, ибо на самом деле не было и самого дефицита. Он — выдумка автора, которая понадобилась ему исключительно в литературных целях, а точнее — для интригующей завязки фельетона.
А теперь небольшая задачка для знатоков из телевизионного клуба «Что? Где? Когда?» Напрягите свою память, поднатужьте свои знания, ребята любой знаменитой шестерки, и ответьте: какова емкость кислородной подушки? На случай, если вам неведомо слово «емкость», уточняю: сколько литров помещается в означенной подушке? Именно литров, а не атмосфер. Желаю вам удачи!
Думается, однако, что ни один эрудит из шестерки, ни одна команда в целом, даже если она возьмет себе в помощь весь личный состав клуба вместе с ведущими, не ответит на заданный вопрос. Хотя нет в нем никакого подвоха. Все в лоб и прямолинейно: речь идет о литрах, и только о литрах. Количество атмосфер в данном случае не играет никакой роли.
Роль сыграли следственные органы и, прямо скажем, в атмосфере для кое-кого отнюдь не дружественной. Потому что этим кое-кому очень хотелось помешать «измерительным» работам.
И на этом закончу всякие интриги. Затягивать их дальше — значит, как говорят в науке, ставить некорректные задачи. Да и какой смысл, ежели нынче точно установлено, что одна кислородная подушка вмещает сорок пять литров коньяка. И ни капли меньше. В качестве доказательства можно сослаться на таких крупных знатоков проблемы, как граждане Манасян, Нагиев, Ващенко, Звычайный и другие, чьи поставленные, так сказать, эмпирическим путем опыты позволили, во-первых, определить наполняемость кислородных подушек в литрах, во-вторых, превратить означенную тару, втуне пребывавшую на задворках аптек, в полезную емкость.
К сожалению, упомянутые граждане не успели оформить свои научно-практические открытия в общепринятом диссертационном порядке либо путем получения авторского свидетельства, так как их «работа» была прервана неожиданным вторжением органов милиции в строго засекреченную от постороннего взгляда «лабораторию». Была она оборудована на железнодорожных колесах, что вполне соответствовало ее назначению, ибо представляла собой вагон, в котором обычно перевозят спиртные напитки из пункта А в пункт Б. В данном случае вагонов было несколько и перевозился в нем трехзвездочный коньяк Ханларского винокомбината, что в Азербайджане, от станции Зазалы Азербайджанской железной дороги до станции Очаково Московской железной дороги на предмет последующего разлива и продажи.
Проводникам вагонов Ханларского винодельческого комбината Манасяну и Нагиеву этот нормальный производственный процесс показался слишком длинным и для них лично нерациональным. Поэтому, не желая дожидаться разлива заводским способом, они договорились о перекачке содержимого способом кустарным. И чтоб никто не догадался, заменили вульгарные бутыли, канистры и грелки более вместительными... кислородными подушками. Так что, когда эти предметы скорой кислородной помощи выволакивались из вагонов в служебный автобус, за рулем которого находился шофер Ростовского винзавода Звычайный, при сопровождающем — плотнике того же завода Ващенко, то у наблюдавших сие зрелище могло даже сочувственно екнуть сердце: никак началась массовая кислородная недостаточность и в ход пошли спасительные подушки...
Вышеназванные деятели спирто-коньячного «промысла» учли все, кроме сообразительности работников органов внутренних дел на транспорте, которым мягкие и легкие емкости показались уж больно тяжеловесными. Переносчики так натужно дышали, что впору было им самим приложиться к кислороду. Тут же, неподалеку от вагона, Ващенко и Звычайный были задержаны, а Нагиев, очевидно, надеясь спасти положение, немедленно заперся в вагоне, чтобы выпустить дух... простите, коньяк из кислородных подушек, коих к этому моменту насчитывалось целых двадцать четыре штуки. И хотя ему удалось выплеснуть ценный напиток через сливной люк на землю, на скамье подсудимых от этого легче не стало.
Произведенные на квартирах у преступников обыски показали, что кислородно-спиртные операции проводились ими не впервые. Во всяком случае, кроме других доказательств об этом свидетельствовали суммы наличные и хранившиеся в сберегательных кассах, а также драгоценности, кои никак нельзя было бы приобрести на их зарплату, даже если бы они вздумали питаться по рекомендации сыроедов и одеваться в одни набедренные повязки, как одевались в минувшие века аборигены тропической Африки.
Теперь им придется носить более теплую одежду. Что же касается кислородных подушек, то они идут сейчас по прямому назначению. Так что, уважаемые читатели, дышите спокойно и по мере возможности обходитесь без них. Пусть дышат спокойно и другие сопровождающие вагонов со столь привлекательными напитками. Вряд ли удастся какому-нибудь злоумышленнику найти такую емкость-невидимку, чтобы можно было бы нацеживать в нее казенный коньяк, оставаясь безнаказанным.


зарубежная мозаика

В НАЗИДАНИЕ ВЛАДЕЛЬЦАМ КОЛЛЕКЦИЙ
Необычная художественная выставка состоялась в Париже. На ней были экспонированы такие различные по характеру произведения искусства, как изображение Иисуса Христа кисти Гойи, картина «Жонглер» Фернана Леже, антикварные русские иконы и африканские скульптуры. Выставка была организована... французской таможней, и демонстрировались на ней произведения искусства, которые были задержаны при попытках их нелегального вывоза за границу. Этот вид контрабанды давно принял такой размах, что еще в 1976 году французская полиция вынуждена была создать специальный оперативный центр по борьбе с кражами и контрабандой художественных ценностей. Но и поныне во Франции каждые 3 минуты похищается ценное произведение искусства. Крадут их чаще всего не из музеев, которые теперь более или менее надежно охраняются, а из частных собраний, церквей и старинных замков. Организованные банды гангстеров, действующих по заказам иностранных любителей редкостей, воруют не только картины и статуи, но и старинную мебель, фарфор, коллекции оружия.

А ДО ДЕТЕЙ НЕ ДОХОДЯТ РУКИ
Около 150 000 детей ежегодно бесследно пропадают в США. Об этом сообщила специальная организация «Розыск детей» в Вашингтоне. Только 10 процентов пропавших в конце концов находятся и около 2000 погибших при разных обстоятельствах детей ежегодно хоронят неопознанными. Американскую полицию упрекают в том, что она уделяет поиску бесследно исчезнувших детей меньше внимания, чем розыску украденных автомобилей или оружия. Данные о пропавших детях не вводятся даже в центральную ЭВМ полиции, тогда как каждый угнанный автомобиль, потерянный пистолет или украденный холодильник регистрируются в памяти компьютера.

СЕКРЕТ УСПЕХА
В Брюсселе предстала перед судом весьма удачливая банда торговцев и контрабандистов наркотиками. За время своей преступной деятельности они ухитрились ввезти в Бельгию 2,5 тонны марихуаны, четверть тонны гашиша, 30 килограммов героина и 7 килограммов кокаина. Бандиты были неуловимыми, поскольку имели любые требуемые таможенниками и другими контролерами документы. Дело в том, что руководил бандой Леон Франсуа, который работал... в брюссельской полиции начальником бюро по борьбе с торговлей наркотиками.


ЮМОР САТИРА

Без слов.
Подготовка к наряду.
Рис. В. Тамаева.


Цена 60 коп.
Индекс 71075

«Человек и закон», 1983, № 2, 1—128.

<- предыдущая страница