<- предыдущая страница следующая ->

Станислав Васильевич Родионов родился в 1931 году. Работал истопником, землекопом, техником-геологом, преподавателем, корреспондентом. Заочно окончил юридический факультет Ленинградского университета. Был юрисконсультом и старшим следователем прокуратуры г. Ленинграда. Печатается с 1968 года. Автор трех юмористических и трех детективных сборников. Неоднократный лауреат конкурсов журнала «Крокодил», а также совместных конкурсов МВД и Союза писателей СССР. Член СП СССР. Живет в Ленинграде.

ПОВЕСТЬ

СТАНИСЛАВ РОДИОНОВ
Обида следователя Рябинина

Рябинин ждал, что машина вот-вот сбросит скорость и приткнется к дому или въедет в ворота. Но она неукротимо неслась на предельной скорости по мокрому, чернотному асфальту — казалось, что улицы залиты жидким варом. От воды ли они почернели, темные ли тучи в них отражались...
— Куда хоть едем?
— Увидишь,— ответил Петельников.
— Какое хоть преступление?
— Узнаешь.
«Увидишь, узнаешь...» Что-нибудь необычное, коли инспектору захотелось удивить. Да разве следователя удивишь? Чем? Изощренной кражей, обезображенным трупом, нашумевшей катастрофой?.. Одно бы Рябинина удивило — приехали бы они, а никакого преступления нет, и вернулся бы он к брошенным делам и прерванным допросам.
Машина уже ехала районами новостроек, оставив позади сутолоку центра. Когда массив чистеньких пятнадцатиэтажных домов разом оборвался и дорога пошла меж заложенных фундаментов, Рябинин спросил:
— За городом, что ли?
— Угу.
— К чему такая загадочность?..
Инспектор не ответил — его профиль, словно выведенный черной тушью на сером фоне окна, виделся следователю медальным, чеканным...
Рябинин не любил бессюжетной литературы, полагая, что она неточно отражает законы бытия. Все имеет свое начало, свой расцвет и свой конец, будь то работа, дружба или любовь. Да и у жизни нашей есть начало и есть конец. Место происшествия — это начало, ибо с него потекут плотные дни следствия. Начало для него, для Рябинина. А для виновника происшествия? Наоборот, финал...
Машина повернула с асфальта на проселочную дорогу и заколыхалась на буграх и корневищах. Темные от дождя стволы сосен закрыли темное небо — хоть фары включай. Песок под колесами шипел тихо и недовольно. Рябинин прижал к груди тяжелый следственный чемодан, который норовил выскользнуть.
Сосны помельчали. Через километр они незаметно сменились тонкими сероствольными березами, скоро перешедшими в кустарник. Тот тянулся долго — мокрым однородным массивом. Оборвался кустарник сразу, словно его отхватили тут великанским ножом — отхватила его дренажная канавка, в которую бессильно уткнулась машина. Инспектор и следователь вышли, переступая закостеневшими ногами.
У канавки стоял наскоро собранный шалашик. Из него по одному вылезли люди, в которых Рябинин сразу определил участкового инспектора, двух понятых и эксперта. Они выжидательно окружили приехавших.
— Намокли? — весело спросил Петельников, который сбросил таинственность и стал самим собой.
— А у нас только что заморосило,— ответил участковый.
— Тогда идем.
За кустарником лежало бескрайнее кочковатое поле, поросшее рыжей травой. Они пошли его краем, ступая друг за другом, чтобы не промочить ноги. Рябинин шел вторым, за инспектором, и вдыхал сырой воздух, настоянный на багульнике. Земля под ногами была гулкой, словно там залегли пустоты. Торф, толщи сухого торфа, еще не промоченные осенними дождями. Осушенное болото.
Теперь Рябинин не сомневался, что идут они к трупу. Ничего иного тут быть не могло. В старой воронке, или под вывороченным кустом, или в плоской яме, или меж кочками... Забросанный наспех ветками... Насмотрелся он за следовательские годы.
Вдруг посветлело, как рассвело. Рябинин вскинул голову, но плотные, точно уезженные катком тучи, не потоньшали. Тогда он глянул вперед, за плечо инспектора... Озеро. Кругленькое небольшое озерцо, сумевшее каким-то чудом принять свет из-за туч и высветить окрестную землю.
— Здесь,— сказал участковый.
Они стояли там, где сходились болотное поле, ольховый кустарник и недвижное озеро.
— Смотри, Сергей,— выдохнул Петельников.
Рябинин глянул на торфяной берег, выискивая плоские ямы и маскировочные ветки. Он обежал взглядом высокие кочки с султанами красноватых трав. Посмотрел на ольшаник, потемневший, словно его уже ошпарил первый мороз. И тогда увидел...
Странный холм, площадью с десятиметровую комнату и высотой с человека. Какие-то крупные бруски серого, бурого и черного цвета...
Рябинин обернулся к инспектору, ожидая каких-то пояснительных слов, но Вадим лишь показал взглядом на холм — мол, смотри. Молчал участковый инспектор, молчал эксперт-криминалист и молчали понятые. Тогда Рябинин подошел к странной горе и взял один брусок.
Черный, крепкий, легкий, сажистый... Из чего он? Вроде бы из чистого углерода. Рябинин осторожно положил углеродистый брусок в груду и взял другой, серый. И прежде чем пальцы ощутили то, что они знали с первого года жизни, слабый запах свободно отстранил другие, сильные запахи багульника, трав, озерной воды и вошел в его душу удивленным толчком.
— Хлеб,— растерянно сказал Рябинин.
— Хлеб,— подтвердил Петельников.
Буханка была нормальной, даже мягкой, даже еще не промокшей. Рябинин разломил, ее, обдав себя запашистой волной,— хлеб. Да их тут, серых и мягких, больше половины... Попадались и бурые, высохшие. Несколько буханок, процентов десять, сгорело до угля, а вернее — до углистой корки.
— Хлеб-то хороший,— опять растерянно сказал Рябинин, оглядывая всех.
— Найти бы его в войну,— сказал понятой.
— Да-а, подороже золота,— отозвался эксперт, уже распахивая свои сумки.
— Кто обнаружил?
— Мальчишки,— ответил участковый инспектор, взял у следователя половину буханки, выщипнул ком мякиша и начал есть.
— Как? — усмехнулся Петельников.
— Хлеб как хлеб, товарищ капитан.
— Привозили на самосвале,— Петельников махнул рукой на вьющуюся среди мелкого ольшаника свежую колею.
На месте происшествия у Рябинина бывали разные состояния. Его охватывала жалость к потерпевшему, злость к попустительству, ненависть к преступнику; он сожалел о чьей-то испорченной жизни, о чьем-то пропавшем добре, о поруганном чьем-то имени... Но сейчас он не понимал себя — казалось, что промозглый осенний день припал к его груди стынущей влагой и вливает туда свой тоскливый холод.
Рябинин глянул на озерцо. От частых капель оно тихо позванивало. Тот близкий берег зарос елями и какими-то темноствольными деревьями — насупленная черная грива. Но кое-где белели стволы берез, и их искаженные дрожащей сеткой дождя контуры казались струйками белого дыма.
Обида, Рябинина заполнила обида — такого с ним на месте происшествия не случалось. Видимо, какой-то хлебозавод испортил хлеб и тайком вывез сюда. Но почему он сейчас обиделся? Какое дело ему, городскому человеку, до того самого хлеба, который он не сеял, не жал и не молол? И на кого он обиделся?
Все уже работали. Эксперт фотографировал хлеб и заливал пастой следы протектора, участковый инспектор ему помогал, понятые смотрели. Рябинин расстегнул чемодан и подошел к Петельникову.
— Вадим, сколько у нас хлебозаводов?
— Да штук десять.
— Пока трогать их не нужно — спугнем.
— Поищем самосвал. А я сейчас побываю вон в том поселочке...
Инспектор показал вдаль, за озеро, но Рябинин уже ничего не видел — частые капли на стеклах очков сливались в струйки. Он вытащил платок и протер стекла.
На том краю озера он смутно разглядел белесые домики.
— А что в поселке?
— Ребятишки оттуда. Говорят, такие свалы хлеба случались и летом.
— И куда девались?
— Коровы, птицы, звери... Да и люди брали.
— Может, все-таки искать шофера? — неуверенно предположил Рябинин.
— Само собой, будем искать. Но я хочу быстрей: он ведь мог заруливать в поселок.
Рябинин достал папку с бланками протоколов осмотра места происшествия:
— Я возбуждаю дело...
— Писать на дожде? — удивился инспектор.— Сейчас пригоню машину.
Он уже отошел шагов на десять, но вернулся.
— Сергей, после твоих сложных это дело о горелом хлебе, наверное, покажется неинтересным?
— Неинтересных дел не бывает.
— Ну уж?
Рябинин хотел ответить позлее, чтобы поколебать уверенность Вадима, но вспомнил, что про его странную обиду инспектор не знает.
— Вадим, нет неинтересных дел, а есть неинтересные следователи.
— Это ты про себя? — усмехнулся Петельников.
— Это я про нас,— хотел усмехнуться и Рябинин, но добрый стакан воды слился на него со шляпы инспектора и хлестнул по очкам.
Из дневника следователя. Я помню своего деда...
За столом командовала мать, но хлебом занимался только дед. Он брал его заскорузлыми пальцами осторожно, не терпел, когда буханку клали верхней коркой вниз. «Вас-то никто не кувыркает». Не любил, когда хлеб резали уступами, крошили, не доедали и обращались с ним неуважительно. И свирепел, если видел батоны в помойке. Помню его рассуждения.
...В жизни сперва идет главное, а за ним второстепенное. Сперва щи, а потом каша; сперва мужик, а потом баба. Скажем, сталь — это в основание, а разноцветные металлы уже погодя. Так и хлеб. Он всему голова, а остальное лишь головочки. Возьми любой продукт. Ну, хоть пиво, масло, кильки, пирожные... Пиво из хлеба, пирожные из муки, а кильки с маслом без хлеба и не съесть — укрепить их не на что. А кто первооснову хлебную не понимает, тот дурак, прости господи...
Рябинин уже не мог думать о других делах — гора хлеба стояла перед глазами. И, кончив писать протокол осмотра, он поехал с инспектором в заозерный поселок.
Машину они оставили у голубенького магазинчика и теперь бродили по поселку, уже не боясь ни луж, ни грязи, потому что в ботинках свободно переливались и вода, и жидкая грязь. Тех мальчишек нашли быстро и договорились, что после дождя они покажут еще одно место, где сваливали хлеб. И все. Самосвала никто не приметил, хлеба горелого никто не видел и вроде бы никто ничего не знал.
Петельников поежился от пригоршни брызг, брошенных в лицо ветром с шиферной крыши:
— Не хотел бы тут жить.
— Что так?
— Я люблю определенность.
Рябинин его понял. Ни деревня, ни город. На центральной улице асфальт, а рядом грязь непролазная. Дома просторные, высокие, кирпичные или шлакоблочные — городские дома, но позади сарайчики и огороды. Водопровод есть, но стоят на улицах колонки. Магазин есть, но деревянный, темный, где подсолнечное масло соседствует с гвоздями...
— Сергей, ты вроде бы расстроился? — спросил инспектор, отыскивая в луже место помельче.
— Разве?
— Из-за хлеба?
— Конечно, из-за хлеба.
— Ну, а если бы свалили, допустим, цветные телевизоры? Тоже загрустил бы?
— В меньшей степени,— сразу ответил Рябинин, не думая.
— А они подороже хлеба.
— Подороже...
— Сделать их потрудней, чем буханку хлеба.
— Потрудней...
— Ущерб государству был бы покрупней.
— Покрупней...
— Так к чему расстройства?
— Когда найдем преступника...
— Тут возможен не один преступник,— перебил инспектор.
— Когда найдем главного преступника, я буду настаивать на том, чтобы его арестовали.
— Не убийца же.
— Хуже,— убежденно выдохнул Рябинин.
Инспектор хотел возразить, но порыв злого ветра чуть не сдернул его шляпу. Рябинин схватился за очки, удерживая их на мокром скользком лице. Еще зеленые листья, совсем отяжелевшие от воды, пушинками неслись в коротком вихре. Когда секущий ветер ослаб, они глянули — куда идти? В какие дома стучаться?
Старик никак не мог справиться с пружинистой ручкой колонки. Инспектор шагнул к нему, прижал металлический штырь, и вода брызнула несильной простуженной струей.
— Дедуля, где живешь-то?
— Пять домов шагать...
Петельников легко снял ведро и понес, оглядываясь на поспешавшего деда.
— Сколько вам лет? — полюбопытствовал Рябинин.
— Ежели округлять, то восемь десятков.
— А если не округлять?
— То прибавь еще один годок.
— Значит, вы, дедушка, мудры.
— Кто его знает.
— А если мудры, то подскажите. Мы интересуемся самосвалом, который возил тут горелый хлеб...
Они уже дошли до крыльца. Инспектор опустил ведро на ступеньку и глянул в лицо старика попристальней. Тот стоял, как-то затерявшись тщедушным телом в широченной спортивной куртке; видимо, с плеч внука. Его серое лицо — от годов ли, от темных ли туч — ничего не выражало, но глаза не поддались ни летам, ни тучам и светились живо.
— Вам, ребята, надоть идти по хрюку.
— Дедуля, не понял: мы интересуемся горелым хлебом,— объяснил инспектор.
— Дедуля все понял,— озлился старик.— Шагайте к тем, у кого кабанчики за домами хрюкают, поскольку они жрут, как бегемоты. А с кормами туговато.
— Например, к кому? — спросил Петельников.
— А хотя б к моей соседке, Марии Сосипатровне, кулачке — первый сорт.
— Почему, дедушка, кулачке?
— Трех кабанов держит да всякой мелочи пару сараев. Богу помолилась, у нее зуб вырос, на седьмом-то десятке. А сам я никакого хлеба не видел.
— Дедушка, все-таки вы мудры.
— Живи, дедуль, до ста лет.
— Годков пожалел,— усмехнулся старик и взялся за ведро.
Они вышли на шоссе.
— Сергей, ты уж иди к этой кулачке, а я пойду по хрюку.
Из дневника следователя. Возможно, что добывать руды и плавить из них сталь и цветные металлы труднее, чем растить хлеб. Возможно, что делать из этих металлов цветные телевизоры сложнее, чем молоть муку и печь хлеб. Возможно. И все-таки уничтожать цветные телевизоры — это только уничтожать цветные телевизоры. А уничтожать хлеб — это плевать в душу народную, потому что хлеб есть понятие и нравственное.
Дом дедулиной соседки зеленел сочно, свежевыкрашенно. К левому боку какими-то уступами примкнули строения: хлев, сарай и сарайчики, кладовые и кладовочки. Большой земельный участок чернел после убранной картошки. Деревья и кусты оттеснились к забору, да ведь поросят яблоками и клубникой не прокормишь. Окошки, как всегда бывает в небольших домах, светились мягким и уютным светом. Из трубы шел дымок и стекал по крыше на влажную землю. И Рябинин подумал, что дымок этот тепел и сух.
Калитка была не заперта. Он дошел до крыльца и побарабанил в окошко. Залаяла собака где-то далеко, может быть, в хлеву. Мокрая дверь стукнула щеколдой и открылась широко, потому что женщина за ней тоже была широкой — она стояла, могуче загородив проход.
— Здравствуйте, Мария Сосипатровна.
— За шпигом?
— Нет, поговорить.
— А вы кто?
— Из прокуратуры.
Она не смутилась и не вздрогнула, а лишь поправила на плечах белый пуховый платок.
— Тогда проходите.
Рябинин миновал полутемные сени, разделся в уютной прихожей и ступил в большую комнату. Что-то его остановило у порога...
Пол горницы был устлан странным ковром, каких он ни у кого не видел: то ли вязаный из толстых ниток, то ли плетеный из цветного шпагата. Круглый стол покрывала странная голубая скатерть с какой-то опушкой по краям, которая шевелилась от дуновения, как бахромка у медузы. На стенах, на диване, на комоде висели и лежали плетеные, вязаные и вышитые салфетки, коврики и панно. И от их цветастой пестроты в комнате было весело, как на июльском лугу.
— Сама все изготовила,— отозвалась она на удивленный взгляд Рябинина.
Идти по ковру в таких ботинках он не мог. Их бы снять, но там были носки, пропитанные торфяной жижей. Не босиком же шлепать.
— Мария Сосипатровна, положите газетку.
Она молча выстелила путь к столу. Гость и хозяйка сели, ощупывая друг друга взглядами...
Ей было лет шестьдесят. Крупная голова на широких плечах, крупные руки с коричневыми выдубленными пальцами... Черные, еще вроде бы не седые волосы прижаты косынкой. Карие глаза смотрели ожидающе, но платок лежал на плечах независимо: подумаешь, прокуратура.
— Говорят, Мария Сосипатровна, у вас зуб вырос? — улыбнулся Рябинин.
— А предъяви-ка, молодой человек, документ.
Рябинин извлек удостоверение, ничуть не смягчив им хозяйку.
— Не знала, что прокуратура зубы на учет берет.
— Говорят, вам его бог послал?
— Ты мне, молодой человек, зубы не считай, то есть не заговаривай. Скажи, зачем пожаловал,— и привет.
— Большое хозяйство у вас, Мария Сосипатровна?
— Хозяйство-то большое, да способы у меня дедовские.
— Поросят сколько?
— Трое, да куры, да кроликов сотня, да пара коз. А чего?
— Чем кормите?
Он сразу заметил, что вопрос остудил ее. Она одернула платок и поежилась, словно теплый дом внезапно просквозило.
— Картошки в подпол засыпала, комбикорм где куплю, сена накошу...
— Сеном поросят не прокормить.
— Подозреваете про хлебушек? Заявляю вам словесно и устно, что хлебопродуктами скот не кормлю.
— Так ли? — значительно спросил он.
— Не пойму, про что ваша речь...
Она схватила платок за края и растянула за спиной на раскинутых руках, как расправила крылья. Рябинин ждал каких-то последующих слов, но платок опал — птица испуганно сложила крылья. Он ей не верил. Ведь чем-то кормила она такую прорву живности — кроликов одних сто. Да и дед намекнул прозрачно.
— Итак, хлебом не кормите? — спросил Рябинин, потеряв надежду на доверительную беседу и доставая из портфеля бланк протокола допроса.
— Да в нашем магазине его и не продадут. А из города разве довезешь?
— Мария Сосипатровна, я ведь не про этот хлеб спрашиваю.
— А про какой?
— Про горелый.
— Господи боже мой! Так бы и говорил. Горелым-то подкармливаю.
— Кто привозит?
— Сама.
— Как сама?
— На тачке от Сантанеихи.
— Какой Сантанеихи?
— Клавдия Ивановна Сантанеева, дом по моей стороне, на пустыре-ветродуе стоит.
— А у нее откуда?
— Какой-то мужик на самосвале привозит, я не видела.
— Сантанеева дает хлеб бесплатно?
— Прям-то... Трояк за тачку.
— И многие брали?
— У кого скотина. Да ведь хлеб-то горелый, бросовый...
Мария Сосипатровна опустилась на стул, как-то поникнув на нем. В горнице стало так тихо, что из хлева донеслось блеяние козы. Рябинин потер ладонью лоб и щеки, разминая чуть стянутую кожу — так бывает после купанья, когда лицо обсыхает на ветру. Уют и сытое тепло — с кухни пахло вареной, наверняка рассыпчатой картошкой. От мокрых до коленей брюк шел пар. Ноги оставались в торфяной, но теперь теплой жиже. И писал он протокол разморенно...
— Спасибо вам, Мария Сосипатровна, за помощь.
— Ну ты и ехидный! Прямо утконос,— засмеялась она.— Снимай-ка ботинки на просушку.
Петельников ждал следователя в машине, подогнав ее к зеленому дому. Рябинин явился сухим, теплым, каким-то благодушным.
— Чай пил, что ли?
— Щи ел.
— Вот так всегда. Прокуратура щи ест, а уголовный розыск вкалывает.
— Прокуратура и щи ест, и дело знает. Едем прямо, последний дом справа...
— К Сантанеихе?
Рябинин не то чтобы удивился, но сразу остыл к своему успеху — вздумал тягаться в розыске с Петельниковым. И короткий путь до конца улицы они проскочили молча.
Они ждали усадьбы: двухэтажного дома, служб, стогов, рева скотины... Дом Сантанеихи, небольшой и приземистый, как амбар с окнами, стоял на отшибе, у подступающих сосен — можно было подъехать из лесу по проселочной дороге к самым воротам, не показываясь в поселке. Вокруг ни кустов, ни деревьев, ни строений — лишь сиротливый сарайчик чернел за домом.
— А если этот хлеб спрятан,— вроде бы себе сказал Рябинин.
— Тогда я поехал за понятыми...
Рябинин вылез из машины и пошел в незаметное место. Под сосной он опустился на корточки, положил на колени чемодан и, прикрывая бумагу телом от крупных и сильных капель, вынес постановление о производстве обыска. И только успел расписаться, как машина вернулась.
Первый понятой, дед, их дедуля, хитровато улыбнулся: мол, опять встретились. Вторая, старушка, видимо, его жена, смотрела на них, как на озоровавших мальчишек. Следователь объяснил им, в чем дело. Они только кивали, невероятно посерьезнев.
Рябинин вздохнул и повел всю группу к дому.
Он никогда и никому не признавался, что стесняется делать обыски. И не хотел искать причину этого чувства и расслаивать свои переживания на волоконца логики — зачем? Ведь стеснение не пройдет. Пока инспектор дергал за деревяшку звонка, похожую на ручку детской скакалки, Рябинин одним мигом представил, что там, за дверью, спят, читают, едят, вяжут, целуются или ждут гостей, да не их, а званых. Представил, что обыск ничего не даст — перекопают все и уйдут. Представил... Все-таки он расслаивал переживания на волоконца.
Дверь открылась. Следователь с инспектором ждали темноликую старуху в сумрачном платке — Сантанеиху они ждали. Перед ними стояла женщина лет сорока, в брючках, в красной кофточке, с крашеными желтостружечными волосами, и обдавала их непугливым взглядом.
— Клавдия Ивановна Сантанеева? Я следователь прокуратуры Рябинин. Разрешите войти.
Она отступила. И отступала так до самой комнаты — к ним лицом.
— Клавдия Ивановна, ознакомьтесь с постановлением на обыск и распишитесь.
Она прочла его залпом, как любовную записку.
— А где печать прокурора?
— В необходимых случаях следователь имеет право делать обыск без санкции, с последующим уведомлением прокурора.
— А что будете искать?
— Хлеб. Предлагаю выдать добровольно,— сказал он, выполняя предписание закона.
— Ах, хлеб,— вроде бы обрадовалась она, побежала за легкую перегородку и вернулась с хлебницей.— Вот он, пожалуйста, угощайтесь.
— Мы ищем горелый хлеб,— Рябинин чуть покраснел.
— А горелого у меня нет,— хрипло отрезала она.
— Тогда мы поищем...
Инспектор уже искал, заглядывая под кровать, за печку, на шкаф... И Рябинин понял, что ни одна хозяйка не станет хранить грязный хлеб в доме. Тут бы молиться.
Он удивился этой мысли, присматриваясь...
Вытянутая комната венчалась пышным сервантом, густо уставленным крупными вазами. Дневному, вернее — уже вечернему свету из окошек не хватало силы зажечь хрусталь — он невнятно мерцал, как начищенная жесть. И этот сервант казался иконостасом, перед которым хоть лампаду зажигай.
После чердака они переместились во двор. Хозяйка вышла с японским зонтиком и резиновой улыбкой, словно намеревалась позировать. Понятые стояли под моросью тесно, как пара серых воробышков.
— Гляди-ка,— сказал Петельников.
Автомобильная колея пересекала двор, добегая до сарая. Четкие земляные ромбики были нарезаны нестарым протектором.
— Те же колеса,— усмехнулся инспектор.
Рябинин отыскал в следственном чемодане тубу с пастой и начал снимать слепок. Инспектор помогал, но дело шло медленно — за спиной экспертов отвыкли они от самостоятельной фиксации следов.
Петельников прошел к сараю, открыл незапертую дверь и присвистнул. Понятые, уразумев, что главное их дело — смотреть, подсеменили к нему. Подошел и Рябинин.
На дощатом полу темнели разбросанные корки, высохшие горбушки и углистые сколы с перегоревших буханок — следы очередного завоза. Рябинин пал на колени и начал сгребать эти остатки в полиэтиленовые мешочки, пожалев, что в чемодане не оказалось фотоаппарата...
Подписывали протокол уже в доме. Старики ушли, церемонно поклонившись. Рябинин достал из портфеля бланк другого протокола — допроса.
Сантанеева старалась держаться по-прежнему, с удивленной независимостью, но манипуляции следователя во дворе — эта паста, эти мешочки с бирками — озадачили ее какой-то неотвратимостью.
— Клавдия Ивановна, вам есть смысл выложить всю правду,— посоветовал Рябинин.
— А если только половиночку?
Она кокетливо тряхнула прической, прошлась по комнате, включила широкую люстру и села в отдалении. Рябинин щурился — от блесткого хрусталя, от яркой кофты, от желтизны волос.
— А в нашем деле так — или все, или ничего,— сказал инспектор.
— Так вы ко мне насчет хлеба? — спросила она вдруг жеманно.
— Люди про вас рассказали, отпечатки колес во дворе, остатки хлеба в сарае...— посерьезнел Петельников.
Допрос повел инспектор, и Рябинин не мешал — с подобными женщинами Вадим говорить умел.
— Кто привозил хлеб?
— Фамилии не спрашивала.
— Какой он из себя?
— Мужик как мужик.
— Во что одет?
— В спецодежду.
— Так. Откуда привозил?
— Мне без разницы откуда.
— Какая машина?
— Обыкновенная, на четырех колесах.
— Сколько всего машин привез?
— Не считала.
— Почему возил именно к вам?
— А ко мне удобнее, дорожка прямо из лесу в мой двор впадает.
Инспектор приготовил было другой вопрос, но Сантанеева опередила:
— Обыск, протоколы... Глупости все. Хлеб-то горелый, порченый, только для скотины и годный.
— Тогда почему же вы скрываете имя водителя? — вмешался Рябинин.
— А я вам что — главный преступник? Одинокую бабу-то легко обыскать...
Инспектор и Рябинин переглянулись — днем они тоже говорили о главном преступнике.

<- предыдущая страница следующая ->