<- предыдущая страница

ХАНДРА
Рита уехала в тот же вечер. Дождаться маму с работы категорически отказалась.
И умоляла пока ни о чём ей не говорить. Митька дал слово. Да и как иначе, когда Рита и без того вся тряслась. И было жаль её до слёз. Да и мать последнее время что-то больно плохо выглядела. Лучше, конечно, с такими новостями пока повременить.
К тёте тоже не пошли. Отвезли сумку на вокзал, сдали в камеру хранения, купили билеты и, в ожидании поезда, сидели в привокзальном ресторане, молча пили чай с пирожными и смотрели друг на друга, пытаясь взглядом проникнуть в самые тайные закоулки души.
И снова потянулись унылые дни. В школу ходить заставлял себя Митька с трудом. Все уроки сидел, уткнувшись глазами в стол. Учителя сначала изрядно донимали, а потом, словно сговорившись, все разом отцепились. Радость доставляли только письма по «электронке». Посланиями с Ритой обменивались почти каждый вечер. В выходные связывались по мобильнику. О самом главном спрашивать Митька как-то стеснялся. Всё обходил эту тему. И всё же однажды собрался с духом:
— А как твоё здоровье? Как там наш малышок? Что врач говорит?
Рита долго молчала. Потом, как-то неуверенно цепляя слово за слово, всё-таки стала рассказывать. Картина вырисовывалась далеко не отрадная. Её сильно тошнило. Почти ничего не могла есть. По всему телу шёл какой-то нестерпимый зуд. Митьку передёрнуло: и как только они всё это выносят? Но и утешить было нечем. Что он в этом понимал?! Хотя... в Интернете, конечно, копался, выискивал информацию.
В один из выходных мать попросила съездить к бабуле. И дров помочь поколоть надо было, и снег раскидать. Давно уж в деревне не были. Мобильник не взял. Всё равно вышки рядом нет.
Бабуля от радости была на седьмом небе. Сразу с пирогами затворилась. Митькины любимые, с брусникой, с творогом. Он для начала в работе размялся, топором помахал. Да не просто, баловства ради, а такую груду наколол, что бабуле за неделю не уложить будет. Потом взялся воду носить да баню топить. И чтоб, как у деда, всё по правилам: можжевеловые ветки для массажа, отвар из мяты для ополаскивания, квас на каменку для хлебного духа. Настегав себя берёзовым веником, окунался в прорубь. После первого раза — потолок перед глазами танцевал. Долго отлёживался на деревянных лавках предбанника. На третий — взгляд твёрдым стал, на пятый — ноги уж не пылали, когда по снегу до проруби бежал. Ко всему привыкает организм. И только кожа, как у леопарда стала, бело-малиновыми пятнами и с рисунком, похожим на военную защитную сетку. Конечно, одному в бане не тот кайф, вспомнилось, как терли, бывало, с дедом друг другу спины до скрипу, а вечером, «фурындая чай» (любимая бабулина фраза) с малиновым вареньем, вели неспешный разговор за жизнь. За окном деревянного дома шуршала о фундамент снежная сумятица. От ветра нервно подрагивали ситцевые занавески. В такие минуты Митька любил выключать свет и зажигать восковую свечу. Испуганно трепыхался плаксивый фитиль, на стенах неуклюже ворочались огромные тени. Время от времени метель швыряла в окна колючими крупинками. Плотно прижавшись к стеклу, они обволакивали его каким-то затейливым узором, на котором оконные перекладины выглядели мистическим крестом.
Пили чай и в этот раз, да вот только разговор был не из лёгких. Бабуля всё пытала, как там мать, даёт ли о себе знать отец. И всё, сокрушаясь, качала головой, предаваясь своим горьким мыслям. И Митька не выдержал: быстро разобрал постель да уткнулся носом в подушку. Хорошо ещё, что бабуля ничего не знает о его делах. А то бы и вовсе извелась.
В город возвращался с каким-то недобрым предчувствием. И сразу к компьютеру, почту проверить. Но писем от Риты не было. В мозгу будто сигнальную лампочку включили: что-то случилось! Как ни открещивался от этой мысли, она не выходила из головы. Схватился за «мобильник». И, услышав ее тихое «Аллё!», взволнованно спросил:
— Рита! Где ты?! — Она молчала так долго, что Митька не выдержал, взмолился: — Ну, зайка, не молчи, скажи!
— В больнице. На гинекологии. У меня не будет ребенка.
Голос ее звучал так сухо и так отрывисто, что в богатом Митькином воображении закрутилась фиолетовая «мигалка», только без воющего звука. В интонации Ритиного голоса — ни одной знакомой нотки! Словно весь мир вокруг сделался безрадостным, безвкусным и бесцветным. И, как ни пляши, никуда не деться от этой серой приставки «без».
— Ты сама пошла в больницу? — еле слышно выдавил из себя Митька.
— Нет! Так получилось!
За последней фразой стояло что-то такое мучительно-непробиваемое, что все вопросы у Митьки забуксовали где-то под кадыком. Он молчал. Молчал долго. И, казалось, прошла уже целая вечность. Наконец, спросил, почти шёпотом:
— Когда тебя выписывают?
— Завтра.
— Тогда я выезжаю! Сегодня вечером!
— Нет! Я хочу побыть одна!
— Ты не хочешь меня видеть?!
— Я хочу побыть одна! — капризно повторила трубка. И Митька понял: надо отступиться. И вдруг на горизонте замаячила подозрительная мысль: не думает ли она...?! И от недобрых предчувствий этих разом исчезли все слова. Попрятались, как тени в знойный полдень. Ну, как доказать, что ты не верблюд?!
— Рита! Почему ты со мной так разговариваешь?
— Ты ведь умеешь концентрировать мысли, не так ли?
Ни финты себе! Это называется: за что боролись, на то и напоролись!
— Рита!!! Прошу тебя: не думай обо мне так!
Телефон отключился. Попробовал набрать ее номер еще раз. Но бездушный женский голос автоответчика твердил и на русском, и на английском: «Телефон отключён или находится вне зоны действия Сети».
Давно заметил, когда у человека на душе скверно, мир вокруг сразу меняет своё обличье. Взгляд непременно зацепится за что-нибудь плохое. Вот и берёзу эту взять! Спилить её, что ли?! Всё время скребётся ветками в окно! Вымахала аж до второго этажа. В Люськиной комнате светло, а тут, как в подвале! Зимой без света находиться невозможно! И город тоже мёртвый какой-то! После восьми вечера собака по двору, и та не пробежит. Скорее бы уехать куда-нибудь. Хандра затягивалась в узел. Тело словно бастовало, не хотело делать абсолютно ничего. Каждый шаг — через силу. Гантели покрылись пылью, вещи в комнате забыли свои места и валялись, где им вздумается. Онемел компьютер. И даже кровать не заправлялась. Общение с домашними давалось с трудом. От Люськи отмахивался, как от назойливой мошки. Матери просто машинально кивал и на все вопросы — только три ничего не значащих ответа: «Ага!», «Не-а!», «Нормально!».
Кто знает, как долго продолжалось бы всё это, но однажды в его комнату зашла Люська. Как обычно, по-турецки села посреди ковра. Митька понял: надолго. И сказать хочет что-то важное. Стали молча настраиваться на контактную волну. И первой в открытый эфир вышла сестрёнка:
— Мить! Папка не пишет?
Митька покачал головой. Он лежал на диване, заложив руки за голову. Писем от отца так и не было. А прошло уже более двух месяцев.
— Интересно, как он там? — сдув со лба длинную чёлку, по-взрослому спросила Люська.
— Его дело! — сказал, как отрубил, Митька. Хотя, чего уж там перед собой лукавить, молчание отца беспокоило и его. Словом, над всей семьёй нависла какая-то мгла, тёмная, тревожная, беспросветная.
— Мить! Мамка болеет чем-то! Смотреть на нее — сил нет.
Митька впервые за последнее время внимательно посмотрел на сестрёнку. За эти месяцы она сильно изменилась. Нос вытянулся, заострился. Вечно растянутый в улыбке рот собрался в строгую ноту «до». В мимике, жестах появилась какая-то чисто женская забота. Сестрёнка постоянно крутилась вокруг матери, помогая ей во всем, хоть та, если честно, и не просила об этом. Все чаще, придя домой с работы, мать приносила им из магазина что-нибудь такое, что можно было сразу кинуть на сковородку, и ложилась, отказываясь от ужина. Жаловалась, что сильно колотится сердце. Похудела, осунулась. Глаза блестели как-то странно. Вокруг глаз, темные круги, словно небрежно наложенные фиолетовые тени. Ела мало, без аппетита. Но, что самое странное, — у неё почему-то сильно тряслись руки. Даже сковорода не раз падала на пол, разбрызгивая по кафельным стенам кухни аппетитное содержимое. А ещё могла расплакаться без причины и рыдать несколько часов подряд. Фильм ли шёл какой или звучала по радио знакомая песня. «Мам! — как-то невесело пошутил Митька. — Ты, наверное, и по Красной Шапочке скоро будешь плакать...» Шутки — шутками, а дело принимало серьёзный оборот. И в этом сестрёнка была убийственно права.
— Я хотела в деревню позвонить, чтобы бабуле передали, но она не разрешает. Нечего, говорит, бабушку расстраивать. У нее и так высокое давление. А сама как тень по дому ходит. И толком не говорит, где болит.
Лицо у Люськи сморщилось. Челка прилипла к мокрым глазам.
— Мить, ты папку мыслями верни, а?
Митька покрутил у виска пальцем. Вот выдумала! Может, ещё предложит к бабкам сходить, приворот заказать?!
— Мить, я серьёзно. Ты подумай об этом, ладно? Ну что тебе стоит!
— Да что ты мелешь?! Что я тебе, колдун какой!
Встал и молча прошел к матери в комнату. Она лежала, отвернувшись к стене.
— Мам, ты бы в больницу сходила, — осторожно начал он. — Может, у тебя болит что? Без причины ведь такого не бывает.
Мать развернулась к нему и тихо попросила:
— Прикрой дверь.
Долго молча смотрела на него, словно изучала каждую черточку лица. Митьке стало не по себе. И сразу внутри все сжалось, словно организм приготовился к чему-то неотвратимо страшному. И молчать было невмоготу.
— Мам, ты чего?
— Мне кажется, что рак это.
— Да ты что! — вытаращился на неё Митька. — Почему так решила?
— Душит меня. Вон на горле опухоль какая, посмотри!
Мать говорила это с такой безысходностью, будто уже приговорила себя к плохому концу и теперь только покорно выжидала своего часа. В комнате стояла мёртвая тишина, даже часы тикать перестали. На какое-то мгновение Митьку обволокло липким ужасом, который парализовал все тело. Он передёрнул плечами, сбрасывая с себя оторопь, и нарочито громко произнес:
— Значит, так! Сейчас я даю бабуле телеграмму. Пусть приедет и погостит. На работу больше не пойдешь, утром вызову участкового врача. И хоронить тебе себя раньше времени не позволю!! Эх! Дед бы сейчас тебе сказал! Рак — дурак! — Говорил и чувствовал, как исчезает страх, как прибывают силы. — Каждый человек может сам себя вылечить, если очень этого захочет. От наших мыслей зависит все! — Говорил и сам удивлялся: откуда это у него всё? Но свято верил в то, что говорил.
К вечеру следующего дня бабуля была уже у них. Ее приезд внёс в дом какое-то суетливое оживление. Сначала, как это обычно бывает, женщины всплакнули, потом успокоились, разговорились. Голос у матери окреп, зазвучал громче. А Митька, закрывшись в своей комнате, мысленно разговаривал с отцом, умолял его откликнуться, прислать весточку.
Проверяя почту, твердо знал, что получит долгожданное письмо. И получив, даже не удивился. Письмо было небольшим: «Димка! Привет! Как вы там? Как мать? Как у вас с учебой дела? Напиши. Что-то у меня на душе кошки скребут! Напиши сразу, как получишь письмо, ладно? Отец».
И полетела по-мужски сжатая информация: «Пап! Привет! Мама заболела. Серьезно. Что с ней, не знаем. Мы вызвали бабушку. Может, приедешь? Дима».
А через минуту — шлеп! Ответ! «Приеду в субботу утром. Жди!»
Митька бегал по квартире пропеллером. Но женщинам ничего не говорил. Люська у виска пальцем крутила, мол, совсем рехнулся. И мать как будто что почувствовала. Оживилась, глаза повеселели. Да ещё соседка, тетя Нина, пришла, наругала её за то, что себе в голову всякую ерунду вбивает. Уверила, что опухоль скорее всего от щитовидки, а этим страдает половина женщин после сорока. В болячках Митька плохо понимал. Одно усвоил: тётин Нинин диагноз лучше. К тому же она всё-таки фельдшер. А щенячья радость так и распирала. То бабулю поцелует, то Люську с места на место переставит, будто та кукла какая.
— Митя! Ты чего так разбегался-то? — со смехом напустилась на него бабуля.
— Да так! — лукаво взглянул на мать Митька. — Мам! Сегодня какой день недели?
— Среда, — удивлённо откликнулась та. — Ты что, в школу не ходишь?
— Почему не хожу? Хожу, да забыл! — засмеялся Митька. — Мам, а ты встань, вместе все чаю попьем. Бабуля твои любимые оладьи из тыквы испекла.
Мать заскрипела кроватью, накинула халат и неуверенно, держась за стены, словно ребенок, который только что научился ходить, прошла на кухню. И сразу в кухне сделалось уютно. Люська щебетала без умолка, как маленькая птаха в теплый весенний день. Ей, наверное, казалось: стоит закрыть рот — беда снова распустит свои страшные щупальца. А мать даже съела несколько блинов. И чаю попила. Бабуля и вообще держалась молодцом. Как говорил дед: «Ни грибов, ни мокроты!» А после ужина Митька сагитировал Люську на уборку квартиры. Трясли, мыли, пылесосили — пыль столбом. С каждой минутой сил и азарта прибывало всё больше. И у него, и у Люськи. Как заведённые. Бабуля сквозь улыбку ворчала:
— Ну, разбегались! Как перед концом света! Того и гляди, с ног собьют!
В ночь с пятницы на субботу Митька почти не спал. Лежал с закрытыми глазами и прокручивал разные ситуации предстоящего разговора с отцом. Самое главное, чтобы отец почувствовал, что это его дом, где каждая вещь помнит тепло его рук и те добрые моменты, каких было в их семье в общем-то немало. Особенно ярко всегда вспоминался Новый год. На них с Люськой возлагалась обязанность украшать гостиную. Они развешивали вьющиеся ленты серпантина, сверкающие пряди разноцветного дождика, ажурные снежинки — плоды Люськиных вдохновенных фантазий. Отец устанавливал в углу ёлку, пряча под ветви лампочки гирлянды, и шёл помогать матери готовить на праздничный стол. Отцу почему-то всегда очень шёл передник. Ему будто на роду написано было поваром быть. Митька в этот раз, помогая кухарить, тоже отцов передник нацепил, но мать на это среагировала, мягко скажем, «неадекватно». Выронила кастрюлю из рук, разлив аппетитный холодец по полу кухни. Хорошо не весь. Вместо обычных четырёх тарелок получилось две. И с этого момента весь праздник пошёл как-то наперекосяк. Вместо брызг радости — слёзы, тягостное молчание и горькие пожелания счастья, уже отдающего нафталином. А потом все втроём уткнулись в телевизор, чтобы скромно и незаметно приютиться в уголке шумного концертного веселья.
Отец позвонил в дверь рано утром, когда женщины еще спали. На звонок Митька спрыгнул с кровати так резво, что ушиб большой палец об угол письменного стола. Хромая и превозмогая боль, открыл дверь и обнял отца. Пока тот раздевался, отнес его сумку в свою комнату. И молча поманил его рукой, мол, сначала ко мне зайди. Отец понял. На цыпочках, чтобы не скрипеть половицами, последовал за сыном и плотно прикрыл за собой дверь.
— Ну, как ты, пап? — Само собой слетело с пересохших Митькиных губ.
— Да что обо мне! — махнул он рукой. — Скучаю о вас очень! — И отвел в сторону блеснувший слезой взгляд. Отца всегда считал Митька человеком сильным, и пробить его до слёз могло лишь событие из ряда вон выходящее. Значит, интуиция не подвела. В Питере отцу без них жилось не сладко. Справившись с собой, отец продолжал: — Последнее время места нигде себе не находил. Душа на части рвалась! — И потёр рукой грудь, видно, успокаивая сердце. — И видишь ты, предчувствие не обмануло!..
— А чего не писал? — пытал Митька.
— Хотел, чтобы привыкли без меня. А может, чтобы я без вас!.. Только не получилось!
— А родился у тебя кто?
Отец потупил взгляд, долго молчал, выискивая подходящие фразы. В конце концов, решил сказать прямо, без обиняков:
— Не стала она рожать. Не захотела. Себя любит очень. Да что об этом говорить! Вы-то тут как? Я как письмо твоё прочёл, всё внутри перевернулось!
Говорили, как два взрослых, на равных. Будто не два месяца, два десятка лет с тех пор прошло. Чтобы не тяготить отца былым, Митька перевёл стрелки на мать. Говорил так сухо и скупо, словно не рассказывал, а зачитывал присланную кем-то телеграмму.
— Ослабла мать очень, похудела. Боится в больницу идти, думает, что рак. Душит, говорит. Шея и правда припухла. Плачет часто. Как ребёнок: ни с того, ни с сего. И руки трясутся. Ты её поддержи, ладно? — и тихо добавил: — Любит она тебя!
Отец понурил голову, как провинившийся школьник. И опять, как это однажды случилось в Болгарии, Митька вдруг почувствовал себя значительно старше отца.
— Я к вам вернуться хочу! Не могу я там! Не моё! Как думаешь, простит меня мать? — И отец взглянул на Митьку с такой мольбой, как смотрят на чудотворную икону. Вот дела! А он-то, Митька, что? Бог, что ли?! Для порядка шмыгнул носом и уклонился от прямого ответа:
— Дед бы простил!.. Попробуй, найди слова.
— Ясно! — зачем-то потёр шею отец. — Ты её подготовишь или мне сразу в комнату войти?
— Лучше сам!
Отец резко устремился к двери. Потом вдруг развернулся и крепко, по-мужски, пожал сыну руку.
«Дед! Выручай! — горячим шёпотом взмолился Митька. — Помири их! И тогда мамка поправится, я знаю!»
— Митя! Это ты всё там ходишь? — донесся из гостиной полусонный бабушкин голос.
— Да, я! Пить хочу, — сонно откликнулся Митька. — Ещё рано. Ты спи, бабуль, спи!
И замер, стараясь уловить хоть какие-то звуки, чтобы понять, что творится у матери в спальне. Но в комнате было так тихо, что Митька засомневался: там ли отец? Тихонько прошёл в кухню. В кухне отца не было. В ванной тоже. И в туалете свет не горит. Люська спит. Бабуля в гостиной. У матери. Где ж ему ещё быть! Ну, пусть помолчат...

P.S. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВЕСНЫ
Первый мартовский день прямо-таки упивался солнечным светом. Солнце, умытое и по-весеннему яркое, время от времени пряталось за легкие, будто ватные, облачка и снова кокетливо выглядывало, расплываясь в ослепительной улыбке. Так и представляешь детскую картинку: солнышко на ножках, и рот — от уха до уха. Почему весной у всех такой балдёжный вид?! Шальная радость так и брызжет со всех сторон: с позолоченных куполов обновлённого собора, с железных рекламных щитов, по которым гулко бьёт головой хулиганистый ветер, с оголённых, а потому застенчивых ветвей старых тополей. Уж им-то, казалось бы, какой резон радоваться? Давно уж помечены красной краской, то бишь приговорены под снос. Хотя и тополиным пням быстро нашлось применение. Старушки сделали из них цветочные клумбы и теперь всегда были при деле: рьяно гоняя от них бомжей, стоило тем приютиться где-нибудь около, с пивком.
Митька шёл из школы и улыбался, вспоминая мать с отцом. Так и ходят за ручку, как молодожены в медовый месяц. О прошлом никто в доме не вспоминает, словно и не было ничего такого, обычная командировка. Бабуля, даже уезжая, виду не показала, что знает всё. Люська с колен отца не сходит, так и висла бы у него целыми днями на шее. Вид, как у пятилетней. Снова в детство впала. Отец млеет.
Когда он уехал в Петербург за вещами, Митька держал на нём внимание каждый день. Про себя твердил, словно заклинал: «Вернётся! Вернётся! Вернётся!». Чтобы — упаси Бог! — никаких сомнений! Отец в Питере даже не ночевал. За день обернулся, и все вопросы рабочие решил. А потом несколько дней мать по разным больницам возил. Выяснилось: проблемы, как и говорила тётя Нина, со щитовидкой. Поставили в план на операцию. Митька успокоился. Всё будет хорошо. И никакой там не рак! Поправится. Точняк! Главное, чтобы мысли работали в нужном направлении.
А сам каждый вечер писал Рите письма. Она не отвечала. Но он всё равно писал, каждый Божий день. Знал: капля камень долбит. Выбирал из книг подходящие абзацы, где описывались сильные чувства героев, и, заключив текст в кавычки, отправлял, сделав соответствующую ссылку: «Толстой», «Достоевский», «Чехов»... Столько произведений перечитал! (Знала бы Маргарита Рашидовна!) И сделал для себя потрясающее открытие: оказывается, в любви все люди — единомышленники. И страдают от этой болезни все почти одинаково. Хоть прошлый век взять, хоть нынешний. А потом отправил Рите потрясающую открытку. На открытке — весенняя лужа, в которую, с явно случайного облачка, падают крупные капли дождя. На тучку, подставив к глазам руку, с удивлением смотрит фиолетовый подснежник. Внизу, под подснежником, написал: «Рита! С праздником весны! Как ты, зайка? Ответь! Я так скучаю!!!» И был уверен на все сто, что ответ придёт. Потому что мыслями успел заглянуть в будущее. И оно открылось самой светлой стороной. У них с Ритой трое детей: два мальчика и девочка. Он руководит исследовательским Центром по изучению мысленной энергии. Рита пишет художественные книги. Люська работает под его началом и очень помогает в анализе экспериментальной деятельности. Мать с отцом живут вместе с бабулей в деревне, куда так любят ездить они, их дети, вместе с внуками.
Не успел отправить сообщение, как зазвонил «мобильник»:
— Димка! Это я! Прости меня, слышишь! Люблю я тебя, Гуманоид ты мой милый! — И голос дрогнул. — Приезжай на праздник, а?!
— Ты что научилась мысли читать?! Умница! С чем тебя и поздравляю! Обязательно приеду!
Болтали долго, пока не кончились деньги. И Митька сразу лётом на вокзал за билетом. Купить туда и обратно заранее, чтобы не переживать. Перед Женским днём на вокзале будет столпотворение, как и перед цветочным магазином. Какой мудрый человек придумал этот праздник?! Наверное, каждому мужчине, подарившему в этот день женщине цветы, Богом прощаются многие грехи. У деда к этому дню всегда зацветала поставленная в воду верба. Надо будет купить цветы не только маме и Рите, но и Люське. Тоже взрослая уже. И Митькина душа переполнилась радостью предстоящих перемен. Жизнь тем и интересна, что в ней всё время что-то меняется, что-то происходит. За зимой спешит долгожданная весна, за весной вальяжно выступает лето, за летом рябиновой кистью робко стучится в окно осень. Наверное, правда, в каждом времени года своя прелесть. Зря, что ль, Пушкин писал: «Унылая пора, очей очарованье!..» Тут вспомнились и мудрые слова деда: «В любом возрасте, Митька, свои радости. Только об одном Бога молю, чтобы дал умереть в свой счастливый срок. Пока не в обузу родным да близким, пока ты всем нужен, пока тебя любят, и ноги благополучно носят по земле». Выходит, что дед тоже не желал вечной жизни. А значит, «Гулливер», что-то в твоей идее воскресения не состыковывается. А может, время не подошло? Так пусть всё идёт своим чередом. К осени он непременно переберётся в Петербург. В этом не сомневался. И всякого рода экзамены его, Митьку, не пугали: ни выпускные, ни вступительные. Всё будет так, как он это себе представляет. Потому что мысль — это сила! Поднял счастливые глаза к небу. «Дед? Ты меня слышишь?» И тут же в голове прозвучало такое знакомое и родное: — «А то!»

<- предыдущая страница