<- предыдущая страница

ДОМАШНИЙ МУЗЕЙ

КАМИЛЛЬ КОРО „ВОЗ СЕНА"

Начнем со стихов:
Вот вечер шествует уже с окрестных гор,
Наводит мглу и тень на весь земной простор.
Закат еще горит, как желтизна лимона,
Но блекнет алая полоска небосклона.
Молчат кузнечики. Повсюду тишина;
Лишь жалоба ручья вдали едва слышна.
Омытая росой ночная колесница
Над миром дремлющим в безмолвии катится.
И вот уже кругом так мглисто и серо,
Что где-нибудь в углу едва прочтешь: Коро.
Так поэт Теофиль Готье передал впечатление от пейзажей Камилла Коро — художника рассветных и закатных сумерек и тех неуловимых изменчивых состояний природы, которые и составляют ее суть, или, поэтически говоря, душу. До Коро среди европейских пейзажистов не было никого, кто бы так глубоко проникал в тайное трепетное естество природы. После же Коро, похоже, лирический пейзаж, прославивший его, все больше вытеснялся на обочину художественного процесса, заменялся аналитическим пейзажем (как, скажем, у Сезанна) или исповедальным (какие писал Ван Гог). Таким образом, Коро — художник единственный в своем роде: он пришел как бы из ниоткуда и ушел, не оставив ни школы, ни учеников.
Коро родился в 1796 году в буржуазной семье и живописью начал заниматься поздно. В юности, по воле отца, он целых восемь лет убил понапрасну, пытаясь стать торговцем. «Не выдержав дольше,— сказано в его автобиографии,— я стал художником. Мишаллон был моим первым учителем. Утратив его, я перешел в мастерскую Бертена. А затем остался совсем один, наедине с природой. Вот и все».
Тут следует пояснить, что Коро как художник воспитывался в русле французского академизма, освященного именем Пуссена прежде всего. И в ранних пейзажах Коро нетрудно найти следы скрытой полемики, если не борьбы с классицистическим пуссеновским пейзажем, с его холодноватой нормативностью и предустановленным величием. Коро с самого начала старался выйти на прямой контакт с природой, которому не мешали бы великие традиции, исторические воспоминания и высокие образцы.
Несколько раз он ездил в Италию. Писал как полагается античные развалины, копировал старых мастеров. Однако, обладая живым лирическим темпераментом и современной душой, он, стоя за мольбертом, старался не обуздать, а по возможности полно раскрыть свое «я». Эпоха романтизма с ее эмансипацией личности мало отразилась в его живописи, зато сформировала его душу. (Кстати, есть версия, что, будучи в Риме, Коро познакомился с Сильвестром Щедриным — еще одним классиком с романтической душой — и внимательно присматривался к его живописным новациям.)
Став художником, то есть неудачником в глазах семьи, Коро до седых волос оставался почтительным и покорным сыном. Существуя на скудную ренту, назначенную отцом, он во всем повиновался ему, сбрил, например, романтическую бороду, чтобы не шокировать домашних. Только на уговоры жениться не сдавался, шутил, что обвенчан с Музой: «Она — мое увлечение, моя невидимая подруга, чья молодость неувядаема, чья верность вечна».
Каждый год Коро путешествовал — изъездил всю Францию вдоль и поперек. Особенно любил глухую провинцию. Пейзажи Коро, а он так и подписывался: «Коро, пейзажист», рождались во время его продолжительных одиноких прогулок. М. В. Алпатов писал: «Прогулка Коро — это отдых горожанина, это поиски личной свободы в просторе лугов, под сенью лесной чащи... Обычно художник далеко не отходит от человеческого жилья. Иногда ему попадаются люди: женщины, пасущие коров или собирающие хворост, крестьяне, возвращающиеся с поля. Это не стаффаж классического пейзажа, атрибуты природы, гении мест, но это и не воздушные красочные пятна, как у импрессионистов». Рисуя людей на лоне своих пейзажей, Коро всегда находил точную меру их взаимного сочетания или, лучше сказать, сосуществования в пространстве одной картины: люди, сроднившиеся с природой, среди природы, говорящей языком человеческой души. Нужно было с бесконечной добротой относиться к Божьему миру, чтобы писать его так любовно, как писал Коро...
На натуре Коро писал только этюды; картина создавалась по памяти, в мастерской. «После моих прогулок,— рассказывал он,— я на несколько дней приглашаю к себе в гости Природу; и вот тут-то и начинается мое безумие: с кистью в руках я ищу орешки в лесах моей мастерской, я слышу, как поют птицы, как трепещет от ветра листва, вижу, как струятся ручейки и реки; даже солнце всходит и закатывается у меня в мастерской». Он работал как одержимый, не замечая времени, волховал и безумствовал с красками, и вместе с тем ему никогда не изменяло в высшей степени трезвое чувство действительности. Мы встречаем в его картинах поэтические, даже фантастические мотивы, но прежде всего — это картины строгого реалиста, понимающего действительность и дорожащего ею. Фантастичность (частая) замыслов и точность (постоянная) в деталях — это одна из самых пленительных черт манеры Коро.
Воспроизводящийся здесь «Воз сена» — прекрасный образчик зрелой манеры Коро. Продолжаем читать Алпатова: «Старое придорожное дерево, залитая водою дорога, поле, разбросанные избушки, воз сена — к этому сводится сюжет картины. Дерево — хмурое, поле — бесконечно тусклое, небо — серое, облачное. Но вот подул ветер, мелькнул среди облаков кусочек лазури, выглянул робкий солнечный луч, блеснула полоска поля, и этой кроткой улыбке пейзажа вторит голубая рубаха крестьянина на возу — единственное цветовое пятно во всей притушенной симфонии красок. Миг просветления после долгих пасмурных дней! Кто чуток к природе, пусть радуется этому мгновению — вот что говорит картина Коро».
О жизни Коро можно было бы говорить много. Мы ограничимся несколькими словами. Он был простым, добросердечным человеком, ко всему внешнему относился с мягкой иронией мудреца. Когда в 1849 году его наградили орденом Почетного легиона (первый и последний официальный успех), он предпочел подчеркивать в этом событии комическую сторону: дело в том, что Коро-отец долго не мог поверить в награждение сына-неудачника и считал, что произошла ошибка и орден предназначается ему.
Слава Коро росла с годами, но так и не стала официальной славой. Коро и государство не интересовались друг другом. Говорят, Наполеон Третий заметил: «Чтобы понять Коро, нужно слишком рано вставать». Сам же он говорил: «Чтобы понять мои картины, нужно набраться терпения и дождаться, пока поднимется туман». Слава ни в чем не изменила его. Он остался, как и был, непритязательным, великодушным, щедрым. Нищему и полуослепшему художнику Домье он подарил дом. Несмотря на спрос, продолжал очень дешево ценить свои картины. Многие недоумевали — почему, а он, лукаво улыбаясь, отвечал: «Если я изменюсь,— изменится и моя живопись. Лучше уж мы останемся прежними».
Умер Коро в 1875 году в Париже и был похоронен на кладбище Пер-Лашез.
В. АЛЕКСЕЕВ


ДЛЯ МАЛЫШЕЙ

ЧУК И ГЕК

АРКАДИЙ ГАЙДАР

Жил человек в лесу возле Синих гор. Он много работал, а работы не убавлялось, и ему нельзя было уехать домой в отпуск.
Наконец, когда наступила зима, он совсем заскучал, попросил разрешения у начальников и послал своей жене письмо, чтобы она приезжала вместе с ребятишками к нему в гости.
Ребятишек у него было двое — Чук и Гек.
А жили они с матерью в далёком огромном городе, лучше которого и нет на свете.
Днём и ночью сверкали над башнями этого города красные звёзды.
И, конечно, этот город назывался Москва.
Как раз в то время, когда почтальон с письмом поднимался по лестнице, у Чука с Геком был бой. Короче говоря, они просто выли и дрались.
Из-за чего началась эта драка, я уже позабыл. Но помнится мне, что или Чук стащил у Гека пустую спичечную коробку, или, наоборот, Гек стянул у Чука жестянку из-под ваксы.
Только что оба эти брата, стукнув по разу друг друга кулаками, собирались стукнуть по второму, как загремел звонок, и они с тревогой переглянулись. Они подумали, что пришла их мама! А у этой мамы был странный характер. Она не ругалась за драку, не кричала, а просто разводила драчунов по разным комнатам и целый час, а то и два не позволяла им играть вместе. А в одном часе — тик да так — целых шестьдесят минут. А в двух часах и того больше.
Вот почему оба брата мигом вытерли слёзы и бросились открывать дверь.
Но, оказывается, эта была не мать, а почтальон, который принёс письмо.
Тогда они закричали:
— Это письмо от папы! Да, да, от папы! И он, наверное, скоро приедет.
Тут, на радостях, они стали скакать, прыгать и кувыркаться по пружинному дивану. Потому что хотя Москва и самый замечательный город, но когда папа вот уже целый год как не был дома, то и в Москве может стать скучно.
И так они развеселились, что не заметили, как вошла их мать.
Она очень удивилась, увидав, что оба её прекрасных сына, лежа на спинах, орут и колотят каблуками по стене, да так здорово, что трясутся картины над диваном и гудит пружина стенных часов.
Но когда мать узнала, отчего такая радость, то сыновей не заругала.
Она только турнула их с дивана.
Кое-как сбросила она шубку и схватила письмо, даже не стряхнув с волос снежинок, которые теперь растаяли и сверкали, как искры, над её тёмными бровями.
Всем известно, что письма бывают весёлые или печальные, и поэтому, пока мать читала, Чук и Гек внимательно следили за её лицом.
Сначала мать нахмурилась, и они нахмурились тоже. Но потом она заулыбалась, и они решили, что это письмо весёлое.
— Отец не приедет,— откладывая письмо, сказала мать.— У него ещё много работы, и его в Москву не отпускают.
Обманутые Чук и Гек растерянно глянули друг на друга. Письмо оказалось самым что ни на есть распечальным.
Они разом надулись, засопели и сердито посмотрели на мать, которая неизвестно чему улыбалась.
— Он не приедет,— продолжала мать,— но он зовёт нас всех к себе в гости.
Чук и Гек спрыгнули с дивана.
— Он чудак человек,— вздохнула мать.— Хорошо сказать — в гости! Будто бы это сел на трамвай и поехал...
— Да, да,— быстро подхватил Чук,— раз он зовёт, так мы сядем и поедем.
— Ты глупый,— сказала мать.— Туда, ехать тысячу и ещё тысячу километров поездом. А потом в санях лошадьми через тайгу. А в тайге наткнёшься на волка или на медведя. И что это за странная затея! Вы только подумайте сами!
— Гей-гей! — Чук и Гек не думали и полсекунды, а в один голос заявили, что они решили ехать не только тысячу, а даже сто тысяч километров. Им ничего не страшно. Они храбрые. И это они вчера прогнали камнями заскочившую во двор чужую собаку.
И так они говорили долго, размахивали руками, притопывали, подпрыгивали, а мать сидела молча, всё их слушала, слушала. Наконец рассмеялась, схватила обоих на руки, завертела и свалила на диван.
Знайте, она давно уже ждала такого письма, и это она только нарочно поддразнивала Чука и Гека, потому что весёлый у нее был характер.
Прошла целая неделя, прежде чем мать собрала их в дорогу. Чук и Гек времени даром не теряли тоже. Чук смастерил себе кинжал из кухонного ножика, а Гек разыскал себе гладкую палку, забил в нее гвоздь, и получилась пика, до того крепкая, что если бы чем-нибудь проколоть шкуру медведя, а потом ткнуть этой пикой в сердце, то, конечно, медведь сдох бы сразу.
Наконец все дела были закончены. Уже запаковали багаж. Приделали второй замок к двери, чтобы не обокрали квартиру воры. Вытряхнули из шкафа остатки хлеба, муки и крупы, чтобы не развелись мыши. И вот мать уехала на вокзал покупать билеты на вечерний завтрашний поезд.
Но тут без неё у Чука с Геком получилась ссора.
Ах, если бы только знали они, до какой беды доведёт их эта ссора, то ни за что бы в этот день они не поссорились.
У запасливого Чука была плоская металлическая коробочка, в которой он хранил серебряные бумажки от чая, конфетные обёртки (если там был нарисован танк, самолет или красноармеец), галчиные перья для стрел, конский волос для китайского фокуса и ещё всякие очень нужные вещи.
У Гека такой коробочки не было. Да и вообще Гек был разиня, но зато он умел петь песни.
И вот как раз в то время, когда Чук шел доставать из укромного места свою драгоценную коробочку, а Гек в комнате пел песни, вошёл почтальон и передал Чуку телеграмму для матери.
Чук спрятал телеграмму в свою коробочку и пошёл узнать, почему это Гек уже не поёт песни, а кричит:
Р-ра! Р-ра! Ура!
Эй! Бей! Турумбей!
Чук с любопытством приоткрыл дверь и увидел такой «турумбей», что от злости у него затряслись руки.
Посреди комнаты стоял стул, и на спинке его висела вся истыканная пикой, разлохмаченная газета. И это ничего. Но проклятый Гек, вообразив, что перед ним туша медведя, яростно тыкал пикой в жёлтую картонку из-под маминых ботинок. А в картонке у Чука хранилась сигнальная жестяная дудка, три цветных значка от Октябрьских праздников и деньги — сорок шесть копеек, которые он не истратил, как Гек, на разные глупости, а запасливо приберёг в дальнюю дорогу.
И, увидав продырявленную картонку, Чук вырвал у Гека пику, переломил ее о колено и швырнул на пол.
Но, как ястреб, налетел Гек на Чука и выхватил у него из рук металлическую коробку. Одним махом взлетел на подоконник и выкинул коробку через открытую форточку.
Громко завопил оскорблённый Чук и с криком: «Телеграмма! Телеграмма!» — в одном пальто, без калош и шапки, выскочил за дверь.
Почуяв неладное, вслед за Чуком понёсся Гек.
Но напрасно искали они металлическую коробочку, в которой лежала еще никем не прочитанная телеграмма.
То ли она попала в сугроб и теперь лежала глубоко под снегом, то ли она упала на тропку и её утянул какой-то прохожий, но, так или иначе, вместе со всем добром и нераспечатанной телеграммой коробка навеки пропала.
Вернувшись домой, Чук и Гек долго молчали. Они уже помирились, так как знали, что попадёт им от матери обоим. Но так как Чук был на целый год старше Гека, то, опасаясь, как бы ему не попало больше, он придумал:
— Знаешь, Гек: а что, если мы маме про телеграмму ничего не скажем? Подумаешь — телеграмма! Нам и без телеграммы весело.
— Врать нельзя,— вздохнул Гек.— Мама за враньё всегда ещё хуже сердится.
— А мы не будем врать! — радостно воскликнул Чук.— Если она спросит, где телеграмма,— мы скажем. Если же не спросит, то зачем нам вперёд выскакивать? Мы не выскочки.
— Ладно,— согласился Гек.— Если врать не надо, то так и сделаем. Это ты хорошо, Чук, придумал.
И только что они на этом порешили, как вошла мать. Она была довольна, потому что достала хорошие билеты на поезд, но всё же она сразу заметила, что у её дорогих сыновей лица печальны, а глаза заплаканы.
— Отвечайте, граждане,— отряхиваясь от снега, спросила мать,— из-за чего без меня была драка?
— Драки не было,— отказался Чук.
— Не было,— подтвердил Гек,— Мы только хотели подраться, да сразу раздумали.
— Очень я люблю такое раздумье,— сказала мать.
Она разделась, села на диван и показала им твёрдые зелёные билеты: один билет большой, а два маленьких. Вскоре они поужинали, а потом утих стук, погас свет, и все уснули.
А про телеграмму мать ничего не знала, поэтому, конечно, ничего не спросила.
Назавтра они уехали. Но так как поезд уходил очень поздно, то сквозь чёрные окна Чук и Гек при отъезде ничего интересного не увидели.
Ночью Гек проснулся, чтобы напиться. Лампочка на потолке была потушена, однако все вокруг Гека было озарено голубым светом: и вздрагивающий стакан на покрытом салфеткой столике, и жёлтый апельсин, который казался теперь зеленоватым, и лицо мамы, которая, покачиваясь, спала крепко-крепко. Через снежное узорное окно вагона Гек увидел луну, да такую огромную, какой в Москве и не бывает. И тогда он решил, что поезд уже мчится по высоким горам, откуда до луны ближе.
Он растолкал маму и попросил напиться. Но пить ему она по одной причине не дала, а велела отломить и съесть дольку апельсина.
Гек обиделся, дольку отломил, но спать ему уже не захотелось. Он потолкал Чука — не проснется ли. Чук сердито фыркнул и не просыпался.
Тогда Гек надел валенки, приоткрыл дверь и вышел в коридор.
Коридор вагона был узкий и длинный. Возле наружной стены его были приделаны складные скамейки, которые сами с треском захлопывались, если с них слезешь. Сюда же, в коридор, выходило еще десять дверей. И все двери были блестящие, красные, с желтыми золочеными ручками.
Гек посидел на одной скамейке, потом на другой, на третьей и так добрался почти до конца вагона. Но тут прошёл проводник с фонарём и пристыдил Гека, что люди спят, а он скамейками хлопает.
Проводник ушёл, а Гек поспешно направился к себе в купе. Он с трудом приоткрыл дверь. Осторожно, чтобы не разбудить маму, закрыл и кинулся на мягкую постель.
А так как толстый Чук развалился во всю ширь, то Гек бесцеремонно ткнул его кулаком, чтобы и тот подвинулся.
Но тут случилось нечто страшное: вместо белобрысого, круглоголового Чука на Гека глянуло сердитое усатое лицо какого-то дядьки, который строго спросил:
— Это кто же здесь толкается?
Тогда Гек завопил что было мочи. Перепуганные пассажиры повскакивали со всех полок, вспыхнул свет, и, увидав, что он попал не в свое купе, а в чужое, Гек заорал еще громче.
Но все люди быстро поняли, в чем дело, и стали смеяться. Усатый дядька надел брюки, военную гимнастерку и отвел Гека на место.
Гек проскользнул под свое одеяло и притих. Вагон покачивало, шумел ветер.
Невиданная огромная луна опять озаряла голубым светом вздрагивающий стакан, оранжевый апельсин на белой салфетке и лицо матери, которая во сне чему-то улыбалась и совсем не знала, какая беда приключилась с её сыном.
Наконец заснул и Гек.
...И снился Геку странный сон:
Как будто ожил весь вагон,
Как будто слышны голоса
От колеса до колеса.
Бегут вагоны — длинный ряд —
И с паровозом говорят.
Первый:
Вперёд, товарищ! Путь далёк
Перед тобой во мраке лёг.
Второй:
Светите ярче, фонари,
До самой утренней зари!
Третий:
Гори, огонь! Труби, гудок!
Крутись, колёса, на Восток!
Четвёртый:
Тогда закончим разговор,
Когда домчим до Синих гор.
Продолжение следует

Рисунки А. Распопова


журнал "Семья и школа" в 1991 году

«Школа вчера, сегодня, завтра»: диалог московского учителя Андрея Петровича Загорского и известного психолога Алексея Алексеевича Леонтьева

Бенджамин Спок. «Путеводитель подростка по жизни и любви»

Как объяснить сыновьям и дочкам, откуда берутся дети?
Журнал постарается помочь родителям, напечатав популярную работу врача А. Аударине и художника М. Пубниньша из Риги «Откуда берутся дети?»

Если общество в кризисе, то кризис переживает и его первая ячейка - семья. Вместе с Вами, читатель, мы будем стремиться осознать сегодняшние проблемы в статьях под рубриками «Общество и семья» и «Родительская ассоциация», где выступят демографы, политики, социологи, публицисты


30 коп. Индекс 70909
ISSN 0131-7377 «Семья и-школа», 1990, № 9, 1-64

<- предыдущая страница