<- предыдущая страница следующая ->

КЛУБ ИНТЕРЕСНЫХ ВСТРЕЧ

Савелий Ямщиков:
"Вижу просветленные лики России"

Применительно к культуре перестройка — поистине эпоха Возрождения для нашей страны. В этом убеждает не столько появление новых выдающихся творцов, сколько возвращение нам того великого, что было создано ранее — написано пером и кистью, изваяно, построено...
Четверть века работал Савелий Васильевич Ямщиков в музеях и храмах российских, открыв при этом немало замечательных произведений старых мастеров. Он — инициатор и устроитель интереснейших выставок, знакомящих с неизвестными доселе именами художников, живописными школами. Ямщиков выпустил несколько десятков альбомов, каталогов выставок, сборников, он консультировал прекрасный фильм А. Тарковского «Андрей Рублев», как бы оставаясь в тени, «за кадром».
Вот что пишет критик В. Курбатов в своем емком очерке о Ямщикове: «Непрочные памятники письменности улетали с черным дымом пожаров, но, по счастью, по храмам и крестьянским избам, дворцам и окраинным скитам оберегалась и из пожаров спасалась живописная история национального самосознания, и теперь в этих спасенных сначала русскими мужиками, а затем умными руками реставраторов памятниках мы можем прочитать истоки уверенности и стойкости народа, понять глубину его мысли и восстановить духовную колыбель сегодняшней культуры».
Лучше об искусстве реставрации, по-моему, трудно сказать. И все же интересно послушать его самого — человека с «умными руками», заслуженного деятеля искусств РСФСР, члена президиума Советского фонда культуры, председателя Ассоциации реставраторов СССР Савелия Ямщикова.
— Савелий Васильевич, при всей очевидной важности темы — восстановление древних произведений искусства, возвращение к истокам — меня все же не оставляет ощущение некоторой, что ли, несвоевременности такого разговора. За окнами вашей мастерской стихия дефицита, талоны и карточки, страна переживает экономический и политический кризис, а мы с вами, так сказать, «о музах»...
— Положение в стране меня глубоко волнует. Но вспомните: духовное в народе никогда не умирало. В самые трудные годы, в войну люди тянулись к религии, к Богу. Казалось бы, сейчас всем нужно биться за то, чтобы наполнить прилавки продуктами. Однако именно сейчас, как бы тяжко им ни приходилось, музейные работники города Кириллова на Вологодчине бьются за возвращение из Рублевского музея законно им принадлежащих девятнадцати икон. Это для меня одно из свидетельств того, что Россия не умерла, несмотря ни на что, духовное главенствует. Я понимаю, одной духовной пищей сыт не будешь, но без нее и физическая не впрок.
— Ваша профессия, возможно, кому-то кажется почти экзотической, стоящей как бы особняком от того, чем занят народ. Скажите несколько слов о работе реставратора.
— Моя профессия — реставрация, исследование русской культуры,— как и вся моя жизнь, допускаю, кому-то кажутся элитарными. Дескать, обособлен от народа. Однако это далеко не так. Моя профессия тем мне дорога, что связана прежде всего с людьми, с городами и весями России, где создавались произведения искусства, которые мне довелось возвращать к жизни. И чем дальше, тем чаще я думаю: какое счастье, что я выбрал именно эту профессию. Я благодарен судьбе, что большая часть моей жизни прошла не в кабинетах, не в мастерской, не в институте реставрации, где я работаю теперь, а в гуще народа. Бог дал мне не просто повидать как заезжему туристу земли, где были созданы уникальные постройки. Экспедиции по Рязанской, Вятской, Новгородской, Псковской областям, и особенно многолетняя работа на севере — в Карелии и в Архангельской области,— все это позволило мне воочию убедиться в том, как талантлив и духовно богат русский человек. В большом городе, задавленном так называемой диктатурой пролетариата, люди более замкнуты, запуганы. В деревне же народ непосредственнее, хотя ему порой и достается побольше, чем горожанам. Страна наша страдает в основном оттого, что были уничтожены корни — российское крестьянство и российская провинция, а Россия испокон веков сильна была своей глубинкой.
Как видите, говоря о работе реставратора, невозможно обойти стороной проблемы России, ее историю.
— Очевидно, ваша профессия предполагает владение специфическими качествами, знаниями?
— Более четверти века я занимался этим делом и, естественно, приобрел некоторые навыки. По форме доски, по способу обработки дерева, по характерным гвоздям я должен уметь определить работу мастера XII, XIII или XIV, XV веков. Я должен отличать манеру письма Дионисия или Феофана Грека от «почерка» Андрея Рублева или Даниила Черного.
Реставратору нужно прекрасно знать технику живописи и рисунка, разбираться в вопросах истории и географии, хорошо усвоить определенные разделы физики и химии. И при всем том обязательно иметь верный глаз и твердую руку. По мере необходимости приходится быть и филологом, и философом, и богословом.
Как видите, специалист-реставратор должен быть универсалом, подкованным и теоретически и практически. При этом наш труд, за редким исключением, почти лишен внешней эффектности. Зато эти редкие исключения способны обнажить характерные признаки профессии.
...Совершенно черная с виду доска. Это старая икона, покрытая слоем грязи и копоти. Я кладу на нее кусок байки, смоченной в растворителе, прикрываю стеклом. Минут через двадцать снимаю «компресс». Острым скальпелем осторожно удаляю размягченный пласт: тусклый растрескавшийся лак, олифу, ставшую от времени черно-бурой, грубые краски позднейших записей. И постепенно, дюйм за дюймом, под рукой у меня вспыхивают драгоценные первоначальные краски, освобождаясь от плена, длившегося несколько столетий.
Художники древности краски себе готовили сами, затирая пигменты на яичном желтке. Яичная эмульсия, твердея, приобретала удивительную прочность. Мастера проявляли завидное упорство и терпение, по году и по два выдерживали иконы, давали выстояться и только потом покрывали изображение олифой, чтобы краски «звучали» свежо и интенсивно.
Вряд ли какие-то другие памятники культуры хранились в менее подходящих условиях, чем иконы. В темных и сырых помещениях церквей тонкий слой олифы быстро чернел. Сажа и копоть довершали дело, и уже через несколько десятилетий первоначальное изображение едва различалось.
И тут приходила очередь «спасателей». Церковная община приглашала иконописца, чтобы тот «поновил образ». Часто этот художник поступал просто: соскабливал старую живопись и рисовал заново. Страшно подумать, сколько прекрасных произведений искусства исчезло таким образом. В лучшем случае «поновитель» писал поверх слоя потемневшей олифы, его работа опять темнела и ее снова покрывали новой записью...
Вот чего я действительно не умею и чему, вероятно, уже не научусь,— это профессиональному хладнокровию в момент, когда передо мной оживает удивительное искусство древних живописцев. Хладнокровию при виде чуда!
— В чем же секрет такого воздействия древних икон на современного человека, на его душу?
— В те века светской живописи еще не существовало. Не ведая других сюжетов, кроме Священного писания, старые художники стремились выразить в краске весь мир своих чувств и взглядов — это стремление жило в человеке и требовало выхода. Именно поэтому поток древнерусской живописи, зажатый, как в горном ущелье, между Библией и Евангелием, достигал поразительной мощи.
Вот почему я не могу без волнения смотреть на святых работы Феофана Грека или Рублева. Их глаза и руки, весь их облик часто больше открывает мне в прошлом, чем целые собрания исторических сочинений.
— Преклоняюсь перед вашим едва ли не священным трепетом, с которым вы, чувствую, относитесь к предметам своей любви и привязанности. Казалось бы, сам Бог велел возвращать церкви ее имущество без всяких оговорок...
— К сожалению, здесь далеко не так все просто. Да, я приветствую, когда разрушенные и поруганные святыни передаются церкви. Устраивать в храмах склады, мастерские, котельные — это, конечно же, преступление. Но, как профессионал, я убежден, что сейчас не время передавать церкви уникальные памятники — соборы, храмы с фресками, иконами — таких памятников у нас около двадцати. Церкви пока не осилить квалифицированный их ремонт и реставрацию. И тут не должно быть нажима со стороны церковников. Религия ведь прежде всего внутри человека, храмом не воспитаешь человека, если он не верующий. Я за то, чтобы передавать церковные строения на местах с тем, чтобы брали их там энтузиасты. Я знаю священников, которые все годы безвременья самоотверженно и бескорыстно сохраняли веру. Сегодня они берут эти церкви и вместе с прихожанами на свои скудные средства начинают приводить их в порядок. И не требуют, чтобы их сразу допустили служить в старинных храмах при фресках XII — XVII веков, не требуют, чтобы им отдали из музеев иконы. Между прочим, в музеях люди, сохраняющие эти иконы, не менее верующие, чем те, кто теперь требует их возврата.
— Извините, похоже, в вас сейчас говорит прежде всего профессионал...
— Понимаете, в этом деле требуется разумный компромисс. Да, храмы надо открывать, но прежде там должен быть пастырь, священник, способный вести дела как следует. А я знаю, какая у нас огромная нехватка священников, даже количественно. А уж настоящих пастырей, знающих историю нашей веры, историю религии,— их на пальцах можно пересчитать. Потому что долгие годы пастырей уничтожали вместе с церквями, убивали веру.
Да, я за то, чтобы передавать иконы из запасников музеев, скажем, иконы XIX — начала XX веков. Наша Ассоциация реставраторов будет активно помогать в их восстановлении. Это, может быть, сейчас даже важнее, нежели реставрация более древних икон. Нельзя, чтобы в церквях иконостасы на бумаге писались. Но не требуйте же сразу церковь Ильи Пророка в Ярославле! Эта церковь принадлежала купеческой семье Скрипиных, была семейной капеллой, куда на службу приходили от силы 30—50 человек. А сейчас туда ринутся тысячи людей. И фрески XVII века, которые чудом удалось сохранить, окажутся на полу. Нельзя этого допустить!
— Почему же они окажутся на полу?
— Да потому что эти фрески требуют постоянного ухода. Музейщики сейчас за ними следят, регулируют условия хранения, а когда повалят толпы народа — это конец. Это же грубейшее нарушение температурно-влажностного режима, тут уже пойдут чисто технические изменения. Как же не думать о потомках! Ведь мы уже имеем пример, когда неосторожность погубила ценнейшие фрески Рублева в Успенском соборе во Владимире — на службу там собирались одновременно многие сотни людей.
Вот говорят, на Западе, на Западе... Дескать, там фрески великих мастеров столетиями сохраняются в действующих храмах. Я знаю, как на Западе. В Италии заходишь в церковь — там сидит десять человек в огромном помещении. Есть разница? Никто на эти фрески — Симона Мартини или Пьеро Делла Франческа — никто на них, извините, не кадит свечами, а потому ничего с ними не происходит.
— И все же здравый смысл не может примириться с тем, чтобы подлинные шедевры живописи остались, по существу, сокрытыми от народа.
— Конечно, надо выставлять, показывать,— но в надлежащих условиях. Мы же пока не имеем таких возможностей. Вот когда у нас откроются сотни и тысячи церквей, можно будет открыть и эти. И я за то, чтобы шедевры древнерусского искусства переходили к церкви, только надо бы знать, в какие руки они попадут.
— Значит, сейчас самое главное — сохранить то, что еще можно восстановить? И для этого надо позаботиться, чтобы шедевры не попали к случайным людям и в неподходящие условия?
— Безусловно! Выставлять надо, но все нужно делать постепенно, без спешки. А мы подчас забываем о логике, о той же духовной и церковной философии. Отцы церкви всегда учили делать все постепенно, ведь «семь раз отмерь — один раз отрежь» — это христианская мудрость.
А откуда сейчас у церкви реставрационные навыки? Реставраторов-то опытных считанные единицы. Крайне редко встретишь священника, знающего, что такое реставрация. Я хорошо знал одного из них — настоятеля Псково-Печерского монастыря архимандрита Алипия. Так вот он в течение пятнадцати лет привел эту, кстати сказать, разваленную за предыдущие годы обитель в состояние благополучия и света. Сам художник по образованию, он понимал, что такое реставраторы, и способствовал их работе.
...Церковь должна мирить людей. И мир обязательно наступит. Я так говорю, потому что верю в Россию, пусть и истерзанную. Для меня Россия — это, во-первых, моя мать — символ оптимизма. Знаете, что она говорит? Ну-у, вы еще не видели настоящих трудностей... Для меня Россия — это те, казалось бы, незаметные сотрудники местных музеев, которые хранят культурное достояние страны, несмотря на то, что им самим есть нечего.
— Очевидно, немало еще икон дожидаются своего, так сказать, просветления. Есть ли на кого надеяться? Как обстоит дело с молодыми реставраторами?
— В институтах имеются отделения реставрации. Но настоящего специалиста в учебном заведении не подготовишь. Они рождаются, когда рядом есть мастера. Я не оканчивал специального учебного заведения, а учился у великих мастеров своего дела — перенимал, часами находясь рядом, получая первые уроки от Филатова, Кирикова, Чураковых. Более двадцати лет я проработал на поприще реставрации, и это самые светлые, самые чистые дни в моей жизни. Когда рядом были учителя.
Я знаю много примеров, когда учащиеся едут в деревню на лето и работают там, приводят в порядок храмы. Причем не за деньги — за кружку молока и кусок хлеба. Из таких и вырастают настоящие реставраторы, большие мастера.
Мне радостно, что среди молодых моих соотечественников немало искренне любящих старину, древнерусское искусство, а значит, историю родины. Способных очистить Россию от наслоений лака и грязи.
Беседу вел Юрий ТЕРЕЩЕНКО

ФОТО СЕРГЕЯ ИВАНОВА


АНТИКВАРНАЯ ЛАВКА

Кому нужны копилки

Елена Головань делает копилки. Чудные какие-то. В общем, и копилками их можно назвать лишь потому, что внутри они полые, а сверху — щелочка, куда монетки кидать. Впрочем, как они выглядят, вы можете сами судить по фотографиям. А вот почему они именно такие? С чего вдруг женщина, прежде к скульптуре никакого отношения не имевшая, вдруг взялась делать копилки? Наконец, какое все это имеет отношение к нашей рубрике о коллекциях и коллекционерах?
Я мог бы рассказать вам об этом и сам — благо с Леной мы разговаривали не один час. Но мне кажется, лучше, если я воспользуюсь магнитофонными записями наших бесед. Может, удастся донести до вас манеру говорить, характер Лены — тогда вам станут понятнее и ее копилки.
— Почему копилки? Ну, вообще это могло быть все, что угодно. Я, как всякая женщина, человек практичный. Можно ведь сделать красивую вещь, но она будет бесполезной, правильно? А копилка — это серьезно.
А началось с чего? Несколько лет назад я прочла про Битцевский парк в Москве — туда самодеятельные художники начали приносить свои работы и продавать: тут тебе и выставка, тут тебе и рынок. Я была рядом в гостях и зашла. И просто обомлела: это было что-то совершенно не похожее на весь наш уклад, на официальные выставки. Может, это на парижский Монмартр похоже. Я потом у французов спрашивала, говорят, похоже. Мороз в тот день был страшный. Минут десять можно было простоять, а я полтора часа там проторчала, ходила, смотрела. Увидела, мужик копилку продает, страшную-престрашную, ее, наверное, и по сей день не купили. Неужели, подумала, я не смогу лучше сделать?
В общем, когда я пришла домой, уже была готова создать какой-нибудь шедевр в этом духе. Из чего? Пластилин — не тот материал. Я слышала, что делают из соли с мукой. Попробовала, слепила. Вроде нормально получилось. Поставила в духовку запекать, а мой «пирожок» разъехался и превратился в блин. Ну, стала пробовать разные рецепты — и уже хорошие копилки получались, но не крепкие — трескались. Тогда села я за «алхимию», разложила на кухонном столе разные блюдечки-баночки, стала экспериментировать. Короче, сейчас мои копилки, можно сказать, из бетона — соль, мука и цемент.
Конечно, если бы я жила в деревне, не стала бы мучиться, а взяла глину, построила для обжига печку. Но в Москве все это нереально. И вообще, главное не из чего сделано. Главное, что получается. Мне мои копилки нравятся не за копилочную сущность — деньги можно и в банку складывать. А я вот друзьям своим копилки дарю, коллекционеры появились, которые хотят мои скульптурки иметь. Мне кажется, они и копеечки туда не положили — просто ни к чему это.
Нет, не все воспринимают мои игрушки одинаково. Я изредка езжу в Измайлово, куда из Битцы переехала наша ярмарка. Подходят ко мне люди, задают разные вопросы. Некоторые возмущаются: «Какой кошмар, какой ужас!» А другие приплясывают вокруг, хлопают в ладоши и довольны не знаю как. Один серьезный гражданин подошел и спрашивает: «Какая это школа?» И стал перечислять: городецкая, хохломская... А я говорю: «Никакая эта школа, просто моя». Не поверил.
Так чем все-таки многих притягивают мои копилки? Ну, не знаю. Вот я часто езжу на Украину, в деревню, где мои корни. Там по-прежнему лебеди нарисованные на стенках висят, и я от них глаз оторвать не могу. Может, потому что все вокруг фабричное и штампованное, а эти лебеди сделаны человеческими руками, они все разные. И у меня копилки все разные получаются. Я иногда хочу повторить — и не выходит: у каждой свой характер.
Они, игрушки мои, мне просто жить помогают. У меня недавно очень тяжелые дни были, а когда я садилась делать эти штуковины, успокаивалась, знаете, и настроение улучшалось. Я им отдаю хорошее настроение, а они потом мне его возвращают. А когда рисую физиономию, улыбку вывожу, и у самой невольно рот растягивается. Или вот расставлю весь мой бетонный народец — и получается веселый базар. Ко мне люди в Измайлово подходят, и я «своих» по глазам узнаю. Это люди, которые любят радоваться, они только ищут момент, чтобы в радость войти. Ну и вообще время сейчас тяжелое, мало праздников в жизни. Может, еще и поэтому мои копилки нравятся.
Как я их делаю? Вы знаете, сейчас мои материалы — мука, соль, цемент — все в дефиците. Поэтому, чтобы материалы сберечь, я сразу несколько заготовок делаю. Беру железную банку, это будет каркас, и облепляю его. Потом заготовке придаю окончательную форму и ставлю в духовку. Два часа фигурка печется, распухает, как пирожок. Остынет, я ее покрываю белой краской, а потом расписываю цветными красками, а потом — лаком, а потом... Потом кладу туда зарплату. Ну это в шутку, конечно, а вообще я вчера решила завести себе копилку, чтобы деньги складывать, а то никак у меня накоплений не выходит.
Вот вы спрашиваете: когда я леплю копилки, имею ли в виду какой-то конкретный образ? Не совсем так. У меня есть, к примеру, копилка «Турок», она на моего мужа похожа — не внешне, а по моему ощущению. А «Цыганка» — это моя украинская тетя Солоха. А «Водяной» напоминает моего сына. А «Коты» просто похожи на любимых мной котов. Все всегда с чем-то ассоциируется. Все это — мой народец, члены моей семьи. Нет, вы не смейтесь. У меня лягушка жила — тоже член семьи. А один мой родственник, одинокий человек, держал дома муху. Уходил на работу — ставил ей блюдечко с молоком, клал кусочек хлеба, приходил — менял еду.
Ко всем можно относиться, как к человеку. Вот я и копилки считаю своим народом. Они же разные все. Скажем, «коты» у меня есть дневные и вечерние. Дневные — яркие такие, а вечерние — сине-зеленые. А кто мне может запретить? У меня нет художественного совета, я сама себе хозяйка. А если кому-то не нравится, так и не надо. Зато мне нравится, вот...
Жалко ли мне расставаться с копилками? Я ведь со многими до конца не расстаюсь, они попадают к моим друзьям. У некоторых уже целые коллекции, они даже полочки специальные сделали. Ну и потом, как не расставаться? Для чего же я их делаю? Мне нравится, если это людям нравится.
Борис АЛЕКСАНДРОВ

ФОТО СЕРГЕЯ ИВАНОВА
«А вот и мой веселый «народец». Гляжу на него — сердце радуется. Захочу — кота подпишу: «КОТ», захочу — русалку. Кто мне может запретить? А если кому-то не нравится... Ну что ж, мне-то нравится!»


ПО ЗАКОНУ И ПО СОВЕСТИ

"Люди меня боялись..."
Исповедь бывшего сельского участкового инспектора

Он сам пошел на откровенный разговор, этот широкоплечий мужчина неполных сорока лет, бывший сельский участковый инспектор в звании капитана, а ныне начальник вохровцев раймолокозавода. «Только сразу уговоримся: фамилию мою не называть,— предупредил он.— Не то, что я чего-то боюсь, а просто — на всякий случай».
Мы встречались с ним дважды во время дежурств. Думается, «ночные исповеди» бывшего сельского участкового представляют интерес не только для работников милиции.

«Милиция потеряла свой авторитет»
Сегодня люди задаются вопросом: почему наша жизнь такая трудная и непутевая? По-моему, тут две причины. Первая — у народа страха не стало. Вторая — милиция потеряла свой авторитет. Нынче частенько ругают бывшего министра Щелокова: мол, позволял себе много лишнего, злоупотреблял служебным положением и прочее. Ну, имелись за ним грешки. А если с другой стороны посмотреть? Именно Щелоков навел в нашем ведомстве дисциплину, люди милицию боялись. Так и должно быть. Сегодня отпустили вожжи — и глянь, сколько спекулянтов да всякого другого отребья развелось. Принятые законы об «индивидуалке» и кооперации открыли «зеленый свет» хапугам и перекупщикам. Если раньше мы могли свободно арестовать дельца, который, допустим, из Прибалтики везет контейнер с кофточками, чтобы их с выгодой перепродать, то теперь, как говорится, к нему не подступись — у него патент имеется. Почему, скажите на милость, сегодня отделы БХСС не особенно борются со спекулянтами? Им, видишь ли, невыгодно «мелочевкой» заниматься. Ну, кого-нибудь для острастки пощиплют. И — все. А с серьезными хищениями просто боятся связываться. Себе дороже выходит. Почему? Да потому, что такие дела, как правило, в суде рассыпаются и оперы за них получают нагоняи. А участковым нынче тоже все до лампочки. Для них главное, чтобы на обслуживаемой территории поножовщины не было, самогоном по-наглому не торговали, да чтоб освободившиеся «зэки» находились под приглядом...
Раньше-то было не так. Не знаю как другие, а я на своем участке поддерживал железный порядок. Без похвальбы скажу, люди меня и боялись, и уважали. Мой участок: три сельсовета, в которые входило двенадцать деревень. Я знал о каждой из них всю подноготную: в какой избе самогон гонят, кто подраться любит, где в сельпо товар припрятали. Чуть что — я тут как тут. А в дни получки непременно объезжаю пивные «чапки», слежу, чтобы мужики с пьяных глаз не поцапались. А после того, как начали бороться с алкоголизмом, все «чапки» прикрыли, завоз спиртного в сельские магазины сократили. А толку? Мужики пьют по-прежнему, но уже втихаря. В райцентр курьеров стали посылать за «горючим». Смех один, даже почин появился: отработать «за того парня», который уехал закупать водку на всю бригаду. Сколько рабочих дней на этом потеряли!
А тут наше начальство еще завело моду: участковых посылать следить за порядком в винных очередях. А зачем мне это надо? Или других забот у меня нет! Вообще работать сельскому участковому сегодня трудно: что ни день, то какой-нибудь рейд или проверка. Чего стоит одна борьба с самогонщиками. Поди-ка, поборись с ними, если чуть ли не в каждом доме гонят «горючее». Что же, всех штрафовать? Ну, кое-кого прижучишь, на том все и кончается. Вообще я старался не доводить дело до суда. И вовсе не от излишней доброты так поступал, просто убежден, что запретами и репрессиями не побороть пьянства. Здесь надо что-то другое. Что именно? Откровенно сказать, не знаю.

«Сверточек — в дорогу»
Приходилось ли выпивать самому? Ясное дело, приходилось. Как говорится, служба заставляла. Но пил я не какую-нибудь гадость, а только водочку или коньяк. Придешь, бывало, вечером в подсобку сельпо, чтобы узнать, как идут дела, а здесь тебе уже стол накроют, с выпивкой, закуской — все как полагается. Потом в дорогу сверточек с продуктами, а как же! Колбаски там, ветчинки, консервов... Но все — в меру. Это сейчас хапают без зазрения совести. Вот я лично деньгами никогда не брал, поэтому и мог, в случае чего, строго спросить. И должен сказать, на моей территории было все честь по чести — ни обвесов, ни недостач. За этим я следил четко. Жалоб не поступало. И товары, между прочим, имелись. Не то, что теперь: на прилавках — пустота, словно Мамай со своей ордой прошелся.
Но работы, скажу вам, было много: я и ОБХСС, и народный контроль, и инспектор по делам несовершеннолетних, и участковый, и юрисконсульт — все в одном лице. Со мной считались все руководители хозяйств. Это сейчас они с высокой колокольни плюют на милицию, дескать сами себе хозяева, что хотим, то и воротим. А тогда я мог, положим, придти к директору совхоза и заявить ему в глаза: ваш тракторист такой-то в рабочее время пашет чужой огород. Или доярка такая-то в нетрезвом виде появилась на ферме. И нет проблем — накажут того и другого.
А меня потом еще «отблагодарят». Ясное дело, чем — продуктами. Мясца выпишут, меду, овощей. Чем богаты — того и дадут. А сейчас? Где там! Надо в ножки поклониться, чтобы за свои же кровные купить кусок говядины. А у меня двое пацанов, жена на мизерной зарплате в детсаде работает — их кормить надо. Вот и крутись. Правда, недавно участковым сотню накинули, но все равно тяжело. Если разобраться, сельский участковый — тот же деревенский мужик, только в погонах. Без подворья не проживешь, особенно теперь. Да ведь в своем приусадебном хозяйстве работать надо, а где время взять?
Целыми днями крутишься как белка в колесе. В одной деревне местные ребята подрались с городскими, в другой — ночью магазин ограбили... Опять же, самогонщики. Тут у меня на участке одна бабка четверых отравила своим зельем. Заезжие спекулянты едут в деревню менять водку на мясо. Разве за всем уследишь? Да и опасно стало принимать крутые меры. Могут и отомстить. А что, были случаи. Вон недавно одного участкового из нашего района ночью так отметелили — еле живой остался. И концов потом не нашли. Как не осторожничать...

«Позоришь честь мундира!»
И вообще, люди в последнее время стали злые, раздражительные. Да и с чего им быть добрыми? К чему ни прикоснись — всюду развал. По части питания, правда, деревенским жителям легче чем городским — выручает подсобное хозяйство. А в остальном — плохо. Неуверенность в завтрашнем дне порождает злобу, мстительность, которые порой мне приходилось испытывать на собственной шкуре.
Чтобы не быть голословным, расскажу об одной истории, которая стоила мне лишних седых волос. Года два назад на моем участке появилось несколько семей из южных республик. Купили дома, обустроились. Потом заключили с колхозом договор на аренду фермы по откорму молодняка. В общем, начали работать. И что вы думаете? Сразу пошли слухи, что южане, дескать, «купили на корню» все руководство, поэтому оно им и покровительствует. Посыпались жалобы. Мне и еще одному инспектору из нашего райотдела поручили в них разобраться. В договоре между арендаторами и колхозом мы обнаружили «лазейку», позволяющую практически половину произведенного мяса продавать «на сторону». О своих выводах сообщили в ОБХСС. Оттуда прислали работников, которые тщательно проверили всю документацию. И сделали вывод, что нарушения, конечно, есть, но не такие серьезные, чтобы поднимать шум. И вновь пошли жалобы, теперь уже о том, что арендаторы «купили милицию». После этого ими занялась прокуратура. Возбудили уголовное дело. И представляете, меня, к примеру, обвинили в том, что я «прикрывал мафию», за что получал взятки в виде мясопродуктов. Полный бред! Не отрицаю, я и в самом деле несколько раз покупал у арендаторов мясо по «нормальной цене». Ну и что? Какой здесь криминал? Но начальство и слушать меня не пожелало. Мол, позоришь честь мундира, предупреждаем последний раз...
Конечно, можно придраться к любому, даже к фонарному столбу, но хуже нет — терпеть напраслину. Как-то один освободившийся «зэк» с моего участка в городе ограбил винный магазин. Начальство устроило мне головомойку: плохо ведешь профилактическую работу. А между тем, когда он вернулся из колонии, я провел с ним беседу, посоветовал быстрее устроиться на работу. Однако в родной совхоз его не приняли даже скотником на ферму. Звонил я директору, так тот прямо заявил, что ему не нужны уголовные элементы. Мужик, как говорится, с горя запил, поехал в город и там влип в новую историю. Сейчас снова осужден. А я-то здесь при чем?
Или такой случай. В одной деревне жила непутевая бабенка. Трое детишек у нее и, представляете, всех назвала Николаями. Однажды при встрече я поинтересовался: «Почему все твои пацаны носят одно имя?» «Зато отчества разные: Палыч, Иваныч, Николаич. Вот по именам их отцов и различаю.» «А где сами отцы?» «Сбежали. Я ведь ни с одним из них не регистрировалась». А надо сказать, сама она крепко выпивала. Однажды заперла ребятишек на замок и загуляла. Домой вернулась лишь через сутки, а там двое сыновей угорели до смерти. Старшего еле удалось спасти. После случившегося она умом тронулась и ее поместили в психбольницу. А меня, участкового, обвинили в том, что я своевременно не поставил вопрос о лишении ее материнских прав. Не спорю, с этой «мамаши» глаз нельзя было спускать. Но кто же мог предполагать, что все обернется такой бедой?
Вообще, у меня на участке было тридцать так называемых «неблагополучных» семей. В одной пьют по-черному, в другой — дерутся, в третьей — воруют... И что самое страшное, детей портят. В одной отдаленной деревне отец с матерью надоумили своих несовершеннолетних сыновей залезть в магазин. И, что вы думаете, они оттуда утащили? Сто пачек индийского чая, ящик коньяка, десять баночек красной икры, пять килограммов копченой колбасы...
Против родителей, естественно, возбудили уголовное дело. Но у этой криминальной истории оказалось совершенно неожиданное продолжение. При проверке, которую я проводил с оперуполномоченным уголовного розыска, выяснилось, что районное начальство именно в этом магазинчике держало свой персональный «распределитель». Его специально поместили в отдаленную деревню, чтобы подальше от людских глаз. Мой коллега не удержался и написал статью об этом «спецмагазине» в газету. И что же? Его начали «пасти». И однажды подловили на распитии спиртных напитков (у него умерла сестра, выпил на похоронах). За пьянство с треском выставили из милиции. С трудом устроился работать в профессионально-техническое училище.

«Свято место пусто не бывает»
Должен заметить, работники милиции сейчас во многих отношениях хуже защищены, чем кто-либо другой. Иные райсоветы даже участковым отказываются выделять жилье. Да и со снабжением беда. Мне-то в сельской местности жить можно, у меня какое-никакое хозяйство имеется, а в городе мои коллеги сидят на «голодном пайке». Тут, как говорится, хочешь не хочешь, а пойдешь кланяться торговым боссам. А они и рады поймать работника милиции «на крючок», чтобы он потом закрывал глаза на все их махинации.
Со мной, без похвальбы скажу, это никогда не проходило. Меня побаивались. Да я и не особенно пользовался своим служебным положением. Как уже говорил, возьму сумочку с продуктами — и хватит. Поэтому в случае чего всегда мог поставить жуликов на место. Сейчас немало работников милиции «на крючке» у дельцов теневой экономики, а те, кто принципиальнее и честнее, все равно боятся с ними воевать. Более того, есть в милиции и такие, кто напрямую покрывают преступников. Разумеется, не за красивые глаза.
И вообще милиция сейчас, на мой взгляд, находится в растерянности: что и от кого защищать? Куда ветер подует? Раньше все было ясно. Скупаешь и перепродаешь? Ага, спекуляция — под суд тебя! Нарушаешь закон? К ответственности! А теперь? Все размыто, все «в тумане». Законов много и они нередко противоречат друг другу. А с милиции все равно требуют: ищи, выявляй, борись... С кем бороться-то? С бабкой, которая ведро комбикорма с фермы унесла? Это можно, сил хватит. А вот с теми, кто, имея в наличности сотни тысяч, скупают в сельской местности все что ни попадется,— к ним не подступишься...
Вот недавно, к примеру, изъяли из обращения 50 и 100-рублевки. А по кому это ударило? Да в первую очередь по сельским жителям, которые трудовые денежки всегда дома хранили. Сколько они на этом потеряли? Полагаю — много. Кстати, в эти три дня, пока шел обмен ассигнаций, по деревням рыскали дельцы, которые покупали сторублевки за... двадцать пять рублей. Одного я задержал и привел в отделение. Ну и что? Мне же и досталось: самоуправничаешь, участковый, какое, по-твоему, мы можем предъявить ему обвинение? В общем, его с извинениями отпустили. Вот так!
Со временем я убедился, как ни работай, все равно будешь нехорош: с одной стороны — начальство ругает, с другой — люди недовольны. Надоело мне все это до чертиков. Хоть и прослужил я в милиции почти двадцать лет, а несколько месяцев назад решился и подал рапорт об увольнении. Руководство не особенно меня отговаривало. На прощанье сказали: «Свято место пусто не бывает».
Снял я милицейские погоны и сейчас работаю начальником охраны на молокозаводе. А на мой участок и в самом деле вскоре взяли другого человека. Не знаю, как уж он там справляется со своими обязанностями, но, полагаю, что сталкивается с теми же проблемами, которые в свое время не давали покоя и мне...

...В исповеди сельского участкового отчетливо проглядывает социальная незащищенность этого «мужика, только в погонах». С одной стороны, его «начальство ругает», с другой — им «люди недовольны». И никого не волнует: а как, собственно, живется ему самому? С жильем — худо. Приусадебное хозяйство, при постоянной занятости на службе, вести тяжело. Вообще, во многих отношениях жизнь его труднее, чем у односельчан.
Но вот что настораживает в этой исповеди: тоска по тем временам, когда «люди милицию боялись», когда был «железный порядок», а участковому в сельпо с собой «сверточек давали». Не дай нам Бог вернуться к таким порядкам. В то же время при нынешней экономической и правовой неразберихе он, блюститель порядка, оказывается зачастую просто беспомощным.
Трудно удержаться от мысли, что в таком же параличе находятся многие милицейские службы — не случайно же разгул преступности в стране в последнее время принял просто катастрофические размеры. Вот почему исповедь бывшего сельского участкового заставляет о многом задуматься.
Записал Александр НЕВСКИЙ

ФОТО СЕРГЕЯ ИВАНОВА

<- предыдущая страница следующая ->