каморка папыВлада
журнал Роман-газета 1950-11 текст-9
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 29.03.2024, 03:57

скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->


44
— Ну, Леша, каково самочувствие? — спросил Иван Иванович, наблюдая как укладывали раздетого больного на левый бок и привязывали к столу его ноги.
— Так себе...
— Почему же «так себе»?
— Он боится!— прикрепляя к руке Леши свинцовую пластинку диатермии, сообщил Никита Бурцев, следивший за общим состоянием больного.
— Не надо бояться, сделаем хорошо, — обещал Иван Иванович, ревниво оглянув компактный, точно радиоприемник среднего размера, прибор для электроножа.
Этот прибор, а также электроотсос, отсасывающий кровь в операционных ранах, Иван Иванович добыл в области, пустив в ход всю свою хозяйственную изворотливость.
— Сейчас мы поколем вас немножко, заморозим... Если почувствуете потом боль, скажете, добавим еще, — говорил он, становясь на место, пока ассистент Сергутов обмывал спиртом и смазывал иодом операционное поле.
Иван Иванович сам сделал заметки зеленкой на желтой от иода пояснице больного: опоясал его бок чертой, поставил точки там, где будут пришиты полотенца и простыни, и принял от Варвары шприц с новокаином...
Сергутов делал уколы по зеленой черте навстречу ему, пока сразу вспухший беловатый валик не сомкнулся. Потом уколы были повторены более длинной иглой. Минут через пять можно приступить к операции: когда хирурги доберутся до глубины, там уже наступит полная анестезия.
Иван Иванович, не глядя, протягивает руку, в которую Варвара вкладывает скальпель. Она привыкла по ходу операции, по лицу хирурга, по движению его губ и руки угадывать то, что нужно. Во всей ее тоненькой фигурке, запакованной в белое, с белой марлевой повязкой на лице, выражается серьезная сосредоточенность. Пусть хирург и врачи разговаривают о чем угодно, пусть шутят и улыбаются, она не позволит себе отвлечься.
Иван Иванович одним быстрым движением делает длинный разрез, по направлению от позвоночника к срединной линии живота.
— Не мешайте! — говорит он ассистенту, сунувшемуся с марлей.
Варвара подает зажимы с тупыми клювообразными кончиками. Пощелкивают их замки под рукой хирурга.
— Ток!
Никита Бурцев, тоже в белом и маске, включает электроприбор.
Хирург прикладывает к мелкому кровеносному сосуду сведенные острия пинцета, к пинцету наконечник от диатермии. Легкий треск, сосуд затромбован, «сварен» вместо перевязки шелком. Зажим снимается. Потом другой, пока не освободится от стали все операционное поле. Еще разрез...
Ассистент легко разводит крючками края раны.
— Расширители!
Варвара уже подает клешневатый инструмент с двумя редко-зубчатыми гребнями.
И опять разрез. Зажимы, ток...
Потом обкладывают края раны свежими стерильными полотенцами и снова расширяют ее.
— Сейчас, Леша, будет самое неприятное, — говорит Иван Иванович, заглядывая под высокую платформочку-столик, поставленный над головой больного. — Придется потерпеть. Это для всех неприятно.
Он накладывает широкий тупой крючок с противоположной стороны и вручает его Сергутову:
— Пожалуйста, держите так, как я вам дал. Не сдвигайте и не придавливайте. Тупфер! — произносит он и принимает от Варвары длинный зажим с тампоном, смоченным в двухпроцентном растворе новокаина...
В глубине раны, вдоль позвоночника белеет ствол симпатического нерва. К нему-то и подбирается хирург.
— Потерпите, Леша, потерпите, голубчик! Я очень осторожно вам это делаю. Самые нужные нам места... — уговаривает он покряхтывающего больного, выделяя нерв и впрыскивая в него несколько капель новокаина. — Пульс? — спрашивает он Никиту.
— Шестьдесят, — отвечает Никита.
— Введите ему камфару!— приказывает Иван Иванович и тут же к Варваре:— Крючочек!
Тонким крючком он подцепляет ствол нерва.
— С ниткой!
Нитка подводится под нерв. Иван Иванович вытягивает пинцетом ее концы наверх и, прихватив их зажимом, откидывает на край поля.
Снова крючочек и нитка, подведенная рядом. Теперь нерв приподнят на своем ложе.
— Новокаин! Очень тоненькую иглу. Хорошо ли держится? Проверьте... Анестезию, кажется, сделал по-честному,— добавляет Иван Иванович, возвращая шприц Варваре. — Тупфер! Зажим для нерва! Не годится. Дайте прямой! Ножницы! Вот!— с торжеством произносит Иван Иванович, поднимая на кончике пинцета белый, окровавленный кусочек нерва с приметными бугорками узлов. — Спрячьте это, — говорит он Варваре. — Тампон с перекисью. Быстро! Выньте валик из-под бока! Снова расширители. Зашивать!
Нитка уже вдета в кривую иглу. Щелкают замки иглодержателей, и гладкая рука Варвары на секунду повисает в воздухе в состоянии готовности и покоя.
— В глубине накладываются швы толстым шелком: там важнейшие мышцы, — говорит Иван Иванович Сергутову. — Завязывайте так, чтобы нитка села; не нужно большого напряжения при затягивании второго узла, —м он проделывает это для примера сам. — Видите: она села! Третий ряд швов на подкожную жировую клетчатку сделаем очень тоненькими нитками и редко, только свести края; жир легко слипается, но и легко нагнаивается, а шелк нижних швов остается в теле навечно.
Сестра, подающая стерильный материал, тихонько заспорила о чем-то с Никитой. Иван Иванович, не терпевший пререканий во время работы, замечает:
— Что вы его обижаете? Он тут один среди вас, женщин.
— Да я и не обижаюсь! — весело отзывается Никита, прерывая на минуту свои записи, но не спуская взгляда с прибора, показывающего кровяное давление. — Что я за Никита? Никита — медсестра! Бреюсь только — и то по привычке.
— Как чувствуешь себя, Леша? — спрашивает Иван Иванович, делая последний шов (вся операция длилась полтора часа).
— Вроде потеплело в ноге... Словно кровь потекла вниз по жилкам: и болеть сразу перестала.
— Ну, вот видишь! А ведь ничего особенно страшного, правда? — С минуту Иван Иванович молчит, проверяя пульс больного. На лице его веселое оживление, созданное удачно выполненной работой, которое вскоре сменяется озабоченностью. — Когда сделаем операцию на левой стороне? — спрашивает он, представив дальнейшее течение болезни. — Поправляйся, отдыхай, а через месяц сделаем. Теперь ты уже не станешь бояться?
Леша смущенно улыбается:
— Ведь на той ноге только чуть-чуть сказывается. Может мне только показалось, что она мерзнет да устает. Давайте подождем хоть с полгодика, посмотрим, что будет.
— Да то же самое, — возражает Иван Иванович с понимающим добрым выражением. — Я же для твоей пользы советую.

45
Запах лекарств встретил Ольгу на крыльце больницы. Лицо ее стало напряженно серьезным, когда она потянула тяжелую, но бесшумно открывшуюся дверь. Перед ней распахнулся белый коридор, устланный ковровой дорожкой. Масса цветов, глянцовито блестевших чисто умытыми листьями, зеленела вдоль окон. Другая стена была изрезана высокими просветами дверей.
Протяжный стон, донесшийся издалека, заставил Ольгу еще более насторожиться. Потом застонал кто-то рядом, и она услышала приглушенные голоса, вздох, осторожные грузно топчущиеся шаги нескольких людей, будто переносили хрупкий, но громоздкий предмет.
— Вы к Ивану Ивановичу?— спросила Ольгу Варвара, вышедшая из этой палаты. — Он только что закончил операцию, и его вызвали для консультации в поликлинику. Вам подождать придется. Хотите, я провожу вас в комнату отдыха?
Она открыла дверь и направилась впереди Ольги по такому же светлому, но короткому коридору.
Ольга шла за ней и смотрела на ее косы, уложенные в рабочее время большим узлом под белой косынкой, на узкую ее руку, которой она поправила на ходу воротник и поясок халата. В другой руке Варвара несла тарелку-подносик с лекарствами и пустым шприцем. В каждом движении девушки чувствовалась спокойная уверенность.
— Сюда! — сказала она и посторонилась было, чтобы пропустить Ольгу в комнату, но, увидев кого-то среди находившихся там больных, вошла и сама.
У стола, вполоборота к двери, в кресле-коляске сидел Тавров. Он что-то писал в блокноте, положенном на полусогнутое колено здоровой ноги. Вторая нога, толсто забинтованная до кончиков пальцев, лежала неестественно прямо и неподвижно.
Напротив сидел человек атлетического сложения и огрубелыми руками, так и выпиравшими из рукавов, неловко потягивал, запахивал полы белого халатика, напяленного на него. Повидимому, это был рабочий с фабрики.
Варвара заговорила с Тавровым. Он слушал, прекратив писать, явно не согласный с нею, насупившийся, но вдруг покраснел и лицом и шеей и быстро обернулся к Ольге.
— Здравствуйте! — сказала она, подходя ближе. — Сколько мы переволновались из-за вас! Как же вы потерялись тогда?
— Пошел и потерялся, — ответил он смущенно, но тоже радостно глядя на нее. — Мне раньше казалось, что в горах заблудиться невозможно, а это так легко. В туман особенно.
Варвара еще стояла возле, посматривала доброжелательно на Таврова и Ольгу.
— Знаете, какой он больной? — сказала она Ольге. — Такой, которого следует привязывать к кровати. Немножко лучше стало, и ему сразу надо работать, вызывать своих людей, устраивать здесь заседания. Он не считается с тем, что это вредно отразится на его здоровье.
— Очень считаюсь, Варенька! Я же берегусь. Вот завладел коляской, езжу, будто в машине...
— Все равно нельзя. Вы нарушаете предписания врачей. Я доложу Ивану Ивановичу... Возможно, он разрешит вам принимать ваших работников в палате.
Варвара умолкла и заторопилась уходить, видимо вспомнив о других делах, порученных ей. Поднялся и рабочий; осторожно тронув Ольгу за локоть, показал на стул, освобожденный им, и, стараясь не топать, вышел, предварительно громко пошептавшись с Тавровым. Угроза Варвары явно подействовала.
— Видите, как нас тут притесняют! — шутливо пожаловался Тавров, обращаясь к Ольге. — А вы? Что у вас?
— Работаю, — ответила Ольга. — Напечатали один очерк о старателях, а сегодня опять пришла газета... Вы не читали еще?..
— Теперь довольны? — спросил Тавров.
Люди в фланелевых пижамах и халатах теснились тут же вокруг стола, медленно прохаживались по веранде за широкими окнами, но они, двое, чувствовали себя точно наедине, понимая друг друга с полуслова.
Ольга рассказывала о своих сомнениях и планах, о новых переживаниях в связи с работой.
— Мне было то жарко, то холодно, когда я увидела очерк напечатанным... Ведь такая ответственность!
Она испытывала теперь ощущение полного счастья. Впервые с тех пор, как потерялся Тавров, она дышала свободно. И встреча их обошлась хорошо: ни упреков, ни стесненности, которых Ольга боялась.
Задумавшись на минуту, она подняла на Таврова ласково блестевшие глаза. Он смотрел на нее. Взгляды их встретились на одно короткое мгновение, но Ольга чуть не вскрикнула, так остро дрогнуло ее сердце. «Зачем это!» — прозвучал в ее душе отчаянный возглас.
Словно она открылась Таврову в утаенном ею даже от самой себя. Она хотела подняться, ноги отказались повиноваться ей.
— Я все время там думал о вас, — произнес он чуть слышно.

46
— Ты уже здесь? Варя сказала мне... — говорил Иван Иванович, идя навстречу Ольге по синей дорожке большого коридора. — Давно ждешь?— Не выслушав сбивчивого ответа, он подхватил ее под локоть и повел в отделение для больных, страдающих цынгой, заранее торжествуя. — Вот ты посмотришь... Мне уже намекали, дескать, стлаником лечились давно; мол, это не новость. А я ответил: мы часто не обращаем внимания на то, что подмечено народом. Однако мало найти средство: надо знать, как применить его.
Ольга слушала мужа, плохо понимая смысл его слов. Какое значение для них обоих имело то, что совершалось в ее душе?
В большой палате, в которую он ввел ее, находилось много людей в больничном белье, сразу потянувшихся к своим койкам.
— А неделю назад они лежали! — сказал Иван Иванович, твердыми шагами направляясь к большому человеку, который сидел точно в люльке, опираясь огромными ладонями в края кровати.
— Здравствуй, Фирсов! Поправляешься?
— Понемножку, Иван Иванович! — ответил тот, широко, но как-то жалко улыбаясь.
— А ну-ка встань! — уже озабоченно приказал Иван Иванович.
Тот приподнялся с заметным усилием и проковылял на костылях меж коек, радуясь судорожным движениям своего громоздкого, точно связанного еще тела.
— Молодец! — одобрил Иван Иванович. — Приподними руку... правую, отведи ее назад. Еще разок...
— Яков у нас — герой, — произнес за спиной Ольги сосед Фирсова по койке. — Прямо из могилки выбрался. Только вот зубы у него...
— Да, действительно... — промолвил Фирсов, сразу омрачаясь. — Были один к одному, а цынга вылущила. В случае, если и нам придется воевать, не возьмут меня теперь, поди-ка?
— Ясно!— отозвался сосед. — Куда уж без зубов-то!
Ольга взглянула пристальнее на Фирсова и поняла, почему его молодое лицо имело странное выражение: щеки втянулись, нижняя губа запала, словно у старика, это и делало его улыбку жалкой.
— Покажи, что у тебя осталось, — сказал Иван Иванович и, взяв обеими ладонями голову Фирсова, заглянул в его широкий, готовно раскрытый рот.
У Ольги даже слезы навернулись от волнения. Ей стало стыдно. В самом деле, может ли быть что-нибудь прекраснее сознания важности и нужности своей работы?! Медицина, как занятие, ее никогда не привлекала, но вот же результат — живой человек!.. Разве ей, Ольге, безразлична судьба этих людей? Так почему же у нее нет чувства признательности к мужу-доктору?!
— Зубы тебе вставим, — уверил Фирсова Иван Иванович, — или из пластмассы, или металлические. У нас же в больнице сделают.
Фирсов тяжело сел на край койки. Подошли другие, постукивая костылями.
— Попробуй без палочки, — предложил Иван Иванович больному, побойчее на вид.
И тот, отложив палочку, опасливо и охотно зашагал по палате.
— А ты уже совсем без подпорок ходишь? — говорил доктор третьему. — А сюда как прибыл?— он сам помнил «как прибыл» больной, но ему хотелось, чтобы слышала Ольга.
— На носилках доставили. Ни рукой, ни ногой не мог шевельнуть. Дома меня парили да натирали, а вся болезнь внутри оказалась.
— Этот из неверующих — сообщил Иван Иванович. — Сначала не хотел принимать стланиковую настойку. Очень уж простое, мол, лекарство!
Ольге вспомнились рассуждения Павы Романовны, все знавшей с чужих слов, будто применение стланика вредно отражается на сердце и почках.
«А разве цынга меньше отражается на сердце, — подумала Ольга, — разве она не разрушает всего человека? Пустая болтовня бездельников может подорвать доверие к любому начинанию». — И опять то, что она убеждала себя, когда следовало просто порадоваться вместе с Иваном Ивановичем, неприятно поразило Ольгу.

47
— Мне душно здесь становится, Платон Артемович! — неожиданно сказал Иван Иванович Логунову.
Они сидели в коридоре райкома и курили, передыхая после головомойки, заданной им Скоробогатовым. Логунову попало за предложение устроить на руднике центральный водоотлив и за недостаточное якобы использование оборудования; Ивана Ивановича Скоробогатов долго и нудно отчитывал за «выпад» в местной газете. Выпад усматривался в статье по вопросу о местных заболеваниях, в частности о цынге. Будто он, Аржанов, сеет панику среди приискового населения, «распространяя вздорные и вредные басни».
— Я хотел обратить внимание на профилактику, то есть на предупреждение болезни, — угрюмо оправдывался Иван Иванович. — Замазывание, лакировка действительности никогда не приводили ни к чему хорошему. — Тут он умолк, перебитый собственной мыслью... Какое-то смутное соображение об Ольге промелькнуло в его голове, но пока он тщился уловить эту мысль, Скоробогатов уже твердо занял позицию.
— Вы коммунист и должны прежде всего считаться с местным руководством, — сказал он, поблескивая немигающими глазами (обычно он обращался к партийцам на «ты» и только с Аржановым так почему-то не получалось).— Вы хотите стать народным героем! — говорил он язвительно, намекая на популярность доктора среди якутов и эвенов. — Герои создаются большими делами. — Скоробогатов поджал тонкие губы, лысина, увеличивавшая его большое, красное, обветренное лицо, побагровела от раздражения, и он закричал, срываясь на фальцет: — Я, как секретарь райкома, предупреждаю вас, что ваши поступки будут, наконец, истолкованы нами в настоящем свете, и мы сделаем, наконец, соответствующие оргвыводы...
— Я же работаю... — сказал возмущенный Иван Иванович,— работаю не за страх, а за совесть...
— Мы все работаем за совесть, — перебил Скоробогатов. — Это наша обязанность, и гордиться тут нечего. Каждый отдает по способности. Мы вам прощаем кое-что, — добавил он, глядя на доктора.— Мы вам многое прощаем как крупному специалисту. Но если вы хотите, не считаясь ни с чем, создать особый ореол вокруг своей личности, то это попахивает очень нехорошо. Для вас же нехорошо... В первую очередь...
«И чего он ко мне привязывается?!»— думал Иван Иванович, выходя от Скоробогатова.
В приемной он столкнулся с Платоном Логуновым. Ему захотелось посоветоваться с этим симпатичным человеком...
Логунов удивился, увидев через час Ивана Ивановича, сидевшего на диванчике в коридоре.
— Вы еще здесь?
— Да, ждал когда вы закончите беседу. Как вас проработали?
— Здорово, да бестолково, — ответил Логунов, еще не остывший после столкновения со Скоробогатовым. — Что-то ему наговорили, сам он в технике производства ничего не смыслит...
— Зачем ему смыслить, — с горечью промолвил Иван Иванович. — На то есть знающие люди, а он их «прорабатывает».
— Он только в этом и видит свое назначение секретаря райкома, — сказал Логунов и невесело улыбнулся. — Распекать, разносить, ставить на вид. Захожу к нему на-днях, у него накурено, аж сине! «Что, — спрашиваю,— сидишь словно в тумане?» — «У меня, — говорит, — бой быков сегодня...»
— Сам он бык, — мрачно буркнул Иван Иванович. — Бык, да еще мороженый!
— Как? — переспросил Логунов. — Почему мороженый?
Они посмотрели друг на друга, обоим представилось красное большое лицо Скоробогатова, его немигающие круглые глаза, и вдруг в коридоре раздался взрыв такого хохота, что пооткрывались двери кабинетов, из которых выглянули недоумевающие и даже испуганные сотрудники.
— Да-да-да! — басил протяжно Иван Иванович, тесня Логунова при выходе на крыльцо.
Оба торопились, как наозорничавшие школьники.

48
Ольга перечеркнула написанное и начала все снова, ей хотелось, чтобы маленькая заметка, которую можно прикрыть двумя ладонями, по-настоящему украсила газетный лист. Не просто сухой отчет о соревновании разведчиков с шахтерами прииска, не беглый пересказ событий, по которому скользнет торопливый взгляд читателя. Нет, читатель должен остановиться тут и задуматься. Как достичь этого?
— Оля, принеси мне стакан чаю! — попросил из своего кабинета Иван Иванович.
— Сейчас!— рассеянно ответила она, не поднимаясь с места.
«Можно дать портреты живых людей — будет интереснее, но тогда я выйду из рамок обычной заметки...»
— Если тебе некогда, тогда не нужно!— услышала она возглас мужа.
Конечно, он мог прекрасно обойтись без посторонней услуги, но ему приятно было получить стакан чаю из любимых рук.
— Я налью сам, — добавил он невольно обиженно.
— Да зачем же! — крикнула Ольга почти с раздражением. — Я же сказала — сейчас!
Она быстро встала и пошла на кухню. Чайник уже остыл, она поставила его на электрическую плитку и снова задумалась.
«Отбросить показ работы и жизни разведчиков в тайге — это здесь все знают. Дать несколько строчек о моменте торжества — открытии богатого золота. А цифры, как быть с цифрами?..»
— Ты не помнишь, куда я положил папку с копией нашего письма в обком... такая синяя. Что-то я ее не вижу, — говорил в соседней комнате Иван Иванович.
— Я ее убрала в стол, в правый ящик, — сказала Ольга, входя к нему.
Она достала папку, принесла стакан чаю и остановилась в сторонке, отчужденно наблюдая, как большой, сильный мужчина, с прической ежиком и яркими глазами — ее муж, — энергичными движениями перелистывал бумаги.
О письме в обком Ольга узнала не от него, а от Елены Денисовны, которая, будучи в курсе всех больничных дел, со страстным нетерпением ожидала ответа и в нем подобающего внушения Скоробогатову. Елена Денисовна не допускала мысли о том, что Гусева могут сделать снова заведующим больницей. Она была оптимисткой и верила в справедливость.
— Все у нас делается к лучшему, — говорила жена Хижняка, — и каждый обязательно получит по заслугам. — Но она не терпела проволочек. Промедление заставляло ее страдать.
— Конечно, надо разобраться как следует,— рассуждала она скрепя сердце. — Хозяйство огромное, дел множество. Шутка ли, целая область!
«А муж мне ничего не рассказал, — с горечью подумала Ольга. — Он даже накричал на меня тогда. Конечно, он делает большое дело, а у меня пустячки! Да спроси ты меня о чем-нибудь, — взмолилась она к нему мысленно, охваченная сожалением об утерянном чувстве, — поинтересуйся хоть чуточку, чем я сейчас занята. Я тебе десять стаканов чаю принесу, я тебе все подам и найду, ты же так мало требуешь от меня! — Душевный порыв, желание снова обрести ощущение полноты жизни подтолкнули ее к мужу, она шагнула и обняла его обеими руками.
— Ну, что, писательница моя? — промолвил он, поворачивая лицо и целуя ее гладкую над сгибом локтя руку.— Соскучилась? Мне сегодня так влетело от Скоробогатова за мой литературный опус в газете, даже вспомнить тошно. Сразу отобьет охоту писать. Сейчас пойду к Логунову. Надо посоветоваться.
Лицо Ивана Ивановича сделалось далеким, рассеянным, и на сердце Ольги снова стало холодно.

49
На заседании райкома с беспартийным активом вопрос о стахановском движении неожиданно обернулся для Логунова неприятностью. Его обвинили в верхоглядстве, в разбазаривании средств, чуть ли не в растрате, и особенно жестоко насел на него Скоробогатов.
— Нам отпускаются большие деньги на капитальное строительство, на рационализацию производства, но нужно и использовать их рационально, памятуя о необходимости беречь народные денежки, — убежденно говорил Скоробогатов, обводя присутствующих немигающим взглядом. — Зачем понадобилось Логунову заменять четыре исправных водоотлива или заменить половину буров-перфораторов новыми? Ведь меньшая производительность старых может с избытком компенсироваться повышением производительности труда бурильщиков! Полсотни новых перфораторов! В какую копеечку они обойдутся! Логунов плохо, очень плохо использует внутренние ресурсы, все бьет на внешний эффект. Такое отношение тормозит внедрение новых методов труда.
«Вот и докажи ему, что ты не верблюд! — возмущенно думал Логунов, слушая эти рассуждения. — Мы же все используем по части внутренних ресурсов. Ремонтируем, переделываем, изловчаемся использовать инструмент и оборудование до полного износа... После нас хоть сразу в лом на переплавку. Интересно, что скажет наш финансист, главбух!»
Но Пряхин, явно не желая ссориться с секретарем райкома, занял нейтральную позицию.
Тут-то и попросил слова сменный мастер и парторг рудника Петр Мартемьянов. Поднявшись с места, он твердо встал между скамьями, ярко чернел над его широченной грудью оклад густой бороды.
— Моя речь, товарищи, будет небольшая, — промолвил он хорошо слышным голосом, но, прежде чем продолжать, еще помолчал, теребя концы кавказского ремешка. — Мы, дорогие товарищи, растем не по дням, а по часам, — сказал он наконец, — а то, что мешает нам расти, связывает нас, безжалостно отбрасываем. Правда ведь? — спросил он, метнув вокруг взглядом. — Смотрите, как все меняется! Техническое оборудование, методы работы и руководства... Было время, когда мы старались во главе предприятий ставить хоть и незнающих, но своих, партийных людей, лишь бы заменить враждебно настроенных спецов. Потом от руководителей потребовались и специальные знания...
— Ближе к делу! — перебил Скоробогатов, поворачиваясь к Мартемьянову красным лицом со спокойным сейчас, даже удовлетворенным выражением.
— Я к делу, — кротко возразил Мартемьянов. — Делом я интересуюсь прежде всего. Доказательства этому есть. За полугодие наш рудник вышел по всем показателям на первое место, и не только в своем приисковом районе. Программу по золоту мы перевыполнили досрочно. Себестоимость добычи тонны руды снизили на восемь процентов. Бурильщики у нас стали сплошь многостаночниками. Насколько я понимаю, такое не достигается одними благими пожеланиями... И по крайней мере странно теперь слушать, когда заведующего этим рудником обвиняют чуть ли не во вредительстве!
— Вот у вас и сделалось головокружение от успехов. Потому ты и идешь против общего мнения!— произнес Скоробогатов.
— Общее мнение пока еще не вынесено, а я высказываю свое. Вы, Никанор Петрович, привыкли диктовать каждому. Но это не метод руководства. Нам от такого руководства туго приходится, тесно, я бы сказал, потому что мы растем не по дням, а по часам.
— Я попрошу беспартийных покинуть заседание, — властно потребовал Скоробогатов, нависая над столом президиума грузно приподнятым телом. — Можете продолжать!— бросил он в сторону Мартемьянова, после нескольких минут движения, сдержанного топота и кашля в комнате.— Что вы еще намерены преподнести нашему вниманию? — съязвил он, подчеркивая тоном переход на «вы».
— Вашему вниманию я хочу предложить следующее: чтобы правильно руководить таким огромным предприятием и внести партийный дух во все наши дела, большие и малые, надо первому секретарю райкома тоже освоить технику производства. Чтобы он понимал, почему проводится то или иное мероприятие, разбирался с толком, а не заставлял опытных работников краснеть за него.
— Ты это про кого? — в напряженной тишине спросил Скоробогатов, багровея до синевы.
— Про вас, Никанор Петрович. Вы же, как первый секретарь райкома, во все сами вмешиваетесь, секретаря по промышленности даже в угол загнали, а производства-то не знаете. Вот, к примеру, о центральном водоотливе! — Мартемьянов, размышляя, посучил конец бороды и снова продолжал: — Если уж говорить об экономии, то с одним центральным водоотливом вместо четырех, крепко поношенных, получится несравненно больше выгоды: в обслуживании на каждом горизонте — раз, экономия по ремонту — два, по расходу энергии — три. А эти «старички» пошли бы на другие участки: в шахты, в старательские артели. В большом нашем хозяйстве всему найдется подходящее место. Только знать надо, что к чему. Теперь в райкомы выбираются партийцы, знающие дело своего участка: в колхозах — сельское хозяйство, на приисках или угольных копях — горное дело. Вы у нас задержались, значит пора и вам поучиться.
— Вот рванул! Молодчина какой! — сказал с гордой радостью Логунов, выходя вместе с Хижняком из здания райкома.
Радоваться собственно было нечему. Мартемьянову, поддержанному лишь меньшинством, среди которого находились Логунов, Иван Иванович и Хижняк (выступивший с критикой вмешательства первого секретаря в больничные дела), дали выговор за дискредитацию партруководства. Проект Логунова о разработке нового участка на руднике, уже отправленный в трест на утверждение, осудили задним числом как «нерентабельный», а его автору попутно высказали порицание за перерасход денежных сумм на оборудование. Скоробогатов пригрозил даже «поставить вопрос» на бюро. И все-таки Логунов был настроен бодро: стенограмма заседания пойдет в обком, и это будет второй открытый удар по Скоробогатову.
— Вот такие доводят любое дело до крайности! — говорил Логунов, шагая вместе с Хижняком по приисковой улочке. — У него это называется прямолинейностью. Ну и прет напролом, пока не упрется лбом в стену. Есть директива об использовании внутренних ресурсов — разумная, нужная, а Скоробогатов ставит вопрос так: теперь ничего извне. Значит, работай до той поры, пока не получится полный износ оборудования. Тогда останавливай производство и начинай хлопотать. А почему? Нельзя же вечно цепляться за свои прошлые заслуги. Отстал — подтянись. Не хочешь — все равно разойдутся наши пути. Тем, что ты не пьешь и не блудишь, нечего кичиться, это не заслуга для коммуниста, а простая норма поведения каждого человека.

50
— Что же ты не поинтересуешься, как подвигается перевод научной работы, который ты мне поручил? — спросила Ольга.
— Да?— рассеянно отозвался Иван Иванович.
— Нужен он тебе или нет? — сдерживая досаду, продолжала она.
Они сидели под огромным тополем на солнечном припеке. Тополь, поднимавшийся над ними, отбрасывал всю тень по другую сторону скамейки.
— Видишь ли, — спокойно заговорил Иван Иванович. — Мне сначала рекомендовали именно эту работу, но потом я получил другую, написанную нашим советским нейрохирургом и, по всем отзывам (даже за границей), несравненно более талантливую и значительную. И я, естественно, забыл про англичанина.
— Почему же ты не предупредил меня? — сердито сказала Ольга.
— А почему ты сама ни разу не спросила? — с искренним удивлением ответил Иван Иванович. — Я ведь думал, что это и тебе полезно для практики. А потом, когда отпала надобность, просто забыл...
— Я мозги вывихнула на этой проклятой работе, — дрожащими губами промолвила Ольга. — Я ее перевела все-таки, но мне тоже ни к чему: узко специальное, столько терминов...
— Бедная моя женка! — смущенно сказал Иван Иванович, беря ее за руку. — Отчего же ты не напомнила мне?..
— Я решила проверить твое отношение к моим занятиям, — ответила Ольга, вырывая руку и отодвигаясь. — Теперь я совершенно убедилась в твоем безразличии к тому, на что я трачу время, свою жизнь. Лишь бы сохранялась видимость семьи, семейного уюта. Лишь бы тебе было хорошо.
— Ольга! Как не стыдно, Ольга! — сказал оскорбленный Иван Иванович. — Разве я живу исключительно для себя?
— Ты интересуешься лишь своим делом и хочешь, чтобы все интересовались только им. Откуда такая ирония к моей попытке писать в газету? «Писательница», «сочинительница»! — со злостью передразнила Ольга. — Ты всегда старался приспособить мое стремление работать к собственным удобствам. Вспомни, как ты уговорил меня поступить в медицинский институт? Ты говорил: «Зачем тебе возвращаться в машиностроительный? Окончишь — пошлют куда-нибудь совсем в другую область». Я за тобой всюду езжу, а ты со мной разве не смог бы поехать?
— Ты же сама говорила, что там неинтересно, что сухой предмет.
— Это я уже после говорила. Надо же было как-то оправдать свой уход.
— А зачем ты сейчас вспоминаешь? — спросил Иван Иванович, тоже начиная сердиться. — Если ты собираешься работать в газете, зачем сожаления о том, что уже непоправимо?
— Затем, что тебе и тогда было все равно, как я себя чувствовала, и сейчас тоже. — Ольга помолчала, но, не в силах совладать с горькой обидой, добавила:— Я уже сколько раз заговаривала с тобой... Если бы ты хоть чуточку понимал, ты бы сам давно серьезно предложил... уступил мне написать о цынготниках.
— С этого и надо начинать, а не крутиться вокруг да около с таким злом!
Ольга снова вспылила:
— Я больше не стану даже начинать, раз ничего, кроме взаимных оскорблений, не получается.

Лето проходило. Иван Иванович, поглощенный делами, и думать забыл об отдыхе. Ольга тоже не напоминала ему об этом. У нее были свои трудности и складывалась своя, отдельная жизнь.
— Ты стала заправской домохозяйкой! — сказал однажды Иван Иванович, отведав варенья из морошки, заготовленного ею. — Я не ожидал, что ты основательно займешься этим.
Ольга выслушала молча, не понимая одобрял или осуждал он ее поведение.
— Занятия в кружке английского языка у меня тоже неплохо идут, — сказала она небрежно.
О том, что занимало ее воображение и за чисткой картофеля, и по пути в магазин, она промолчала. Теперь она просто боялась разговоров с мужем на литературные темы. При нем она хлопотала о всяких мелочах, и это еще больше отдаляло их друг от друга, потому что Ивану Ивановичу самому уже не приходило в голову делиться с ней большими заботами. Но он любил ее и такую, погруженную в милую суету, озабоченную покупками или деловито обсуждающую с приходящей работницей очередное домашнее мероприятие. Тем более ему нравилась ее скромная общественная деятельность, в которую он включал и газетные статейки.
Но он был чуткий человек и быстро обнаружил подозрительную брешь в, казалось, мирном семейном существовании: сначала еле уловимый сквознячок, затем нарастающее ощущение холода и открытая отчужденность.
Иван Иванович удивился и огорчился.
— Чего тебе нехватает? — спросил он Ольгу после очередного, нелепого, по его мнению, столкновения.
— Совершенного пустяка — побольше внимания, — ответила она бледнея.
Ее бледность яснее всяких слов показала Ивану Ивановичу серьезность положения, но очевидная вздорность обвинения рассердила и возмутила его.
— А если бы ты работала столько, сколько я, — невольно вырвалось у него, — чего ты потребовала бы тогда от близкого человека?
— Я бы не только потребовала от него, но и ему уделяла бы частицу своего духовного богатства.
— Значит, близость со мной не обогащает тебя?
Ольга с минуту молчала, пока молчание стало невыносимым для обоих. Тогда она сказала быстро и нервно:
— Да, не обогащает.
Дня три после этого они не разговаривали.


<- предыдущая страница следующая ->


Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz