каморка папыВлада
журнал Роман-газета 1950-11 текст-8
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 29.03.2024, 09:12

скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->


38
— Работаете? — спросил Тавров.
— Да, — ответила Ольга. — Очень много вижу каждый день, очень многое записываю, а потом мучаюсь у письменного стола. Так неспокойно: пишу, а не нравится, не нравится, а пишу! Хочется найти какие-то новые слова... Вот горит на душе, а выразить не умею. — Она задумалась на минуточку. — Кажется у меня теперь все-таки лучше получается: начинаю находить опорные точки, меньше растекаюсь по пустякам. Трудно, но и радостно.
Тавров смотрел на нее с любовным сочувствием. Он был искренно счастлив тем, что мог подсказать Ольге занятие, которое ее заинтересовало по-настоящему.
— Вы только послушайте! — громко говорил рядом Игорь Коробицин. — Какие замечательные стихи:

Девушка моего наречия,
по-осеннему тиха и смугла,
приходила ко мне под вечер
быть любимой и не могла...
...И глаза ее темные, темные
тихой грустью цвели, цвели...

— Она похожа на Варвару! — заключил Игорь.— Варя, вы «девушка моего наречия...»
— Не подходит! — быстро возразила Пава Романовна. — Варя — комок энергии, и цвет лица у нее — дай боже! А та, которая приходила к вам, такая постная. Не мудрено, что она не могла быть любимой.
Раздался общий смех.

Они снова шли по узкой стежке, пробитой копытцами коз и горных баранов, утоптанной лапами медведей. Тропинка тянулась по самому гребню хребта, то острому, то сглаженному в седловинах, заросших мхами. Легко и весело было итти по ней. Все оживленно перекликались, опьяненные солнцем, светом, воздухом, далеко раскрытыми просторами; съезжали, сидя, в распадки по пышному дерновнику белого мха-ягеля; пели, швыряли вниз теплые камни. Только Гусев, неожиданно очутившийся в компании, вел себя, как обычно, сдержанно. Мальчишеские выходки взрослых людей явно приводили его в смущение, и он с подчеркнуто-озабоченным видом поправлял без надобности свой аккуратный костюм.
— И зачем он пошел?! — сказала Варвара Ольге, пожимая тонкими плечиками. — Сидел бы лучше дома и играл в преферанс! Тащится, словно черная тень!
Ольга, захваченная общим настроением, развеселилась. Она тоже швыряла камни с высоты, гонялась за юркими бурундучками, дразнившими людей озорным свистом.
— Стряхните его!— попросила она Таврова, когда зверек, спугнутый ею, как белка, взлетел на верхушку молодой лиственницы.
Вдвоем они крепко потрясли деревцо. Легкие соринки посыпались сверху на их поднятые лица, на золотые от загара руки Ольги и ее светлые волосы. Впервые Тавров увидел так близко ее смеющийся рот. Руки их встретились будто нечаянно, и Ольгу точно подменили: она сразу замкнулась, нахмурилась.
«Вот тебе урок! — подумал Тавров, пораженный ее внезапной враждебностью. — Она расположена к тебе за дружескую помощь и сочувствие, а ты уже готов заключить ее в объятия!» Но так больно задело его это, что он снова подошел к ней.
— Не сердитесь! — быстро сказал он. — Простите человека, который любит вас... больше всего на свете.
— Не говорите таких слов! — сказала Ольга. — Я вам благодарна и ценю в вас лучшего своего товарища, но я не хочу... не могу терять право открыто смотреть в глаза Ивану Ивановичу.
Тавров отошел, споткнулся о камень, чуть не упал, однако выправился и двинулся прочь.
«Не трудно оторвать ветку от дуба, но невозможно оторвать ее от этого человека!» — подумал он, когда, не выдержав, обернулся и уже издали увидел, как она стояла над кручей рядом с Аржановым.

39
— Тебе не скучно? — спросила Ольга, беря мужа под руку и прижимаясь плечом к его плечу.
— Нет, напротив, я очень рад, что мы выбрались сегодня в горы, — весело заговорил Иван Иванович, действительно радуясь и хорошему настроению Ольги и ее сдержанной ласке. — Если бы мне удалось еще дело со стлаником!
— Ты поверил Варваре?
— Да, она навела меня на мысль. Народ своим опытом подводит нас ко многим открытиям. Когда найдут средство лечения туберкулеза и рака, мы, наверно, ахнем, так оно будет доступно и до смешного незамысловато. А что ты мне хотела сказать? — спохватился он, уловив рассеянность в ее выражении.
— Я хотела...— Ольга беспомощно осмотрелась. Она просто вцепилась в него сейчас, точно встревоженный ребенок.
Они стояли на краю обрыва, где грудились остатки желто-бурых скал. Внизу, на крутом каменистом склоне, росли кое-где кусты стланика, похожие на темные шалаши, еще ниже ярко зеленела сплошная чаща ольховника.
— Смотри, какие странные скалы! Правда, интересно получается...
— Что получается, Оля?
— Да вот камни... Целые горы превращаются в прах... А впрочем, дело не в том... Мне просто захотелось побыть вместе, и я нарочно отозвала тебя.
— Это — и мое желание, — радостно произнес Иван Иванович. — В последнее время ты отдалилась от меня.
— Куда же он ушел? — сердито спрашивала Пава Романовна. — Совсем невежливо с его стороны нарушать компанию. Некрасиво заставлять нас ожидать и тревожиться, мы же пошли, чтобы развлечься! В обществе нельзя думать только о себе. Это эгоистично!..
— Вы столько приписали доброму человеку! — не вытерпев перебил ее Иван Иванович. — Пусть погуляет.
«Ему стало стыдно, и он сбежал», — догадалась Ольга, серьезно обеспокоенная нарушением дорогих для нее отношений с Тавровым.
Она была достаточно чуткой, чтобы давно разгадать его чувство к ней, но так увлеклась подсказанной им работой, так ценила его дружеское внимание, что прежде всего хотела верить — и верила — в совершенно беспристрастную заинтересованность своего критика.
«Зачем вмешивается «это»? Может быть, он просто льстил мне и сам хотел показаться в лучшем виде», — искренно огорченная, почти со страхом подумала она.
— Вы слышите... выстрел! — крикнула Варвара.— Два сразу!
— Да, похоже в той стороне, — согласился Иван Иванович. — Значит охотится. Он догонит нас, если мы оставим ему маршрут.
— Девушка моего наречия осталась одна. Разрешите мне взять роль покровителя? — произнес Игорь, обращаясь к Варваре.
— Нет, я не разрешаю!— вмешалась Пава Романовна. — Кто же тогда будет ухаживать за мной? Варвара — дитя тайги, и прекрасно обойдется без вашего покровительства.
Игорь только улыбнулся. Ему нравилась и Пава Романовна, и Ольга, и другие хорошенькие женщины, с которыми он был знаком. Ему нравились все и ни одна особенно. К тридцати годам это начало тяготить его. Ему хотелось настоящей любви, хотелось переживать и страдать...
— Страдание вдохновило бы меня на большее в поэзии, — говорил он. — Оскар Уайльд сказал: когда разбивается сердце поэта, оно разбивается в музыку.
Но сердце Игоря упорно не разбивалось в музыку. Часто целую ночь он бесплодно сидел над блокнотом, потом рвал написанное и с отчаянным стоном валился на кровать.
— У вас синяки под глазами! — заметила Пава Романовна. — Опять стихи писали до утра? Зачем вы себя мучаете?
— Я хочу жить красивой творческой жизнью, — ответил Игорь.
— Вам надо жениться! — быстро решила Пава Романовна. — У вас тогда все будет заполнено.
— Да, да! — промолвил Игорь с досадой. — Друг жизни, дети, пеленочки, пелериночки... Нет, это не по мне; если нет огромной любви, поэт должен быть свободен от серых будней.
— Но вы же не поэт, а механик...
— Ах, что вы понимаете?! И в механике есть поэзия, когда мысль взлетает и рождается новое. А просто работа, скука страшная!
Пава Романовна на минуточку задумалась:
— Я вот и не работаю даже, а мне не скучно...
— Вы — другое дело!
— Другое? — ее жгучие глазки широко открылись, но она не обиделась, а только встряхнула кудрями.— Ну, хорошо, пусть я другое... Иван Иванович, скажите, вам скучно живется?
— Мне? Нет, я, пожалуй, никогда не испытывал скуки. Столько интересного!
— Но, что же, собственно, интересного? Люди вас окружают больные, охающие, умирающие...
— Положим, умирающих немного. А больных и охающих я стараюсь превратить в здоровых. Десятки тысяч людей, избавленных от разной напасти, — таков будет мой итог к старости. Целая армия трудящихся! Разве этого мало для оправдания одной жизни?
— Значит, вы довольны собой?
— Если бы я был вполне доволен, то все пошло по замкнутому кругу. Тогда могла бы появиться скука. Но человек, занятый любимым трудом, имеет возможность двигаться вперед, расти. А я свою работу люблю.
— Я хоть сейчас набрал бы охапку стланиковых веток — и тягу домой!— весело говорил Иван Иванович Ольге.
— Успеешь еще.
— Нет, правда! Вечером я откладываю занятия, надеваю твой фартук и открываю собственную кухню! Настойка из стланика, настойка из краснотала, салат-пюре из толченой хвои... Я стану комбинировать, пробовать, искать...
— Вы думаете, его надо искать? — спросила Пава Романовна, привлеченная широкими жестами доктора.
Иван Иванович обернулся к буйной ватаге, шумно бредущей следом.
— Кого «его»? Таврова? Ну, он, наверно, дома уже. Я совсем о другом.
«Да, вот так и надо работать!» — глядя на мужа, думала Ольга.
Она вспомнила, как он лет восемь назад начал искать новые пути в своей работе. Страстность сочеталась у него с диковинным упорством и усидчивостью. Занятия в нейрохирургической клинике Иван Иванович, уже опытный хирург, начал почти с азов, а через три года блестяще защитил кандидатскую диссертацию. Когда для проработки подсобного материала к теме потребовалось знание немецкого языка, он попутно овладел и языком. Ольга вспомнила его мальчишеское преклонение перед светилами избранной им науки. Нейрохирургия! Это слово он произносил с благоговением.
«Да, я уважаю его и горжусь им, — рассуждала Ольга. — Но беда в том, что мы живем без контакта. Я сразу отстала и вот всю жизнь не успеваю, задыхаюсь, а он если и оглянется, то каждый раз с улыбочкой, не сознавая, как мне тяжело бежать за ним».

40
Утром Ольгу разбудил воющий гудок фабричной сирены. Помаргивая спросонья, она тревожно прислушалась, потом взглянула на Ивана Ивановича. Он тоже, разбуженный этим воем, лежал с открытыми глазами.
— Пожар, что ли?
В ответ где-то далеко забухали выстрелы.
Ольга вскочила, босиком, в одной ночной рубашке, подбежала к окну и распахнула его. Пасмурное утро дохнуло в комнату мозглой сыростью. Дождь, всю ночь стучавший по крыше, перестал, но над припеком неподвижно висела густая белесая мгла. Не видно было ни гор, ни домов поселка.
— Что там случилось? — снова спросил Иван Иванович.
Ольга не ответила, а высунулась в окно, увидев Елену Денисовну с Наташкой на руках.
— Вы не знаете почему гудок и стреляют? — спросила она.
Елена Денисовна перевалила Наташку, укутанную клетчатым платком, на другую руку и, прижимая к груди этот тяжелый живой сверток, повернулась к Ольге.
— Тавров потерялся. Он ведь не вернулся вчера. Я Наташку понесла в ясли, слышу: гудок, Ну, думаю, пожар!.. И домой вместе с Наташкой. Навстречу наш больничный шофер. Заблудился, говорит, Тавров... Искать пошли. Вот и стреляют.
— Ну, что? — с нетерпением спрашивал Иван Иванович, торопливо зашнуровывая ботинки.
— Тавров потерялся!— громко повторила Ольга, провожая взглядом крепкую фигуру Елены Денисовны. — Не пришел домой вчера. Вот и стреляют.
— Как же это он?!— проговорил Иван Иванович с искренним огорчением. — Не живал здесь, местности не знает... И понесло же его одного!
Ольга промолчала, смущенная и опечаленная.
— Побродит и вернется, — сказала она потом неуверенным голосом.
— В тайге бродить не так просто, — возразил Иван Иванович, и ему даже стало неприятно за Ольгу.— Если бы заблудился ваш стихоплет, наверно закудахтали бы, словно куры.
— Да, уж наверно!— сердито сказала Ольга.
Весь день она просидела за письменным столом, но работалось плохо. Тогда она принесла с полки груду подобранных ею книг: о добыче золота, о путешествиях по Сибири и Дальнему Востоку. Однако сосредоточиться на чтении тоже было трудно, и Ольга часто, заложив ладонью страницу, забывшись глядела на мокрые от дождя стекла окон. За окнами то и дело выла сирена. Ее вой особенно настраивал на грустный лад.
Ольга очень обрадовалась, когда вернулся с работы Иван Иванович, озабоченный, но бодрый. После ужина она вымыла посуду, снова растопила плиту, согрела воду и началась настоящая детская игра в кухню. Забавная суетня Ивана Ивановича у мисок и кастрюль, наполненных толченой и цельной стланиковой хвоей, мелко нарубленными молодыми побегами краснотала и смородины, совсем развлекла Ольгу.

Опять целую ночь выла сирена. Едва встав с постели, Ольга подбежала к окну.
— Ну, как погода? — поинтересовался Иван Иванович, начиная одеваться.
Ольга безнадежно махнула рукой:
— Все то же.
— Я к вам с приятной новостью, — сказала Пава Романовна, явившаяся, когда Иван Иванович ушел на работу, и начала торопливо выпрастывать что-то из-под полы прорезиненного пальто. — Я так рада за вас, так рада,— приговаривала она.
Ольга недоверчиво следила за движениями ее пухлых ручек, в которых зашуршала газета.
— Вы знаете, ваш очерк о старателях все-таки напечатали. Еще на прошлой неделе, а мы прозевали, — сияя объявила Пава Романовна. — Мой Пряхин сказал, что это бывает в тех случаях, когда материал попадает более сведущему работнику. Возможно, прочел сам редактор. Зря вы не подписались полной фамилией.
Ольга, не слушая болтовни Павы Романовны, просматривала газетный лист. Руки ее дрожали. Да, один из многих, посланных ею и не принятых редакцией очерков напечатан. Даже заголовок его сохранен. Озноб, охвативший Ольгу вначале, сменился лихорадочным жаром: ведь напечатали вещь, которую написала она сама!
Все так же держа газету в вытянутых руках, Ольга опустилась на стул. Ее трепала настоящая лихорадка.
— Попейте водички!— суетилась Пава. — Эта проклятая погода обессиливает. Меня тоже беспокоят мои гланды. Чуть остыну — и уже чувствую... Да выпейте воды, пожалуйста!
— Не надо, сказала Ольга.
Теперь мысли ее со всей силой устремились к Таврову. Где он бродит? Бродит ли? Мало ли в тайге дикого зверья и других опасностей для человека! А как он был бы доволен первым маленьким успехом Ольги! Ивану Ивановичу она даже не позвонила: для него статья в газете — «попутное дело», а для нее — огромное событие в жизни.
Позднее принесли извещение на перевод денег.
Ольга оделась, пошла на почту, и по дороге ей казалось, что встречные смотрят на нее приветливее, чем обычно, как будто они могли догадаться и помнить, что очерк в областной газете, подписанный кратко: «О. А.»,— принадлежал ей, Ольге Аржановой.
Перевод из редакции на собственное имя! Еще ни разу Ольга не владела копейкой, заработанной ею. Руки ее опять задрожали, когда она принимала деньги от знакомой кассирши. Та, казалось, тоже была поражена этим событием. На губах Ольги готовно складывалась в ответ ребячески счастливая улыбка, но над поселком снова завыл гудок...
Ольга вздохнула, бережно свернула новенькие бумажки, опустила их в сумочку и, выходя за порог, еще раз посмотрела, там ли они. Теперь на нее напал страх: а вдруг читателям не понравилась ее работа?..
Минут пять Ольга стояла на террасе почты и всматривалась в ту сторону, где остался Тавров. Даже ближних гольцов, что поднимались над долиной, не было видно. Даже взгорье, где произошла встреча Ольга с Тавровым перед спуском в рудник, утонуло в тумане, из которого смутно виднелись только углы да крыши поселковых домов.
По горам бродили охотники, разведчики, рабочие прииска. Хорошо одетые, с запасом продуктов, они обшаривали мокрый лес, кричали, стреляли вверх, чтобы случайно не подстрелить кого-нибудь. Нелегкая задача — отыскать заблудившегося человека в этой мгле, нависшей над дикой тайгой на десятки, а может быть, и сотни километров.

41
Когда Тавров уходил от веселой компании, горький стыд и тоска душили его. Все это перешло в ожесточение, которое он сорвал на красноголовом нарядном дятле, сняв его дуплетом с дерева. Не взглянув даже на птичку, растерзанную выстрелом, он начал блуждать по лесу, топча сочные травы, налитые зеленью. Незаметно наступил холодный вечер. Вдруг пошел дождь... Белые туманы закипели в долинах, поползли по распадкам к самым гребням гор.
Тавров поднялся на крутую вершину, но ничего не увидел: вокруг лежала сплошная, серая мгла. Он кричал, стрелял, тщетно ожидая ответа, потом выбрал укромное местечко среди скал, заросших кустарниками, лег на землю и уснул, сломленный физической и душевной усталостью. Разбудила его сырость, которой пропиталась одежда: над землей сеялась мельчайшая изморось. Впервые Тавров пожалел, что не пристрастился к курению. Теперь у него были бы спички... Какой костер пылал бы между этих камней! Представление о тепле вызвало такую тягу к жилью, что Тавров уже не мог сидеть, скорчившись на одном месте. Он встал и пошел...
Бледный рассвет занимался над горами, с трудом пробиваясь сквозь толщу облаков. Дождь перестал. Мокрые кусты и деревья выходили бесконечной чередой навстречу Таврову и снова терялись в тумане.
Так прошел день.
Тоска по человеческому теплу удесятерила тоску по Ольге. Тавров вспомнил, как однажды на пароходе они играли в шахматы. Она уронила под стол пешку. Он вскочил, быстро нагнулся — поднять, но круглая фигурка откатилась дальше, и он, потянувшись за ней, на одно мгновение прислонился щекой к платью Ольги. Это воспоминание просто потрясло его теперь...
Наплутавшись до изнеможения, Тавров направился по течению ключа, иногда шагая прямо по мелкой воде там, где берега заросли непролазной чащей. Может быть, так он скорее выйдет к Каменушке или даже к Чажме...
Перебираясь через завал бурелома, он поскользнулся, упал и, не шевелясь, долго лежал на мокрых круглых корягах.
— Что же я лежу?.. Нашел время! — спохватился он наконец и хотел подняться, но острая боль подкатила к сердцу так, что у него потемнело в глазах.
«Вот здорово! Кажется, я сломал ногу!— подумал Тавров, когда, очнувшись, попытался разобраться в своих ощущениях. — Этого только мне и недоставало! Неужели я подохну, как подстреленный волк? Тут меня никто не найдет... Рядом пройдут и не увидят!»
Если бы его спросили, он не смог бы объяснить, как выбрался из бурелома на открытую поляну. Все происходило словно в бреду. Но он выбрался, выполз, даже выволок ружье и теперь находился на открытом месте, видном с горного склона, над которым попрежнему висел туман. Больше он ничего не мог сделать: лежал, ждал, забывался и снова открывал глаза на безнадежную черноту ночного неба, ощущая, как мелкий дождь, перемешанный со снегом, падал на него и холодил губы, пересыхающие в лихорадке.
В один из таких просветов кто-то в больших очках глянул на него враждебно и настороженно. Тавров шевельнулся и с удивительной отчетливостью увидел в сумерках большого зверя, уходившего неуклюжей походкой. Возможно, это была только россомаха, но мало приятного, если она вздумает прийти снова... Тавров сделал невероятное усилие, перевернулся на бок, потом на живот и выстрелил вслед зверю, исчезавшему в тумане...

42
— Я должна увидеть его!— сказала Ольга Паве Романовне, которая примчалась к ней, узнав, что эвен-охотник привез Таврова, найденного им в тайге, километров за пятьдесят от Каменушки.
У Таврова была сломана нога, и его доставили на носилках в очень тяжелом состоянии.
— Неужели умрет!— заговорила Ольга со слезами в голосе. — Человек-то какой хороший!
— Почему умрет? С чего вы взяли? — возразила Пава Романовна, успевшая собрать все дополнительные сведения.— Теперь — он в безопасности, находясь под крылышком Ивана Ивановича. Но навещать его сейчас вам не надо, клянусь честью! Во-первых, он без сознания: простудился вдобавок, и у него температура до сорока градусов. Ведь на другой день после нашей прогулки в горах выпал снег... Во-вторых вы зря скомпрометируете себя: могут подумать бог знает что! Вот сделают ему операцию... А как же! — отвечая на испуганный взгляд Ольги, воскликнула Пава Романовна.— У него перелом ниже колена, но говорят, это легко поправимо. Пусть Борис Андреевич придет в нормальное состояние, а потом вы навестите его вместе со мной. И все будет выглядеть благопристойно.

— Вам лучше? — спросила Варвара, отставляя на столик стакан с водой и поправляя подушку под головой Таврова.— Намочили наволочку! — заметила она и, взяв полотенце, вытерла ему крепкий, давно не бритый подбородок и гладкую шею. — Вы теперь маленький: кормили вас эти дни с ложечки, — весело шутила она, присаживаясь на табурет уже как гостья и складывая на коленях руки, не терпящие безделья.
— Мне лучше. А нога болит. — Тавров покосил на Варвару еще мутным взглядом. — Как вы думаете, срастется она?
— Обязательно! Хорошо, что у вас был закрытый перелом, а мы сделали все возможное. Иван Иванович говорит: вы даже хромать не будете.
— Правда?
— Честное слово. Вы не думайте плохого: у вас сильная натура, поправитесь быстро. Вот у нас здесь мальчик один есть, Юра. Наш якут. Он тяжело болел, такую операцию серьезную перенес, а потом упал с койки и тоже сломал ногу. Я просто заплакала, когда узнала. Зачем ребенку столько страданий? Оказывается, его другой мальчик, постарше, подзадорил подняться без разрешения, даже помог встать, пока нянечки не было в палате, и оба упали. А сам он никак не признавался, боялся, что приятелю попадет.
— Ну и молодец! — отозвался Тавров, слабо усмехаясь.
— Вовсе не молодец, — серьезно и горячо возразила Варвара. — Ребенок должен говорить правду.
— А взрослые?
Варвара неожиданно покраснела, но сказала убежденно:
— И взрослые тоже.
— Ну, а если это невозможно? Вы сами еще ребенок, Варенька! Человек должен жить по правде, а говорить ее другим в глаза не всегда нужно, а иногда жестоко. — Тавров помолчал. — Я имею в виду маленькую житейскую правду!
— Все равно! — упорно настаивала Варвара. — Надо лучше думать о людях, тогда и жестокости не будет. Я знаю... Могут получаться неловкости. Одна женщина послала свою дочку посмотреть за поломойкой. Та спросила: «Почему ты здесь стоишь, девочка?» — «А меня мама послала посмотреть, чтобы вы не украли чего-нибудь». Работница — в слезы, ребенка — наказали. Кто же виноват? Неужели правдивость? По-моему, раз не доверяешь человеку, не зови его в дом!
— Это Ольга Павловна так начудила в детстве! — произнес Тавров, ласково улыбаясь, сразу просветлевшими глазами. — Я слышал, как она вам рассказывала, но вы уже неправду говорите, Варенька. Послала ее не мать, а тетушка. Мать была прекрасный человек, только она умерла очень рано...
— Так это же просто пример. Тут можно сочинить немножко, — защищалась Варвара, приметно смущенная.
— Женская логика!— промолвил Тавров. — Мы с Юрой, как мужчины, куда последовательнее. Тут в столике гостинцы, принесенные мне моими товарищами. Отнесите их ему в знак уважения.
Придерживая руками и подбородком целую охапку пакетов, Варвара вошла в детскую палату.
— Это кому столько?— по-якутски спросил Юра, делавший лечебную гимнастику под наблюдением Хижняка.
— Послали тебе, но я хочу оделить всех ребят.
— Разделите, — разрешил мальчик и добавил по-русски:— Денису Антоновичу тоже надо дать что-нибудь вкусненькое.
— Вот, Варюша, видала, какая забота обо мне: задабривает, чтобы я побольше с ним занимался, — промолвил Хижняк, широко улыбаясь. — Ладно уж, кушай сам на здоровье. А за то, что жалуешь своего лекаря, принесу тебе сейчас стланиковой настойки.
— Она сладкая?
— Какое там сладкая! Это ж лекарство. Чтобы цынги не было, чтобы косточки крепче стали.
— Ну, давайте, раз лекарство!..
— Уже всем даете ее, Денис Антонович?— спросила с живостью Варвара, расхаживая легкой походкой между койками и разнося подарки, переданные Тавровым.
— Безотказно, кому потребуется.

— Помнишь, я рассказывал тебе о старателе Фирсове... — говорил Иван Иванович Ольге. — Да ты видела его... умирал от цынги. И вот за одну неделю... за восемь дней... Нет, ты обязательно должна посмотреть его. Я перепробовал на нем все свои настойки: из краснотала, из хвои лиственницы, из смородины и стланика. Стланик дал наилучшие результаты, просто сверх ожидания. Ты знаешь, он уже сидит.
— Кто... Тавров?— очнувшись от задумчивости, спросила Ольга, занятая маленьким ремонтом праздничного костюма мужа.
— Тавров? Да. Это не удивительно. А вот Яков Фирсов сидит!.. Ох, до чего же я рад! Ты знаешь, Оля, как мы теперь пустим в ход эту стланиковую настойку?!
Иван Иванович взял со стола метелку стланика, полюбовался ею. Квартира еще была завалена ветками, некрашеный пол на кухне прозеленел, и завхоз обещал Ольге прислать маляров.
— Только шпаклевочку надо сделать, — сказал он. — Да олифы достать килограммов пятьдесят.
Теперь Ольга немножко некстати напомнила мужу обещание завхоза.
— Пусть красит, — промолвил Иван Иванович, но тут же рассердился. — Пятьдесят килограммов олифы? На три комнаты? Что он, выкупать нас в олифе хочет? Я ему в прошлом году показал в больнице, как полы красят! Забыл уже!— Иван Иванович помолчал, улыбнулся застенчиво, взъерошил и без того ершистую прическу и сказал: — До чего же приятно сделать что-нибудь хорошее для всех. Я чувствую себя счастливым именинником.
Перед уходом на работу он поцеловал Ольгу и спросил:
— Ты придешь посмотреть наших выздоравливающих больных? Можешь написать о них, автор «О. А.»— добавил он с доброй усмешкой.
— Нет, о них ты сам напишешь, — сухо ответила Ольга, оскорбленная его усмешкой. — Но приду обязательно.

43
Пава Романовна сумела-таки отговорить Ольгу от посещения Таврова, а потом, побегав и посудачив по прииску, сама слегла, заболев ангиной. Ольга, порывистая, но не очень решительная, не пошла в больницу одна, удерживаемая чувством неожиданного стеснения: свободная простота ее отношения к Таврову исчезла. Все эти дни она жила в состоянии какого-то лихорадочного ожидания, но внешне спокойная, потому что почти не замечала окружающего.
— Чего ты как в воду опущенная? — заметил ей накануне Иван Иванович. — Ну, что у тебя? — спросил он нетерпеливо, торопясь в больницу.
— У меня ничего, — ответила Ольга, сразу готовая ответить раздражительной вспышкой на его недовольное замечание. — Почему я должна ходить возле тебя, подпрыгивая и улыбаясь?
Иван Иванович только махнул рукой, и этот жест, вызванный досадой на ее слова и нежеланием ссориться, Ольга истолковала тоже в самом обидном смысле.
«Он никогда не уделял мне внимания, — подумала она, оставшись одна в квартире. — Я всегда была у него на последнем плане. Вроде предмета домашней обстановки!»— продолжала она, сразу забыв все хорошее, что делал для нее муж.
Ольга нащупала пальцем наперсток, машинально взяла иголку...
«Мне сочувствие нужно и понимание, а не снисходительность. Почему я к постороннему человеку отношусь с большим доверием?» — При этой мысли сердце ее так сжалось, что она замерла. — Вот еще новости! — растерянно прошептала она.
Порывистый теплый ветер встретил ее на крыльце, словно ждал ее. Придерживая рвущийся в сторону подол платья, Ольга сбежала по ступенькам, посмотрела кругом, и снова все показалось ей прекрасным. А особенно хорош был кусок чистого неба, нежно голубевший среди разодранных ветром пепельно-серых туч. Пожалуй, никогда еще не видела Ольга столь яркой праздничной голубизны. Потом она шла, уже ничего не замечая, погруженная в размышления, отражавшиеся на ее лице то беспокойной хмурью, то светлой улыбкой.

Несмотря на запрещение Скоробогатова и на то, что ответа из области еще не было, нейрохирургическая операция по поводу гангрены была назначена.
— Надо считаться с живым делом, а не с бумажками, — ответил Иван Иванович на обычную попытку Гусева «внести ясность», «согласовать», «продумать».
Будь Гусев не таким нудным человеком, он, неплохой специалист, сумел бы за два года если не повлиять на Ивана Ивановича, то хотя бы заразить и его своими постоянными опасениями. Но он действовал слишком раздражающе, и его высказывания, иногда справедливые, пропадали впустую.
Совсем иные отношения сложились у Ивана Ивановича с молодым хирургом Сергутовым, которому он помогал от души, создавая возможность самостоятельной работы, лично консультируя и переживая с ним затруднительные случаи. В особо тяжелых случаях он оперировал всегда сам:
— Я не могу допустить, чтобы плохой исход объясняли неопытностью хирурга, — сказал он однажды.

— Такие операции, какая предстоит нам сегодня, не делаются пока в массовом порядке, — говорил Иван Иванович своим помощникам, проходя по операционной и держа на весу обнаженные до локтей еще мокрые руки. — Поэтому я вас попрошу быть очень внимательными.
В светлом клеенчатом фартуке, который он отбрасывал на ходу носками ботинок, с лобной лампой, блестевшей рефлектором над его белым колпаком, он казался еще больше и выше даже в этой просторной комнате, прекрасно оборудованной для операций.
— Самопроизвольная гангрена (как и всякая гангрена) — это нарушение кровоснабжения, иначе сказать болезнь сосудов-артерий, отсюда и название эндоартеринг, — негромко объяснял он, надевая с помощью Варвары стерильный халат. — Раньше она считалась болезнью старческого возраста, но жизнь показала, что ею заболевают совсем молодые люди.
— Но стоит ли удалять симпатические узлы, если ткани уже омертвели? — спросила Варвара, натягивая резиновые перчатки на руки хирурга.
— Стоит: операция точно укажет границу отмирания. Здоровая часть обязательно порозовеет. Вместо ампутации до бедра мы без риска для жизни больного отнимем ему ногу по колено, а может быть одну ступню или пальцы. При омертвении руки с тем же результатом удаляются симпатические узлы грудного отдела. Такие операции хирурга начали делать недавно, но уже установлено, что никаких вредных последствий они не приносят. А человеку надо жить, и жить как можно полнее! Правильно, Леша?
Тот, к кому он обратился, юноша лет двадцати трех с тонким от истощения телом, торопился лечь на стол.
Когда ему в областной больнице предложили сделать ампутацию, он возмутился: лучше сразу на кладбище! Но злые боли в течение семи месяцев измучили его, и он начал колебаться. Целыми ночами просиживал он на постели, подтянув к груди колено больной ноги, укачивая ее, точно ребенка.
Отрезать недолго... Но те же первичные признаки начали появляться и на другой стороне: неожиданная усталость, перемежающаяся хромота от болей в икре и стопе, холод в пальцах. Леша уже знал, что будет дальше: стона отечет, пальцы посинеют, потом начнут чернеть. Значит, через несколько месяцев явится необходимость отнять и левую ногу. Это в двадцать три года от роду!
— То мерзла, а теперь печет. То только на ходьбе болела, теперь даже при покое, — жаловался Леша соседям по койке в долгие бессонные ночи, укачивая ногу, которую не замечал, пока она безотказно служила, и которая превратилась теперь в основной угнетающий фактор его жизни. В конце концов Леша решил:
— Режьте ее, будь она проклята!
Но в это время он узнал, что в Чажминском приисковом районе хирург Аржанов лечит гангрену по-новому.


<- предыдущая страница следующая ->


Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz